Глава 4
Андариэль Вейерос не любил плохие новости.
Более того — он их ненавидел.
Но сами плохие новости не вызывали у него настолько сильных приступов бешенства, в отличие от тех, кто их приносил. Вот и сегодня Андэр едва удержался, чтобы не скрутить шеи двум бледным, трясущимся при его виде сосункам. В его время мужчин учили держаться стойко: не пасовать, не отступать, иметь стержень и силу отстаивать собственное мнение — будь оно правильным или нет в глазах начальства.
Вот Андэр и отстаивал. А потом долгие годы платил.
И до сих пор платит… Но это мысли в сторону.
Сосунки взбесили его отсутствием выдержки, и он задал им головомойку по программе «чтобы-всегда-помнили», но минуту спустя, когда они исчезли с глаз долой, Андэр забыл о них.
Как же так? Три попытки передать конверт провалились. Чисто так, аккуратно провалились. Казалось бы, идеальный план: передать телепортеру конверт с фотографией, ложным «заданием от Дрейка», дождаться ее появления в указанном месте и прошить парой пуль. Делов-то на пару долларов! Ну, хорошо… на четыре доллара: пули подорожали.
Ан-нет… Каждый раз, стоило людям Андэра приблизиться к особняку, кто-то снимал их с горизонта. Перехватывал на подходе без права на возвращение. Не иначе гребаная Комиссия! Значит, Дрейк предусмотрел такой вариант. Хорошо хоть Андэр позаботился о том, чтобы часть памяти у посыльных была начисто стерта без возможности восстановления: старый сенсор еще кое на что годился, хоть и слишком много пил.
Но три человека! Люди, а тем более хорошо тренированные люди — это не зерна в мешке: кончилась горсть — взял еще одну… Где набрать новых, когда старых выводят из строя так быстро? Это не верхний мир, тут одни отбросы. Черт бы подрал гребаную власть и ее Начальника.
Вейерос грязно и смачно выругался, после чего почувствовал себя лучше.
Хорошо.
Хорошо, что в запасе всегда есть пара неразыграных тузов, иначе жизнь была бы скучна. А что ты скажешь насчет сыворотки невидимости, Дрейк? Зря что ли Ирэна все это время так старалась? Да, пусть всего два часа, но за это время вполне можно дойти от портала до нужного дома и уложить твоего драгоценного сотрудника. Не хочешь по-хорошему — сделаем по-плохому: ударим из-за спины. Ты ведь сам напросился, Дрейк… Как больно будет осознавать, что ты не всемогущ и не всесилен, а-а-а? Больно? Да-а-а! Очень больно! Но зато ты поймешь, не все, конечно, но хоть чуток, как больно было мне…
Андэр не заметил, что уже давно начал говорить вслух, а за его спиной, укоризненно качая головой и погрузившись в размышления о своем, стоит печальная темноволосая женщина.
* * *
Иногда Дрейку казалось, что именно уязвимые места делают человека человеком.
Не допусти он бреши в сердце по отношению к Бернарде, и не испытывал бы сейчас того клубка эмоций, которые неотвязно преследовали его вот уже не первые сутки. Нежелательных, к слову сказать, эмоций.
Откупорив бутылку с вином и наблюдая за тем, как льется темная жидкость в бокал, Дрейк принялся классифицировать испытываемые чувства.
Номер один — Негодование. А все оттого, что вот уже две недели дел было столько, что времени на личную жизнь не оставалось вовсе. И если раньше этой самой личной жизни у него не было, то теперь Начальник искренне негодовал, что не может выкроить свободной минуты даже на совместный обед с Ди. Даже времени похвалить ее сегодня он так и не нашел. Именно отсюда и проистекла первая эмоция. Черт бы подрал эти бесконечные дела…
Тень саркастичной улыбки искривила губы. Раньше бы Дрейк был только рад отсутствию застоя — теперь же это раздражало. Очеловечивание налицо.
Начальник взял бокал и прошел к удобному креслу, где привык думать. Сейчас вокруг кресла лежали стопки бумаг: схемы, формулы, зарисовки тока энергии через человеческое тело, снова формулы…
Посмотрев на результаты бесполезных ночных трудов, Дрейк разочарованно втянул носом воздух.
Эмоция номер два — Уныние. Он не мог понизить свой энергетический фон, даже если бы очень захотел. Приглушить на несколько секунд — максимум три-четыре — да. Но не понизить совсем на более-менее долгий промежуток времени. Изменившийся фон тела не имел тумблера «Вкл/Выкл». Если уж ты стал тем, кем стал, то и будь им. Раньше такой расклад был не просто приемлемым — он был желанным. Теперь — нет.
Вино бархатисто скользнуло в желудок. Сарказма по поводу себя прибавилось.
Эмоция номер три — Безысходность. Ну, не чудный ли получался букет? Безысходность шла оттого, что и фон Бернарды он тоже не мог изменить. Все эти ночные бдения над новыми формулами, все эти мысли, идеи — все пустое. Ничего не сработает. Прямое вмешательство в энергетические центры убьет ее, непрямое сделает свою работу лет за четыреста. Да и то, не факт… Предыдущие попытки влияния на женский организм провалились все до единой. Где гарантия того, что Ди окажется крепче? Риск себя не оправдывал. Да и где взять столько терпения, когда его уже на сутки не хватает?
Исходя из всего вышеперечисленного, вывод напрашивался сам собой: нужно отбросить ложные надежды, поговорить начистоту о том, что совместного будущего быть не может и продолжить заниматься важными делами и руководить Уровнями. Все просто и понятно. Да. Безупречно.
Но это был логический вывод.
И вот тут в дело вступала еще одна эмоция, четвертая — Ярость. Ярость при мысли о том, что придется от нее отказаться, отдать кому-то другому. Знать, что Ди обнимает и балует кто-то другой. Что кто-то другой укачивает ее на руках, уговаривая уснуть, кто-то другой укрывает полотенцем, когда она выходит из душа, кто-то другой слушает смех и смотрит в глубокие умные глаза… Слишком умные для обычного смертного. Слишком глубокие для любого, кроме него, Дрейка.
Прищуренный ровный взгляд серо-голубых глаз, направленный в бокал, притворно спокойные руки… Обманка. Ярость Дрейка была более чем опасным чувством. Слишком нехорошим. И ее следовало тщательно контролировать. Он — не человек. Он тот, кто при неконтролируемых чувствах может схлопнуть огромные пласты энергии, причинить невосполнимый ущерб созданному миру, распылить, уничтожить, разобрать на молекулы. А так нельзя. Слишком глупо после стольких лет жизни вновь становиться зеленым юнцом. Кто-то из-за одной подобной вспышки может заплатить неоправданно высокую цену.
Да, наверное, стоит просто поговорить. И отпустить Ди. Выкинуть этот чертов клубок изнутри, успокоиться, очистить голову и вернуть все на круги своя.
Так правильно. Так логично. Так нужно сделать.
Но почему тогда при мысли об этом опутывает Отчаяние? Пятое чувство, коррозией проедающее рационализм. Все крушится под его напором, логика становится трухлявым каркасом, привычное становится ненужным, и хочется просто идти и идти… куда глаза глядят. Чтобы просто уйти куда-то далеко.
Он свихнулся. Да, он совсем свихнулся, если хоть на секунду ловит себя на подобных мыслях.
Допив вино, Дрейк откинул голову на спинку и закрыл глаза. На его губах, будто найдя себе новый дом, застыла ироничная, отдающая горечью усмешка.
* * *
Обреченность — это не предчувствие и не недоверие к собственным возможностям, и даже не страх. Обреченность — это осознание того, что скоро случится беда и ты не сможешь этому помешать. Даже при большом желании изменить ситуацию, мотивировать себя, ободрять, уговаривать идти вперед, тешить ложными надеждами о счастливом конце и бравурно смеяться перед другими, все равно в глубине души будешь знать, что провал неизбежен. Именно это и есть обреченность.
Шипы были настоящими.
Настолько настоящими, насколько это вообще было возможным — холодными, острыми и равнодушными. До них было метров пять — как раз хватило бы для того, чтобы полностью и качественно насадиться на них и лежать с дырами в груди, шее, конечностях, глазах. Как акульи зубы, они торчали на дне ровными терпеливыми рядами — мол, давай, мы ждем, прыгай…
— Нет, Дрейк! — я отпрянула от края ямы поближе к стене. — Я не буду этого делать!
— Будешь, — начальник исподлобья взирал на меня, стоя на той стороне и сложив руки за спиной. — Считай это некоторой контрольной точкой в достижении первого этапа знаний. Еще раз повторяю: перейдешь через яму — и свободна. Прыгать на эту сторону не разрешается — поэтому я установлю защитный экран. Трансформировать яму нельзя, замуровывать тоже, все должно остаться тем же, а ты должна пройти над ней.
— Как?! По воздуху?
— Как угодно.
— Но там же шипы!
— Да, там шипы. Но они настолько материальны, насколько ты в это веришь.
— Боже мой… это шутка? — я застонала и подкатилась к краю ямы, достала монетку из кармана: она завалялась там с тех пор, как я пыталась найти в Реакторе кофейный автомат (к слову говоря, не нашла). — Веришь — не веришь. Смотри!
Монетка сорвалась с пальцев и, сверкая полированным металлом под сероватым светом, льющимся из окон, полетела вниз. Секунда… две… и лязг металла о сталь. Попав ребром прямо на кончик одного из шипов, она отлетела в сторону, задела еще один, после чего провалилась между ними на далекий, почти невидимый отсюда пол.
— Они настоящие!
— Настоящим делается все, во что ты веришь.
— Неправда. Ангелы не делаются. Сколько не пыталась их увидеть в детстве, а так и не увидела.
— Кто такие ангелы?
— Мифические существа моего мира.
— А ты в них верила?
— Не знаю… — я вздохнула. — Не важно. Я не смогу, Дрейк, я просто это чувствую… пожалуйста, давай будем делать что-нибудь другое…
Начальник остался непреклонен.
