Глава 6
На Елисейские поля неслышно опускались сумерки.
Вокруг стоявшей вдалеке Триумфальной арки, подсвеченной прожекторами, кружили машины — маленькие, едва различимые с такой высоты. Перемигивались между собой огни вечернего Парижа, привыкшего к многоголосой речи туристов, романтичному звучанию аккордеона и неспешному течению Сены. Складывали мольберты и краски уличные художники, проплывали под каменными мостами ленивые лодки, везущие на себе десятки восхищенных красотой старого города приезжих, подыскивали место для вечерней трапезы придирчивые гурманы-французы.
Я всегда хотела это сделать — показать Дрейку свой мир.
А откуда еще было начинать, как не с города любви?
Мы стояли на открытом балконе Эйфелевой башни, глядя на раскинувшийся вокруг нее вечерний пейзаж. Ноябрь, но тепло и безветренно. В самый раз для элегантного бежевого пальто на мне и темного кашемирового на Дрейке.
Начальник не удивился ни тогда, когда я прислала ему мысленный вопрос: «Найдешь на меня часок этим вечером?», ни тогда, когда я спросила: «Сможешь сделать себе на руки перчатки, чтобы ладони не фонили?», — и теперь стоял, по своему обыкновению элегантный, сдержанный, в чем-то даже утонченный, дорогой… Почти француз, если не заглядывать в глубины серо-голубых всегда серьезных глаз. Кожаные перчатки, начищенные ботинки, идеально сидящий костюм под пальто.
— Это мой мир. Я всегда хотела, чтобы ты его увидел, — улыбнулась я. Знакомить Дрейка с «домом» было так же волнительно и трепетно, как знакомить его с родителями. — Мой мир — это круглая планета в космосе. На ней есть материки и океаны, множество городов, людей и языков. Страна, где мы сейчас находимся, называется Франция, а город — Париж. Считается, что это город любви.
Дрейк не отрывал взгляда от ползущих далеко внизу по дорогам автомобилей. Слабый ветерок ерошил его аккуратно зачесанные назад волосы.
— Это твой родной город?
На мгновенье подкралось смущение. Я расправила невидимые складки на бежевых замшевых перчатках, пытаясь его скрыть.
— Нет. Мой не такой красивый… Не хотелось начинать экскурсию с трущоб. А это место стремится посетить каждый человек на земле хотя бы раз в жизни.
Вопреки моим опасениям, мой спутник не стал задавать сложных вопросов, а просто добавил:
— Здесь хорошо.
— Да…
Действительно, было хорошо. И не только вокруг, потому что вечер был нежен и ласков, как руки матери, а в воздухе, несмотря на топот туристов за спиной и бесконечный звук затворов фотокамер, разлилось тихое умиротворение, но хорошо было и где-то внутри. Как бывает после долгого, но приятного рабочего дня, когда, вернувшись домой, можно застыть у окна с чашкой ароматного чая, зная, что впереди выходной.
Даже хлопоты и заботы Нордейла остались в этот момент где-то далеко. Я взглянула на ясное небо и ковром раскинувшийся под нами Париж и подумала, что все в этом пусть и несовершенном мире создано для любви. Какая странная и правильная мысль.
Указала Дрейку на небо.
— Звезды. Видишь, сколько их зажигается на небе? Люди верят, что созвездия, под которыми они родились, накладывают отпечаток на характер и судьбу. А в Нордейле, Дрейк, звезды настоящие? Ведь Уровни — не планета. И они не летят куда-то через бескрайние просторы космоса. Тогда, получается, звезды не могут быть настоящими?
— А тот угол стола, сквозь который прошла твоя рука, был настоящим?
Я стушевалась. Стол был настоящим. До определенного момента.
— Многие вещи — иллюзия, Ди. Но пока разум в нее верит… тебе ли не знать?
В этом и был весь Дрейк, в этот момент выглядящий как модель для обложки журнала «Luxury Life», способный одним простым ответом умножить количество вопросов на сто. Наверное, его невозможно было понять, возможно было только любить и принимать таким, каким он был.
— Значит, над Нордейлом на самом деле не звезды?
— Звезды.
Он улыбнулся. Оперся локтем на перила и посмотрел на меня. Но не хитро, как можно было ожидать благодаря предыдущей теме, а очень серьезно.
— Ты уверена, что хочешь этого?
Вопрос прозвучал без пояснений, но я поняла его.
Хочу ли я быть с ним? Хочу ли пройти эту дорогу вместе, несмотря на трудности, которые могли поджидать в избытке? Уверена ли, что он — именно тот, ради которого все приобретало смысл, и что он — мужчина, которого никогда не захочется променять ни на одного другого?
— Уверена, Дрейк.
В сумерках его глаза казались загадочными и теплыми. Очень человеческими.
— Наверное, это сложно. Быть со мной.
— Наверное, — легко согласилась я и пожала плечами. Нет таких, с кем легко. Но есть такие, с кем неинтересно. А за стоящего напротив я бы легко отдала все, что у меня есть.
— Видишь ли, до тебя никто не пробовал.
— Я этому рада.
— Я сложный и странный…
— Точно.
— …бывает, жесткий…
— А бывает, мягкий.
— …часто занят работой…
— Но всегда находишь на меня время.
Он какое-то время молчал. Лишь пытливо смотрел в мое спокойное лицо. Потом раскрыл рот, будто намереваясь продолжить перечисление своих «обрати-на-них-внимание» качеств, но я перебила его.
— С другим человеком мне никогда не будет интересно, Дрейк. Мне не требуются доказательства, чтобы знать это. — «И никого другого я не смогу полюбить так же сильно, как тебя», — хотелось добавить, но вслух этого не прозвучало. — Обними меня.
Он постоял неподвижно, будто ожидая, что я вдруг одумаюсь и изменю решение, а потом обнял. Порывисто, крепко.
