Глава 5

Я шла по коридору на негнущихся ногах. «Боже мой — Боже мой — Боже мой!» — Только и крутилось в голове беспрестанным потоком. Сколько же всего навалилось, и все в один день. Боже мой — Боже мой…. Узнав в темном проходе свое крыло, я автоматически свернула туда и практически ввалилась в комнату. Захлопнув дверь, я забралась на кровать, прижалась спиной к стене и закрыла глаза. Я не знала, сколько минут я потратила на обдумывание ситуации, в которой оказалось. Уткнувшись лицом в жесткую подушку, я обрушивала на себя ворох вопросов и проклятий. Все произошедшее в кабинете Халка казалось невероятным. Просто нереальным! Я могла бы заработать эту тысячу уже сегодня. Сегодня! И целую тысячу! Ну почему я не имею ту проклятую профессию, которую Корпорация указала в бумагах? Почему я не решила пойти учиться на информатику? Кто же знал, что однажды это могло бы помочь избежать многих лет заключения. Что там сказал Халк — полбалла в день? Это всего три с половиной балла в неделю. Подсчитав в уме, я подытожила, что это пять или шесть лет жизни в Тали. Моей драгоценной жизни, которую придется подарить ни за что какому-то рабовладельцу. От тоски, накатившейся сразу после подсчета, я стала колотить тощую подушку кулаками.

— Тысяча! Тысяча! Ты-ы-ысяча! — Не то стон, не то вой рвался из моего горла протяжными заунывными звуками. — Почему я не хакер….

Но я не была хакером. И ничего не могла с этим поделать. Реши я притвориться знающей, мне пришлось бы на практике доказывать свои знания. И в короткие сроки. Халк не из тех, кто поверил бы человеку, едва способному быстро набирать на клавиатуре, а я — увы и ах — в совершенстве овладела только почтовым клиентом, да еще парой бухгалтерских приложений. Даже печатать вслепую не научилась. Так что не было никакой надежды дурить Халка дольше нескольких минут. И еще одна ложь однозначно не добавила бы нам взаимопонимания.

Но почему он вообще предложил такую сделку? Не иначе как знал, что я далеко не компьютерный гений. И знал наверняка. Не догадывался, не строил предположения. Предположения могли стоить ему тысячи, а я была абсолютно уверена, что расставаться с ней Халк не спешил. Но неужели меня так легко прочитать? Каким образом он безошибочно распознал в моем ответе ложь, когда другие наоборот никогда бы не поверили правде?

Застонав пуще прежнего, я натянула подушку на голову, пытаясь сбежать от преследующего по пятам отчаяния. Как теперь жить? Как остаться целой и невредимой ежедневно встречаясь с Грегом и его подхалимами? Как не сломаться от осознания, что в течение следующих пяти (в лучшем случае) лет, мне придется ежедневно работать и бороздить дорожки этого самого ранчо? Одни и те же дорожки. Пять лет. Каждый день.

Когда в дверь постучали, я даже не услышала. Вынырнуть из темной пучины размышлений удалось только, когда входная дверь распахнулась. Быстро стянув с головы подушку, я наспех пригладила волосы и уставилась на вошедшего. Точнее — вошедшую. Ей оказалась едва умещающаяся в проем женщина в темном платье и белом переднике. В руках у нее было кухонное полотенце. Вместе с женщиной в комнату вплыл изумительный аромат сдобы и ванили.

— Эй, как тебя там… Долго я на кухне ждать буду? — Проворчала она и вышла в коридор.

Не спрашивая повторного приглашения (за таким запахом можно было, не задумываясь, забраться на собственную виселицу) я соскользнула с кровати и выбежала из комнаты, боясь потерять гостью из вида.

Табита. Именно так звали королеву кухни. Она была невысокой, равно как и не низкой, очень полной и совершенно темнокожей. С жесткими черными волосами, стянутыми на затылке узлом и пухлыми губами. Ее кожа, цвета пережженного пергамента, едва заметно поблескивала на лбу и щеках — сильный жар поднимался от плиты, на которой равномерно шумел, наполовину заполненный водой, металлический чайник.

На столе передо мной уже стояла чашка с супом, хлеб и сыр. Зачерпнув первую ложку бульона, я едва заметно поморщилась от боли в челюсти.

— Кто это тебя так? — Спросила Табита.

— Грег.

Теперь поморщилась она.

