Глава тридцать шестая

Родители не пожелали заявлять об изнасиловании. Они не показывали меня врачу до тех пор, пока их не заставила медсестра, сказав, что нужно зашить рану. Боялись, что у них отнимут приемных детей, в том числе и того, который затащил меня в лес за домом. Мать сказала, что мы справимся сами. Что история того парня очень печальна и он нуждается в нашей помощи. Его поведение – она назвала это так – было результатом трудной жизни, и мы не должны судить его слишком строго. Школьная медсестра увидела на моей рубашке кровь, и я сказал ей, что упал. Сообщили в полицию, но на том все и закончилось. Боль от того, что я ни с кем не могу поделиться этой тайной, была мучительной.

Я помню тот день, когда рассказал обо всем Гленну Шелби. Он пришел ко мне на сеанс в тюрьме Сомерса и стал рассказывать о парне, которого преследовал. Как стоял у его дома, как подглядывал за ним из зарослей. Как мечтал к нему прикоснуться. Я сказал ему, что подобные порывы очень пагубны и могут причинить другим зло. Он ответил, что это невозможно, ведь рисовать в голове подобные сцены было так приятно. Потом привел несколько примеров из жизни своих сокамерников. Рассказал, что они делают друг с другом и с ним. Он переспал не с одной сотней человек, мужчин, женщин, подростков. По большей части проституток обоих полов. Некоторые просто находились в состоянии сильного алкогольного или наркотического опьянения. Были и такие, кто, поддавшись его шарму, настолько жаждали любви, что не увидели в его привязанности к ним никаких признаков психоза.

Я попытался объяснить ему, что на мальчиков, даже работающих проститутками, надо наложить табу. Не желая, чтобы у него развилась тяга к подросткам, я начал рассказывать ему историю о мальчике, которого насильник завлек в лес. О его страхе и боли. Он попросил посвятить его в детали. Спросил, почему тому мальчику было больно. Я поделился своей историей в малейших подробностях. До этого я ее никому не рассказывал. Ни одной живой душе. Ни разу в жизни. Передо мной, распахнув глаза, сидел человек, слушавший мою страшную сказку. Я не устоял перед соблазном произнести, наконец, эти слова вслух. Он был мастак выуживать чужие тайны. А я был умилительно слаб. Рассказал ему о физической боли. Поведал, как это лишило мальчика воли. Описал шрам. А потом признался, что этим мальчиком был я.

Наткнувшись в лесу на Дженни, Гленн воспроизвел эту историю как по нотам. Все остальное – что нужно отвести от себя подозрения, побрить тело, воспользоваться презервативом – он узнал из бесконечных историй других заключенных. Я стараюсь не зацикливаться на том обстоятельстве, что он поехал на вечеринку, чтобы изнасиловать моего собственного сына. Хотел наказать меня, но потом решил сделать подарок в виде чувства сострадания к девушке, которая случайно забрела в лес. К Дженни. Подумал, что после этого я приду к нему вновь. Презент вместо наказания. Вот о чем он рассказал мне в тот день в своей квартире. По его словам, он проявил гибкость.

В самом начале этой истории я был совершенно искренен, и на первом этапе лечения Дженни мое желание вернуть ей память диктовалось концепциями справедливости и верой в то, что это ее исцелит. Все изменилось в тот момент, когда я прочел в полицейском рапорте о шраме. Я уже рассказывал, какие опустошения в мозгу производит информация, повергающая нас в шок. И сколько времени требуется, чтобы приспособиться к новой реальности. Когда я прочел эти строки, со мной все так и случилось. Когда мозг примерил на себя факты, истина стала неопровержимой. Это не могло быть совпадением. Я достоверно знал, что Дженни Крамер изнасиловал Гленн Шелби. И знал, что сделал он это из-за меня и той истории, которой я с ним поделился.

Но почему тогда я не бросился к детективу Парсонсу? Почему лишил Тома мести, которой он так жаждал? Почему отказал своей юной пациентке в справедливости? Как я могу вам это объяснить, если вы до сих пор ничего не поняли? Я так долго был один. Да, некоторые мои пациенты стали жертвами агрессии и изнасилования. Но все они были постарше. И никого из них не заклеймили, будто животное. На всей этой планете не было ни одного человека, способного меня понять. Я существовал один. До истории с Дженни Крамер. Внезапное стремление вернуть ей воспоминания оказалось сильнее совести. А скажи я им правду, у меня все отняли бы.