Не знаю, сколько мы стояли так на балконе Эйфелевой башни в Париже: Дрейк позади, моя голова откинута ему на плечо, мужские руки вокруг талии. Его одежда была видоизмененной серебристой формой, не пропускающей «фон», ладони прикрыты фонозащитными перчатками, шея укутана шарфом. Я не видела, но чувствовала, что он тщательно следил за тем, чтобы лицо — единственная открытая часть кожи — не коснулось моих волос.
И несмотря на связанные с фоном неудобства, мы были одним целым. Наконец-то вместе. Без условий, без вопросов, без лишних слов. Тот, кто стоял позади, — был моей второй половиной и молчаливо признавал это, а я была тихо счастлива. Любовь, текущую через меня, больше не нужно было скрывать: она всецело принималась тем, кому была предназначена.
— Ди… — тихо прошептал тихий голос над ухом.
— М-м-м?
— Я сделаю все, чтобы мы смогли полноценно быть вместе. Но если это окажется мне не под силу, ты должна будешь найти другого.
— Иди к черту… — беззлобно отозвалась я.
Он улыбнулся и втянул носом вечерний воздух. Крепче прижал к себе, жестами противореча недавно прозвучавшим словам. Настоящий, без масок и формальностей, такой же уязвимый, как и я в этот момент, Дрейк. Было невероятным чувствовать позади себя тело — крепкое и теплое. А руки, сцепленные замком у меня на животе, вызывали бурлящий поток эйфории в крови: настолько защищенной я не чувствовала себя еще никогда.
Разум, сердце и тело пели песню счастья в унисон. Он был со мной, он был моим! Для кого-то Начальник и владыка мира Уровней, жесткий и непреклонный, для меня же — обычный мужчина, тоскующий по теплу и любви. И наконец нашедший ее.
Чувствуя на щеках теплый ветер, а в душе необыкновенный подъем, я беспричинно рассмеялась.
Слишком хорошо. И кажется, что все по плечу.
— Как давно тебя никто не приглашал в ресторан, господин Начальник?
— Очень давно.
— Тогда смею заметить, что на втором этаже этой башни есть замечательное местечко. Если только сумеем отвоевать столик…
Столик мы отвоевали — уютный, покрытый бежевой скатертью, у самого окна; а после почти час наслаждались изысками французской кулинарии. То была моя идея — сохранить традиционность кухни, о чем я теперь жалела.
Золотистый луковый суп с печеной корочкой сверху оказался не таким уж плохим, улитки (на мой взгляд) просто отвратительными, равно как и щипцы, предназначенные для извлечения склизких тел из раковин, а уж о лягушачьих лапках стоило совсем умолчать. Хотя, чести ради, стоило признать, что вкусовые качества мяса впору было сравнить с куриными, вот только как быть с внешним видом?
Женщины облизывали Дрейка взглядами, мужчины растерянно косились на него, способные дистанционно ощутить пропасть между собственными клетчатыми рубахами и белоснежной сорочкой Начальника под строгим костюмом, официанты раболепствовали, я же наслаждалась.
Вечер был хорош всем, за исключением одного: под кожей неугомонно скребла и царапала мысль о том, что пока я здесь обедаю, дома меня, скорее всего, уже потеряла мама. Ведь время-то запустилось, и если в Париже вечер, то в моем городе ночь. Но спасительная идея по выходу из положения все не приходила, и я насильно гнала тревогу. Сейчас не до этого, хотя в скором времени придется что-то придумать. Проблема «двумирья» встала слишком остро — так или иначе ее придется решить. И лучше раньше, чем позже.
За едой Дрейк говорил о том, что нам придется экспериментировать над моим телом, в попытках усилить фон, но экспериментировать осторожно, дабы не навредить. Я согласно кивала. Что угодно, лишь бы мы стали «на равных». Нет, страх, конечно, присутствовал, но по глазам Начальника я видела, что он скорее отрубит себе конечность, чем допустит малейшую ошибку в отношении моего здоровья. Это успокаивало.
Играла музыка, плавали вокруг официанты, жевали неоправданно дорогие блюда туристы. Цены в меню были не за еду, они были за возможность впоследствии сказать друзьям (а особенно недругам) фразу «А я там был…».
На десерт подали ягодный пудинг.
Два раза стукнув по стенке вазочки ложкой, я поняла, что окончательно потеряла аппетит. Чем больше проходило времени, тем сильнее нарастала тревога.
— В чем дело, Ди? — знакомый сверлящий взгляд пробрался внутрь черепной коробки. — Есть что-то, что тебя беспокоит.
Я вздохнула, откинула от себя скомканную салфетку и рассеяно вслушалась в гудение голосов вокруг, перемешавшееся со звуками музыки.
— Есть. Но это сложный вопрос.
— Позволь решать мне. А для начала расскажи.
Я пожевала губами, ощущая на себе пристальное внимание Дрейка. Рассказать надо. Теперь он не просто мой Начальник, он тот, кого я люблю, — моя половина, моя команда, и, возможно, вместе у нас будет больше шансов найти выход из положения.
— Это касается моей семьи в этом мире и того, как течет время.
Дрейк пригубил вина, аккуратно поставил бокал на стол и сложил на груди руки. Наблюдая за знакомым выражением лица и жестами, будто говорящими «я весь во внимании», я вдруг со щемящей нежностью подумала о том, как сильно люблю его.
Ночь. Качели и знакомый двор.
Он обнимал меня за плечи, успокаивая. Вокруг плотным одеялом лежала тишина: в два часа ночи прохожие полностью исчезли из вида. Лишь горело в знакомой до боли многоэтажке несколько окон, одно из которых было моим. Маминым.
Наверное, она места себе не находила от беспокойства.
