Глава 14
Две недели спустя Марика почти убедила себя, что привыкла к «новой» жизни.
Она уже не хандрила и не впадала в депрессию (по крайней мере, не так очевидно), не тянулась в случае упадка настроения к бутылке с мартини, могла спокойно ходить мимо картины в холле, разговаривала по телефону с друзьями и беспрерывно читала выданные Арнольдом на руки сценарии. Вернулась к работе, нырнула в нее, словно медуза в родную водную стихию, беспрестанно кружила по дому и делала в блокноте пометки, размышляла над построением фраз и сюжетов, формировала картинку с учетом будущего расположения камер, вписывала исправления в ранее составленный текст. Почти что наслаждалась бытием.
Или же хотела так считать.
По ночам она видела сны — светлые и зовущие, нежно рвущие душу на части знакомыми отголосками и силуэтами: травой, пробивающимся сквозь тесно сплетенные ветви светом звезд, треском поленьев. Видела, как качаются на чужих окнах в деревянных ставнях бордовые в белый цветочек занавески, но никогда не проваливалась в осознанное состояние. Просыпалась, как все нормальные люди, по утрам и грустила, чувствуя, как уплывают сквозь ладошки цветные обрывки лоскутков сна. Стряхивала тоску, выстраивала внутренний стержень и встречала каждый новый день если не с боем, то хотя бы с ощущением твердо стоящих на поверхности ног. Ела, пила, вновь погружалась в дела, пыталась не падать духом и заставляла себя верить, что однажды хорошее настроение и искренний интерес к жизни — такой жизни — вернется.
Ведь не зря же был поход. Ведь она просила развития, просила счастья в личной жизни.
Нет, новых встреч не происходило; кто бы ни сидел сверху, согласия на них, видимо, пока не давал. Несколько раз звонил Ричард, присылал дорогие подарки, Марика отсылала их назад отправителю, не открывая коробок. Нет, она не потеряла любви к украшениям, которые там, скорее всего, находились, но не желала давать зеленый свет человеку, который несколько дней назад, по мягкотелости и неосмотрительности впущенный в квартиру, сразу же недобро отозвался о новой и любимой картине: мол, что за примитив? Как можно держать на видном месте подобную безвкусицу, «мазню» неизвестного художника? И куда делся старый шедевр? Она вытолкала гостя в коридор вместе с «шедевром» и грандиозным скандалом, высказав на прощание все, что она думает по поводу холеных снобов, их вкусов, умов, знаний и прочих достоинств, услышала в ответ возмущенную фразу про «сбрендившую стерву» и хлопнула перед носом дверью.
Таким образом, следующие двое суток прошли без звонков и подарков. И хорошо. Потому что нашлось время в тишине и покое подумать над новой идеей, которая, ворвавшись в разум, теперь всецело занимала мысли. Она напишет сценарий к циклу передач о развитии и познании себя и окружающего мира, да, обязательно напишет! О взаимодействии человека и жизни, о целях, желаниях, приоритетах. Она создаст совершенно новый подход в подаче и объяснении, она донесет до людей что-то важное и наконец-то сделает что-то полезное.
Впервые с момента возвращения с Магии Марику что-то заинтересовало по-настоящему. Увлекло, закружило, осветило изнутри. Пусть эти передачи будут не такими, как все, что она видела до этого, пусть заинтересуют лишь узкую аудиторию, пусть вообще заинтересуют хоть кого-нибудь, и она уже будет счастлива.
Написать. Убедить Арнольда профинансировать съемки. Выпустить в эфир, и дать возможность знанию дотянуться до тех, кто в нем нуждается. Вдохновение есть, возможности, талант и желание, спасибо Создателю, — тоже, осталось лишь приступить.
Искусственно выстроенная бодрость духа почти всегда справлялась с отсеиванием тягостных мыслей, помогала сохранять оптимизм и ощущать хотя бы призрачное движение вперед, но предсказуемо проседала в одном-единственном случае — при попытках общения с Лао.
Сколько бы Марика не пыталась вести монологи, молить, увещевать и делиться собственной энергией, зеркало лишь изредка показывало на поверхности туман, но никогда слова. Ни фраз, ни советов, ни простого «привет». И это огорчало. В такие моменты как никогда крепко и сильно наседала тоска, и тогда зеркало вновь приходилось откладывать в верхний ящик стола.
* * *
Имена комедийных персонажей путались, их диалоги раздражали.
Соседка Тося выходила назойливой и глупой; врываясь в комнату с яблочным пирогом, она должна была светиться довольством и изрекать шутку, хорошую шутку, чтобы зрители смеялись, но Марика не могла выдумать ничего банальнее фразы: «А я тут кое-что испекла! Давайте пробовать?»
«Чаевничать будем?»
«Кому пирог? Им можно зарядить в лицо бойфренду…»
«Пожрем, коровы?»