— Руки бы ему вырвать, старому козлу. Чего хотел-то?

— Я яблоко взяла с кухни. Сказал, что я ворую.

Табита покачала головой, но ничего не сказала. Медленно тяжело поднялась со стула, чтобы снять с плиты чайник.

Она не была разговорчивой, как я уже успела заметить. Все больше молчала, сохраняя серьезное, будто чуть укоризненное выражение лица. Однако в ее черных глазах иногда проглядывало любопытство и даже сочувствие.

Кухня, на которой мы находились сейчас, была не тем огромным помещением, что я видела часом раньше, а небольшой комнатой, оклеенной желтоватыми обоями, и, вероятно, использовалась для перекусов прислуги. Здесь даже попытались создать некоторое ощущение домашнего уюта. Стол покрывала разноцветная скатерть, в углу тихо гудел холодильник, откуда-то из угла доносилось тиканье настенных часов.

Мне отчего-то хотелось поговорить с Табитой. Неважно о чем. Я мысленно тянулась к чернокожей женщине, как потерявшийся звереныш тянется к теплому куску меха, представляя в нем мать. Одиночество наложило на меня тяжелый отпечаток. С самого первого дня в Тали мне не с кем было поделиться ни настоящим, ни прошлым, ни просто настроением. Вообще ничем. Не кому было рассказать о сомнениях, переживаниях, мыслях, планах…. Янка особенного доверия не вызывала, Роберту вообще никто не был нужен кроме железок и проводков, а больше я никого не знала. Теперь же, уставшая и измотанная от жизни в тридцать третьей зоне, я отчаянно жаждала общения. Настоящего, людского. С советами, поддержкой, шутками и хотя бы капелькой любви.

Незаметно вздохнув, я зачерпнула очередную ложку супа.

— Вкусно. — Сказала я апатично. На выдавливание улыбки меня уже не хватило. На эмоции тоже.

Табита лишь коротко взглянула на меня, занятая завариванием чая.

— Пей.

Она протянула мне фарфоровую кружку, в которой на поверхности плавали разбухшие чайные листики. Я подула на кипяток.

Табита сидела напротив, помешивая ложкой заварку. Голова опущена, крупные темные руки сложены на столе. Я вдруг подумала, что она напоминает мать-героиню, пережившую долгие ночи в окопах, отдавшую лучшие годы на врачевание бойцов, так и не дождавшуюся домой собственных детей. Что-то было в ее лице, что-то такое, что заставляло ждать каждого ее редкого слова, с внимание относиться к каждому мимолетному жесту или взгляду.

В противовес этому в памяти тут же всплыла мысль, что по законам жанра кухарка (а именно ей Табита и была) должна быть улыбающейся пухлой хохотушкой, вечно гоняющей полотенцем конюхов-воришек и притворно ворчащей на всех и вся. Однако, кроме избыточного веса, остальных качеств в сидящей напротив женщине, не было и в помине. Она казалась высеченной из камня. Но камня, в центре которого, билось большое живое сердце.

— Тут не просто живется. — Вдруг подняла на меня черные глаза Табита. — Но ты не сдавайся. Хозяин он такой, когда справедливый, а когда и нет. От Грега вообще держись подальше.

Я кивнула, удивленная откровенностью.

— Ладно, спать пора. — Она отодвинула чашку. — Когда закончишь, поставь посуду в раковину, я утром помою. Свет выключается за холодильником, будешь уходить, возьми с собой вот это.

На столе появился мятый полиэтиленовый пакетик. Она придвинула его в мою сторону и поднялась со стула.

— Спина ноет, каждый вечер разминаю, а все равно ноет. — Раздалось ее бурчание уже на пути к двери. — Все, ушла я.

— Спокойной ночи! — Запоздало отозвалась я вдогонку, поглядывая на пакет. Как только шаги стихли, я осторожно развернула его и почувствовала, как посреди темного облака, что накрыло сердце пеленой тоски, пробился тоненький лучик света. Не замечая, что слабо улыбаюсь, я смотрела на маленькую плитку шоколада, на обертке которой гарцевал, вздыбив гриву, маленький нарисованный конь.

— Спасибо. — Прошептала я в пустоту кухни. Ответом мне было размеренное тиканье часов.

