Глава двадцать четвертая

Следующий день был вторник, и я по обыкновению поехал в Сомерс. Мне предстояло работать с преступниками, они будут на меня орать, обманывать, проявлять неуважение. От этого я чувствовал в душе облегчение, которое немало меня беспокоило. Неужели мои собственные злодеяния были настолько презренны, что я заслуживал столь дурного к себе отношения? Неужели теперь всю жизнь буду мучиться и платить за то, что когда-то преступил закон? Я скорее лягу в могилу и встречусь с Гленном Шелби, чем буду жить такой жизнью.

День в Сомерсе выдался нетрудный. Или просто показался мне таковым по сравнению с минувшей неделей в Фейрвью. Традиционно явились охотники за психотропными препаратами – испытывать мое терпение. Те, кто действительно нуждался в лечении, не шли ко мне и не желали наслаждаться тем относительным комфортом, который им обеспечили бы мои назначения. Персонал напоминал мне, какой жалкой может стать жизнь, когда человек вымостит себе не тот жизненный путь – не построит хорошего дома. Как бы там ни было, тот день не принес мне никаких огорчений.

Я почти ничего не рассказывал о моей собственной семье, о родителях и сестре. К нашей истории они не имеют непосредственного отношения, но, как я уже вам объяснял, многие наши проблемы неразрывно связаны с детскими драмами и травмами.

Чтобы понять, почему я так поступил, мне, пожалуй, стоит раскрыть вам несколько дополнительных фрагментов головоломки.

Как вам уже известно, мои родители – люди хорошие и великодушные. Каждое лето я их навещаю. Джули этим очень довольна. К ним нужно лететь на самолете, поэтому подобная поездка требует определенных усилий и ее нужно планировать заранее. Теперь они уже в возрасте и сами никуда ездить не любят, поэтому обязанность отправляться в путешествие лежит на нас. Сестра на десять лет моложе меня, у нас с ней мало общего. Она преподает историю в Лондоне. Никогда не была замужем, но своей жизнью, похоже, вполне довольна. Каждое Рождество присылает нам открытку и фотографию, на которой она неизменно изображена со своими двумя лабрадорами.

Пока тем и ограничимся. Надеюсь, я убедил вас, что в основе моего стремления помочь сыну лежал эгоистичный, но вполне нормальный инстинкт отца, защищающего собственное дитя, а не что-то более гнусное и порочное. Я ощущаю потребность оправдать себя и свои действия. Это не что иное, как проявление вины. Я всегда говорю пациентам, что вина как таковая ничего хорошего не дает. Мы должны двигаться вперед, в то время как она толкает нас на другой путь, идти по которому совсем не нужно. По самой своей природе это чувство тянет человека назад. Посмотрите, как даже сейчас она отвлекает меня от решения стоящих предо мной задач!

Те дни требовали огромного напряжения, а я достаточно сведущ, чтобы понимать, в какой помощи нуждаюсь. Говорят, врачи – худшие в мире пациенты. А все потому, что мы обладаем невероятным могуществом. Могуществом исцелять, если, конечно же, доктор компетентен. И могуществом наносить вред, если нет. Чтобы разделить судьбу с теми, кто находится в твоей власти, требуется смирение. Некоторым оно не по плечу. Для поддержания уровня доверия, необходимого, чтобы это могущество употребить, требуется очень сильное «я». Колебаниям и сомнениям здесь места нет, в противном случае мы не сможем функционировать и выполнять свою работу. Представьте, что у вас в руке скальпель, а под ним – мягкая, податливая плоть. От движений вашей руки зависит сама жизнь пациента, лежащего на операционном столе. В моем случае рука сжимает ручку, которая пишет рецепт, посылая в организм пациента медикаменты, воздействующие на его мозг. Тот самый мозг, который контролирует тело. Признавая слабость и принимая от коллег помощь, я чувствую себя так, будто качусь по наклонной плоскости к своей смерти как специалиста.

В жизни я принимал очень мало лекарств и принимать в будущем не собираюсь. Ограничиваюсь лишь незначительными дозами «Лоразепама». С тревогой справляюсь так же, как Дженни или Шон. Чтобы лучше лечить своих больных, я велел себе развивать в душе чувство сострадания. Но при этом в моей голове достаточно извилин, чтобы видеть разницу. Дженни вполне могла позволить себе плакать целыми днями напролет или запихнуть свои эмоции в мешок для мусора и отдать его Шону. У Шона тоже было преимущество в виде стен, в которые можно лупить, или дорог, по которым можно бежать долгие мили. Была Дженни, благодаря которой его жизнь приобретала смысл. У меня подобной роскоши не было. Мне приходилось каждый день являться на работу. Принимать больных. Улыбаться жене и ходить на соревнования команды по плаванию, в которую входил мой сын. Быть Джейсону опорой, но проявлять строгость, когда он вел себя плохо. А еще постепенно и точно воплощать в жизнь мой план.