— Бернарда, на прошлом занятии ты показала отличный результат. Я бы сказал — поразительный. У меня нет причин сомневаться, что и с этим ты справишься не хуже. Твои способности выше, чем ты сама о них думаешь, но их нужно продолжать развивать, иначе они станут в лучшем случае бесполезны, в худшем — принесут вред.
Сухие слова похвалы мало подействовали на меня. Чувство обреченности не ушло, скорее, усилилось. Он что правда думает, что я пройду по воздуху над ямой, истыканной шипами? Дрейк просто не знал, что с тех самых пор, как только в Советском Союзе появились видики, дети только и делали, что смотрели подобные ужасы: какой-нибудь дурак валится в такую вот яму, а потом лежит внизу бездыханный, со струйкой крови изо рта и стеклянными глазами, проткнутый в двадцати местах. Нет, нет и нет! Я же не настолько дурная, чтобы поверить в возможность пройти по воздуху?
Дрейк не стал смотреть на мои душевные терзания. Просто растянул по периметру зала озоновую сетку, чтобы предотвратить мои потенциальные прыжки и ушел.
Я съехала спиной по стене и села на пол.
Замечательно! И снова я наедине с собой. Я, четыре стены и яма… на этот раз с шипами. Ах, да! И озоновая сетка — защита от побегов.
Ну, что за жизнь?
Тридцать минут спустя.
Я долго щурила глаза и рассматривала их под разным углом.
Они настоящие. Эти чертовы шипы самые что ни на есть настоящие!.. Вон как блестят, переливаются, сверкают. Холодные, жуткие, отталкивающие. Свесила один кроссовок вниз — до шипов не достать, не проверить на прочность, вниз не спрыгнуть, по дну не перейти.
А может быть, где-то есть невидимый мост?
Тщательно ощупала край ямы и воздух за ней. Ничего.
Вздохнула и снова откатилась к стене думать.
Это подвох, обманка! Не может такого быть, чтобы Дрейк и правда надеялся на переход по воздуху! Может, он ждет чего-то еще? Других методов решения, других мыслей, творческого подхода?
И… если я попробую и свалюсь, то над шипами ведь натянута невидимая страховочная сетка… правда? Монетка просто прошла сквозь нее, а я удержусь. Ведь так?
В горле образовался ком, внутри стало холодно и зябко; тишина давила на плечи. Почему Дрейк не помог мне, почему не поддержал, не подсказал, почему просто ушел?
Я положила голову на подтянутые к груди колени. Чувство одиночества совсем не способствовало полету мысли.
Час спустя.
У Индианы Джонса была цель — грааль!
У меня цели нет. И мотивации тоже нет! Он ступал в пустоту с надеждой и верой, хотел исцелить отца, а я? Зачем я вообще сравниваю реальную жизнь и фильм? Да, ситуации похожи: и ему, и мне следовало шагнуть в пропасть, но концовки фильмов известны заранее, положительным героям экранов хэппи-энд обеспечен, а мне? Я не в фильме, я в странном мире, где многое возможно, но где находится тонкая грань между «возможно» и «так будет»?
Время капало сквозь пальцы — медленно двигалась стрелка по циферблату наручных часов. Так же медленно двигались по полу размытые пятна от солнца.
Где-то там, за окном, ходили люди… Шли домой или на обеденный перерыв, общались, смотрели в экраны компьютеров. И чего мне не сиделось в привычном офисе бюро переводов? Там не было ямы, не было шипов, не было озоновой сетки. Там была мама и знакомая спальня, там все было просто и понятно.
Мой взгляд застыл на раме одного из окон. Контраст между солнечным светом и темной балкой завораживал и вгонял в прострацию.
Да, там не было моего особняка, Клэр, пушистиков, яркого сверкающего Нордейла… Там не было новой жизни, новых возможностей, не было Дрейка… Почему? Почему всегда приходится выбирать?
Нужно было как-то собраться и начать пробовать что-то делать, действовать, создавать мост, шагать в яму, но страх парализовал, намертво склеил движения.
Я продолжала сидеть на полу, равнодушно наблюдая за окном.
Неопределенное время спустя.
Он придет и увидит, что я даже не пробовала…
Ведь на самом деле — пальцем о палец не ударила, чтобы справиться с заданием. Поднимайся, Дина, поднимайся, Бернарда! Хватит отсиживать пятую точку, пора действовать!
И началось…
Я воображала, домысливала, визуализировала, представляла, заставляла себя мысленно поверить. Потом подошва кроссовка наступала в пустоту — и я судорожно отскакивала от края. Пыталась нащупать дорожку на другой край ямы медленно, с толком, с расстановкой, успокаивала сердце и дыхание, пробовала вновь и вновь.
Представляла и золоченый мост, и узкую тропку, и кирпичную дорогу и отдельные плавающие островки — все равно нога проваливалась в никуда. Начинала сначала, бесконечно долго концентрировалась на твердой почве под ногами, пыталась шурупом ввертеть в сознание мысль о реальности создаваемых объектов — тщетно. Страх перед падением не угасал, будто назло разгорался с новой силой.
Веревочный мост, деревянные планки с перилами, светящаяся пыль, бетонные блоки — ничего из этого не воплощалось в реальность.
Как, где и почему я прокалывалась? В чем была причина планомерной череды неудач?
Не сдаваться, пробовать еще…
Тени в зале удлинялись, солнце начинало клониться к закату — плевать на время. Нужно пробовать снова и снова. По спине катился пот, виски взмокли, локоны на них стали завиваться в колечки (и почему работа мысли так выматывает тело?) — раздраженное движение рукой, чтобы убрать волосы с глаз — еще, нужно пробовать еще! Нужно как-то пробиться через трудности.
Ни кряжа, ни выступа, ни деревянной полоски у стен — яму не обойти со стороны. Я едва не рычала в голос. Прочь предательские мысли! Следует честно выполнять задание, а не тратить время на то, как его обойти.
Расстроилась? Передохнула? И снова в бой!
Я пробовала пройти через яму и нахрапом, и медленно, несколько раз едва не свалилась в нее, один раз поскользнулась на краю так, что больно ударилась копчиком и кое-как сумела уцепиться за край, чтобы не соскользнуть вниз. Каждый раз сердце билось перепуганной птичкой, а перед глазами стояло собственное повисшее на шипах тело.
Хотя я не сдавалась настолько долго, насколько могла, время все равно выигрывало у результатов всухую.
Когда энергия окончательно иссякла, а взгляд упал на часы, не нашлось сил даже на то, чтобы застонать. Шесть вечера.
Болели руки, болели пальцы, копчик и голова. На ногах фиолетово-синими медузами расплывались синяки, глаза закрывались от усталости.
Погасли последние лучи солнца — в зал медленно опустились сероватые вечерние сумерки, с каждой минутой делаясь все плотнее. Лампы под потолком не горели, выключатель был на той стороне; внутри даже не нашлось сил на то, чтобы расстраиваться.
Я подкатилась к стене и затихла.
Проиграла. Да, проиграла, и что теперь?
Проигрывать тоже надо уметь. Я пыталась. Я честно перепробовала все, что могла, но провалилась.
В груди побитой кошкой мяукнул страх. Накажут? Выскажут, отчитают, заставят начинать все с нуля? Лишат чего-то, разочаруются? Ну и пусть. Сил не осталось ни на что. Свернувшись у стены, я равнодушно смотрела на мерцающую под потолком сетку: в темноте она стала отчетлива видна — иссиня голубая, разделенная на квадраты.
Пусть приходит, пусть видит, что я не всемогуща. Пусть отчитывает, пусть качает головой, пусть ругает или читает нравоучения.
Не могу. Даже с пола не поднимусь, так и останусь здесь лежать, придавленная плитой поражения. В этой тишине, в одиночестве, забившаяся в самый дальний угол сознания. У всех есть пределы, и я своего достигла.
Откуда-то из глубины сознания донесся далекий голос Баала: «Дура, ты даже коснуться его не сможешь… Хочешь разбить себе сердце?»
Я горько улыбнулась: я уже его разбила, свое сердце, Баал. Разве не видно? И, может быть, именно глубокое осознание этого факта — того факта, что Дрейку на самом деле до меня нет никакого дела, — и подкосил остатки желания чего-то добиться.
Вспомнились знакомые серо-голубые глаза, чертовски привлекательные и такие же недоступные губы, красивые руки, которых нельзя коснуться. Он ушел. Снова ушел и оставил меня в одиночестве, едва объяснив задание. Кому я вру? На что надеюсь? На чудо?
Чудом было бы, если бы сегодня я все-таки упала на эти шипы.
* * *
Она не увидела, как он пришел. Не услышала открывшуюся дверь, полосу света, на мгновенье мелькнувшую на той стороне зала, его тень, вытянувшуюся до самого края ямы, и снова тихий щелчок дверного замка. Не подняла голову с коленей и не шевельнулась. Подавленная, сжавшаяся, ожидающая худшего.
Дрейк не стал включать освещение. Света уличных фонарей хватало для того, чтобы видеть детали, этого было достаточно.
Восемь вечера. Бернарда на той стороне ямы, озоновая сеть ни разу не сработала, предотвращая прыжок, — значит, проигрыш был честным. Да и проигрыш ли? Дрейк с самого начала знал, что задание сложное и выполнить его можно лишь находясь на эмоциональном подъеме в хорошей физической и ментальной форме.
Физическая форма у Ди была хорошей. А вот ментальная?
Дрейк присмотрелся к сжавшейся у стены фигуре внутренним зрением и почувствовал беспокойство. О каком эмоциональном подъеме могла идти речь при уровне душевной боли в семьдесят шесть процентов?
Он нахмурился.
Откуда так много? Что успело случиться за сутки, ведь вчера днем он видел Бернарду — и такого не было. А утром, к своему недовольству, не успел померить. Что же случилось либо вчерашним вечером, либо сегодняшним утром, что привело к подобному упадку душевных сил?
— Бернарда… — позвал он осторожно, чтобы не напугать.