Ужас…
Нет, здесь по сценарию должна быть шутка. Вчера приходили дельные мысли, а сегодня — нет, попросту «не катило». Зрители полюбили сериал «Две подружки», они хотят видеть продолжение, хотят заряжаться позитивом, а унылый сценарист целый вечер сидит и безрезультатно пытается выдавить из себя одну-единственную замшелую шутку. Да еще и постоянно отвлекается на мысли о совсем другом сценарии, гораздо более интересном, увлекательном и завораживающем — сценарии первой передачи из серии «Внутренний мир».
Марика раздраженно вздохнула и отвернулась от ноутбука.
Она стала некачественно писать на заказ, это плохо. Это чревато недовольством Арнольда, выговорами и потерей премиальных. Но ведь музу не привяжешь, как корову, к столбику, чтобы стояла и пожевывала травку? Что сделать, если она постоянно упархивает бабочкой от пресловутого столбика и сидит на растущем за забором красивом цветке? Не гоняться же за ней с сачком, как гонялась когда-то, прыгая по листам кувшинок, за бабочками у волшебного пруда.
Бабочки, пруд, Золотой лес…
Где все это сейчас? Где? Арви… Майкл… Неужели вход на Уровень навсегда закрылся?
Марика повернулась и долго смотрела на картину с холмом, затем вздохнула и опустила голову.
— В чем дело, девочка? Раньше ты всегда была мне рада. Ну? Что случилось?
— Уходи, Ричард. Я не ждала тебя так поздно.
Мужчина у двери нахмурился, привалился спиной к косяку, сложил руки на груди. Кажется, он был пьян; как раз в той кондиции, когда движения еще не становятся развязными, но куража и решимости прибавляется. Вот только ей, Марике, этот кураж пришелся не к месту и не ко времени. Нежданный визит в девять вечера хуже годового отсутствия гостей — уж лучше похандрить одной, нежели в неверной компании.
— Я принес вина.
Зашуршал сжатый в руке пакет.
— У меня есть вино.
— Тем лучше, будет больше.
— Не надо, не хочу.
— Это хорошее вино. Дорогое.
— Догадываюсь. Все равно не хочу.
— А чего ты хочешь?
Он смотрел напряженно, пристально, с плохо сдерживаемым во взгляде раздражением. Гладко выбритый, но усталый, с аурой находящегося в эмоциональной путанице человека. Растерзанный, разнузданный, злой.
— Я от тебя ничего не хочу.
Невидимый удар по щеке и толчок в грудь — выметайся отсюда.
Губы Ричарда сжались в полоску.
— Я где-то лоханулся? Что-то делал не так? Дарил не те подарки, не водил тебя туда, куда ты хотела? Уделял мало внимания, был сосредоточен на себе? Что? Что?! Говори!
— Ничего не нужно… — Марика потерла лицо и поняла, что устала. От объяснений, тех, что уже звучали, и тех, которым не суждено прозвучать. — Не нужно ничего исправлять, просто все, понимаешь? Просто иди.
— Что «все»? Совсем все? Гонишь меня, как подзаборную пьянь?
— Ричард!
Ей невероятно сильно хотелось сжать кулаки.
— Да меня ни одна баба так не прокатывала, знаешь ли… — С опущенной головой и красным лицом он стал похож на разъяренного быка. — Дело не во мне, да? Совсем не во мне. Я понял. Стоило отпустить тебя «поотдыхать», как у тебя появился кто-то еще. Я прав? Прав?! Это поэтому я вдруг перестал быть в фаворе? Ты просто в кого-то влюбилась?!
Теперь он орал. Орал сдержанно, но бешено, пытаясь недосказать тех ругательств, что осиными жалами вертелись на языке.
— Так ты мне скажи? Чего ты мне мозги… компосируешь!
Марика опустила плечи, выдохнула, затем расправила их и взглянула на гостя устало, но с вызовом. Сейчас или никогда. Лучше пусть так, чем постоянно ходит и ноет, не понимая, что осколки прошлого уже не собрать и не склеить.
— Так, — ответила ровно и поразилась чувству, что вовсе не соврала. — Да, я влюбилась в другого. Теперь все? Я могу закрыть за тобой дверь?
Наверное, он хотел ударить. Наверное, хотел многое сказать и, судя по красным пятнам на щеках, сказать сильно, горячо. Но сдержался, ушел с прямой спиной, бледный, с лихорадочно блестящими глазами, сжимая пакет с бутылкой так сильно, будто это было ее горло.
Не чувствуя сил ни в руках, ни в ногах, Марика закрыла за гостем дверь.
* * *
(Ronan Hardiman — Angel)
Она почти не думала о нем, но всегда помнила — ни на минуту не забывала. Просто не позволяла себе идти глубже: нельзя открывать заветную дверь, если тебя не просили.