— …я не могу. Не могу каждый раз возвращаться, а они все такие же. Ничего не помнят, ничего не знают, ждут от меня нормальной реакции. У меня проходит час — у них нисколько, у меня две недели — у них нисколько. Я так устала от этого, Дрейк, не могу больше. Но не возвращаться тоже не могу, начинаю винить себя. Как быть? Что делать?
Начальник молчал. Слушал и думал, поглаживая пальцами мое плечо, и от этого простого жеста страх внутри отступал, словно тень, не смевшая шагнуть в пределы освещенного круга.
Так привычно было находиться здесь, в родном дворе. И так непривычно было находиться здесь с Дрейком. Столкновение двух миров лоб в лоб, не иначе. Почти что катаклизм для души.
Наконец, тишину нарушил долгожданный ответ:
— У тебя есть несколько вариантов, Ди. Первый — приходить сюда как можно чаще и проводить с родными больше времени, сокращая разрыв. Появится ощущение, что жизнь здесь все-таки течет. Хотя, как ты понимаешь, окончательно этому разрыву во времени не сократиться никогда; он будет только увеличиваться.
Я кивнула. Тяжесть с сердца не уходила. Приходить сюда и проводить больше времени в мире, где меня ничего, кроме двух родных людей, не ждет и не интересует, означало проводить меньше времени в Нордейле. Означало продолжать разрываться, пытаясь сшить воедино два несовместимых лоскута. Закатывать в гору чертов камень, который постоянно будет срываться с вершины, как у Сизифа. Бесполезный труд.
— Вариант номер два, — продолжал Дрейк, — это вернуться сюда насовсем.
— Нет, — я ответила с холодностью, удивившей даже меня. — Не пойдет.
— Я и не думал, что ты согласишься. Дальше. Вариант номер три — переместить твою маму и бабушку жить на Уровни, но тогда родственные связи порвутся, так как их попросту не существует в моем мире. Твоя бабушка станет просто старой женщиной, живущей в немощном теле; она будет вынуждена существовать на пособие или искать работу. Ну, в этом, положим, мы можем помочь, обеспечив ее всем необходимым, но, так или иначе, дочь и внучку она все равно забудет. То же самое случится с твоей матерью. Это приемлемо?
Я покачала головой. От мысли о том, что проходя по одной и той же улице, собственная мать перестанет меня узнавать, к горлу подступали слезы. Может быть, она наладит хорошую богатую жизнь, найдет любимого мужчину, станет счастливой… Может быть. А может быть и нет. Вот только собственного прошлого, включая меня, она помнить не будет.
— А если оставить им память? Запретить говорить о прежнем мире и упоминать о родственных связях, но все равно позволить помнить?
— А ты думаешь, твоя бабушка согласится на переезд добровольно? Сохранение памяти означает выбор — оставаться здесь или соглашаться на переселение в новый мир. Как думаешь, что она предпочтет, расскажи ты ей обо всем? Да и поверит ли?
Казалось, Дрейк, как и я, заранее знал ответ на этот вопрос.
Даже если поверит…
Старые люди консервативны. Желание молодых жить вечно подтирается с годами. Винить ли в этом генетику или тяжесть накопленного за плечами опыта? А может, стоило винить нежелание навечно оставаться стариком, когда молодость, полная амбиций, минула. Это пока ты юный, хочется остановить момент, а когда ты сгорбленный и немощный? Хочется ли? Да даже если и хочется, то, наверное, не с отрывом от привычного места.
— Думаю, она откажется.
Таисия Захаровна любила свой дом. Свою маленькую квартирку, свой дворик и соседей, свой город и даже страну. Пусть и ругалась, порой, на нерадивое правительство. Часто сидела на лавочке перед подъездом, два-три раз в неделю ходила до киоска «Союзпечати», покупала газету «Сад и огород», хотя выращивала только цветы на подоконниках, не забывала выметать коврик раз в три дня и ездить к деду на могилку раз в полгода. На что-то потихоньку откладывала, хоть и знала, что никогда не накопит, но все же любила постоянство приходящей (в лице одутловатой тетки с потрепанной сумкой) маленькой, но ожидаемой ежемесячной пенсии.
Может быть, такой жизненный уклад не был идеальным, но, тем не менее, он был укладом. Привычным бабушкиным укладом.
И что будет, если его сломать? Сдернуть Таисию Захаровну с привычного места, подарить новый дом (да хоть дворец), обеспечить горой хрустящих купюр, разодеть в шелка… станет ли она от этого счастливей?
Отрицательный ответ был очевиден.
— А мама, — продолжил Дрейк, — если заставить ее выбирать между тобой и бабушкой, что станет с ней тогда? Во благо ли тогда будет оставленная при ней память?
Я промолчала.
Тревожно горели в вышине окна.
Задумчиво дремал подъезд, подсвеченный одинокой желтоватой лампочкой. Крался мимо сухой стылой клумбы черный кот. Оглянулся по сторонам перед тем, как юркнуть в подвальный проем, полуприкрытый трубой.
— Может быть, — в отчаянии размышляла я, — обставить все так, будто я уехала работать за границу? И пусть бы время шло…
— А ты бы возвращалась иногда и видела, как они стареют в одиночестве? Такой вариант сократил бы временной разрыв, согласен, но он не избавил бы тебя от грусти и постоянного чувства вины. Каждый раз они бы ждали от тебя новостей, открыток, писем, фотографий с нового места. Надеялись бы, что однажды ты встретишь мужчину, полюбишь его, подаришь им внуков. Что вы приедете погостить все вместе, что они отпляшут на твоей свадьбе. Твой мир устойчив и предсказуем. Основная масса людей здесь становятся счастливыми, лишь проходя по одному и тому же сценарию.
Хотелось рыдать. Дрейк был беспощадно правдив.