Старенькая деревянная дверь, тихо поскрипывала на износившихся от дождей и ветров, проржавевших петлях. Блекло проступали из темноты сероватые очертания стоек двухъярусных кроватей, которых в комнате было не менее десяти, а то и пятнадцати. Несмотря на то, что каждая уже была расстелена и приготовлена ко сну, их обладательницы, казалось, вовсе не спешили свидеться с Морфеем, а столпившись тесным кружком, сидели напротив одной — новенькой, которая в этот самый момент трагично молчала. Светильники погасили еще час назад, и даже смолянистый чадящий запах копоти уже успел выветриться через оставленные на ночь, спасающие от духоты, тонкие оконные щели.

— И что было дальше? — Раздался в тишине комнаты любопытный женский голос.

— А дальше…. — Не сразу, после эффектной паузы, прозвучал срывающийся, переполненный притворной печалью Янкин голос. — Дальше она нас всех предала. И меня, и Роберта. Я-то хоть жива осталась, а вот он…

Плечи рассказчицы задрожали от всхлипов. По комнате, сложившийся в хор сразу из нескольких голосов, пролетел возмущенный вздох. Чтобы никто не увидел ее сухих щек, Янка прикрыла едва различимое в темноте лицо руками. Она чувствовала, как кто-то ласково теребит ее плечо, поглаживает спину, призывая успокоиться.

— Не плачь, девочка. — Это была сидящая рядом немолодая женщина, с темными волосами, затянутыми косынкой. — Всякие люди встречаются, на каждого слез не хватит….

— А я ведь…. — Полностью перевоплотившись в «жертву», Янка злорадно упивалась произведенным эффектом, — …я ведь работу ей помогла найти. Устроила. А она вон как!

И ударившись в несуществующие слезы, Янка снова затряслась от лже-рыданий.

Здесь, в далеком, стоящем на окраине бараке, среди сборщиц ягод, сплетен не водилось. Так уж повелось. Тот, кто упивался интригами и ковал за спинами ядовитую ограду из слухов и лживых пересказов, недолго держался в коллективе, а быстро оказывался за пределами дружного круга, покинутый и оплеванный. Поэтому никто не решил ставить под сомнения сказанное. Лишь только укоризненно качались головы. Светлые, темные, седые. Всем было жаль новенькую. Да и как не жалеть, если судьба и так не сложилась, а новая дружба, такая ценная и хрупкая поначалу, не успев окрепнуть, обратилась предательством.

— Ты иди, подыши воздухом. — Ласково подтолкнула соседка в косынке. — Оно и легче станет. А нам спать пора, завтра вставать ни свет ни заря. Накажет судьба твою Шерин, не переживай….

Головы закивали. Зашуршали по деревянному полу барака подошвы, женщины стали расходиться.

Выскочив за дверь, на залитый бледным лунным светом двор, Янка прижалась к шершавой стене дома, кутаясь от холода в тонкую хлопковую майку. Молчали, ожидая хоть легкого порыва ветерка, низкорослые кусты, затихли и гомонившие до этого сверчки.

Янка посмотрела на луну и улыбнулась.

Вот и пусть эти простачки верят всему подряд. Кто знает, может, оно на руку выйдет? Как вообще сумела эта стервочка заполучить теплое место в белом особняке, у хозяина под боком, в то время как она — Янка — должна горбатиться в три погибели на ягодных посадках? Поди, не холодно ей там спать в отдельной комнате. Небось, и ванная у нее там есть, и кондиционер, а то и камин с чугунной решеткой. Ну, ничего — придет время поменяться местами, и тогда уже не Шерин, а Янка будет спать в теплой постели, заниматься чем-нибудь не особенно обременительным по дому и соблазнять хозяина.

Представив, как сам Халк кормит ее нежным паштетом с ложечки, Янка даже перестала мерзнуть. Кухня в занавесках с оборочками, хрусталь и серебряные ложечки на скатерти. Вечера на кожаном диване в его кабинете, поездки в город за обновками…. Вот-вот! Здесь, с Халком, ей будет куда лучше, чем с примитивным Роджером. А после первой ночи и способ уговорить повысить зарплату найдется. Конечно, найдется. Никто еще не устоял против разведенных женских ножек.

Когда на дороге раздались шаги и мужские голоса, Янка встрепенулась, вынырнув из сладких мечтаний на поверхность, и застыла, вглядываясь в темноту. Кого еще черт….

Спустя минуту ей в лицо ударил слепящий луч фонарика.

