ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вокзал на Ливерпуль-стрит насквозь пропах серой. Густой туман окутал перрон, и большой чугунный вокзальный свод стал невидимым. На платформе тускло горели фонари, они не отбрасывали свет и не могли рассеять неумолимую пелену тумана. Похоже, тьма царила не только в природе, но и в сознании. Взволнованные, странно возбужденные туманом люди то и дело возникали из мглы, а затем исчезали в дальних концах перрона. Они проходили по слабо освещенному асфальту и терялись в глухой, желтоватой тьме. Вслед за ними на платформу столь же неожиданно выныривали другие люди. Было без четверти шесть.

Я выехал пораньше, чтобы не сбиться с пути. Огни, горевшие вдоль Пиккадилли и Холборна, помогли мне проехать, и я добрался до вокзала вовремя. Я уже попытался выяснить, насколько опоздает поезд, но этого, видимо, никто не знал, потом обследовал книжный киоск и купил там дешевенькую книжку о войне в джунглях Бирмы. Теперь я сидел в более или менее освещенном буфете и пил почти остывший чай. Я размотал отсыревший шарф — он был такой мокрый, что хоть выжимай. Промок я до нитки и был так подавлен, что едва не расхохотался от отчаяния. Я ощутил, что вот-вот сойду с ума.

После объяснения с Антонией я чувствовал усталость и оцепенение, будто меня избили или будто я прошел много миль пешком. Я пребывал в состоянии, которое точнее всего можно назвать влюбленностью. Однако это была какая-то странная влюбленность, и проявлялась она только в одном — моем молчаливом и неохотном подчинении воле Антонии и нежелании разрывать нить нашей близости. В то же время согласиться на такое положение было само по себе пыткой, нежные узы превращались в удавку. Меня смущало, что ситуация полностью исключала любую вспышку гнева, а гнев, прикрытый горечью, постепенно скапливался в глубине моей души. Больше всего пугало чувство, которое я испытывал, находясь рядом с Антонией. Я понимал, что нуждаюсь в ней, нуждаюсь в них обоих, и теперь малодушно стремился увидеться с Палмером и добиться от него какого-то невозможного одобрения. Я попал к ним в плен и начал там задыхаться. Но меня страшила и окружающая тьма.

Я поглядел на часы. Без шести минут шесть, не стоит сейчас пить, еще не время. Я встал и опять прошелся по платформе. Как и прежде, никто не смог мне ответить, насколько опаздывает поезд, и я постоял, подняв воротник пальто и вдыхая тяжелый, отравленный воздух. Он оседал у меня в легких, холодный, сырой и нечистый. Приятного было мало. Вообще этот вокзал был сущим адом. Я задумался, узнаю ли Гонорию Кляйн. Мне не удавалось представить себе ее лицо, в памяти запечатлелся только общий облик немолодой уже немецкой старой девы. Помнится, меня огорчило, что она совсем не похожа на Палмера. Во всем остальном она была типичная старая дева и никакого интереса не представляла. Я чувствовал мрачное удовлетворение, что на мою долю выпало неприятное дело — встретить ее. Продрогнуть в холодном тумане, в нелепой обстановке, потом здесь, в духоте вокзала, терпеть все неудобства долгого ожидания — в конце концов, только это я и мог сделать, чтобы досадить Антонии и Палмеру. В данный момент это было мое единственное оружие и способ скоротать время.

Я купил вечернюю газету и прочел, сколько человек уже погибло сегодня в катастрофах из-за тумана. На часах было без одной минуты шесть. Я принялся думать о Джорджи и нашем завтрашнем свидании. При мысли о Джорджи в сердце шевельнулось что-то радостное и теплое. И в то же время мысль о встрече с ней пугала. Сейчас я не мог бы со спокойной совестью открыть свои карты или спорить с Джорджи о самом главном. Я был всецело поглощен Антонией и не мог думать ни о ком другом. Давление на меня со стороны Джорджи, требование войти в ее положение стали бы просто невыносимыми, делалось тошно при одной мысли об этом. И все же я желал ее видеть. Мне хотелось утешения, хотелось любви, способной меня спасти, огромной, сильной любви, которую я прежде не испытывал.

— Поезд сейчас прибудет, сэр, — сообщил мне контролер.