Майкл был в ее сознании искрой — искрой от костра, ведущим вперед светом, но ведущим легко, без напряжения. Марика не пыталась его ни догнать, ни дотронуться. Она берегла эту искру, не позволяя ей погаснуть, но и не пуская к ней сквозняк из собственных размышлений — не хватало еще, чтобы костер раздуло. А если его раздует с одной стороны, но не с двух?
Глупо. Нет ничего прозаичнее и бессмысленнее любви без взаимности. А какая может быть взаимность, когда она здесь, а он там? Когда они такие разные.
И все же…
Ричард оказался прав. Нет, не Ричард, но те его слова, что вытянули на поверхность правду: Марика любила Майкла. По-своему, нежно, трепетно, от сердца, как любят святого для себя человека, до которого далеко и не добраться. И не потому, что расстояние.
Она полюбила его, наверное, тогда, сидя вечером у летнего коттеджа, когда на веревках сохла мокрая от ливня толстовка, когда искрилась влагой трава, когда котелок все никак не хотел сварить кофе… или чай? Нюхая очередную порцию переливаемого в кружки алкоголя, Майкл смеялся.
Она полюбила его за то, что он оказался единственным человеком, который протянул ей руку в тот момент, когда она меньше всего этого ждала. Не посмеялся, не стал укорять, не прогнал, но подарил шанс на размышления о новой себе. О возможной новой себе. Но стала ли она ей?
Вино пришлось все-таки налить. Не в алюминиевую кружку, но в фарфоровую — в бокал не хотелось, — хотелось снова мысленно побыть на Магии, а ощущение тонкого хрусталя под пальцами отвлекало.
Марика плеснула чего-то из первой попавшейся бутылки, села напротив картины, на которую, как она думала, научилась смотреть спокойно, и едва не расплакалась. Очень хотелось вновь попасть обратно. До чего же сильно… Ничего не прошло…
Она любила Майкла с таким теплом и светом, как любят далекий образ с незнакомой картины: вроде бы близкий — стоит лишь коснуться, — но такой же далекий. Недостижимый. Учитель. Красивый мужчина. Спокойный, ласковый, понимающий. Как хотелось бы зарыть свои ладошки в его руки. Она бы все слушала и понимала, по крайней мере, старалась понять, шагала бы в ногу, смотрела бы туда, куда он указывал, и делилась бы своими наблюдениями, она бы…
Она бы…
Что?
Она бы хотела любить его не только как Учителя, но и как мужчину. Возможно ли такое? Позволил бы он? Каково это было бы — сидеть с ним вечерами на крыльце? Думать о мире, о жизни, одновременно купаясь в счастье? Не слишком ли обширный запрос? Но ведь у Пилона именно это и было попрошено, разве не так?
Нет, не так. У Пилона она попросила вторую половину, но не Майкла, хотя ведь хотела именно его. Марика сжала одновременно фарфоровую ручку и зубы. Не имела права выбирать за другого, поэтому пришлось ограничиться пространной формулировкой о счастье в личной жизни. Не загубила ли она тем самым возможность быть по-настоящему счастливой с тем, с кем хотела?
Какой смысл теперь думать? Какой?!
Надо забыть, привыкнуть к городской жизни, отпустить прошлое! Оставить, разжать ладони, отпустить вожжи.
Нет Магии, нет Майкла. Есть Нордейл, эта квартира, есть картина и молчащее зеркало.
Есть усталое тело, разбитая душа, работа, которую нужно делать. Есть вещи, к которым нужно привыкнуть.
Марика отставила кружку прочь и пошла закрывать балконную дверь, по пути надеясь, что этой ночью ей не будут сниться сны. Ни плохие, ни хорошие — никакие. Пусть не терзают сердце.
* * *
Перед тем, как сделать это, он попросил разрешение у Золотого леса.
И заодно прощения. Объяснил — сбивчиво, путано, но искренне: этот подарок ей очень нужен. И ему нужен — другой не подойдет; Лес прошелестел одобрительно — так Майклу показалось, и теперь ценная вещь, завернутая в тряпицу и стиснутая с двух сторон кожаными перегородками, лежала в сумке. Осталось только прорвать кордон Изольды — задача сложная, но решаемая, если подойти с правильной стороны.
— Почему именно ее адрес, Майки? — Хмурила седые брови над очками бабка. — Я вообще ничей дать не могу — не имею права, — но удивляюсь, почему ЕЕ? Вот уж где стервочка.
— Я должен передать ей важные документы.
— Какие?
— Бумагу на подпись о совершенном походе.
— Ее не обязательно заполнять, ты же знаешь.
— Вернуть потерянную варежку.
— Это не ее варежка. Это моя варежка.
— Сказать, что…
— Майк… — Изольда перевела взгляд от экрана, на который смотрела, на стоящего у стола мужчину. — Ты мне врешь. И это удивительно. Ты вообще врал когда-нибудь? Кому-нибудь?