— Ты кто такая? Почему не в бараке? — Раздался грубый голос. Подошедших, по всей видимости, было трое.

Сообразив, что это охранники, обходящие территорию, Янка чуть успокоилась. Значит, не мужики с плантации, которые по рассказам нет-нет, да наведаются в барак, чтобы попытать удачу с одной из местных красоток.

— Я просто на улицу выбежала. По нужде.

— Вот то-то я и смотрю в одной майке только стоишь.

Янка не видела, но чувствовала, как по голым ногам скользят липкие похотливые взгляды. Ощупывают, облизывают, мечтают задрать повыше подол и без того короткой майки.

— Ты давай, на улицу больше не высовывайся. Нечего мужиков голым задом дразнить.

— Так я же… это…. Я не специально. Кто же знал, что вы появитесь?

— А мы каждый день появляемся, так завтра уже будем считать, что ты специально закон нарушаешь.

Мужики загоготали.

Янка, обутая в легкие тапочки, неловко переминалась с ноги на ногу. Луч фонаря ушел в сторону, высветив профиль одного из охранников — высокого, широкоплечего мужчину с дубиной у пояса. Двое других оставались в тени. Когда центральный достал сигарету и прикурил, Янка успела заменить тонкие губы, хмурый взгляд, широкие ладони и короткие волосы. А еще длинный шрам через всю щеку. Для обычного охранника, он держался слишком уверенно, даже надменно.

Содрогаясь от холода, Янка продолжала всматриваться в жесткое лицо. И тут ее осенило. А не тот ли это?…. Не начальник ли стражи по имени Грег, о котором частенько упоминали женщины из барака? Ну, конечно! Кто еще мог держаться с таким превосходством над остальными? Да и шрамом не каждое лицо изуродовано, тем более таким….

К дрожи от холода прибавилась еще одна — нервная. А ведь это шанс! Если только удастся привлечь его внимание, то, возможно, дорожка в особняк Халка проторится сама собой. Вот только как бы все получше обставить?

— Каждый день, значит, ходите? — Промурлыкала Янка с легкой улыбочкой. — Тогда завтра вас с чаем и тортиком ждать у ворот буду.

В темноте раздалось фырканье.

— Ишь, какая наглая….

Но заинтересованный взгляд все-таки был ей наградой. Она опять его скорее ощутила, нежели увидела.

— Иди, давай, в барак. Нечего снаружи торчать.

Сообразив, что время первого диалога истекло, Янка решила не искушать судьбу, поэтому просто развернулась и, изо всех сил качая бедрами, растворилась в дверном проеме. Когда голоса и шаги во дворе стихли, она все еще стояла, привалившись к шершавой стене, глядя в непроницаемо черный потолок. Темнота надежно укрыла от посторонних взоров лихорадочный блеск ее глаз и блуждающую на губах глуповатую елейную улыбку.

Следующие три дня я запомнила смутно. Работа занимала все свободное время: вставали здесь с зарей, а ложились уже затемно. От перечня поручений рябило в глазах: я была то на кухне, то во дворе, то в особняке, то в подсобном помещении. Ничто не занимало мою голову полностью, она была наполнена пустотой и апатией, осознание рабского заточения убивало всякое желание даже легонько трепыхаться. К этому моменту я уже окончательно осознала, что не увидеть мне в скором времени ни Алекса, ни Линду, ни кого-либо другого из друзей, что я останусь на ранчо надолго, возможно, навсегда. Я поняла, что не стоит даже рождать пустую надежду на чье-то понимание или поддержку. Как когда-то сказала Янка — в Тали каждый сам за себя. Так оно и было.

Иногда я разговаривала на кухне с Табитой, когда у той находилась свободная минутка. От нее же я получила в распоряжение два полотенца, кусок мыла, чистую застиранную майку бежевого цвета и две пары нижнего белья. Думать, кому они принадлежали раньше, не хотелось, но и выбора, носить или брезговать, как такового не было. Все, что когда-то мне досталось вместе с сумкой от Корпорации, осталось в комнате на третьем этаже на Бэль-Оук авеню. Никто не позаботился привезти все это на ранчо.

Табита же указала мне путь к душевой, что располагалась в подсобке, недалеко от моего крыла, и теперь, каждый вечер перед сном я хотя бы имела возможность смыть соляную корку пота, которая образовывалась на коже с самого утра, стоило беспощадному солнцу Тали подняться над горизонтом. Запасных штанов у меня не было, а те, что подвергались ежедневной носке, от толстой корки грязи едва сгибались в коленях. Кроссовки тоже быстро приходили в негодность. Однако мне было все равно.