Вновь наступили выходные. В пятницу ко мне на прием пришел Том. Он все больше и больше злился на детектива Парсонса за то, что тот не мог найти парня в синей толстовке. В четверг я виделся с Шарлоттой. У нее состоялось еще одно свидание с Бобом, не принесшее никакого удовлетворения, и очередная стычка с Томом. Но больше всего она была поглощена недавно родившимися узами с дочерью. Женщина рассказала мне, что после занятий группы в среду вечером Дженни была чем-то расстроена. Шарлотта спросила меня, что случилось, и я ей солгал. Мы с Дженни работали над голосами и фразой «Боже праведный! Боже праведный!» А с Шоном – над красной дверью. Оба они выглядели рассеянными. Каждый из них что-то от меня скрывал. После занятий группы в тот вечер они о чем-то долго говорили в коридоре. Шарлотта ждала на улице в машине. Мимо них прошли другие пациенты. Закончилось все долгими объятиями, за которыми я наблюдал, никем не замеченный.

О том, что случилось за стенами моего кабинета, я узнал лишь неделю спустя. Но все произошедшее, конечно же, было результатом моих усилий.

Первые сведения поступили от Шарлотты. Она позвонила в понедельник и попросила о встрече. Влетела в кабинет и вихрем промчалась мимо, пока я закрывал дверь. Не дожидаясь, когда я сяду, расплакалась и стала без конца повторять.

– Сделайте глубокий вдох, Шарлотта. Закройте глаза. Время у нас есть, сейчас вы мне все расскажете, но пока… просто подождите пару минут и соберитесь с мыслями.

Она сделала, как я просил. Я ждал, сгорая от нетерпения. Джейсона должны были допрашивать на следующей неделе. Парсонс уже знал, что мой сын тоже входил в команду по плаванию и присутствовал на той вечеринке. Но об этом позже. Я уже начал волноваться, что все мои усилия пропали зря. Что спичка, которую я зажег и бросил на землю, погасла, ничего не воспламенив. Времени у меня не было. Может, я ошибся? Может, пожар все же вспыхнул? Шарлотта открыла глаза и справилась со слезами. А потом ответила на мой вопрос.

– Шарлотта, успокойтесь, – ответил я. – Что вам сообщила Дженни? Просто повторите ее слова, и тогда я скажу вам, что мне об этом известно.

Мысли в голове женщины проносились с фантастической скоростью. Это было видно по ее глазам. Я понял, что они преследовали ее всю ночь и теперь сплелись в тугой клубок спутанных проводов.

– Понятно. – Тон ответа мне пришлось репетировать несколько дней. Я знаю, что все сделал правильно, потому как Шарлотта не обратила на меня никакого внимания, по-прежнему поглощенная своей бедой.

– Как это случилось?

– Дженни не сказала, когда это случилось? Мы действительно работали над голосами и фразами, но во время сеанса она больше ничего не вспомнила. Я еще подумал, что мы зашли в тупик.

Шарлотта обхватила себя руками и раскачивалась взад-вперед на диване, мотая головой. Типичное поведение при состоянии острой тревоги.

– Значит, она вспомнила что-то еще и теперь считает, что так все и было на самом деле?

Я потер рукой подбородок. Прищурился и отвел глаза в сторону. Изобразил удивление и волнение, но так, чтобы не переборщить.

– Очень может быть. Я не учел, что Дженни могла запомнить что-то в тот день после того, как потеряла сознание. Но такое действительно вполне возможно. Люди слышат звуки даже в коме. И эти звуки формируют воспоминания. Все зависит от того, что в бессознательном состоянии делает мозг. На это влияет много факторов.

Я умолк и сделал вид, что обдумываю план дальнейшего лечения Дженни. Шарлотта внимательно смотрела на меня, будто я для нее был находившимся поблизости спасательным плотом. Сможет ли она до него доплыть? Или же его унесет течением и она утонет?

– Ну хорошо, – сказал я. – Я должен выяснить у вас одну вещь, но мой вопрос вам очень не понравится. Хотя воспоминания Дженни о голосе Боба действительно могли записаться не в ту ячейку, мы, по крайней мере, должны исключить…

Ни в коем случае! – Она перебила меня быстро и решительно. – Боб Салливан ни при каких обстоятельствах не мог изнасиловать мою дочь.

– Тогда все в порядке, – сказал я. – Не надо ей было слушать эти рекламные ролики с голосом Боба, вынашивая в голове подобные идеи. За стенами этого кабинета ей лучше работать над своими воспоминаниями.

– Когда это началось?

Да. В среду после занятий группы. Шон рассказал ей о том, что слышал в моем кабинете. Потом они долго говорили. После чего обнялись. Я спросил Шарлотту, как Дженни вела себя в остальные дни недели. После занятий группы ее дочь дважды ездила в город. У нее накопилось много мусора, чтобы отдать Шону. И много тайн, в которые она меня не посвящала.