Морэн комкал в руках найденную замусоленную варежку — жесткую от влаги и пересыхания, всю в разводах и сжимал губы. Врал ли? Нет, он не мог такого припомнить. Но также не мог припомнить и ощущения, что стоит словно школьник перед вахтершей, которая не хочет вернуть ему куртку — стыд и срам.
— Изольда, мне нужен ее адрес. Сильно нужен. Очень.
Администраторша долго и пристально вглядывалась в глаза, в их дно, в его душу. Неодобрительно кряхтела, громко дышала, возила кончиком карандаша по столу — думала.
— Ладно, — сдалась в конце концов. — Ради тебя. Хоть и…
— Хоть и что?
Морэн хмурился и напряженно ждал, настроив память на мгновенное запоминание произнесенных букв и цифр. Ждал адреса.
— Хоть… Хоть и… Ну, не мог ты выбрать кого-то другого?! — с негодованием всплеснула руками та. — Кого-нибудь повежливее, потактичнее, пообразованнее…
— Не мог, — отрезал ровно, но предельно жестко. — Не мог.
— Эх… — единственное, что произнесла администраторша с неподдельной грустью, прежде чем отложила карандаш и начала нажимать на кнопки.
* * *
День не задался с самого утра.
Нет, скорее, с обеда, когда она вошла в кабинет к Арнольду и принялась излагать ему суть нового проекта — великолепного, по ее мнению, проекта, изумительного, не имеющего аналогов в истории.
— Вы только подумайте, такого никто и никогда не показывал на экранах телевизоров! Прорыв, совершенно новая информация, которая заставит людей думать. Думать о них самих, об их жизнях, о целях. Заставить пересматривать отношение к обыденным вещам, поможет сменить приоритеты, заставит заглянуть внутрь себя! Я уже набросала сценарий для первых двух передач, придумала вступления, даже набросала логотип для заставки, осталось только отдать дизайнерам…
Директор долго молчал. Смотрел на разложенные перед ним листы, но не читал, по крайней мере, Марика не видела, чтобы его глаза скользили по строчкам; взгляд, скорее, тонул сквозь них, сквозь стол, сквозь бетонные этажи — расфокусированный взгляд, совсем не тот заинтересованный, которого она ожидала.
В кабинете густела тишина. Липкая, вязкая, неодобрительная.
— Ну, пожалуйста, подумайте… — предприняла Марика еще одну попытку; голос сделался хриплым, просительным. — Такой проект может поднять рейтинг канала до невероятных высот. Этому нет аналогов.
— Или опустить его до неприемлемо низких отметок. Вы едва ли понимаете, что предлагаете.
— Я? Наоборот! Я очень хорошо понимаю…
— Мы годами исследовали зрительские предпочтения: анализировали, собирали статистику, подбирали нужный ассортимент программ. И опросы ни разу не показали, что люди хотят задумываться и познавать себя. Опять же, неужели вы думаете, что все из того, что мы транслируем, не дает никому пищи для размышлений? Ничему не учит?
— Нет, конечно же, учит…
Арнольд становился все жестче, как стремительно пересыхающая без влаги почва.
— Да, возможно, мы немного пережевываем, размягчаем и размалываем, чтобы еда ложилась в рот легче, но то, что предлагаете вы, не проглотит никто!
— Вы ошибаетесь!
— Очень редко.
— Дайте шанс… Всего лишь шанс! Запустите в эфир первую передачу и посмотрите на отклики. Если люди не примут, я отступлюсь…
— Боюсь, что вам придется отступиться раньше. — Арнольд с видом подписываемого приговора сложил листы в стопку и отодвинул от себя. — Я бы тут не сидел, если бы по-дурацки рисковал каждый раз, когда мне представится шанс.
Ее ногти впились в кулаки — с отодвигаемыми прочь листами, он отодвигал в сторону ее мечту, ее первый по-настоящему важный и ценный проект. Ее вдохновение, ее позывы привнести в этот мир что-то прекрасное и нужное. Не мог рассмотреть пользы, гасил внутреннюю лампу — единственный источник внутреннего света.
— Ну… хоть почитайте. Хоть подумайте, присмотритесь.
Было видно: она начала ему надоедать. Как мошка, что кружит у лица: вроде бы жаль сразу отмахиваться и давить, но придется, если не перестанет лезть в глаза.
— Я почитаю, хорошо.
Это прозвучало без интонации и без эмоций; стало ясно: бумаги отправятся в мусорное ведро под столом, стоит ей покинуть этот кабинет. Всей стопкой. Будут сдвинуты туда с наслаждением и облегчением: уходи, мол, прилипчивая сценаристка, займись своей работой. К черту твои писульки.
Марика медленно втянула в легкие воздух — мечта не гасла. Мечта все еще кружила под накинутой поверх сетью, сотканной из собственных страхов и чужого недоверия — жизнелюбивая мечта, желающая прорваться сквозь любые препятствия.