Никакого движения. Потом волосы качнулись, голова поднялась с коленей — на Дрейка взглянули утомленные погасшие глаза. Способность Начальника видеть в абсолютной темноте сейчас не принесла радости: слишком хорошо он ощутил то равнодушие, которое читалось в направленном на него взгляде.
— Что случилось? — спросил Дрейк, заранее осознавая, что его вопрос не будет понят корректно.
Ди поднялась с пола (наверное, решила, что сидеть перед Начальником неприлично):
— Я не смогла выполнить задание. Не справилась.
Голос грустный, но ровный. И не в невыполнении задания крылась ее боль, Дрейк чувствовал это кожей. Его царапнуло изнутри другое: впервые Ди не обрадовалась его приходу, впервые отвернулась от его лица и схлопнулась изнутри, замуровав даже узкие щели, а не распахнулась навстречу, как всегда бывало до этого. Что же случилось такого за прошедшие двадцать четыре часа? В груди против воли шевельнулась досада. И боль.
Он скучал по ней. Но никогда не говорил об этом вслух. Тянулся к ней, пропитывался теплом ее глаз — молча, но всецельно, каждой клеткой. А теперь столкнулся с равнодушием в глазах и был вынужден признать, что почувствовал себя скверно.
Бернарда молчала. Наверное, ждала, что сейчас он прокинет мост через яму, скажет: «Иди домой, продолжим завтра». И ушла бы, так и не сказав ни слова.
И поэтому он — Дрейк — молчал тоже.
— Что произошло? Расскажи мне, — попросил он мягко, пытаясь понять происходящее.
Она вздохнула и потерла висок.
— Я пыталась представить мост, но у меня не вышло. Я очень старалась, представляла его во всех деталях, но, видимо, боялась упасть вниз. Мне чего-то не хватило, чтобы побороть страх, и поэтому не вышло.
— Мотивации?
Грустная усмешка.
— Может быть.
Они стояли по разные стороны ямы, но на самом деле пропасть между ними была гораздо шире. Он смотрел на нее, она — в сторону.
Да, Дрейк мог бы сказать «хорошо, прыгай на другую сторону» или «сейчас я замурую яму», но ничего из этого не делал. Вместо этого почему-то продолжал смотреть на женский силуэт с поникшими плечами и думал о том, что ни разу не сказал ей, что скучает. Что думал о ней все эти дни, пока молчал, что пытался найти способ, как помочь им обоим, что очень хотел бы, чтобы у них было совместное будущее, что он вовсе не бесчувственный истукан — как она, наверное, думает… Почему-то обо всем этом захотелось сказать именно теперь, когда ее одиноко застывшая на краю ямы фигура источала скрытое душевное страдание.
Он уже хотел было открыть рот, когда Ди опередила его, заговорив, пытаясь что-то объяснить. Она говорила о чем-то Дрейку непонятном: о каком-то Граале, об Индиане Джонсе (кто это?), о том, что он мог шагнуть в пропасть, потому что был болен его отец, а она?
Всплескивала руками, рассержено повышала голос, расстроено затихала.
— Ведь все люди, — говорила она, — делают что-то ради чего-то, а ради чего в пустоту шагать ей? Ради себя не хочется, да и не нужно это…
— А меня?… — хрипло спросил Дрейк и осекся.
Речь на той стороне ямы оборвалась, оставив в воздухе оглушающую тишину и дыхание двоих.
Дрейк чувствовал, что что-то неконтролируемо сорвалось и покатилось с горы.
Слово — камешек вызвало лавину, каменный обвал, непредсказуемый результат.
Он совсем не должен был этого говорить… Внутри на полную мощь взвыла сирена, и в то же время взвилась радость — это было нечестно, неправильно использовать такой метод, но ему хотелось вновь почувствовать ее отклик, ее душу, увидеть ее свет. Это было глупо, не по-взрослому, нужно было остановить себя, пока не поздно, но он не смог, продолжил начатую фразу, несмотря на то, что знал: пробившиеся сквозь барьер губ слова навсегда что-то изменят.
— … Ты смогла бы это сделать ради меня?
* * *
В оглушающей тишине стук собственного сердца казался барабанным боем.
Конечности занемели от волнения, а дыхание сбоило.
Человек на той стороне ямы стоял ровно и смотрел прямо в лицо. Серебристая форма, руки сцеплены за спиной, подбородок чуть опущен.
Зачем… Зачем он сказал то, что сказал?
Ради него… Могла бы я что-то сделать ради него? Да я все что угодно бы сотворила: рай из пустоты, новый сверкающий мир, населенный порхающими бабочками, — превратила бы все пески пустынь в золотую пыль! Ради него я бы шагнула не то что в пропасть — в пасть акуле бы шагнула: выдернула бы той все зубы и преподнесла в качестве подарка.
Я бы… Я бы…
В груди теснило от чувств. Неужели он, правда, это сказал? Но зачем? Неужели ему важно, на что именно я пошла бы ради него, или же это всего лишь один из методов достижения цели? Мотивация нерадивой ученицы, неспособной выполнить задание самостоятельно?
Я почувствовала себя ранимой и уязвленной.
Не нужно забываться. Дрейк — это Дрейк, он никогда ничего не делает просто так, всегда находит кратчайший путь к цели, а его цель — сделать так, чтобы я перешла эту яму. Любыми средствами. И ведь нашел же правильные слова, самое слабое место и, не задумываясь, послал туда ядерную ракету.
Браво, Начальник! Сработало.
Фонтан радости опал, сменившись струями щемящей грусти.
Стоя у края ямы, я чувствовала себя полностью обнаженной. Не физически, но душевно. С меня будто содрали все заслоны, оголили все тайны и теперь нагло и с интересом разглядывали нутро.
«Смотрите, какая Бернарда интересная внутри! А это у нее что? Любовь? О! Так ее можно великолепно использовать!..»
Мда-а-а. Наверное, и так бывает.
Заставила себя посмотреть на стоящего напротив мужчину.
— Это нечестно, Дрейк. Нечестно… понимаешь?
Казалось, что сердце, до того момента сиявшее золотым, вдруг начало сочиться красным — болью. Нет, у меня не было обиды на Начальника. Я не злилась и не сетовала, я просто обнажила себя и теперь никак не могла вернуть на место защитную заслонку.
Грустно улыбнулась, покачала головой, упрекая саму себя. Надо же было так расчувствоваться…
— Не делай так больше, ладно? — попросила тихо. А потом раскрылась до конца: — Я на все пойду ради тебя, Дрейк. Ты просто знай это, хорошо? Знай и никогда не сомневайся. Только, пожалуйста, не используй мое сердце в качестве слабого места, чтобы заставить усвоить урок. Не надо. Это больно. Правда, очень больно.
Как скверно на душе. Хотелось развернуться уйти, спрятаться, закрыться. Но как спрятаться от внутреннего светильника, который из золотого превратился в темно-бордовый, в ноющий сгусток боли? А ведь всего-то одна фраза прозвучала. Зато какая! Надо отдать ему должное: Дрейк всегда умел находить слова. Как жестоко…
— Дрейк, может быть, я не та женщина, которая тебе нужна, и, возможно, я никогда не смогу тебя коснуться, но единственное чего я всегда хотела — это того, чтобы ты был счастлив. Пусть я не умею этого делать или ты считаешь меня недостойной, но я — человек, и у меня есть чувства. Они все для тебя и ради тебя. Пожалуйста, не издевайся над ними…
— Ди.
Это слово прозвучало отдельно, само по себе. Но я точно поняла, что это сокращение от моего имени, и затихла. По сердцу прошла дрожь. Как интимно, как красиво… Жаль, что он никогда раньше меня так не называл. Ради одного этого можно было перескочить эту чертову яму, просто, чтобы услышать его еще раз.
— Посмотри на меня.
Как больно и сладко. Я чувствовала, что лечу бабочкой на огонь. Меня разрежут, разделают, а я буду тонуть в любви умирая. Но посмотреть в его глаза еще раз — что может быть слаще? И я посмотрела. Темнота, пропасть между нами — ничто не мешало мне увидеть того странного выражения, что застыло в них.
— Иди ко мне, — тихо сказал Дрейк.
Я мотнула головой, чувствуя собственные ватные ноги. Бред… Нет… Зачем он говорит таким голосом? Хочет добить изнутри?
— Не надо, Дрейк. Если ради задания…
— Нет.
Еще одна стрела в цель. Я же умру.
— На той стороне ты сделаешь вид, что ничего не было…
— Иди ко мне.
Я нервно рассмеялась.
— Ты — Начальник или ты — Мужчина? Кто ждет меня там?
Я осеклась. Таких глаз, какие были сейчас, я не видела у Начальника никогда до этого: в них застыла гремучая смесь — плавленая нежность, ожидание, желание и частичка боли. И это стало мне лучшим ответом, нежели тысяча слов.
Он ждал. Он любил. В эту секунду я могла бы поклясться в этом.
Господи-Господи-Господи…
Пусть он будет моим всего лишь на секунду, но эта секунда стоила всей жизни, стоила того, чтобы дойти. И я решилась.
Шаг… Другой… Мне стало все равно, что под ногами. Я знала только одно: дойду. Дойду и коснусь его, чего бы это впоследствии ни стоило. Шаг… Твердая ли почва под ногами или ее уже нет — какая разница. Его глаза плавили, тянули, жгли насквозь — все остальное перестало существовать. Я иду к тебе… Иду. Только продолжай так смотреть. Желательно всю жизнь…
* * *
Если бы в его жизни существовало такое понятие, как «семейные вечера», то на одном из них Дрейк обязательно рассказал бы друзьям, что все произошло именно тогда. Рассказал бы, как он смотрел на Бернарду, ступающую по воздуху, как она мягко светилась в темноте, не замечая того, что под ее ногами пятиметровый провал, как она шла ему навстречу, не отрывая глаз; и не было для нее ничего важнее, чем дойти к нему.
Эта секунда отпечаталась в его голове на всю оставшуюся жизнь.
Потому что именно в эту секунду Дрейк полноправно признал, что потерян для общества. Что влюблен. Безвозвратно и навсегда.