– А что, по-вашему, сделает ваш супруг, когда об этом узнает?

– О вашей с ним любовной связи? О том, откуда в голове у Дженни взялся его голос?

Я кивнул, сочувственно и убежденно:

– Теперь я понимаю, почему это вас так расстроило. А Бобу вы уже сказали?

– Но в таком случае он не заинтересован в огласке ваших отношений, не так ли?

– Вы правы, но никаких обвинений против него пока никто не выдвигает. Я сегодня поговорю с Дженни и скажу, что процесс восстановления памяти после прослушивания этих рекламных роликов дал сбой. У меня нет возможности вырвать у нее обещание больше этого не делать. Но я могу попросить ее никому ничего не говорить и дать нам немного времени, чтобы вспомнить, что же на самом деле произошло в тот вечер.

Шарлотта тяжело вздохнула:

– Но вы, Шарлотта, должны знать одну вещь. Я не собираюсь говорить Дженни, что она неправа. Потому что сам ни в чем не уверен. Конечно же, я уважаю ваше мнение, но с моей стороны было бы неэтично полностью игнорировать ее воспоминания, ничего не зная наверняка. Я лишь попытаюсь указать ей на несоответствие, иными словами, помогу переложить воспоминание о голосе в нужную ячейку. С учетом обстоятельств я не думаю, что она вообще его куда-то поместит, это весьма проблематично. По правде говоря, я встаю на очень зыбкий путь. Честный, целостный подход к лечению должен оставаться неизменным.

Какая страшная для Шарлотты дилемма. А ведь она на данном фронте добилась таких успехов. Незадолго до этого мы обсуждали ее недовольство Бобом, и она даже стала подумывать о том, чтобы с ним порвать. Я еще не приступил к реализации следующих пунктов своего плана – рассказать Тому о ее детстве и соединить двух Шарлотт в одно целое. Избавиться от плохой Шарлотты раз и навсегда. Я знал, Том сможет справиться с этой правдой. По сути, если он низвергнет Шарлотту с ее пьедестала и увидит в ней прекрасную, но не лишенную недостатков женщину, какой она, собственно, и была, это позволит ему в большей степени стать мужчиной. Как много еще нужно сделать. И как некстати эта ужасная заминка.

Шарлотта ушла. Я задумался о пожаре, все же вспыхнувшем от моей маленькой спички. Шон сказал Дженни, что на Боба пало подозрение. Ее стали неотступно преследовать мысли о Салливане, она с головой погрузилась в его образ и голос и в результате сотворила ложное воспоминание. Как те экспериментальные пациенты, которые никогда не терялись в торговом центре. Я чувствовал себя героем какого-то романа, блестящим, но злокозненным профессором. Доктором Франкенштейном. Не могу сказать, что я не был доволен собой. Мне удалось создать соломенное чучело, которое отвлечет внимание от моего сына. Я понятия не имел, чем это все закончится, и поэтому покачивался на волнах фантазии: обвинений против Боба никто выдвигать не станет, но его слава, его участие в выборах в законодательный орган штата – все это приведет средства массовой информации в неистовство. Но отстаивая свою честь, он заставлял всех платить дьявольскую цену. Пойдут судебные разбирательства. На Парсонса посыплются шишки. Следствие со скрипом приостановят. Невинных ребят больше никто допрашивать не будет. И «охоту на ведьм» в виде синей толстовки отменят.

Когда приступ моего отвратительного сибаритства прошел, я задался вопросом о том, как все это отразится на Дженни, на Шоне и на моей работе с ними. В ответ солгал себе и решил, что буду лечить их и дальше. Затем мысленно представил, как в моем кабинете происходят волшебные моменты. Как на диване подпрыгивает Шон и во весь голос орет: Вспомнил! Я знаю, что произошло у той красной двери! А затем идет домой к жене и сыну, и у них начинается новая, мирная жизнь. Что же касается Дженни, то я даже думать о ней не осмеливался. Это то же самое, как видеть во сне, что ты нашел лекарство от рака или добился мира для всей планеты. В мыслях можно было предположить что угодно. Я просто позволил вспышке света на мгновение озарить мои фантазии, не более того. И не стал без конца прокручивать восторг, который испытал бы, если бы вернул ей воспоминания о той ночи, о худшем в ее жизни кошмаре.

Я все возвращался к мысли, которая не выходила из головы всю ту неделю. Мысли о ребенке со спичками, который считает себя достаточно взрослым, чтобы с ними управляться. Я зажег спичку и отправил ее в полет. Начался пожар. Но я мог не учесть сильный ветер, способный его разжечь, вдохнуть в него жизнь и наделить могуществом, контролировать которое будет не в моих силах.