— Хорошо. — Она забрала бумаги со стола и аккуратно сложила их в сумочку. Директор не стал возражать — скотина. Нет, не жаль бумаг — все сохранено в файле, но не хочется, чтобы ее работа покоилась в урне под его столом. Не хочется раздраженного злорадства, не хочется чьего-то облегчения, плясок по ее поверженному проекту. — Я займусь тем, что вы мне дали.
— Отлично. — Арнольд тут же начал улыбаться, вновь превратился в доброжелательного терпеливого начальника. — Когда ждать сценарий для новых серий «Двух подружек»?
— Скоро.
Не хватало еще расшаркиваться теперь, называть конкретные сроки. Не хочет ждать? Пусть наймет кого-нибудь другого, она не против.
Марика развернулась и, не попрощавшись, напоминая тяжелую хмурую тучу, выплыла из кабинета.
«Две подружки» не шли.
Сценарий застревал, увязал всеми четырьмя колесами, как перегруженная повозка в деревенской грязи, и она никак не могла прикрепить к ней мысленный двигатель. Чух-чух и серый дым. Тишина в голове. Отрешенность.
Тот, настоящий сценарий, что рвался из клетки, словно огненная птица, мечтающая увидеть небо, лежал в сумочке; именно его хотелось продолжать. Открыть не этот, увязший в зубах, как куски непрожеванного мяса, текст, а свой бесценный проект, свое детище, свое от первой и до последней строчки.
«Я бы тут не сидел, если бы по-дурацки рисковал каждый раз, когда мне представится шанс…»
Но если не рисковать, как узнать новое? Как узнать, что то, что ты принял за камень, не окажется самым крупным в мире алмазом, пусть и без огранки? Иногда идеи, способные обогатить, поначалу кажутся лишенным смысла бредом, тем, что не примут, что отвергнут с воем и улюлюканьем. Но если у творца в момент создания в душе сиял Свет, если вдохновение шло с неба, а сердце во время создания горело радостью — идея не погаснет, найдет дорогу, пробьет собственный путь и взлетит. Взлетит высоко и осветит небосвод необыкновенным неземным свечением, что пробудит в головах нужные мысли, а в душах добрые чувства. Марика не просто чувствовала это — знала.
Но курсор мигал слева от заголовка «Две подружки»; она так и не прокрутила текст вниз — не хотела видеть момент, на котором застопорилась. Не желала даже начинать думать о фразах безликих, неживых и таких же персонажах. Пустые куклы, бутафория. Пережеванная пища, которую так легко проглотить.
Раньше казалось, она смогла или почти смогла, привыкла, но теперь смотрела, как хмурится за окном летнее небо, как темнеют и набухают тучи, как злеет рвущий кроны дубов ветер, и понимала: привыкнуть не удастся. Что-то изменилось в том походе, изменилось в ней самой, и бесполезно это отрицать. Нет смысла.
Марика вздохнула и захлопнула крышку ноутбука. Поднялась со стула, прихватила сумку, подошла к комоду, выложила на него бумаги, а из верхнего ящика достала и положила в кармашек Лао.
Пора прогуляться. Проветрить мозги. Давно замечено: одиночество на улице почему-то переносится легче, чем в четырех стенах.
Она поехала в парк и долго ходила по усыпанным хвоей дорожкам, пытаясь поймать ощущение Магии, но так и не смогла — чего-то не хватало, не хватало для погружения. Отвлекала пыль на листьях, валяющиеся по краям тропинок шоколадные обертки и пустые сигаретные пачки; их встретилось всего две, но этого хватило, чтобы полностью сбить возникшее было отдаленно похожее чувство. Здесь постоянно кто-то бродил, ездил на велосипедах, несмотря на приближающийся дождь, сидел на лавочках, бездельничал, разглядывая прохожих. Ни тишины, ни спокойствия, ни радости.
Все не то. Потому что не там.
Домой не хотелось, но идти было некуда. Все заворачивалось на круг. И тогда Марика, почти не раздумывая, достала телефон и отыскала в списке нужный номер. Набрала, выждала несколько гудков, ответила на бурное приветствие, посмеялась в ответ, поинтересовалась, как дела и спросила:
— Ты приедешь ко мне этим вечером? Сможешь? Я была бы рада.
Затем довольно выдохнула и спрятала телефон в сумочку. Да, разговор может получиться сложным, но, по крайней мере, пару часов она побудет не одна.
Эффект дежавю поражал воображение.