* * *
Где кончилась яма? И начиналась ли она?
Кроссовки бесшумно ступали по твердому полу. Еще никогда я не была к нему так близко. Близко не к телу, близко в его душе, близко к Нему…
Я подошла почти вплотную. Впервые позволила себе полюбоваться им открыто, по-настоящему, как Женщина любуется Мужчиной. Какие крепкие плечи, какая мощь, взгляд, плавящий в пыль. Аромат знакомого парфюма и ощутимый лишь порами кожи запах Силы, скрытой агрессии, властности. Женская суть проседала перед ним, растекалась, каждый раз неизменно желая покориться. А этот взгляд, прожигающий насквозь…
— Я пришла, — тихо прошептала.
И всего несколько сантиметров между телами. Воздух искрило от страсти, от едва сдерживаемого желания коснуться. Провела носом возле его щеки, втягивая аромат кожи, чувствуя, как утекают остатки самообладания. Крохотные волоски снова встали дыбом, предостерегая от более тесного контакта. А губы так близко… те самые, мужские, желанные…
— Не делай этого… — хрипло прошептал Дрейк.
— Я стараюсь. Очень стараюсь…
Так близко. Такие сладкие, лишающие воли.
— Однажды я подомну под себя каждую твою клетку…
— Все, что захочешь, милый…
— Не заставляй меня делать шаг назад сейчас.
— А ты не делай.
Он не сделал. А я двинулась навстречу. Миллиметры, разделявшие нас, исчезли. Я коснулась его губ первой, а через секунду уже его губы накрыли мои. Нежные и одновременно жесткие, требовательные и сладкие… Как я мечтала об этом мгновенье! Об этом вкусе, об этом запахе, об этом мужчине. Мои руки обвились вокруг шеи поверх серебристой формы, пальцы зарылись в короткие волосы на затылке, которые я так часто рассматривала во время лекций, тело стало единым пульсирующим органом, желающим принять в себя мужчину целиком, а душа поняла, что пропала навсегда без права на возвращение.
Нежный и жесткий, приказывающий сдаться и одновременно переполненный любовью — вот таким был этот поцелуй. Таким он запомнился мне за те несколько секунд, которые предшествовали появлению и нарастанию во всем теле неимоверно сильной боли, через мгновенье схлопнувшей сознание черной вспышкой.
* * *
Она лежала на полу, а Дрейк не мог, не смел взять ее на руки, чтобы телепортировать домой. Дурак! Идиот!.. Что он наделал? Поддался страсти, не остановился вовремя, а теперь он — самый сильный и могущественный человек на Уровнях (даже не мог собственноручно ей помочь) — боялся, что еще одно прикосновение убьет ее.
Точно идиот!
В чувствах царил полный сумбур: пьянящее счастье от осознания любви, злость на себя за допущение подобного, радость(!) от допущения подобного, смущение, волнение за состояние Ди и член, бейсбольной битой распирающий штаны.
Едва не рыча на себя от раздражения за то, что забыл, что значит «думать», Дрейк опустился на колени, одновременно создавая на руках серебристые перчатки, после чего осторожно поднял Бернарду с пола, прижав к своей груди.
— Все будет хорошо, девочка, обещаю.
Этим вечером Клэр созерцала странную картину.
Мужчина в серебристой одежде, держащий на руках Дину в бессознательном состоянии, появился из воздуха прямо посреди гостиной, спросил, где находится спальня, и скрылся в ней. Не успела Клэр последовать за ним, как тот уже вышел, сказал «дать ей выспаться, не кантовать», — после чего так же неожиданно, и не прощаясь, растворился в воздухе.
После причуд Смешариков ее уже мало что удивляло, и какое-то время повариха просто задумчиво кусала губы.
Если сказал «дать выспаться», значит, ничего серьезного не случилось. Вряд ли она ранена.
И кем был этот мужчина с жестким лицом? Уж не тем ли самым, о ком Дина рассказывала накануне? Если так, то ох и ах, какие страсти ждут этих двоих, уж Клэр-то знала: интуиция никогда ее не обманывала.
А еще это странное выражение лица? Будто смущенное?
Все эти глубокомыслия выпали из головы Клэр, стоило увидеть, что Смешарики опять устроили балаган перед телевизором.
— Ану-ка брысь, негодники! Что это за бомба с фитилем, сейчас быстро в окно выкину! И зачем превращаться в жирную курицу прямо на ковре? Фу, гадость какая… Ну-ка хватит!
Клэр сделала вид, что собирается стянуть с ноги тапок, чтобы запустить им в Смешариков, — и те с хохотом, как делали уже не раз, раскатились в стороны.
* * *
Просыпаться можно по-разному. Под нежное щебетание птиц и ласку солнечных лучей, под перестук дождевых капель по палаточному тенту, под звон будильника или льющуюся из радиоприемника мелодию, а можно — как я — в полнейшем балагане.
Тело было будто разбито, разобрано на части и склеено в произвольном порядке: веки не желали разлепляться, в глазах песок, в висках ломота, сухость во рту и боль во всех конечностях. Такого я не испытывала даже с самих жестких похмелий, коих в моей жизни было три или четыре. Хотелось либо снова провалиться в спасительную тьму, либо сразу умереть, чтобы не мучиться. Но чья-то настойчивая тряска за плечо сделала свое дело — включила мыслительный процесс, который теперь не стыковался ни с двигательным, ни со зрительным, ни со слуховым.
Вокруг, судя по всему, царил хаос. Но в чем он заключался, разобраться не получалось. Открытые глаза не принесли желаемого информативного результата: собственная спальня растекалась на пятна и неясные очертания, стены плавали.
Я, застонав, потрясла головой.
Кто-то что-то шептал и причитал, кто-то шипел, в отдалении скрипел кухонный пол на первом этаже, откуда-то снизу раздался грохот, затем ругань незнакомого мужского голоса.
Что, черт, происходит в моем доме?
Не успела я сесть на постели, как ко мне, будто белесое долговязое привидение, подлетела одетая в ночную сорочку Клэр.
— Дина, наконец-то, ты проснулась! Я тебя добудиться не могла… А тут такое!..
Клэр? В моей спальне? Часы на стене показывали половину третьего утра, дом погружен во мрак. Приоткрытая дверь залеплена желтой полицейской лентой с надписью «Не входить», а перед ней — багрово-красный дорожный знак на металлической ножке с надписью «Стоп». Настоящий дорожный знак?! С бетонной круглой подставкой на полу? У меня в комнате?!
Я несколько раз моргнула и потерла ладонью слезящиеся глаза, пытаясь избавиться от наваждения. Знак не пропал.
— Что это такое? — даже не прохрипела, прокаркала.
— Это Смешарики из комнаты не выпускают! — взволнованно зашептала растрепанная Клэр. — Не дают выйти, шипят… а мне Ганьку надо найти…
Я сжала стучащие болью виски ладонями, несколько секунд покачалась на кровати взад-вперед — боль чуть стихла. Мир никак не желал принимать прежние очертания. Черт бы подрал этот поцелуй накануне — шикарный, фантастический, умопомрачительный, но, судя по всему, дорого обошедшийся мне в виде болезненных последствий. Кто бы знал, что так вот расплющит… Но все равно было сладко, о да! Сладко было… По телу прошел нежный отголосок ощущений, полученных накануне. Прикосновение к Дрейку стоило всего, даже нынешних полночных мучений.
Несмотря на боль, улыбнулась, параллельно пытаясь разобраться, что именно происходит в изрезанной светом уличных фонарей темной спальне.
И все-таки, что Клэр делает в моей комнате? И почему дверь стерегут Смешарики? Повернулась к растрепанной подруге, кое-как прочистила горло:
— Давай по порядку. Что вообще происходит?
Повариха заломила худые руки и, наклонившись ко мне, принялась сбивчиво шептать:
— Смешарики! Они разбудили меня, запрыгнули прямо на кровать, сказали: «Ди к Ди!». Я сначала не поняла, даже напугалась, ведь они ко мне ночью не закатываются, такое в первый раз случилось. «Ди, — говорят, — ропись, к Ди…» Это я потом уже поняла: «Иди к Дине, торопись». А пока наверх пробиралась, услышала, как в дверном замке кто-то ковыряется снаружи, а видеть — никого не видно. Они все «ропись» и «ропись». Я к тебе и побежала. А когда добежала, там уже в коридор кто-то заходил! Дина, у нас что, грабители? Что же делать, а там ведь Ганька осталась… Вдруг ее..?
Закончить, что могло бы случиться с Ганькой, Клэр не смогла. Снова зашипели Смешарики, призывая к тишине.
— Тс-с-с-с!.. — раздалось от двери.
Я снова посмотрела на полицейскую ленту, обтягивающую выход. Ну и фантазия… Фильмов надо было меньше смотреть. На пороге сидело три пушистика. Где были остальные, оставалось загадкой. С первого этажа продолжали доноситься звуки непонятного происхождения.
Страх и адреналин быстро прочистили голову от остатков слабости, призывая приступать к срочным действиям по спасению собственных шкур. Какие приоритеты, что делать? В голове быстро прорисовался план — забрать Клэр и кошек в безопасное место, затем сообщить Начальнику о проникновении в дом. Смешарики — удивительные создания — судя по всему, пытались помочь, приостановить грабителей у входа в спальню. Кто бы знал, что эти милахи способны решиться на такое? Обычно безобидные, любящие поиграть и подурачиться, а тут встали на пороге, как настоящие защитники…
Стоило мне приблизиться к знаку, как тот отчетливо полыхнул красным светом.
— Не-е-е! — авторитетно заявил один из Пушистиков, серьезно глядя на меня золотистыми глазами.
— Да я и не пытаюсь выйти, — присела на колени перед мохнатым сторожем, сморщилась от боли в коленях. — Клэр права: нужна Ганька…
Миша (это показал предварительный осмотр комнаты), как всегда, находился на моей кровати, избавив от потенциальных волнений.
— Узе, — кивнул Смешарик и посмотрел на дверь.