Меня больше ничего не интересовало. Ни одежда, которая была надета на меня снаружи, ни то, что осталось внутри.

Я не смотрела в лица проходящих людей, не слушала их разговоры. Руки делали свою работу автоматически, а основные силы уходили на то, чтобы охранять голову от мыслей. Мне казалось, что я едва удерживаюсь на грани отчаяния, и стоит только начать жалеть себя, как я тут же соскользну в пропасть. И уже насовсем. Простым и надежным казалось только пребывание в безэмоциональной пустоте.

Все, что когда-то было таким естественным, будто старая фотография, забытая на чердаке, покрылось пылью и выцвело. Кафе «Лориан», что стояло напротив моего дома в Клэндон-Сити, послеобеденные чаепития с девчонками-продавцами в магазине (Линда никогда не забывала купить шоколадное печенье), вечерние просмотры теленовостей, привычное тиканье часов на камине. Смех Алекса и вовсе теперь звучал отдаленно, будто доносясь из растаявшего утреннего сна, а его улыбка полностью стерлась из памяти, словно кто-то злой и бездушный нечаянно смахнул ее мокрой губкой, приняв за горстку пыли.

Не было больше ни шопингов, ни мечтаний о собственной машине, филиале второго магазине или хотя бы чашке мороженого на ночь. Вместо этого был желто-красный жаркий пейзаж, дрожащий раскаленный воздух, выкрики охранников и иногда жалобные стоны рабочих.

Я приходила в комнату, когда на темном покрывале неба уже сверкали крохотные звезды, развешивала выстиранную одежду на единственном стоящем в углу комнаты столе, скручивала спутанные волосы в косу и ложилась в постель. Отворачивалась к стене, прижималась лбом к холодной штукатурке и слушала редкие шаги в коридоре. Когда не удавалось избавиться от назойливых мыслей и подступающих слез, я принималась дергать себя за жесткие от хозяйственного мыла локоны или теребить тощую подушку, в надежде хоть как-то отвлечься. Зачастую я просыпалась с полной охапкой перьев, зажатых в ладони. В скором времени это грозило закончиться тем, что я останусь без всякой подушки, но поделать с собой ничего не получалось.

Хуже всего было то, что я никак не могла найти положительных или хоть сколько-нибудь утешительных моментов в своем нынешнем положении. Пребывание и передвижение по территории ранчо лишь усугубляло депрессию: особенно плохо на моем настроении сказывались засевшие в памяти отрешенные лица работников, будто клейменных тяжелой печатью. Я все понимала. Понимала, что они осужденные, каждый за разное — кто-то убивал, кто-то грабил. Однако Тали имел странную особенность уравнивать тяжесть проступков, скрепляя людские души стальной цепочкой общего горя. Иллюзия свободной жизни, путешествия за пределами крохотной тюремной камеры не поддерживала бодрость духа, а наоборот, коррозией разъедала продолжающее надеяться сознание. У каждого прибывшего сюда у кого-то раньше, у кого-то позже, наступал момент прозрения — обещанный «Большой Город» с возможностью искупить совершенную ошибку собственным трудом на деле оборачивался покрытой ржавчиной железной ловушка, которая навсегда заглатывала попавшую в ее пасть неосторожную ногу. Если сидя на скамье подсудимых тридцать третья зона выглядела сочным праздничным тортом, то при ближайшем рассмотрении оказывалась засиженным мухами, засохшим, потрескавшимся пыльным пирожным, которое и бродячий кот не отважился бы попробовать. А после «прозрения» не у многих хватало сил продолжать надеяться на хороший исход. Многие срывались. Били окружающее или окружающих, резали себя, съезжали далеко в минус по баллам и исчезали где-то в небытие, о котором ни друзья, ни знакомые ничего не могли сказать. У кого-то хватало терпения на годы. Кто-то предпочитал такой жизни смерть уже через пару месяцев.

Именно поэтому я больше не смотрела на лица. Я не могла помочь себе, и я не видела пути, как помочь другим. Подобная ситуация полностью лишала мою жизнь той искры, которая бы теплила какие-либо надежды или давала утешительный настрой.