Она все это видела, все это уже видела. Та же застиранная блузка-рубашка, та же раздавшаяся талия, те же слишком коротко подстриженные белокурые волосы. Фарфоровая чашка в руке, восторги по поводу наград и достижений, потрясенные вздохи насчет огромной квартиры. Основных отличий от той картины, что некогда показал равнинный кристалл, было два: вместо халата с орхидеями на Марике оказались надеты просторные штаны и мягкая домашняя блузка, а в руке она держала не вино, а чай. Маленькие отличия, незначительные, но все же они были. А вот разговор тек точно так же, как она помнила. Потягивая чай, Эмили вспоминала:
— А помнишь, мы работали в том журнальчике «Женские штучки», ты вела колонку о моде, а я — о домашнем быте? Золотые были времена, я тебе скажу! Забегаловки по вечерам, сосиски в кляре, пиво по доллар двадцать. Потом еще не могли решить, кто поведет? Сколько у тебя было штрафов — пять? У меня девять. Где-то до сих пор лежат квитанции!
Подруга (или бывшая подруга) закатила глаза и хихикнула в кулак. Совсем как когда-то.
Да, Марика помнила — в этом месте она поморщилась. Почему-то все, что показал кристалл, впечаталось в память до мельчайших деталей: собственное выражение лица, собственные эмоции, даже собственные мысли, темысли. Тогда она, помнится, подумала: «Ну и дура же ты, что до сих пор ценишь прошлое больше настоящего. Неужели нечего вспомнить сегодня, сейчас, вместо того, чтобы хихикать над былыми временами, которые и хорошими-то не были?»
Вспомнила и поморщилась от самой себя. А вслух ответила:
— А вот у меня квитанций давно нет. Оплатила и выкинула.
— Правильно, зачем хранить? — кивнула гостья, внезапно смутившись. — Просто бумажки…
— Да нет, я понимаю, память.
— Просто я, в отличие от тебя, немного застряла на месте.
Эмили со скрытой грустью оглядела огромную богато уставленную кухню. Качнулся на фоне дождливого неба белоснежный балконный тюль, задел растущую в высокой вазе декоративную Пхеллу — дерево богатства — и успокоился. В комнате воцарилась тишина. Марика чувствовала себя, как паучок, завязший в паутине времени — куда совершится следующий шаг? Выйдет ли разговор тем же или его удастся изменить? Свернуть ли намеренно с дорожки или же шагнуть, куда положено: задать те же вопросы, посмотреть на результат?
Она сделала маленький глоток чая и на автомате поинтересовалась:
— Так как ты жила с тех пор? — Все-таки шагнула в заданном направлении, спросила то же самое, что и в голубом камне на равнине. «Зачем я испытываю себя и судьбу, — злилась Марика на себя, — зачем?» И все же раз уж начала, надо продолжать: — Долго еще работала в том журнале?
— Не, не долго. — Белокурые пряди задвигались из стороны в сторону над воротником-стойкой — Эмили покачала головой. — Как ты ушла, может, еще месяца два. А потом решила, что пора что-то менять, устроилась в «Телегид», сняла квартиру неподалеку от редакции, с тех пор там и работаю. Веду пару колонок, собираю по городу сплетни, превращаю их в удобоваримый материал.
— Сенсации?
— Ну, типа того. Платят больше, часов меньше. Там же встретила Джека, классный он парень, скажу тебе! Как Дик, помнишь? Такой же здоровый, разве что не рыжий, и голос похож.
— Да, я помню. Дика.
Последнее она сказала, почти процедила сквозь зубы: черт, все повторялось слово в слово. Абсолютная точность воспроизведения. Означало ли это, что кристалл был прав и насчет остального? Насчет ее поведения после получения денег? Насчет ее деградации, финального прыжка с балкона?
Но ведь денег нет, она их так и не попросила, а вот подруга здесь и пока говорит то же самое. Бред или совершающееся на глазах чудо? Ясно одно: кристалл ничего не высасывал из пальца.
Чем дольше Марика смотрела на чашку в руках подруги, тем сильнее убеждалась: разговор нужно изменить. Не позволить ему закончиться тем же, предпринять любые шаги, чтобы этого не случилось, вот только о чем же продолжился диалог? Ах да, сейчас Эмили скажет, что Марике все всегда давалось легко, и оттуда все, как камнепад, со стремительной скоростью полетит вниз с горы…
— Послушай, ты, наверное, думаешь о том, что мне все всегда давалось легко, да? — она перебила даже собственные мысли. Не хотела, чтобы эта фраза вырвалась из уст подруги, пусть даже бывшей. Не хотела обидеться во второй раз и тем самым повторить прошлую ошибку. — Что все всегда падало к моим ногам, и поэтому у меня столько всего есть?
Быстро и неровно захлопали накрашенные ресницы, приоткрылись губы.
— Да я вовсе…
— Что я всего достигла с помощью раздвинутых ног…
— Создатель упаси! Марика, что ты такое говоришь?!
— Нет? Разве ты не это хотела сказать?