Мы тоже посмотрели на заклеенную желтой лентой приоткрытую дверь. Несколько секунд было тихо, затем раздался странный царапающий звук, а потом в проем на скорости въехал один из пушистиков, держащий во рту веревочку с привязанной к концу игрушечной мышкой. Следом за мышкой на всех парах, портя ковровое покрытие острыми когтями и расщеперив рыжие лапы, влетела Ганька. Стоило ей оказаться в пределах спальни, как веревочка тут же обратилась недовольным Смешариком.
— Анька! — бросил он, покосившись на кошку, и тут же выкатился из комнаты. Разочарованная отсутствием игрушки Ганька тут же была подхвачена на руки благодарной Клэр.
— Ах ты рыжая! Негодница моя, напугала до смерти…
— Т-с-с-с…. — снова раздалось от двери.
В гостиной первого этажа что-то грохнуло. Судя по всему не только упало на пол, но и разбилось. Дальше вскрик боли, чей-то шепот, стон… Значит, грабитель не один. Дела совсем плохи, пора уходить как можно скорее.
Кусая губы от боли во всем теле, я принялась носиться по комнате в поисках одежды. Ни к чему повторять прежний опыт и прыгать в гости голышом. Да и к кому в гости? Это нужно было срочно решать… К Халку? К Стивену? К Баалу домой или к Дэйну в штаб? Да хоть ко входу в Реактор: везде сейчас безопаснее, чем здесь. Сколько еще Смешарики смогут держать оборону? А как защищаться, если грабители прорвутся сквозь их кордон, ведь ни навыков самообороны, ни оружия?
Кофта, джинсы… черт, Клэр в одной ночнушке: на улицу прыгать нельзя — замерзнем и растеряем котов.
В коридоре раздался чей-то болезненный крик, глухой стук падения на пол и протяжный вой. Что там происходит? И откуда позвякивание металла? Снова что-то разбилось, на этот раз на кухне.
Схватив в охапку Михайло, я подбежала к Клэр с Ганькой, схватилась за ее руку и закрыла глаза. Вперед! Пусть будет Халк…
Закрыла, попыталась представить его гостиную и… не смогла.
Попробовала еще раз — в голове тихо и пусто. Ни картинок, ни ощущения телепортации. В чем дело?! Зажмурилась сильнее — ну! Давай же! К Халку! Захотела этого от всей души, попыталась вызвать в памяти детали, но… через несколько секунд со вздохом открыла глаза у себя в спальне.
В груди родилась паника.
Что-то не работало, мои способности перестали действовать. При попытках что-то представить, механизм, отвечающий за прыжок, не отзывался. Так человек пытается завести машину, двигатель которой разобран, а провода разбросаны по всему гаражу.
Не стыкуется, не работает, искра не проходит!
Я в ужасе посмотрела на Клэр.
— Что? — взволновано спросила она.
— Я попыталась нас перенести отсюда… и не смогла. Не смогла, Клэр… Со мной что-то случилось…
Несколько секунд в комнате царила гнетущая тишина, прерываемая нашим неровным дыханием. Ганька болталась на локте у Клэр, как сосиска, посверкивая в темноте удивленными зелеными глазами.
— Попробуй еще раз!
Я попробовала. Снова попыталась представить гостиную Халка, потом его самого… потом штаб Дэйна. В голове тишина, как и прежде.
На долю секунды мозг парализовала ядовитая стрела страха, перед глазами промелькнул наихудший сценарий: а что, если дар пропал насовсем? Что, если я больше никогда не смогу перемещаться, стану бесполезной для Дрейка и отряда, жалкой, ненужной, ничтожной, собирающей сочувственные улыбки товарищей, мол, не судьба… Буду проводить часы в бесполезных попытках вернуть способности, в отчаянии смотреть в погрустневшие глаза Начальника и знать, что даже мир, когда-то бывший родным, вдруг стал теперь недоступным для меня? Никогда больше не увижу маму и родной город, не смогу вдохнуть выхлопов советских автомобилей, не обниму старенькую бабушку, не пройдусь по улице, что прилегает к дому? А вечерами буду сидеть с бутылкой пойла, как Баал, и делать зарисовки знакомых мест по памяти, чтобы почувствовать хоть какую-то принадлежность к прошлому. Через какое-то время потеряю зарплату, особняк, уйду на съемную квартиру в трущобах, найду работу поломойкой и буду думать лишь о том, как бы наскрести денег хотя бы на Мишину еду…
На глаза навернулись слезы.
«Отставить панику! Нашла время, тоже мне…»
— Не могу! — в отчаянии посмотрела на Клэр. — Я вчера впервые коснулась Дрейка, а теперь все болит и телепортация больше не работает!
— Так это он тебя принес домой? А я еще думаю: что за мужчина… Он сказал не будить тебя, дать отдохнуть. Если бы ты выспалась, то, наверное, все было бы хорошо…
— Я и сигнал о помощи из головы послать не могу! — едва не взвыла от досады я.
Снизу снова раздался звук непонятного происхождения и леденящий душу истошный крик, от которого у всех обитателей комнаты волосы встали дыбом.
— Что… ч-что там т-творится? — после паузы, заикаясь, спросила Клэр.
— Телефон! — вдруг сообразила я, стараясь выбросить из головы всплывший кошмар. — Клэр, нужно найти телефон, позвонить Дрейку….
И мы вдвоем кинулись искать злополучную телефонную трубку.
* * *
Джо никогда не боялся. Чувство страха вообще не было присуще ему. Возможно, когда-то давно… Настолько давно, что он благополучно забыл об этом.
Джо радовался, когда хватало денег на выпивку, раздражался, когда заканчивались сигареты, испытывал удовлетворение, когда кто-то падал замертво с аккуратной дырочкой во лбу, проделанной его Магнумом, чувствовал экстаз, когда удавалось найти шлюху без претензий на его чистоплотность, способную качественно отсосать в подсобке бара «Кривой нож», ликовал, когда мог сторговать у Рида патроны за полцены, злился оттого, что не мог поселиться на верхних Уровнях и ненавидел, когда кто-то пердел в помещении.
Но Джо никогда никого не боялся. Ни Бога, ни Черта, ни Андэра, ни Комиссию, ни самого себя.
И только сегодня он впервые за долгое время вспомнил, что значит это поганое чувство.
Хуже того — он в полной мере прочувствовал ползущий по спине липкий, холодный, карабкающийся по позвоночнику страх.
Теперь, когда одна ступня была проткнута чем-то острым и нещадно ныла, выливая в ботинок теплую кровь, когда глаза выхватывали из темноты непонятные движущиеся тени в углах, когда его друг поскользнулся на чем-то жирном и спиной упал на металлические колья, через секунду растворившиеся прямо на его глазах, — Джо хорошо, даже очень хорошо вспомнил, что значит бояться.
Кровь Марти была настоящей. Шипы — черт их знает, а вот кровь — да.
Джо сам проверил: Марти был мертв, мертвее не бывает. И хотя он плохо видел само тело, лежащее на полу, — оно просвечивало и мерцало, дыры в нем, однако, различались до дурноты хорошо. Много дыр, не меньше двух дюжин, и целое море тошнотворной голубоватого оттенка крови.
Боже, он и сам принял дозу этого изоморфа полтора часа назад. Неужели и в его венах теперь текла подобная гадость?
Пальцы левой руки до боли сжали рукоять знакомого ножа, а правой — теплый металл пистолета. Но страх не уходил, а только нарастал. Казалось, оружие не добавляет защиты, а лишь сильнее подчеркивает беспомощность.
Что-то в этом доме было не так.
Здесь были ловушки. Черные глаза стоящего посреди темной комнаты настороженно скользили по очертаниям мебели, выискивая зловещие признаки чужого присутствия, но внимание постоянно отвлекал ноющий бок: его кололо с тех пор, как Джо попытался увернуться от летящей прямо в грудь арбалетной стрелы. Увернуться-то увернулся, вот только сделал это так резко, что нерв под ребром защемило.
Чертовы ловушки… Совсем не те, которые можно предсказать и обойти, а какие-то иные — чужеродные. И еще эти тени…
Поначалу Джо решил, что сыворотка Ирэны в качестве побочного эффекта вызывает и галлюцинации. Он даже предвидел подобное: шутка ли, на два часа превратить тело в невидимое? Сколько процессов должно задействоваться в организме, и какие-то из них просто не могли не влиять на мозги, ведь так? Побочные эффекты или нет, а невидимость с изоморфа наступала — многократно проверено и подтверждено лабораторными опытами. Но тогда откуда — именно этот вопрос беспокоил Джо больше всего — откуда арбалетчик знал, куда стрелять? И как вообще здесь оказался арбалетчик? А если же это механическая ловушка, то на что сработала?
Да, Андэр сказал «телепортер». Сказал действовать тихо, потому что если почует опасность — ускользнет. Да, Андэр обещал прилично заплатить за труп, обещал, что все пройдет гладко. Но Андэр ничего не говорил о каких-то тварях, в изобилии обитающих в этом доме!!! Именно они пугали Джо сильнее всего. Способный справиться с несколькими противниками одновременно, отразить едва ли ни любую молниеносную атаку (не первый десяток лет работы киллера за плечами), он ненавидел прилипшее к нему сейчас чувство страха и беспомощности.
Если бы это были люди — любые люди — он бы не боялся. Но в этом доме, помимо девчонки, чей голос иногда слышался из спальни наверху, было… обитало… что-то еще. Нет, не домашние животные: тех бы Джо быстро вычислил и пристрелил в два счета — но что-то другое. Живое, агрессивное, злобное и… чужое.
Знать бы, куда подевался Рик… Возможно, им не стоило разделяться, чтобы ускорить поиски, но действие сыворотки вскоре должно было закончиться, поэтому пришлось разойтись.
Похоже, они просчитались. Интуиция подсказывала Джо, что Рик, скорее всего, последовал за Марти (проще говоря, откинул копыта). А виной всему эти мелькающие по полу твари, из-за которых он, парализованный страхом, вот уже несколько минут, как боящийся пройти по темному коридору к туалету пацан, не мог сделать и шагу.