— Но как же тогда… — я беспомощно впивалась взглядом в светящиеся в вышине окна. — Как же тогда быть? Я хочу, чтобы они были счастливы, хочу знать, что у них все хорошо и без меня. Потому что уже не смогу отказаться от Нордейла, там теперь мой дом. Наверное, это эгоистично… неправильно, но это так.
— Это не эгоистично. В твоей ситуации почти любой человек чувствовал бы то же самое. Разрываться между двумя мирами невозможно. То был лишь вопрос времени, когда осознание этого сформируется предельно четко.
Мы на мгновение замолчали, пережидая вынырнувшего из темноты прохожего. Им оказался пошатывающийся молодой парень с бутылкой пива в руках. Он прокурсировал мимо нас, не глядя, занятый изучением экрана собственного мобильника. Метров через двадцать, раздался его неестественно бодрый от алкоголя голос, предназначенный невидимому собеседнику:
— Саня… я уже иду. С пивом, ага… Ждите.
Я устало прикрыла глаза. Гудящее вокруг Дрейка плотное поле сделалось почти привычным. Что же получается: выхода нет? И нужно просто оставить все как есть? Попытаться забыть? Сделать вид, что второго мира не существует и что в нем не залипли, словно мухи в янтаре, безмолвные и неподвижные родственники?
— Я не смогу просто взять и забыть. Неужели больше нет совсем никаких вариантов?
— Один есть, — вдруг сказал Дрейк. Сказал задумчиво, почти неохотно, будто сомневаясь, стоило ли его вообще озвучивать.
— Какой?
Я резко развернулась к нему лицом, ожидая дальнейших слов.
Начальник посмотрел на окна шестого этажа, потом на меня.
— Я могу сделать твоего клона. Вторую Дину.
На несколько секунд повисла тишина. Ошарашенная с моей стороны и задумчивая со стороны Дрейка.
— Я могу сделать твою копию, обладающую памятью, и поместить ее в этот мир. Вплести в твою прежнюю жизнь, вместо тебя.
— Как? — руки против воли дрожали. Мысли разлетались во всех направлениях. — Копия — робот, чучело, манекен?
— Нет. Такой же человек, как и ты, — живой, настоящий, обладающей твоей памятью. Я могу создать твоего двойника, Бернарда. Полностью идентичного тебе.
— Объясни, пожалуйста, подробнее.
— Хорошо. Представь, что в жизни твоих родителей и бабушки вдруг появится другая Дина. Похожая на тебя как две капли воды, но другая, «нормальная». В ее памяти будет все те же детали из жизни, то же прошлое, те же воспоминания. Те же, за исключением одного. Она будет помнить, что в тот ключевой день, когда бабушка попала в больницу, она так и пролежала всю ночь в постели, горюя и переживая. Но никакого парка Нордейла для нее не случится. И начиная с того момента, ее жизнь пойдет по иному сценарию.
— Ой-ей-ей… — я замахала руками, полностью запутанная. — Погоди. Если ты заменишь меня другой мной же в прошлом, то где тогда окажусь я?
На ум приходили витиеватые фантастические варианты развития событий при столкновении пространственно-временного континуума.
Дрейк был терпелив, как нянька детского сада.
— Я не буду заменять тебя в прошлом — это очень сложно сделать. Поверь, даже мои объяснения не помогут тебе разобраться в тонкостях. Я заменю тебя в настоящем. Проще говоря, «добавлю» вторую тебя сюда, пока ты — оригинал — живешь в Нордейле. Таким образом, когда время здесь запустится, как ты того хочешь, у родственников появится другая Дина, обладающая тем же набором воспоминаний, кроме путешествия в другой мир; а у тебя — свобода.
Озвучив свой «нехитрый» план, Начальник замолчал.
Я же пребывала в шоке.
Вторая Дина. Она будет здесь мной, пока я буду там.
Куски описанной Дрейком картины щетинились и не хотели склеиваться между собой. Потенциальное наличие клона почему-то заранее вызывало антипатию и даже злость. Вдруг, безо всякой логики, я взорвалась:
— А что если она окажется дурой? Что если наделает ошибок, принесет в подоле от какого-нибудь идиота, расстроит мать, загонит в гроб бабушку?
Глядя на мое перекошенное от ярости на несуществующего двойника лицо, Дрейк рассмеялся.
— Но ведь она — это ты. С тем же набором принципов, с той же логикой, с той же моралью и тем же уровнем ответственности. Я же не предлагаю ввинтить в твой дом попрошайку с улицы, которая утащит фамильные драгоценности, наведет бардак и исчезнет в неизвестном направлении. В твоем бывшем доме появишься ты же, и все, что было важным для тебя, будет важно и для нее тоже. Забота о маме, бабушке, желание быть счастливой самой.
Не знаю, как долго я сидела в тяжелых раздумьях, пытаясь оценить плюсы и минусы предлагаемого Дрейком варианта. С одной стороны, было бы здорово просто знать, что у мамы и бабушки все нормально, что они живут, не беспокоясь обо мне. С другой — было тревожно. Не просто тревожно — страшно. Как сложится жизнь у той Дины? Что в ней произойдет? А если что-то пойдет не так, смогу ли я вмешаться и исправить?
Озвучив мысли Дрейку, я получила ответ:
— Нет, не сможешь. Если твое место займет двойник, то именно он и должен будет исправлять последствия принятых решений. Твое вмешательство недопустимо.
— Получается, я даже не смогу их больше видеть?
Начальник вздохнул. Наверное, ему, при отсутствии излишней сентиментальности, было проще.
— Ты сможешь приходить и наблюдать издалека. Только не стоит попадаться на глаза или разговаривать. Иначе, это снова исправление ошибок и работа с памятью. Думаю, ты понимаешь. А насчет твоей тревоги за судьбу двойника, я бы не стал волноваться.
— Почему?