— Вовсе нет! — От возмущения тонкая кожа Эмили покрылась розовыми пятнами. — Я в жизни не думала, что ты заработала все, что у тебя есть, с помощью раздвинутых ног. Думаешь, я слепая? Думаешь, я не видела, сколько часов ты отрабатывала сверхурочно, сколько книг ты носила домой и читала их по ночам? Я же не дурочка, честное слово…
— Правда?
Время замерло — застыла паутина, качнулась под ногами паучка, ушла волной вдаль и затихла. Причинно-следственная связь изменилась — порвалась в одном месте и склеилась в другом.
Как? Когда? Почему?..
В горле пересохло, хотелось пить, нет — выпить. Хотелось зарыдать от облегчения и засмеяться одновременно — что-то пошло не так. Лучше! Вразрез с тем, что показал голубой кристалл. Наконец-то!
— Что правда? Что я не дурочка?
— Ты правда никогда обо мне так не думала?
Голос сделался хриплым, неуверенным.
— Тьфу на тебя… — обиделась подруга и вдруг почему-то перестала быть бывшей.
— Знаешь… — Марика приблизилась к столу, поставила на него чашку, на какое-то время замешкалась, сомневаясь, но затем все же решилась — шагнула вперед и обняла старинную приятельницу. — Спасибо тебе. Ты сейчас очень много для меня сделала.
— Да ну, брось. — Неуверенная попытка отодвинуться не увенчалась успехом. — Я ничего не сделала.
— Сделала!
Застиранная блузка-рубашка наконец перестала нервно елозить под пальцами; Эмили притихла.
— Ну, если ты так говоришь…
Она тщетно пыталась поймать это ощущение там, бродя по запруженными людьми дорожкам, глядя на сосны, но поймала его здесь, в тишине, в собственной квартире. Ощущение правильности и спокойствия — давно забытый отголосок того, что стоишь на верном пути. На своем собственном.
Эмили ушла.
Они проговорили еще час: вспоминали, делились, смеялись. Выпили чай, заварили еще… Все никак не могли расстаться — радовались, что решили встретиться вот так, безо всякой причины, договорились, что обязательно сходят на следующей неделе в кафе.
Уже у двери Эмили сама обняла подругу и прошептала:
— Спасибо тебе. Что позвонила, что позвала.
— Ну, что ты…
— Я рада. Очень. — Читалось между строк что-то еще. Что-то невысказанное. — Я уже думала, не позвонишь. Боялась, что ты ушла далеко вперед и тебе нет дела до таких, как я…
— Как ты?
— Небогатых. И неуспешных.
— Ты не неуспешная.
— Пока я мало чего добилась. Но я добьюсь. Ты меня вдохновила.
— Я? Почему?..
Марика долго вглядывалась в знакомые черты, в сквозившую во взгляде неуверенность, ощущала робкие волны благодарности.
— Потому что это означает… Ты уж прости за прямоту… Это означает, что можно чего-то достичь и не стать…
— Мудачкой?
Эмили не столько хихикнула, сколько хрюкнула, хоть и не собиралась, ведь серьезный, неподходящий момент.
— Ну, что-то вроде того.
И они рассмеялись обе.
— Я позвоню тебе.
— Обязательно.
К вечеру непогода разбушевалась, и крутившиеся в небе тучи, словно собирающиеся у лагеря противника вражеские войска, неожиданно атаковали: на город хлынул ливень. Зашумело на улице, затрепыхался тонкий тюль; влетевший через балконную дверь сквозняк заставил покачнуться негибкую Пхеллу вместе с горшком.
Марика подошла к балкону, какое-то время стояла и смотрела, как отскакивают от гладких перил капли, как намокают покрытые мрамором стены соседних зданий, глотнула резко запахший пылью воздух и закрыла дверь.
В этот момент прозвенел звонок. Стационарный телефон редко подавал голос, но все еще стоял, почти неиспользуемый, на задвинутой в самый угол коридорной тумбе.
— Алло?
Ее голос, наверное, казался удивленным, ведь Ричард всегда звонил на мобильный, тогда кто мог позвонить на этот аппарат?
— Мисс Леви? Это вахтер с первого этажа, Дон Джонсон.
Мелькнувшее чувство облегчения сменилось ровным вниманием.
— Здравствуйте, Дон.
— Простите, что беспокою так поздно, но вам тут принесли посылку, и я подумал, вы захотите забрать. Не стал ждать утра.
— Конечно. Сейчас спущусь и заберу.
— Наденьте носки, если будете в тапочках. Здесь сквозит, — пожилой голос добродушно рассмеялся. Вахтеру хотелось пообщаться, поболтать, почувствовать себя в этот дождливый вечер хоть немного нужным.
— Спасибо, мистер Джонсон. Так и поступлю.
По коридору, сгорая от любопытства, Марика действительно шагала в обутых на толстые носки тапочках.
Коробка оказалась легкой, почти невесомой — трудно было предположить, что помимо собственно картона в ней находится что-то еще. Записка? Открытка? Счет? Но счета не перевязывают упаковочной бумагой и бежевой лентой.