К черту. К черту страх! Выполнить работу и скорее домой — в бар, к старому музыкальному автомату у стены возле дартса, к поганому по качеству, но приносящему желанное забытье портвейну и висящему пологом дыму… А потом засадить рыжей Марте по самые гланды…
Мысли о привычном помогли стряхнуть оцепенение.
Вглядываясь в темные углы и вслушиваясь в звуки, Джо медленно зашагал из гостиной к лестнице на второй этаж. Девка там… Несмотря на шум, устроенный его коллегами внизу, почему-то еще не сбежала, как предупреждал Андэр. От страха приросла к месту? Тем лучше. Пристрелить и смыться.
Темнота выедала глаза. Темнота, такая дружелюбная к Джо в другие дни, теперь угнетала, мешала, препятствовала движению.
Еще два шага — лестница впереди. Он занес ногу, чтобы поставить ее на ступеньку, взялся рукой за перила и тут же замер: пальцы приклеились к деревянной поверхности. В первую секунду не поверив ощущениям, Джо попытался отдернуть ладонь, но она будто намертво приросла в деревяшке. Что это — смола? Клей? Что за странный тошнотворный запах?
Не успел Джо дернуть еще раз, как сзади с шорохом что-то прокатилось. Сердце подпрыгнуло до самого горла: кто-то был за спиной, а он не мог даже развернуться. Нож приклеился к перилам вместе с ладонью, став полностью бесполезным, оставалось надеяться на пистолет. Рванув руку со всей дури (кого заботит кусок кожи, если на карте жизнь?), Джо взвыл от боли и попытался рвануть вверх по ступеням, но при следующем шаге упал, потому что в темноте на лодыжке с лязгом что-то захлопнулось.
Озверев от боли и издав рев, сотрясший стены всего дома, Джо пытался освободиться от прокусившего ткани до самой кости металла (Медвежий капкан? Мать его! Что на лестнице делает медвежий капкан?!..), когда увидел их.
Даже боль ушла.
Ушло все, включая реальность.
Джо, распахнув в темноте глаза, смотрел на неторопливо окруживших его в темноте глазастых тварей, собирающихся в группы впереди и позади рухнувшего на пол тела.
Много. Тварей было слишком много. Их глаза отсвечивали красным, а зубастые рты беззвучно щерились и скалились, предвкушая конечную расправу.
Ладонь с болтающимся куском кожи пульсировала, бок саднило так, что вдохнуть и выдохнуть без хрипа не получалось, на ноге болтался чудовищный агрегат, способный переломить кости не то что человеку — слону! Но хуже всего были они, собирающиеся в довесок еще и поужинать им же.
Умереть от пули? Да. От ножа? Тоже ничего… Но быть съеденным заживо ночью в чьем-то доме? Такого кошмара Джо не стал бы желать даже злейшим врагам, а посему, подняв пистолет, истошно заорал, расстреливая обойму туда, где, как ему казалось, тварей было больше всего.
* * *
Джон Сиблинг внимательно следил за работой группы экспертов в масках, работающих у стены, время от времени окидывая взглядом гостиную: кровь на лестнице и ковровых покрытиях, плавающие в воздухе остатки чужеродной энергии, пулевые отверстия в стенах, разбитая у двери ваза, покрытые липкой бурой субстанцией перила и в довершении всего — три мужских тела. Одно — мертвое, два — почти.
В целом, дом выглядел устрашающе, словно после неудачного празднования Хэллоуина, где костюмированный маскарад плавно перешел в пирушку маньяков, закончившуюся расстрелом всего, что можно было расстрелять. Использование пуль было понятно. Непонятными оказались множественные ранения на найденных телах — порезы, ожоги, рваные раны, многочисленные проколы и отверстия такой величины, что сквозь них можно было увидеть даже пол, не говоря уже о внутреннем строении человеческих органов. Особенно четко они просматривались у того бедолаги, которого пять минут назад убрали с кухни. Двоих других, еще дышавших, отправили в здание Комиссии на дознание. У одного обнаружились чудовищные раны на ноге и руках (конечности будто хорошенько прожевала акула), второй, по-видимому добравшийся до верхнего этажа по дальней лестнице, (сам или с чьей-то помощью) замысловатым образом свалился обратно на первый, при этом сломав колено, повредив спину и получив сотрясение.
Наблюдая за слаженными действиями специалистов по уборке помещения, Сиблинг удрученно покачал головой. О чем думал Дрейк, оставляя жить существ, способных нанести подобный вред? Чужеродная энергия, способная трансформироваться по мгновению ока в самую непредсказуемую форму, — это ведь не собачка и не кошечка. Даже не пятиметровый питон, страдающий непроходящим голодом. Фурии — чужие человекообразным существа. Фурии — сложный высокоинтеллектуальный организм, обладающий коллективным разумом и знаниями по трансформированию материи. Но если Начальник решил, что риск оправдан, значит, не ему, Джону, с ним спорить. За долгие годы работы Сиблинг убедился в одном: Дрейк способен предсказывать и прогнозировать не только развитие сложнейших событий, но и проектировать психотипы поведения чужих в нетривиальных ситуациях. Сказал оставить Фурий Бернарде — значит, так и стоило сделать, даже если теперь стены украшали замысловатой формы бурые кровавые разводы.
Люди в масках осторожно снимали образцы тканей со стен, шедшие следом уборщики тут же экстерминировали следы. Изучался фон комнат, воссоздавалась полная картина произошедшего, сканировались поверхности предметов, способных хранить информацию. Скоро случившееся здесь за последние несколько часов можно будет воспроизвести в голографическом режиме, в объеме и со звуком.
Джон не мог не признать: ему было любопытно взглянуть на эту картину. Невероятно интересно будет увидеть Фурий в действии. Однако он так же был рад, что в эту самую секунду монстры, учудившее в доме кровавую битву а-ля «съедим-зарежем-расчленим», оставались вне пределов его видимости. Все-таки неприятно рядом иметь врага, способного удивить тебя. Причем, удивить в самом неприятном смысле этого слова.
Если сначала из комнаты нас не выпускали Смешарики, то теперь это делал Дрейк, объяснив все тем, что Комиссии необходимо собрать как можно больше следов с места происшествия. Само место, то есть коридор и гостиную первого этажа, нам увидеть не позволяли.
— Не стоит, — сухо обронил Начальник, — зрелище вам не понравится.
— А что же там произошло? — одной рукой Клэр удерживала непоседливую Ганьку, а второй теребила ночнушку. Я улыбнулась, подумав о том, что подруга осмелела настолько, чтобы начать раскрывать рот в присутствии человека в форме. Каких-то пару месяцев назад она бы в обморок упала от одной только мысли об этом.
— Присядьте.
Последовав указанию, мы притихли, усевшись на кровать, сам Дрейк расположился на стуле у шкафа. Было совершенно непривычно видеть его в собственной спальне. Начало четвертого утра; снизу доносился шум и голоса экспертной группы; в комнате тишина, поскрипывание серебристой ткани и наше дыхание.
— Я хочу вам немного рассказать о существах, которых вы приютили в своем доме. Тех, кого вы зовете Смешариками… Вообще-то они зовутся Фуриями, — сказал Начальник, изучая наши лица. — Интересно послушать?
Мы одновременно кивнули. До того, как начался рассказ, я успела подумать о том, что виновников «торжества» — то есть тех, о ком собиралась пойти речь, — почему-то нигде не было видно.
Значит, Фурии.
Оказывается, это существа из какого-то давно переставшего существовать мира — сложные, опасные (кто бы знал), наделенные способностями видоизменяться, взрощенные людьми Комиссии в лаборатории из ДНК. А мы-то думали: глазастые беззубые пушистики, обожающие на завтрак ягоды и ананас. Почти что тряпичные игрушки. Мда-а-а.
Когда Начальник закончил повествование, какое-то время в комнате было тихо. Стихли и звуки внизу, хлопнула входная дверь, кто-то ушел. Наверное, группа закончила свою работу.
— Если вы больше не хотите соседствовать в доме с экс-Смешариками, я заберу их и передам в лабораторию для уничтожения.
— Нет! — воскликнула Клэр и тут же пристыжено замолчала. Добавила уже тише: — Не стоит… мы… мы к ним привыкли.
Я кивнула.
— Пусть они опасны для врагов, но ведь ты сам сказал: если выбирают друзей, то стоят за них горой. А мы — одна семья. Я не могу отобрать у них дом. Да и… мы их любим. Честно.
— Поэтому я и разрешил оставить их. Был уверен, что в случае опасности, они смогут о вас позаботиться. Так и вышло.
Он мягко улыбнулся: то ли довольный тем, что в очередной раз не ошибся, то ли пытаясь подбодрить нас, измотанных ночным нападением.
— Я рад, что они оставили двоих в живых. Теперь мы точно узнаем, кто стоял за покушением на Халка, Дэлла и тебя. А также выясним, что за препарат находится у них в крови. Очень интересный, судя по всему, по составу. Подобная невидимость смогла бы обмануть глаза человека, но не глаза Фурий.
«Тех вообще сложно чем-либо обмануть», — казалось, хотел добавить Начальник, но промолчал, задумчиво постукивая пальцами по плечу.
В этот момент он снова был таким далеким, но в то же время близким… родным. Те же русые волосы, в которые вчера на секунду зарылись мои пальцы, знакомая упрямая линия подбородка, сжатые практически в линию губы, спокойные серо-голубые глаза и расслабленные руки. Интересно, будь мы ближе, будь мы вдвоем — о чем бы он сказал сейчас?
«Знаешь, Ди, они меня удивили. Никогда не видел, как именно Фурии реагируют на врагов, первый раз представился случай. Представляешь, что за интеллект кроется в их крошечных пушистых головах? Я вот когда-то читал, что…»
Мы, наверное, были бы на кухне. Спустились бы, чтобы ночью заварить чай или налить по бокалу вина, чтобы потом снова вернуться в постель. Он делился бы со мной мыслями, всегда, в каждый момент времени, был бы в моем распоряжении, спрашивал бы моего мнения, совета, просто ждал бы участия в диалогах…
Как приятно это все было бы. И как притягательно.