Я приходила в пустую комнату с единственной кроватью вечером и уходила оттуда же утром, чтобы, прожив еще один день, завершить замкнутый круг.

Как ни странно, но в одном мне везло. Я не видела ни Грега, ни тех ребят, что встретились мне тем вечером возле кухни. Грег был единственным, кого я зорко высматривала в округе. Внутреннее чутье подсказывало, что добром наша встреча не обернется.

Да и Халка за все это время я видела лишь однажды, издалека, и, признаться, совершенно по нему не скучала. Не мог нормальный человек хотеть жить здесь, видеть, как мучают (пусть повинных, но все-таки) людей по его же собственным приказам, после чего спокойно отправляться в клуб, чтобы скоротать вечерок в компании себе подобных. И пусть он оказался чуть более проницательным, чем мне бы хотелось, и даже чуть более справедливым, чем по всем предположениям должен был быть — однако я не собиралась на его счет заблуждаться. Халк — рабовладелец. И пусть зовется благозвучным словом «оунер» — это совершенно не меняет суть его черной души.

Отдельного упоминания заслуживала последняя встреча с Янкой, произошедшая в общественной столовой накануне, куда мне, наконец, показали путь. Встреча эта оставила глубокий и неприятный отпечаток в памяти, всякий раз заставляя меня чувствовать привкус мути, поднятый со дна застоявшегося болота, стоило вспомнить о том случае.

Приземистое одноэтажное здание общепита располагалось в отдалении от белокаменного особняка, скрытое высокими растительными посадками. К нему вела протоптанная многими подошвами работников ранчо широкая тропинка. Впервые оказавшись внутри, я поразилась количеству грязных потных тел, стоящих в очереди к окошку раздачи, где каждому на руки выдавался пластиковый поднос с миской супа или каши и парой кусков черного хлеба в придачу. Из питья здесь давали чай, а иногда бледно-желтый, пахнущий лежалыми сухофруктами компот, едва отдающий сладковатым привкусом. Стоя в очереди за чьей-то спиной, одетой в мятую красную майку, я медленно обводила взглядом помещение, когда вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный тяжелый взгляд. Обернувшись, я увидела позади незнакомую женщину, в глазах которой плескалась укоризна. Удивившись, но не найдя за собой никакой вины, я отвернулась, продолжая созерцать красную майку. Но стоило мне получить поднос и пойти к одному из грязных столиков, как я поймала на себе еще несколько подобных взглядом от незнакомых людей. В основном, женщин. Кто-то смотрел с неприязнью, кто-то с агрессивным вызовом, кто-то качал головой. Мне стало неприятно. И противно. Охватило чувство, будто добрые монахини взяли меня — бродяжку — с улицы в монастырь, а я тут же исписала стены святыни пахабными словами. Или наделала кучу на рабочий стол главного священника. Я пробовала вспомнить, не переходила ли я кому-то дорогу, не вступала ли в стычки, но память была спокойна, словно гладь озера в безветренную погоду. Ничего не приходило на ум.

Едва лишь дожевав черствый хлеб, я отнесла поднос с остатками еды в угол, где на широком столе у стены уже лежала груда таких же, и отправилась к выходу. С Янкой я столкнулась у самых дверей.

Она была одета в белую длинную майку и широкие даже для ее пышной фигуры штаны. Когда наши взгляды встретились, я уловила волну такой неподдельной злобы, что едва не отшатнулась. Какая-то дама, тут же потянула ее за рукав и громко прошептала «Это она?» Янка кивнула. И в глазах ее спутницы тут же появилось то же самое, уже знакомое мне выражение отвращения, будто я была не человеком, а корзиной с мусором, над которой кружали зеленые мухи. Отойдя от шока, я на деревянных ногах прошла мимо этой пары и выскочила на улицу.

Шок, испытанный мной в столовой, все еще стелился следом даже тогда, когда моя голова уже прижималась к прохладной штукатурке стены, а рука привычно мяла колючие перья тощей подушки. Мне так и не удалось определить, чем было вызвано подобное отношение в столовой, но сон в эту ночь не шел долго.

Через несколько дней к моим обязанностям прибавилась еще одна — новая. Табита как раз закончила наполнять большую алюминиевую бочку, стоящую возле плиты, свежесваренной похлебкой из огромного булькающего котла. Добавив последний черпак, она взмахом руки подозвала двух мужчин, которые погрузили горячий жбан на деревянную тележку с прикрепленной спереди длинной ручкой. Тележку вывезли с кухни на подъездную дорожку и оставили стоять на прогретых за день камнях.