— Потому что я сделаю так, чтобы ее жизнь сложилась хорошо. Я определю ключевые моменты заранее. Она найдет новую работу, хорошую, денежную, встретит мужчину, полюбит его, приведет домой, на радость маме…
Слушая эти слова, я никак не могла поверить в правдивость происходящего. Другая Дина… другая жизнь… она и мама. Моя мама. И она.
— … выйдет замуж, родит детей, позаботится о бабушке. Расставлять совпадения в чьей-то судьбе можно заранее. И ее жизнь пойдет по тому пути, который ты всегда хотела для себя. Или какой «хотела бы» для себя, если бы однажды не попала в Нордейл.
Я, помолчав, спросила:
— А как она поймет собственный уход из бюро переводов?
— Решит, что устала от скучной однообразной работы и захотела чего-то другого. Придет домой и все честно объяснит маме. Та поймет.
Конечно, поймет. Она ведь моя мама. Она всегда понимала.
Отчего-то стало грустно.
Ночь застыла тишиной. Свет в окнах кухни так и не погас. В этот момент я, как никогда ясно, поняла, с кем именно нахожусь в собственном дворе. Мужчина, сидящий рядом, предлагал невероятные, неосуществимые, невозможные на первый взгляд вещи. Предлагал создать несуществовавшего ранее человека, наделенного моей памятью, предлагал вплести его в чужую жизнь и заранее определить судьбу.
Осознание того, кто есть Дрейк, накрыло меня с головой. Он — создатель. Не тот, что был сверху, не тот, кому молились в храмах, но другой. Дрейк — представитель иной расы, обладающей глубочайшими познаниями по работе с пространством и временем. Человек, когда-то принявший меня в своем мире и взявшийся меня учить.
И этой ночью он буднично сидел в моем дворе на качелях и рассуждал о том, какой должна оказаться судьба моего двойника. И делал это с такой же простотой, как если бы выбирал носки в магазине… «Лучше белые или красные? Или в горошек?».
Хотелось нервно хихикать. Несмотря на то, что в жизни редко случались более грустные моменты, чем этот.
Я знала, что сегодня, этой ночью, отказываюсь от прежней жизни. Знала это с потрясающей ясностью. Почти физически ощущала, как натянулись, готовые порваться в любой момент, связующие две реальности нити. И был в свершавшемся некий трагизм и величие.
— Получается, мама и бабушка получат назад «нормальную» дочь с заранее заготовленным счастливым будущим, — подвела итог я.
И откуда только взялось это едкое чувство горечи, будто меня только что исключили из собственной жизни?
— Да.
— А что же тогда получу я?
Дрейк долго смотрел на меня — серьезный и, несмотря на всю свою силу, в этот момент ранимый.
— Свободу. Жизнь в Нордейле. И меня.
Длинные тонкие пальцы с короткими аккуратными ногтями.
Изящные запястья, рельефные руки, тренированные плечи. Четкая линия талии, плоский живот, тяжелая округлая грудь с темно-розовыми сосками — красивая грудь, привлекательная. Спортивные ноги, проработанные многочисленными тренировками мышцы, несколько перекачанные икры, среднего размера гармоничные ступни, где большой палец чуть отстоит от остальных.
На все это я смотрела с ненавистью.
Потому что «это» было моим собственным телом, плавающим в прозрачной газообразной субстанции в стеклянном ящике.
Вторая Дина.
Клон.
Смотреть на себя в зеркале или на фото приятно. Смотреть на себя, неподвижно плавающую в прозрачной емкости, страшно. Неестественно, неправильно и жутко до мороза в конечностях.
Она за два часа получила все то, над чем мне пришлось работать двадцать шесть лет. Я растила эти органы и росла вместе с ними, я расчесывала эти волосы, мыла и заплетала их. Я нагуливала жир конфетами и шоколадом, а потом долго и нудно избавлялась от него. Я ненавидела это тело в пухлом варианте и обожала в стройном.
А она?
Она просто получила все готовое. Без усилий. А потому, наверное, ничего не будет ценить. Хотя почему же? Будет. Ведь ей вскоре имплантируют и мою память. До определенного момента…
Медленно, словно сочащийся ненавистью маньяк, я обходила ящик с находящимся внутри телом по третьему кругу.
Красивая попа. Хороший вид сзади. Кому-то такой в будущем очень понравится. Какому-нибудь идиоту с соседней улицы, работающему в магазине компьютерных товаров, получающему мизерную зарплату, но считающему, что он вполне продвинулся в жизни, чтобы «вторая я» родила ему пару-тройку детей и все последующие годы безропотно мыла грязную посуду. Ведь это «любовь»?
Несколько часов беспрерывных сложных анализов, десятки датчиков на моем теле, сотни тонких, как паутина, проводов. И все это для того, чтобы на свет появилась она — клонированная Дина.
Информация в лаборатории плавала прямо в воздухе. Перемещалась строками от одного человека в белом халате к другому, возникала сразу перед глазами того, кому предназначалась. Обилие плавающих в разных направлениях символов постоянно дезориентировало меня в пространстве. Лабораторные специалисты работали слажено, без команд, без голосового общения, целиком погруженные в процесс. На мое обнаженное тело в ящике они поглядывали изредка и безо всякого интереса.
Меня не волновало, что половина «Реактора» увидела Дину Кочеткову голой. Я не была для них «женщиной», как и они не были для меня «мужчинами».
Меня волновало другое — шевелящиеся от ужаса волоски на собственной шее и ощущение совершающейся на глазах ошибки. Фатальной ошибки, которую нельзя будет впоследствии исправить.