Чувствуя, что в груди снова начинает сиять и пульсировать световой шар, я смущенно потупилась на ковер, а когда подняла глаза, наши взгляды переплелись, как два тянущихся друг к другу жгута. Глубокие, долгие, проникающие под кожу, желающие узнать все, выпотрошить друг друга, слиться, взаимно желая большего, чем позволяли сложившиеся обстоятельства.
Не выдержав напора, я снова отвернулась и посмотрела на стену.
Клэр, будто почувствовав интимность момента, тихонько пробубнила, что ей срочно нужно в туалет, после чего выскользнула из спальни, оставив нас наедине.
Взгляд Дрейка, сидящего напротив, ласкал и в то же время давил. Будто Начальник в какой-то момент понял, что проиграл битву с самим собой, и теперь никак не мог решить, что с этим делать дальше и насколько серьезно в этом виновна я.
От серьезности в его глазах хотелось не то прикоснуться к его лицу и как-то утешить, не то самой забиться в раковину, чтобы успокоить разбушевавшиеся внутри чувства. Чтобы немного ослабить натяжение невидимой между нами нити, я спросила:
— Дрейк, я сегодня не смогла нас перенести. Когда услышала шум внизу, хотела забрать Клэр и котов и перенестись подальше отсюда, но не смогла. Ничего не сработало. И все тело очень болит…
— Это нормально, — утешил он. — Способности вернутся. Мы справимся.
«Справимся».
Это слово теплой волной растеклось от желудка до позвоночника. И непонятно, что мне в тот момент нравилось больше — «справимся» или «мы»?
Клэр решила, что ушла в самый раз. Этим двоим однозначно нужно было побыть вдвоем: искры, проскакивающие между ними, чувствовались на расстоянии. Извертевшаяся и начавшая царапаться Ганька наконец-то была выпущена из рук; звук босых ног поварихи поглощал плотный жесткий ворс ковра.
Пробираясь по темному коридору к туалету, Клэр думала о Дрейке — странном и загадочном Начальнике Дины, глубину глаз которого невозможно было постичь. Кинешь взгляд — вроде бы обычный человек, попытаешься присмотреться внимательнее — тоже обычный. Только почему-то оставалось постоянно ускользающее ощущение, что нет в нем ничего от обычности. Или от человека. Интересно, все в Комиссии такие странные? Теперь не узнать: остальные уже ушли.
Незнакомый запах раздражал, напоминая об ограблении. Неприятный запах, химический, едкий. Клэр отчего-то хотелось назвать его «стерильным». Плавая в воздухе, он портил привычный уклад, вызывая досаду у консервативного ума. Все должно быть привычным, все должно быть на своих местах — таким был главный закон немного чопорной, любящей во всем порядок мисс Мэтьюз.
Никогда до того не имевшая дома, Клэр высоко ценила новую жизнь и вложила много сил в формирование ее нынешнего уклада. Продукты, завтраки, обеды, ужины, во всем чистота и порядок. Она сделала эту жизнь ровной, стабильной, размеренной, она сделала ее «правильной». А этот новый запах был неправильным, и потому почти физически причинял экономке дискомфорт. Скорее бы он выветрился, что ли…
Сходив в туалет, в который мечтала попасть последние минут двадцать, Клэр вернулась в полутемный коридор и осмотрелась. Из головы не шли Смешарики.
Где же они сейчас? Пусть этот Дрейк назвал их Фуриями, но ведь они как маленькие! Совсем не воинственные на самом деле — им бы только поиграть. Кому, как ни Клэр, знать это? Кто еще проводил с ними столько времени, сколько она? А как пытались защитить? Как храбро сражались с грабителями, защищая домочадцев в комнате! Куда же они все подевались?..
Обеспокоенная непривычной тишиной и морщась от мерзкого аромата не то очистителя стен, не то проявляющего отпечатки пальцев раствора (в фильмах-то все показывали), Клэр принялась методично обыскивать комнаты, заглядывая за двери, под диваны, комоды и шкафы. Дополнительных картин нигде не было, подсвечников тоже, никто не смеялся и не хохотал, путаясь под ногами, никто не катался по полу. Почему же так тихо?
Закончив осмотр третьей по счету спальни и не найдя ни одного Глазастика, Клэр не на шутку обеспокоилась. Где же они — ее любимые пушистики, за последние недели ставшие родными? Раньше бы Клэр не задумываясь ответила, что, несмотря на миролюбивость, взялась бы за пистолет, если бы кто-то посмел обидеть шаловливую рыжую Ганьку, а теперь вот, наверное, то же самое могла бы сделать за Смешариков. Они были ее укладом, ее правильностью и привычностью, а привычность была тем, за что Клэр боролась сильнее всего. Не нужно пустых комнат, не нужно тишины, не дай Господь придется снова привыкать к чему-то новому — никаких изменений произойти не должно. С утра будет завтрак из ананасов, будет гвалт и забавные отрывки слогов, будет куча глаз, ожидающих после ананаса порцию ягод. Все будет, как было. Вот только бы найти этих негодников…
Клэр устало поднялась с коленей и положила руку на заправленную кровать гостевой спальни. Тихо и темно вокруг.
Чувствуя, что начинает паниковать, она тихонько позвала:
— Смешарики, ну, где же вы?… я вас уже полчаса ищу! Покажитесь…
Она нашла их под лестницей: услышала тихое и жалобное «…моги», которое даже не сразу сумела идентифицировать в слово. Лишь спустя несколько секунд со сжавшимся сердцем осознала: «помоги». Они сказали «помоги».
Он стоял в дверях уже обутый, приложив к уху серебристую трубку телефона — сух и деловит, как всегда:
— Джон, систематизируй полученную информацию, возьми заключения из лаборатории и продолжай допрос. Я сейчас буду.
К этому времени Начальник успел подробно объяснить мне, какой эффект производит его прикосновение на клетки человеческого организма и что возвращение способностей можно ждать через день-два, как только нервная система отдохнет. Пока же посоветовал заняться чем-нибудь расслабляющим для ума и тела, ждать и не тропить события. Все уроки были отменены. Я видела, что Дрейку не терпится попасть обратно в Реактор: оказывается, этого нападения (а не ограбления, как поначалу думали мы с Клэр) в Комиссии ждали давно; им позарез нужна была новая информация, а так как они были уверены, что Фурии не выпустят врагов из дома, то с нетерпением ждали подобной ошибки врагов. Теперь в руках людей в серебристой форме, по всей видимости, были нужные нити, ведущие к организатору недавних преступлений.
Что ж, у Комиссии всегда все отлично просчитано.
И из-за этого я до сих пор не могла понять, стоит мне обижаться или нет?
С одной стороны, неприятно знать, что ты был наживкой. С другой — Дрейк (это было видно с его слов и поведения) никогда бы не стал рисковать понапрасну. Тем более мной. По его словам, все это время его люди ни на минуту не выпускали меня из поля зрения и среагировали на вторжение еще до того, как я нашла в спальне мобильник.
Выслушав это логичное заверение вкупе с отсутствием излишней эмоциональности в голосе, я подумала о том, что Дрейк идеально подошел бы на роль Шерлока Холмса в нашем мире. Великолепный ум и ноль соплей. Продюсеры бы передрались за такой ценный трофей. И если бы не настоящее беспокойство, перемешанное с трепетным теплом в глубине глаз Начальника, мне, как примерной «жене», пора было бы браться за скалку.
Наше прощание прервали тихие шаги по коридору — и на секунду я испытала разочарование: не могла Клэр подождать минутку? Но, разглядев в полумраке коридора ее заплаканное лицо, тут же забыла о собственной досаде. Еще ни разу за все то время, что Клэр жила в этом доме, я не видела ее слез. Всегда сдержанная, аккуратная, несколько сухая внешне, она напоминала строгую и терпеливую няньку для чужих непослушных чад, но в этот момент сама вызывала ассоциации с одним из них. Струящиеся влажные дорожки на щеках, растрепанные темные волосы, опухшие веки и закушенные губы. Подбородок ее дрожал, а в вытянутых вперед ладонях лежало что-то темное, влажное и шерстяное.
Я тут же подскочила к ней.
— Клэр, что это?
Борясь с рыданиями, она ответила:
— Дина, это Смешарики. Мертвые. Остальные там… под лестницей… сидят грустные, боятся выйти. Дина, эти люди убили пятерых!
И она разрыдалась в голос.
На душе вдруг стало тяжело. Неужели эти маленькие обездвиженные комки — наши Пушистики? Те самые, что так отважно стояли на страже этого дома? Глядя на темную шерсть и закрытые глаза (у одного был немного приоткрыт маленький беззубый рот), я почувствовала, что сейчас сама начну рыдать. Наши чудики… наши Смешарики, просившие у телевизора «нанас». А теперь просто маленькие клочки, навсегда забывшие, как дышать. С кровью, с бурыми пятнами на боках, охладевшие внутри.
— Нет… — тихо прошептала я, — нет!
Молчавший до этого момента Дрейк произнес.
— Я распоряжусь в лаборатории, вам вырастят новых. Столько, сколько попросите.
Клэр зарыдала еще громче.
— Не на-а-а-адо новых! Мы хотим этих, на-а-а-ших, родных…
Все еще не веря своим глазам, я медленно протянула руку и прикоснулась к замершим комкам шерсти. Крохотные, беззащитные, пытавшиеся укрыть нас от пуль своими телами. Внутри начало подниматься негодование — неумолимый поток злости и гнева. Воздух вокруг вдруг пошел невидимыми волнами, темная часть меня начала открывать глаза, чтобы отыскать того, кто достоин мести.
— Ди, успокойся! — жестко приказал Дрейк, но я едва слышала его. Сердце налилось едкой горечью, медленно обращающейся в холодную ярость. — Успокойся, я сказал!
Получив невидимую пощечину по сознанию, я вздрогнула и очнулась. Злость схлынула: словно в сосуде, где она начала накапливаться, кто-то проделал дырочку.