Осознав, что для спасения сына может понадобиться другой план, я поехал домой к Гленну. Помимо прочего, чтобы убедиться, что он больше на пушечный выстрел не будет приближаться к моей семье. Для этого существует много способов. О том, что Гленн приехал на вечеринку, чтобы изнасиловать Джейсона, как и о том, что он преследовал его в социальных сетях, я узнал только после того, как проверил телефон сына. А до этого наивно полагал, что он просто поехал туда, где были дети, где была возможность найти жертву. Любую. Какую угодно. Мне в голову даже как-то пришло, что его целью был Тедди Дункан, двенадцатилетний соседский мальчишка. Гленн знал, что я подвергся нападению как раз в возрасте двенадцати лет.

Сейчас я лучше умею держать дистанцию с пациентами, чем в те времена, когда впервые встретил Гленна. И прекрасно понимаю как глубину их патологии, так и размах одержимости тем или иным человеком. А заодно и путь, который они готовы пройти, чтобы причинить нам зло. Перед тем как уйти и оставить Гленна в квартире одного, я сказал ему убийственные слова. Слова, которые и отправили его на тот свет.

– У тебя ничего не вышло, Гленн. Причинить моему сыну боль ты не смог, а тот подарок, который ты якобы мне преподнес, не принес никакого удовлетворения. Дженни девушка. Я был мальчик. Ей пятнадцать, мне было двенадцать. Мы с тобой больше не увидимся. Сегодня – последний раз. И ты ничего не можешь сделать, чтобы это изменить. Какие бы поступки ты ни совершил, в моих глазах тебе навсегда оставаться ничтожеством.

Я поведал Гленну еще одну историю. Об одной женщине из Пресвитерианской больницы Нью-Йорка. Она не была моей пациенткой. Я проходил там интернатуру и не столько лечил больных, сколько их наблюдал. Эта женщина покончила с собой. Помню, что переживал за нее, но лечащему врачу ничего не сказал. Не хотел ошибиться и выглядеть глупо. Она разорвала халат на длинные полоски, сплела их и повесилась на дверной петле в ванной комнате. Я сказал Гленну, что так и не забыл ее, хотя она и не была моей пациенткой. И добавил, что она будет тяжким грузом давить на мою совесть до конца жизни.

Гленн Шелби был опасный человек. Монстр. Мой монстр. Я знаю, что сам сотворил его своим потворством. Своей безалаберностью. И я же потом, надо полагать, его убил.

Я не смог вылечить Гленна Шелби. Может быть, сможет Бог.

Я виноват. Если считаете нужным, можете меня за это ненавидеть. Я постарался привести вам смягчающие обстоятельства. Шарлотта, Том, Шон.

Да, вернул их к жизни, но если бы не катастрофа, это было бы невозможно. Если бы мою историю не узнал эмоционально лабильный пациент. Если бы Дженни не оказалась с ним в том лесу. Если бы я все рассказал в тот самый момент, когда узнал правду. Можете меня ненавидеть. Можете презирать. Но знайте, что я все тщательно взвесил на чашечках весов. И что теперь каждую ночь засыпаю спокойно. А утром встаю и без проблем смотрю на себя в зеркало.

Крамеры ко мне на сеансы больше не ходят. После плодотворного лета Дженни смогла вернуться в школу. Как и в случае с Шоном, вновь обретенные воспоминания, таившиеся в ее душе, помогли девушке избавиться от призраков, и теперь она проходит более традиционный курс восстановления после психологических травм. К осени она уже была готова двигаться дальше по жизненному пути.

Когда излечивается мой пациент, я чувствую радость и боль. Мне их не хватает. Я постоянно встречаю Крамеров в городе. Мы все стали друзьями. Том с Шарлоттой, похоже, счастливы. С Дженни тоже все благополучно, она вернулась к нормальной жизни. Я часто вижу, как она смеется с друзьями.

Иногда, когда я остаюсь с женой наедине, она, обнимая меня за талию, прикасается к шраму на спине. Порой в такие моменты я вспоминаю Дженни и знаю, что больше не одинок. Боль ушла. Я исцелился.

Практика моя пошла в гору. Я, можно сказать, стал специалистом по восстановлению памяти, и время от времени ко мне приезжают пациенты из самых разных уголков страны. Подумываю открыть собственную клинику. Посттравматическое лечение применяется по сей день. Я стал кем-то вроде крестоносца, возглавившего поход против его использования и теперь делаю все от меня зависящее, чтобы минимизировать его распространение. Я понимаю, насколько оно заманчиво. Взять и стереть прошлое. Проще простого, правда? Но теперь вы знаете, что к чему.

То же самое я говорю и пациентам, которые впервые приходят ко мне на сеанс, убежденные, что до конца жизни их будут изводить призраки, что им никогда не найти ключей от машины. Когда я им это сообщаю, они успокаиваются. Им приносит утешение, что на самом деле… они все помнят.