— Она, конечно, не легкая, но и ты не торопись. Мужики с каменоломни не обедают в общей столовой, им там далеко ходить, поэтому еду надо возить им.

Мы стояли у входа в кухню. Табита вытирала руки о передник, солнце, пробивающееся сквозь кроны дубов, добавляло бликов на ее темную, чуть блестящую от пота, кожу на лбу.

— Хлеба тоже положили, он в мешке. Тарелки и ложки у них там есть. Куда идти запомнила?

Я кивнула.

— Хорошо. — Она ласково посмотрела на меня. — Когда вернешься, зайди на кухню. Я сегодня пирог испеку ягодный, оставлю для тебя кусок.

Я благодарно улыбнулась. Улыбка эта отразилась в черных глазах Табиты, будто в темноте на мгновенье вспыхнуло и погасло несколько золотистых звездочек.

— Шагай.

— Спасибо тебе.

Я подняла с земли деревянную ручку и, потянув ее за собой, зашагала по каменной аллее. Тележка, поскрипывая колесами, нехотя и тяжело покатилась следом.

До каменоломни оказалось далеко. Кроссовки мои поднимали сухую пыль, плечи ныли от напряжения, но я исправно тянула телегу, перекидывая твердую ручку из одной ладони в другую. Солнце едва начинало клониться к закату, день, как ни странно, выдался не особенно жарким. Слабый ветерок теребил стебли растущих вдоль дороги злаков, разнося в воздухе пряный, чуть терпкий аромат соцветий.

Неплотно прижатая крышка позвякивала всякий раз, когда деревянные колеса сползали с очередной кочки или проваливались на неровностях дороги, мешок с хлебом то и дело норовил сползти набок и затеряться где-то на обочине. Устав поправлять его, я, в конце концов, замотала холщевую горловину вокруг одной из досок.

Когда вдали, наконец, показался каменистый карьер, руки уже ломило от усталости, а ноги спотыкались на ровном месте. Радовало только то, что назад я поеду «пустая». Разглядев впереди приземистый деревянный дом, я направилась в его сторону. Дом был старым, вытянутым по периметру, с просевшей крышей. Стоявший вокруг него забор тоже изрядно пострадал от погоды и времени. Длинные брусья уже не крепились к столбикам, как это было когда-то, а лежали на земле, похожие на обгрызенные школьниками карандаши.

Заметив мое приближение, у дома начали собираться мужчины. Кто-то, бросив кирку, шел со стороны каменистого отрога, кто-то, оставив тачанку, наполненную булыжниками, почти бежал по тропинке к дому. Некоторые выходили из здания. Пока до дома было еще далеко, и фигурки людей казались крошечными, но через пару минут они грозили стать вполне реальными большими мужчинами. Мужчинами, которых я никогда в жизни не видела. И кто знает, чего можно ждать от каторжников, да еще в таком изолированном от прочих месте?

Я занервничала. Охранников поблизости не было видно. Что ж, оставалось надеяться, что меня примут радушно исключительно, как извозчика тележки, а не как особу женского пола, к которой стоит проявить повышенное внимание.

Но страхи оказались напрасны. И пусть лица окружающие меня были угрюмы и неприветливы, однако, манерам каменоломов могли позавидовать даже завсегдатаи «Поло-Гранд». Как только тележка оказалась на подъездной дорожке, ее тут же перехватили двое рабочих. Жестикулируя и переговариваясь, докатили до стола, взгромоздили на широкую скамью и осторожно отошли в сторону.

Я потерла уставшие ладони и огляделась по сторонам. Судя по опустевшим равнинам, все собрались здесь. Держа в руках по железной миске, мужчины столпились вокруг стола, ожидая раздачи, опасливо и хмуро поглядывая на меня.

Я набрала в грудь побольше воздуха, откинула алюминиевую крышку чана, взяла лежащую на столе сильно оцарапанную (будто после многократной чистки песком) поварешку и протянула руку за первой миской. Раздача началась.