— Тебе нельзя сейчас терять остатки энергии! Хочешь, чтобы способности ушли насовсем? Остынь!
Дрейк был предельно холоден, собран и зол.
Растерявшись от быстрой смены ощущений, я беспомощно переводила взгляд то на Начальника, то на мертвых Смешариков, чувствуя, как испаряющийся гнев затапливает новая волна отчаяния. Так не должно было быть… Не должно! Они ведь Фурии, они — наши. Они не могут просто взять и умереть, так нечестно! А я не умею лечить, не научилась…
Из моих глаз покатились слезы, в горле, не желая проглатываться, рыбной костью застыла обида на несправедливость жизни. В голове скользнула шальная, почти безнадежная мысль.
— Дрейк, ты ведь вылечил Мишу… Знаю, он тогда был живой, но ты ведь смог. Помоги им. Пожалуйста, помоги им!
— Ди…
— Да, пожалуйста, помогите! — присоединилась Клэр, всхлипывая. — Богом молю, если есть хотя бы шанс, помогите им… заклинаю…
Дрейк, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.
Вдруг из глубины темного коридора по полу в нашем направлении покатились маленькие тени. Один за другим из-под лестницы выехали Смешарики и сгрудились у ног Клэр, все, как один, опасливо глядя на Дрейка.
Мы с удивлением наблюдали за процессией из взъерошенных, грязных, сбившихся в одну тесную кучку существ.
Несколько секунд в коридоре было тихо. Потом один из глазастиков открыл рот и тоненьким тихим голосом, старательно напрягая связки, выговорил:
— Моги…
Несколько секунд царила тишина. Только куча глаз, напряженно уставившаяся на Дрейка в немой мольбе и ожидании чуда.
Затем рот открыл другой:
— Эйк, моги…
Тишина. Третий:
— Моги нам…
Затем подключилось еще несколько:
— Жалста…
— Эйк… Эйк…
— Жалста…
— Моги… моги…
— Эйк…
— Моги…
Через секунду хор из тоненьких жалобных голосов заполнил коридор.
С минуту Начальник слушал этот «концерт» молча, укоризненно поджав губы. На какую-то долю секунды мне показалось, что он сейчас уйдет. Просто развернется и уйдет, но этого, к моему огромному облегчению, не произошло. Что-то вынудило Начальника сдаться.
— Твою мать… — с чувством выговорил он, глядя на утирающих слезы нас и кучу желтоглазых Фурий под ногами. — Детский сад…
Помолчал еще, покачал головой, затем жестко посмотрел на Клэр и отдал приказ, от которого у всех присутствующих радостно заколотилось сердце:
— Отнеси их в спальню, положи на кровать, и НИКОМУ не входить, пока я не закончу.
Посреди радостных воплей, бубня что-то нелицеприятное себе под нос, Дрейк принялся разуваться.
Часы показывали половину пятого утра, а мы с Клэр, возбужденные и взволнованные, все еще сидели на кухне, неспособные угомониться. Пили вино, жевали крекеры и разговаривали. В основном, о последних событиях и о том, что судьба порой бывает несправедлива. Но именно сегодня Удача повернулась к нам лицом — и теперь, наравне с нами, в диалоге активно пытались принять участие тридцать пять Фурий. Да, тридцать пять. Как и в старые добрые времена.
Глядя на местами слипшуюся шерсть, мы качали головами: сердце щемило от нежности. Пусть странные, пусть неспособные нормально говорить, но в совершенстве перевоплощаться, они стали для нас родными. Как хорошо, что эта ночь не закончилась на траурной ноте и не нужно никого хоронить с камнем на сердце, пытаясь проглотить горькую пилюлю.
Да, время лечит. Наверное, оно вылечило бы и потерю пятерых странных существ, однажды ночью вставших на защиту этого дома, но каждый подобный случай оставляет шрам под кожей, невидимый окружающим и ежесекундно ощущаемый тобой. И каждый такой случай добавляет в жизни пустоты.
Сегодня благодаря Дрейку пустоты не было. Была усталость, был глупый смех без причины и были нервные слезы — следствие шока. До самого восхода мы пытались придумать тридцать пять уникальных имен, слыша в ответ от Смешариков либо радостное «Ага!», либо укоризненное «Не-е-е…», и разражались смехом, запивая душевное облегчение алкоголем. Спать разошлись только тогда, когда хромированные поверхности осветили розоватые лучи восходящего солнца.
Здесь ничего не изменилось.
Все тот же двор, та же железная горка и одинокая песочница, ленточка серебристого «дождика», привязанная кем-то на дерево еще в прошлом году и с тех пор одиноко болтающаяся на ветру. И тот же панельный дом в вечерних сумерках.
Где-то в глубине квартиры на шестом этаже мама. Может быть, читает, может быть, пьет чай или смотрит телевизор. Надо бы подняться, вот только почему-то не хотелось. Прислонившись к холодной трубе — стойке качелей, я просто стояла и смотрела на собственный дом, пытаясь разобраться в странных ощущениях.
Этим утром я почувствовала себя гораздо лучше: усталость спала, боль тоже. Позавтракав, а точнее сказать, пообедав на кухне (завтрак мы все благополучно проспали) под умильный гвалт Смешариков, пытавшихся перечислить все, что они хотят в следующем меню (а это «ешня, иня и нанас» — черешня, дыня и ананас), я решила, что неплохо бы проверить: вернулись ли обратно утерянные способности. Поэтому, пока Клэр, подобно вежливому официанту, с умильным видом записывала в блокнот список из фруктового ассорти, я оделась и некоторое время размышляла, куда же прыгнуть.
А пять минут спустя, уже одетая и обутая, стояла перед многоэтажным домом в собственном дворе.
Значит, способности вернулись. Представить картинку четкой и ясной получилось не сразу, но все же получилось. Еще пара дней — и все станет как прежде: быстро и легко.
Наверное, стоило ожидать большей радости от посещения этого места, но ее почему-то не было.
Этот мир становился все более чужим. Если раньше чужими были ходящие по улице прохожие и их проблемы, то теперь все более чужой становилась собственная семья.
И это тяготило.
Я менялась. Менялись привязанности, привычки, цели, желания. Я будто бы ушла в новую жизнь. Так случается, когда дочь выходит замуж. Вот только в случае замужества время для разделившихся членов семьи течет одинаково, а не застывает стоп-кадрами, стоит лишь чаду покинуть отчий дом. Вернется чадо — жизнь «разморозится» и сдвинется на несколько минут вперед, уйдет — все снова застынет, будто в леднике.
Вот только с каждым разом становилось все труднее вспоминать, на чем закончилась «прошлая серия» и с чего должна начаться новая. Что говорить, как себя вести? У меня сотня событий за неделю, а у них всего лишь тот же вечер, те же дела, тот же фильм по телевизору…
Мама, дядя Толя, бабушка — они оставались прежними, а я шла вперед, и пропасть между нами с каждым днем увеличивалась. Слишком сложно стало притворяться «старой» Диной. К тому же я, положа руку на сердце, уже почти забыла, какой она была раньше… Менее уверенной? Более робкой? Без нового амбициозного блеска в глазах и ауры невидимой силы, которая все росла и росла, грозя в будущем стать слишком заметной для этого давно уложившегося в привычные рамки мира?
Совесть болезненно подвывала.
Видимо, так случается: можно стать другим, можно уйти вперед или в сторону, оставив кого-то или что-то в стороне. А они так и будут ждать назад родную и знакомую Динку, не подозревая о том, что та вот уже несколько месяцев как исчезла. Каждый вечер мама будет ждать поворота ключа в дверях и знакомых шагов, а они, наверное, вообще не прозвучат, потому что возвращаться сюда с каждым разом все тяжелее.
По дорожке перед подъездом, шурша большими желтыми пакетами с надписью «Кора», прошагала тетка. Подскользнулась на покрытом тонким льдом тротуаре, опять обрела равновесие и скрылась за углом.
В вышине, спереди, сбоку и позади горело множество окон — обычный квартал из высоток обычного города, утонувший в плотной синеве вечернего воздуха. Гул машин с дороги, хохот устроившегося с пивом в руках молодняка у соседнего подъезда.
Все то же начало Ноября. Уже ставшее вечным.
Была в этом всем какая-то неправильность, в этом застывающем намертво времени.
Уж лучше бы оно шло. Лучше бы люди в мое отсутствие менялись и старели: подобный ход времени адекватно, пусть и не без грусти, воспринимался сознанием. А когда вот так…
Для того чтобы внести необходимые и желанные изменения: чтобы достать маме денег на ремонт, чтобы бабушкина лотерея закончилась выигрышем — здесь следовало проводить гораздо больше времени. Недостатка в идеях не было. Недостаток был в желании.
Я не могла себя понять, и от того кружила в самобичевании.
Неужели я больше не люблю маму? Ведь люблю же? Тогда почему не хочу подниматься в квартиру?
Как же совместить все эти рвущие на части противоречия?
Тогда, стоя перед собственным домом и глядя в светящееся окно кухни, я еще не знала, что очень скоро все изменится. Что события, сгрудившиеся за ближайшим жизненным поворотом, только и поджидают момента, чтобы наброситься, закружить, замести в свой водоворот, почти что утопить в нем.
Тогда мне казалось, что в мире нет сложнее проблемы, чем понять, что превратило любящую дочь в отстраненного от семьи чужого человека, но оказалось, что показавшиеся на поверхности изменения, уже так сильно всклокочившие переживаниями реальность — это лишь вершина поднимающегося из глубины судьбы айсберга.
Может быть, я все же поднялась бы наверх и провела вечер дома, пытаясь прикинуться «совершенно-обычной-дочкой». А может, простояв в стылом дворе еще пару десятков минут, решила бы переместиться куда-то еще, когда настойчивый зуд чипа в плече уведомил о том, что в ближайшее время принимать решения о том, где мне быть, будет Дрейк.
То был вызов в Нордейл. И испытав смесь грусти и облегчения, в последний раз посмотрев в окна своей квартиры, я прыгнула назад.