Та, что находилась в стеклянном футляре, плавала в нем, словно в невесомости, должна была занять мое место в жизни, отобрать все, что я когда-то так сильно любила, вычеркнуть меня из собственного вероятного будущего в одном из миров. Именно ей я должна была вскоре пожать руку, пожелать удачи и напутственно заявить: «Ты уж там позаботься о родных, раз я остаюсь здесь…»
Пристально вглядываясь в расслабленное лицо с закрытыми глазами, я ежесекундно подспудно ожидала, что веки двойника вдруг распахнутся и на меня уставятся пустые сумасшедшие глаза. Или того хуже — смеющиеся злые глаза, потешающиеся над чужой проблемой.
…Ах, остаешься? Ну, теперь вместо тебя там буду я, так что, не серчай. Кстати, спасибо за неплохое тельце. Жаль, что ты не скинула еще пару килограмм, а то коленки толстоваты…
Она будет жить в одной квартире с мамой, будет ходить в магазин на углу.
Пока я рассматривала двойника, в лаборатории, наравне с символами, перемещающимися в воздухе, потекли голосовые команды.
— Точка памяти Б6 — изменить. Отрезок Б1А — В2 стереть полностью.
Значит уже скоро, раз начали программировать память.
Уже скоро это «нечто», этот чужой из ящика, сделанный из моей собственной кожи, откроет глаза и скажет маме «Привет!» (моей маме…) Уже скоро она сядет на одну из лавочек в сквере, чтобы подумать, как подыскать новую (денежную, потому что об этом позаботился Дрейк) работу.
— …поставить узел на линию НН918. От него протянуть параллель до сплетения UC…
А еще через месяц она будет наряжать старенькими пыльными игрушками новогоднюю елку, украшать ее гирляндой, в которой не горит четыре лампочки. А мама будет сетовать на то, что излишки мишуры снова закрывают ветки и в чем же тогда смысл ставить живую елку?
— …добавить узлы на отрезки NC64 и NV28, свести риски возникновения непредвиденных ситуаций к минимуму.
О чем они говорили? Какие риски уменьшали? Того, что однажды на улице она пропустит суженого, пройдет мимо, не обратив внимания на принудительно указанного в линии судьбы человека? Что не прочтет нужного объявления о работе, в связи с чем не последует плану Великого Дрейка?
Нет, конечно, рисков быть не должно. Зачем риски?
Если их оставить, то как же быть уверенным в счастливом будущем? Все должно быть известно заранее, все должно быть прекрасно и солнечно. Радужно и предопределено.
Как же это все здорово и как паршиво.
Для меня, но не для нее. Ведь плавающая в ящике с развевающимися волосами девушка никогда не узнает о том, кто она такая. Не узнает о том, что она «ненастоящая», что она — вообще не человек. Кукла… Паршивка, пришедшая на все готовое, чтобы прожить счастливую жизнь.
Меня определенно несло не в том направлении, но я едва ли могла остановить этот процесс. Равно как и контролировать его. Злость росла при каждом взгляде на клона, ощущение надвигающейся беды стало невыносимым.
Люди в халатах не обращали на меня внимания, они были заняты созданием очередного «шедевра». Информация продолжала сочиться во всех направлениях. Клон с каждой секундой приобретал память и приближался к стадии «готово к использованию».
Я же поняла, что больше не могу этого выносить. Не могу и не хочу. Все неправильно! Не так, как должно быть, в корне неверно.
Злясь на себя саму и всех вокруг, я заметалась по лаборатории, не зная, что предпринять, но чувствуя, что должна каким-то образом предотвратить совершающуюся ошибку. Самую большую ошибку собственной жизни.
Экраны с изображением трехмерного тела, неумолимо бегущий к отметке в сто процентов прогресс, равнодушные глаза докторов, упершиеся в непонятные графики, будто неслышно вещающие: «Уже скоро, Дина… Скоро ты навсегда уйдешь из своей жизни…»
— Хватит! — вдруг закричала я. — Остановитесь!
Подбежала к стеклянному ящику и стукнула по его стенке ладонью, краем сознания замечая, что по щекам покатились горячие тяжелые слезы.
— Остановите это все! Я не хочу! Я передумала!!!
Несколько голов повернулось в мою сторону. В глазах застыло равнодушное удивление, смешанное с каплей досады от того, что кто-то посмел вмешаться в ладно идущий процесс.
— Хватит! Хватит! Хватит!
Моя ладонь колотила о стекло, заставляя его дрожать и вибрировать.
— Остановитесь!!!
Кто-то переглянулся, кто-то посмотрел на верхний балкон, откуда из отдельного изолированного кабинета руководил действиями лаборантов Начальник.
Стекло вытерпело еще несколько жестких, полных ненависти ударов, прежде чем из динамиков раздался голос Дрейка:
— Деактивировать процесс.
По залу прокатился гул удивления. Ведь клон был практически готов… Оставалось лишь несколько минут, после чего проект можно было считать успешно завершенным. Несколько роковых минут, способных навсегда лишить меня собственной семьи.
Содрогаясь от рыданий, с саднящей от боли ладонью, я медленно опустилась на холодный мраморный пол, спиной к равнодушному, плавающему в желтоватой субстанции двойнику.
— Не надо… Не продолжайте. Я не хочу, пожалуйста, не хочу…
Я продолжала плакать и тогда, когда рука в серебристой перчатке, отняла мои скрюченные пальцы от лица.
— Пойдем.
— Дрейк, прости… Я не могу. Не могу. Не могу. Не могу… Я не хочу, чтобы она заняла мое место, не хочу навсегда лишиться мамы. Не могу, слышишь? Не могу!!!
Он был мягок.
Удивительно мягок с тем, кто посмел только что нарушить почти завершенный процесс и с кем случился внезапный истерический припадок. Аккуратно потянул на себя, поднял на ноги и увлек прочь от ненавистного футляра с безжизненной, так и не открывшей на моей памяти глаза лже-Диной.
Подрагивало в такт нервным пальцам темное вино в бокале.