Сидя в дальнем углу стола, я наблюдала, как они едят. Эти грязные отощавшие люди в лохмотьях. И хотя им никто не запрещал разговаривать, почти все молчали, лишь изредка перекидываясь словом-двумя. Ели жадно, быстро, прихлебывая и выпивая бульон прямо из чашки. Хлеб рвался пальцами и тут же запихивался в рот, чтобы быть проглоченным без какого-то ни было пережевывания.

Усилившийся ветер колыхал грязные, прилипшие к пыльным лбам волосы и завывал где-то в ущельях. Ни единого звука, кроме бряцающих о миски ложек, редкого пошвыркивания носом или глухого болезненного кашля ни разносилось над равниной. Здесь, у подножия гор, где заканчивалась плодородная почва, все казалось суровым и неприветливым. Трава делалась чахлой и едва пробивалась через каменистый наст, а та, что все-таки пробивалась, была серовато-бурой и сухой. Иногда только звук перекатывающихся камешков разбивал тишину и тоскливое, будто печально-просящее о чем-то несбыточном, завывание ветра. Лица сидящих неуловимо сливались с приглушенным пейзажем, словно две картинки — камней и людей — вросли одна в другую, сделавшись единым целым блеклым безрадостным полотном.

Мне уже пора было уходить — суп съеден, хлеб роздан, а я все никак не могла заставить себя подняться с места. Все смотрела, как они вылизывают последние капли со дна чашек, как подбирают упавшие на стол крошки, как жадно скользят взглядом по тарелкам соседей, кто еще не успел долакать, долизать, выскрести языком посудину до блеска.

Ком уже прочно встал в моем горле, я впитывала увиденное, словно ядовитую кислоту, что выедала изнутри.

Почему же, Табита? Ну, почему ты не положила побольше в этот бак, ведь оставалось еще место? Почему не добавила пару буханок хлеба в мешок? Как этим трудягам, кто от восхода до зари машут кирками и возят телеги, быть сытыми с единственной чашки тощего бульона? Кто-нибудь видел, как они работают и как едят? Кто-нибудь думает здесь вообще в людях?

Бесшумно всхлипнув, я, незамеченная, поднялась и побрела к тележке. Взялась за деревянную ручку и потянула за собой. На этот раз — пустая — она пошла легко, шурша от поскрипывая от набившегося в колеса песка. Где-то за спиной я слышала, как принялись убирать со стола. В завывание ветра вплелись редкие голоса и позвякивание посуды. Тряхнув головой, чтобы стереть из памяти вид стертых в кровь ладоней, держащих покрытые ржавчиной ложки, я перекинула деревянную ручку из одной руки в другую и быстрее зашагала назад.

Ночью я долго размышляла над тем, что увидела днем. Перестирав одежду, я долго сидела у окна, глядя на звезды, мечтая получить ключ от двери, ведущей на крыльцо, чтобы коротать вечера на свежем воздухе. И чем дольше я размышляла, тем четче в моей голове созревал план. Главное, чтобы за мной оставили обязанность катать эту телегу до каменоломни и обратно. И пусть путь туда был не из легких, я бы все отдала, лишь бы иметь возможность наведываться туда хотя бы раз в день. Я продолжала мысленно прокручивать детали и варианты, а ладони чесались от радостного предвкушения.

Одна часть моего плана осуществлялась довольно легко, а вот вторая….

Мне нужны были медикаменты. И пластыри. Если не удастся заполучить лекарства, то что-нибудь для подлатывания их ладоней я должна была добыть обязательно. Где находится изолятор, я знала. Осталось придумать, как попасть туда снова и припрятать все, что требуется, перехитрив наблюдательного врача.

Медленно жуя сладкий ягодный пирог, что припасла для меня Табита, я никак не могла избавиться от чувства горечи, стоило вспомнить голодные хмурые лица. Однако теперь в моей жизни появилось то, чего так не хватало все эти дни — идеи, искры для жизни, смысла, наконец. Вместо того чтобы горевать о себе, не видя впереди ничего, кроме хмурого горизонта, я могла подумать о ком-то другом, сделать чью-то жизнь немного легче. И не беда, что для этого придется рискнуть. Риск лишь добавит разнообразия в серые будни, против чего и никак не возражала.

Дожевав пирог, я свернула маслянистую, усыпанную крошками обертку в тугой шарик и закинула в маленькое пластиковое ведро у стола. Судя по звуку — попала точно в цель (в темноте ничего видно не было). После чего, впервые за долгое время, чувствуя умиротворение, уснула, не переживая за сохранность тощей подушки.