Грохот невидимого поезда все нарастал, а потом начал стихать, и в конце платформы показались первые вагоны. У барьера, выныривая из тумана, стали собираться люди, а я сосредоточился на маловыполнимой, как теперь понял, задаче — узнать в лицо ту, которую должен был встретить. Мимо меня прошло несколько женщин средних лет, с напряженными и озабоченными лицами, и вскоре они исчезли. Все спешили покинуть вокзал, и у всех был какой-то нездоровый вид. Да, это действительно ад кромешный. Я закашлялся. Доктор Кляйн будет искать брата, и я предположил, что узнаю ее по растерянному, неуверенному облику. Но надо будет действовать быстро: стоит ей отойти на несколько шагов от барьера, и она скроется в густом тумане.

Когда сестра Палмера наконец появилась, я сразу узнал ее. Мне сразу же вспомнилось ее лицо. Так часто бывает: думаешь, начисто позабыл того или иного человека, а потом вдруг увидишь его — и убеждаешься, что все прекрасно помнишь. Лицо у нее было не из приятных: тяжелое, характерно еврейское, неприветливое и даже немного высокомерное. Изогнутые губы сочетались с устрашающей узостью глаз и рта. Доктор Кляйн подошла к барьеру и остановилась, оглядываясь по сторонам. Она нахмурилась, и в мрачно-желтом свете мне показалось, что вид у нее усталый и замученный. Она была без шляпы, и на ее коротко остриженных черных волосах застыли капли туманной влаги.

— Доктор Кляйн? — обратился я к ней. Она повернулась и уставилась на меня. Явно гадала, кто я такой.

— Я Мартин Линч-Гиббон, — представился я. — Мы виделись раньше, хотя вы, наверное, забыли. Палмер попросил меня встретить вас. Можно взять что-нибудь из ваших вещей?

Я обратил внимание, что она нагружена массой маленьких свертков. Это придавало ей сходство со среднеевропейской домохозяйкой. Когда она заговорила, я ожидал, что услышу сильный немецкий акцент, и был приятно поражен ее чистой и интеллигентной английской речью. Я забыл, какой у нее голос.

— Где мой брат? — спросила она.

— Дома. Он простудился. Ничего серьезного. Я вас мигом к нему отвезу. Машина стоит здесь, неподалеку. Позвольте мне это взять.

Я забрал у нее самый большой пакет. Освободившись от него, доктор Кляйн окинула меня пронзительным взглядом. При странной игре света я заметил в ее узких черных глазах, окруженных красноватыми тенями, что-то восточное, типичное для многих евреек. В этом сверкающем взоре было также что-то животное и отталкивающее.

— Неожиданная любезность с вашей стороны, мистер Линч-Гиббон, — проговорила она.

Мне потребовалось время, чтобы оценить иронию этого краткого замечания. Ее слова не на шутку удивили меня, удивило и то, как больно они меня задели. До меня дошло, что это первое суждение постороннего человека с тех пор, как я вполне официально сделался рогоносцем. Поняв суть ее слов, я разозлился и обнаружил, что на мгновение позволил себе предстать в весьма невыгодном свете. Действительно, это кому угодно покажется странным — сломя голову мчаться по поручению Палмера. Мы молча проследовали к машине сквозь окутанную туманом и несколько истеричную толпу встречающих и уезжающих, а также тех, чьи поезда бесследно исчезли.

На улице туман был таким же густым, и мне понадобилось время, чтобы отыскать свою машину. Прожекторы растерянно шарили световыми полосками, но их лучи не проникали во тьму. Мы неторопливо двигались по Чипсайд. Желая прервать затянувшееся молчание, я спросил:

— В Кембридже такой же туман?

— Нет, там нет тумана.

— Ваш поезд прибыл точно по расписанию. Мы думали, он опоздает.

Она что-то невнятно пробурчала в ответ. Мне безразлично, что она обо мне думает, сказал я себе. Туман покрывал нас плотными волнами, и было чрезвычайно трудно разглядеть, идет ли кто-нибудь по дороге. Люди припарковывали свои машины то там, то тут около тротуара. На дороге оказалось слишком много препятствий, чтобы свернуть влево, а справа фары приближающихся машин становились видимыми лишь в последнюю секунду, вырываясь из кромешной мглы. Честно признаюсь, ехать не сворачивая, по узкой полосе, вовремя замечать свет движущихся фар, не пытаясь увильнуть как сумасшедший, когда спереди надвигается тьма, — это искусство, и оно требует предельной собранности и внимания. Я пригнулся к рулю и почти соприкоснулся лбом с ветровым стеклом, с которого дворники стирали массу мокрой грязи, быстро двигаясь взад-вперед. Я с каким-то странным возбуждением ожидал, что мы вот-вот во что-нибудь врежемся. Воодушевленный этим чувством, я вдруг спросил свою спутницу:

— Доктор Кляйн, что вы думаете о последнем подвиге Палмера?