Причудливо переплелись на столе тени от торшера. Пустовало в углу мягкое кресло, терпеливо поглядывая на хозяина, стоящего у кухонной стойки.
Вино терпко разливалось на языке, а скользнув в горло, оставляло после себя аромат специй и зрелого винограда; глаза напротив смотрели с пониманием, а мой голос противно дрожал от прочно засевшего в горле чувства вины.
— Я что-нибудь придумаю… Обязательно придумаю. Только чтобы по-другому, без клона. Ты прости, что я не сразу это поняла.
Дрейк покачал головой.
— Иногда, чтобы осознать, какое решение является верным, нужно сначала принять неверное. Но какое бы ты ни приняла, никому не позволяй осуждать себя за него. Если сердце чувствует, что ты поступаешь правильно, следуй выбранным путем, чего бы это ни стоило. И будь добра к самой себе даже тогда, когда что-то получается не сразу.
Он всегда понимал. С годами мудрость глубоко пропитала его.
Дрожь в руках не унималась. Как же близко оказался обрыв: один шаг — и пустота.
Пусть будет вино. Много вина. Лишь бы не думать о том, что случилось бы, открой клон глаза.
— Пусть пока все останется таким же, пусть время пока не идет. Я потом смогу понять, как поступить…
— Конечно, сможешь. У тебя впереди много времени. Иногда через стену невозможно перелезть, как ни старайся. Можно в кровь сбить ладони и локти, можно ободрать ступни и колени, но ни на шаг не приблизиться к решению. В такие моменты не стоит бесполезно упорствовать, стоит успокоиться и посидеть возле нее, дать себе время подумать. А успокоившись, заметить, что преграду можно обойти с другой стороны, где она, оказывается, не такая высокая. Но для этого сначала надо отступиться и найти гармонию с собой, даже когда тяжело. Увидеть, закрыв глаза. Услышать, пропитавшись тишиной. Поэтому успокойся.
Я кивнула.
В словах на какое-то время отпала необходимость. Интерьер гостиной слушал наш разговор с молчаливым равнодушием, поблескивая темными матовыми спинками стульев и подлокотниками кресел.
В душе затеплилась робкая надежда и благодарность.
— Значит, ты не осуждаешь?
— Нет.
— Спасибо.
В это слово я вложила все, что на самом деле испытывала.
— Я поддержу тебя в любом решении, какое бы ты ни приняла.
— Правда?
Спокойный кивок русоволосой головы.
— Правда.
Ночь я провела, свернувшись на руках, затянутых в тонкие серебристые перчатки.
* * *
Во что он втянул их? В какую авантюру? И чем она закончится?
Ничего из этого Дрейк не знал.
Но он знал другое: как бы не решила поступить Дина со своей семьей, оставшейся в другом мире, он поддержит ее. Все что угодно, лишь бы мокрые подрагивающие в беспокойном сне стрелки ресниц просохли от влаги. Некоторые решения в жизни не даются легко, но каким бы тяжелым ни было их принятие, ты всегда должен ощущать, что поступаешь правильно. Иначе боль, терзания, преодоление страха — все впустую.
Он лежал, опершись спиной на подушку, держа в кольце своих рук доверчивое затихшее женское тело, с упоением ощущая, как сквозь ткань униформы проникает тепло. Тепло другого человека, находящегося так близко.
Пальцы в перчатке осторожно дотронулись до мягкой щеки, невесомо скользнули вдоль абриса лица, нежно коснулись пухлых, чуть приоткрывшихся во сне губ.
Красивая даже во сне. Расслабившаяся. Свернувшаяся на нем, словно попавший наконец в дом после долгого сидения под холодным ливнем котенок.
Дрейк знал, что не предаст этого доверия.
Его боялись, ему поклонялись, его ненавидели, избегали, терпели и даже уважали.
Но никогда не любили.
Странно, но эта мысль делала стальной разум уязвимым. Каким-то размякшим, полным надежды и желания долго смотреть на небо, чтобы найти звезду и загадать «самое-заветное» желание — «чтобы чудо это никогда не кончалось…»
Что за чертовщина?
После стольких лет стерильной эмоциональной чистоты, круговорот неконтролируемых чувств, поселившийся в душе с тех пор, как Бернарда впервые появилась в Нордейле, напрягал, но уже не так сильно, как вначале. Тогда он пытался бороться с ним, через какое-то время начал привыкать, а теперь даже научился находить в нем своеобразное удовольствие. И пусть не все были эмоции объяснимы с точки зрения логики, но многие из них — тех, что он много лет сознательно не допускал в жизнь, — теперь Дрейк не продал бы ни за какие богатства мира.
У него была пара. Был свой собственный родной человек. Тот, кто его по-настоящему, взаимно любил.
Дрейк медленно просмаковал родившееся от этой мысли внутри тепло и посмотрел в окно, за которым ясно по-зимнему горели звезды. Мысленно пожурил себя самого. Улыбнулся.
Ночь. И сна, похоже, не будет. Но это не расстраивало.
И все же кружило внутри необъяснимое беспокойство, которое Начальник вот уже несколько минут пытался поймать за хвост — тщетно.
Ди, будто почувствовав его похмуревшее настроение, шевельнулась во сне, но не проснулась. Он несколько минут гладил ее волосы.
Так о чем же все-таки беспокойство?
Примет ли она верное решение по поводу родных? Без сомнения.
Тогда что?
Сумеет ли он однажды коснуться желанной кожи без перчаток? Здесь нельзя было ответить наверняка. По крайней мере, Дрейк был уверен, что сделает все, чтобы это произошло. А там уже воля случая или кого бы то ни было сверху… Да и к беспокойству по этому поводу он уже почти привык.
А эта тревога была новой, непривычной, словно влетевший в окно колючий холодный сквознячок.