Значит, подарок.
Марика снимала бумагу медленно, осторожно, параллельно раздумывая, кто мог его отправить: Ричард бы точно подписался, этот франт не упустит шанса подписать все, до чего дотянется рука. Он бы подписал каждый отпечаток собственных подошв, если бы мог и если бы это имело смысл, и, значит, это не он.
Ни почтового кода, ни имени отправителя, ни места отправления. Как странно…
Соскользнула ласково и неслышно, как платье с бархатной женской кожи, дорогая бумага; лента лежала чуть поодаль. Вот и все — настал момент «икс».
Свечение она увидела еще до того, как распахнула створки упаковки, и почти сразу же перестала дышать; пальцы же напротив задвигались быстрее. На ее памяти лишь один объект, точнее, совокупность нескольких объектов, испускала подобный свет — нежный и золотистый, ни с чем несравнимый. Золотой Лес.
И точно, в коробке лежал покрытый тонкими жилками, словно вырезанный из золотой пергаментной бумаги, листок. Тот самый золотой листок с одного из тех самых деревьев — она часто видела их во снах…
— Майкл… — прошептала Марика потрясенно, на этот раз совершенно уверенная в имени отправителя.
Тонкий стебелек, зажатый между большим и указательным пальцами, медленно вращался, а вокруг, на бумагу, ленту и стол, лился неровный желтый свет. Как елочная игрушка, как гирлянда, нет, как волшебный фонарик — Марика никак не могла подобрать подходящего сравнения, пока ее глаза рассматривали тонкие прожилки, а разум отказывался верить, что руки держат то, что держат.
— Значит, ты помнишь, да? — Какой он сухой, но живой на ощупь, какой приятный — Марика коснулась листика подушечкой пальца. — Значит, ты думаешь обо мне… А я о тебе тоже, ты знаешь об этом?
* * *
Он редко приходил сюда, еще реже позволял себе стоять здесь и уж точно никогда раньше не касался ладонью Пилона.
Над головой сияли звезды; деревья притихли — ни шороха, ни звука.
Сердце Магии. Он один знал, что этот странный столб есть сердце самого загадочного в мире Уровня.
Темнел над головой небосвод, солнце давно скрылось за горами, похолодало. Неторопливо выползла из своего убежища наблюдательная луна и теперь медленно ползла, перечеркнутая темными силуэтами веток, куда-то к западу.
Майкл прислушался: тихо. Старинный камень холодил ладонь, колол ее шероховатостями, оставлял на подушечках серую, почти невидимую, словно пыльца, пыль.
— Пилон… — Он никогда раньше не позволял обратиться к нему напрямую, и он был единственным человеком, кто знал: никакие семечки не нужны. Это антураж, бутафория. Магия всегда слышит, без исключения, и для этого не нужно приходить на поляну, не нужно закапывать что бы то ни было, но ритуал есть ритуал, он вносит значимость, подчеркивает важность и является знаком уважения от просящего. — Помоги ей вернуться сюда. Если она, конечно, сама того хочет. Я…
Он запнулся и не смог сразу продолжить — не нарушает ли он чужую волю? — затем собрался и договорил:
— Я был бы рад. Да.
Отнял ладонь, опустил руку, посмотрел вдаль. Имеют ли значения его слова? Его просьбы? Его позывы? Повлияет ли это на судьбу? И вздрогнул, когда сзади раздался хриплый звук, похожий на обычное кошачье «мяу».
Резко обернулся и увидел сидящего в метре от себя сервала. Усмехнулся, понял, что все-таки успел напугаться, и покачал головой.
— Что? Ты тоже был бы рад, если бы она вернулась?
Арви, освещаемый лунным светом и оттого казавшийся серебристым, кивнул.
Майк улыбнулся: все никак не мог привыкнуть к странной особенности животного кивать, как человек.
— Тогда и ты проси.
Он сказал просто так, не думал, что кот попросит, но через секунду раздалось второе «мяу», на этот раз тоскливое и протяжное.
* * *
Засыпая, Марика смотрела на лежащий на тумбочке лист. С ним был не нужен ни ночник, ни прикроватная лампа: мягкий свет струился то ровно, то чуть колыхался волнами, то начинал заворачиваться в спирали. Если столько света дает один лист, то как же сильно, должно быть, светится ночью весь Золотой лес? Наверное, там не бывает ночи, там всегда, как днем, всегда тепло и уютно.
Одна единственная мысль пульсировала и обходила разум по сотому кругу, словно бессменный вахтер: как найти путь назад? Как сделать так, чтобы дом Изольды вновь возник на карте? Как отыскать пропавший сайт Комиссии?
Как? Как? Как?..
Сегодняшний подарок убедил Марику в одном: она обязательно это сделает — найдет путь назад. Потому что ее там ждут. И потому что в этом случае любое «как» становится неважным.