Она резко повернулась ко мне, и пола ее пальто скользнула вдоль моей руки, лежавшей на рычаге сцепления. Не успела она ответить, как на расстоянии фута справа от меня появился огромный грузовик. Я должен был передвинуться на середину дороги. Отчаянно притормозив, я свернул, проехав в дюйме от грузовика.

— Простите, — сказал я.

Она опять отвернулась и подобрала полы пальто, сев поудобнее. Мое извинение могло относиться и к тому и к другому.

Я повернул на юг, решив, что это Шефтсбери-авеню. Ветровое стекло сделалось непроницаемым и подмерзло. Я распахнул окно рядом с собой, и в машину ворвались струи холодного спертого воздуха. У меня потекло из носу.

— Вас не затруднит открыть ваше окно и понаблюдать за той стороной дороги? — попросил я Гонорию.

Она молча открыла окно, и так мы проехали несколько миль, глядя в разные стороны. Тело Гонории Кляйн тряслось около меня, словно какой-то безголовый куль, и я снова ощутил, как жесткая ткань ее пальто скользнула по моей руке. Большие оранжевые фонари у Гайд-парк-корнер обозначили нам путь к Найтсбриджу, и при их свете я бросил беглый взгляд на мою спутницу. Но увидел лишь ее ссутулившиеся плечи. Затем передо мной мелькнула нога в туфле на толстой каучуковой подошве, пухлая изогнутая икра в плотных коричнево-белых вязаных чулках, пересеченных темным швом. Я опять посмотрел на дорогу и попытался переключить свое внимание. Извилистый шов неожиданно напомнил мне, что я имею дело с женщиной.

Когда мы добрались до Пелхам-крессент, туман немного рассеялся. Я открыл массивную, тугую входную дверь, которая у Палмера никогда не запиралась, и пропустил доктора Кляйн вперед. Я ощущал себя связанным с ней, потому что мы вместе подверглись тяжкому испытанию. В холле было тепло, его устилали толстые ковры, и после уличной слякоти здесь приятно пахло полированным деревом и новыми тканями. Я с удовольствием отдышался и помедлил, пока она снимала пальто. Я заметил над ее головой огромный, украшенный кисточкой меч самураев, который Палмер почему-то решил подвесить над маленькой шифоньеркой. Когда-то она очень нравилась нам с Антонией.

Я принялся гадать, дома ли Антония с Палмером, поскольку мы приехали намного раньше, чем предполагалось.

— Не хотите подняться наверх? А я пойду и посмотрю, нет ли Палмера и Антонии в гостиной. Вы, конечно, знаете, как вам пройти? — любезно добавил я.

Доктор Кляйн смерила меня суровым взглядом:

— Вы очень гостеприимны, мистер Линч-Гиббон, но я бывала в этом доме не раз.

Она прошла мимо меня и распахнула дверь в гостиную. Там ярко горел камин, окрашивая комнату в золотистые тона. Сильно пахло смолой от пылавших поленьев. Лампы были потушены, и обои с их неровной фактурой в мерцающем свете камина отливали мягко-красным. Я сразу с горечью догадался, что Палмер и Антония действительно нас не ждали. Они сидели рядом в креслах с прямыми спинками и грелись у огня. Палмер обнимал мою жену, и их лица, с нежностью обращенные друг к другу, выделялись четкими профилями на фоне золотистого огня. В этот момент они показались мне двумя божествами индийского фриза, взошедшими на престол и по-неземному прекрасными. Безмятежная и далекая от простых смертных царственная пара. Они удивленно повернулись навстречу нам, но не сдвинулись с места, когда мы прервали их изысканное общение. Я вошел в комнату вслед за Гонорией Кляйн.

В это мгновение случилось нечто непонятное. Когда я обернулся и посмотрел на Гонорию, она показалась мне преобразившейся. Сняв свое бесформенное пальто, она сделалась выше и как-то благороднее. Но больше всего меня изумило выражение ее лица. Она стояла в дверях, устремив взгляд на сидящую у огня и отливающую золотом пару, голова ее была откинута назад, лицо страшно бледное. На мгновение она напомнила мне какого-то властного и надменного капитана, вернувшегося победителем с поля битвы, еще не отряхнувшего пыль с сапог и внезапно столкнувшегося с неожиданно сильным противодействием, однако готового, если понадобится, подчинить всех своей воле.

Это было, повторяю, мгновенное впечатление. Антония вскочила и бросилась к нам с приветствиями. Палмер торопливо включил свет. Гонория Кляйн разговорилась с Антонией, отвечая на ее вопросы о поездке и тумане. В замедленном темпе ее речи и обстоятельности ответов я наконец почувствовал что-то немецкое.