Рассеянно пропуская сквозь пальцы гладкие длинные пряди, Начальник прокрутил в памяти события прошедшего дня. Нет, ничего такого, что бы взволновало разум больше, чем обычно. Последним воспоминанием всплыл клон: его создание с нуля, потом деактивация проекта. Жалел ли Дрейк, что пришлось убить очередной «шедевр»? Нет. Лаборатория «Реактора» порождала и более сложные организмы, нежели двойник Бернарды. Хотя следовало признать: несколько длинных вкусных секунд Дрейк позволил себе потратить на разглядывание шикарного бюста и шелковистых завитков между ног клона, предвкушая, как однажды сможет неспешно насладиться теми же прелестями «оригинала». Если сможет…
Но то было секундное отвлечение от основного процесса, не успевшее даже сформироваться в полноценную эрекцию, так как беспокойство за психическое состояние настоящей Дины отвлекало куда сильнее.
Дрейк долго смотрел на расслабленные черты любимого лица, затем вздохнул.
Скоро ей предстоит пойти туда, где свистят пули, где реальность вихрится множеством вероятностей, где жизнь в любую минуту может оборваться пустотой. Внезапно он понял, что, наверное, именно это и являлось тем, что беспокоило его все это время.
Риск.
Неоправданный риск, способный закончится чем угодно.
На секунду пришло удивление: он что, испытывал страх? Страх потенциальной потери? Когда в последний раз он вообще чего-то боялся? Двести-триста лет назад, когда понял, что изменения в его теле необратимы? Даже тогда любопытство и восторг затмевали легкий дискомфорт, который и страхом-то было назвать нельзя.
А теперь Дрейк маялся от непонятной сосущей тревоги. А что если парни не прикроют вовремя? Что если кто-то просмотрит слишком близко подкравшуюся опасность или допустит оплошность? Ведь она не бессмертна. Что если…
Так. К черту. Никаких «что если…». С каких пор эта сугубо человеческая черта — предполагать худшее наперед — приклеилась к нему, способному просчитать судьбы наперед Творцу? Не он ли несколько дней назад смотрел на карту вероятностей в судьбе Ди и собственнолично убедился, что на ней не отмечено критических узлов? Не он ли досконально изучил сеть мельчайших совпадений на ближайшие несколько недель, где риски высокой и средней частоты отсутствовали полностью.
Да, он.
Зачем?
Потому что тревога уже тогда кружила среди облаков, как расправивший крылья голодный стервятник, еще не уверенный, чем сможет поживиться внизу, но слепо верящий в то, что падаль всегда найдется?
Да, рисков не было.
Но беда в том, что мирно спящая на его груди девушка была Творцом. Еще не полноценным, но это мало что меняло.
Следующая всплывшая в сознании Дрейка мысль едва не заставила его шумно вздохнуть.
Беда в том, что Творцы способны создавать критические узлы на карте собственной судьбы в любой момент. И ни один оракул не смог бы предсказать, как или когда мерцающие нити изменят направление, спутываясь в то, что лабораторные эксперты называли фатальная «вилка». Одно движение руки, одна мысль, один поступок — и один зубец ведет к счастливой жизни, а второй внезапно обрывается, едва начавшись. Какой поступок приведет к правильному зубцу? И какая мысль будет предшествовать принятию неправильного шага?
Может быть, просто запретить ей являться на задание? Запретить делать ту работу, к который Ди готовилась не один месяц?
А парни? На Уровень, куда ведет всего два портала, нельзя появляться без телепортера. Канн это знает. Они все это знают. Какими бы умелыми ни были бойцы, хорошо организованная засада не позволит им продвинуться вглубь территории ни на метр. Хорошо, если выживет хоть кто-то.
Получается, отменить участие в операции Ди невозможно. Это погубит остальных.
Самый поганый тип ловушек — тот, что завязан на эмоциях. Именно в такую Дрейк, сам того не желая, и попал.
Он закрыл глаза и только через секунду заметил, что слишком сильно сжал пальцы на теплом плече. Длинные ресницы тут же затрепетали.
В неверном свете луны, что с любопытством заглядывала в окно второго этажа, на Начальника взглянули заспанные, чуть удивленные глаза. Узнавание, радость, ласковая улыбка на губах, прогревшая сердце Дрейка до самого дна.
— Ты не спишь?
— Нет.
— Я мешаю тебе?
Он улыбнулся в ответ.
— Я просто не хочу.
Она какое-то время смотрела в его лицо, приподнявшись на локтях. В какой-то момент Дрейку показалось, что взгляд Ди проникает под самую кожу, куда-то в сокровенные пучины его сложного сознания.
— Она уже там. Уже под кожей … — вдруг подумал он, и мысль эта приятно пробежала по венам.
— Мы ведь будем просыпаться вместе?
— Будем.
— И когда-нибудь я смогу целовать тебя в любой момент?
Дрейк промолчал. Смесь надежды, почти отчаянной веры в то, что так и будет, и нежелания лгать, не зная истинного исхода, намертво запечатала его губы.
— Можешь не отвечать. Но так будет, — тихо, но уверенно прошептала Ди. Затем снова легла на грудь щекой и погладила пальцами мужское плечо. — А пока расскажи мне, как ты любишь завтракать?
Она была такой светлой… Такой наивной и полной веры в лучшее, что Дрейк снова нехотя ощутил недавний страх возможной потери. Только не ее… Не ту, с которой он мог, а главное хотел говорить о чем угодно. Лишь бы рядом. К черту остальное.
Нетерпеливое ожидание просочилось сквозь тревожные мысли. Приподнялась голова, локоны метелочками скользнули по серебристой форме.
— Ты расскажешь мне?
Дрейк, с усилием отогнав желание немедленно пойти в «реакторную» лабораторию и еще раз взглянуть на карту судьбы, улыбнулся.
— Конечно.
