Среда, 13 августа
[Минус триста сорок шесть]
Вечером, когда мы поехали на пляж, над горизонтом поднялась бледная полная луна, самая большая в мире оптическая иллюзия. Огромная, тяжелая, она плыла за нами с Томасом, пока мы ехали на велосипедах по заросшему берегу, мимо изгороди, где я упала, кажется, целую вечность назад. Дыра в листве была заполнена темной материей, ожидающей меня как недоброе напоминание.
Парковка пустела на глазах: малыши с ведерками и совочками тащились за родителями, отдыхающие разъезжались по домам. Сгущались сумерки. Мы пристегнули велосипеды к стойке и побежали в «Фуд хат», где уже опускали жалюзи.
– Жареную картошку, пожалуйста, – сказал Томас, а я одновременно с ним выпалила:
– Нам чипсов!
Продавцы заворчали – рабочий день закончился, и они уже выключили фритюрницу. Однако Томас разом их очаровал, и вскоре мы сидели на одеяле в кратере дюны, и пахнущий уксусом пар поднимался к темнеющему небу. В приоткрывшейся сумке Томаса я увидела мою книжку «Навсегда», заложенную двумя открытками – где читал он и где я.
– Томас! – вырвалось у меня.
Он повернулся ко мне, придерживая волосы, которые трепал ветер, и улыбнулся широко, как небо. Мне очень хотелось ему сказать: не хочу больше путешествий во времени, хочу остаться здесь и открывать Вселенную с тобой. Но я не могла заставить себя это произнести.
– Ты в порядке? – спросил он.
Я кивнула и спасла ломтик жареной картошки от массового уничтожения кетчупом. Весь день наше «мы» тормозило – разговор не клеился, перемежаясь долгими паузами, после которых мы вдруг начинали говорить одновременно («Нет, давай ты, нет, ты говори»). Что со мной не так, я знала: я каждую секунду ожидала, что меня утянет во временнýю воронку. А вот в чем дело с Томасом, я понять не могла: он был какой-то дерганый с тех самых пор, как вышел из моей комнаты в воскресенье. Мы ели молча, пока порыв ветра не бросил запах разогретого уксуса прямо мне в лицо. Я поперхнулась и поймала на себе взгляд Томаса.
– Ну вот что, всезнайка, – сказал он, вставая. – Подожди.
Он скрутил пустой полистироловый контейнер, закапав уксусом все одеяло, и побежал с ним через дюны.
– Ты куда? – крикнула я ему вслед, нагнувшись, чтобы видеть, как он сбегает по тропке на пляж.
– Сюрприз, – услышала я. Перед тем как свернуть за угол и исчезнуть из виду, Томас в прыжке запулил контейнером в мусорную корзину с торжествующим «йессс!»
Сидя в ожидании, я смотрела на море. Вернее, на его отсутствие: с нашей дюны виднелся только плоский мокрый песок, тянувшийся чуть ли не до горизонта. Где-то там, недоступное глазу, плещется Северное море. В детстве я грустила при виде такого сильного отлива: мне хотелось бежать много миль прямо в горизонт, пока я тоже не стану невидимой. Если бежать и бежать в пустоту, можно ли от всего убежать? От Грея, от тоннелей во времени, от себя?
На берегу появился Томас – он уже шел к дюне, махая руками в воздухе. От этого мне сразу захотелось остаться. Увидев, что я его заметила, он сложил руки рупором и что-то прокричал.
– Что? Я тебя не слышу, – проорала я.
Он театрально пожал плечами и побежал дальше, не останавливаясь, пока не оказался ярдах в пятидесяти. Обхватив колени, я смотрела, как он буравит ногой влажный песок. Через несколько секунд я поняла, что он пишет, улыбнулась и, подхватив наши сумки и одеяло, сбежала по склону дюны. Когда я подбежала к Томасу, он уже написал лучшее уравнение, какое мне доводилось видеть.
X2
Так Грей называл нас в детстве. «Так-так, – говорил он, когда я входила в комнату, а если за мной шел Томас, то дед добавлял: – Так-так, проблема в квадрате». Мы это сразу подхватили и говорили, затевая какую-нибудь шкоду. Вода уже заливала написанное, но Томас стоял, не отрывая ноги от хвостика цифры 2. Джинсы промокли до колен, волосы курчавились от соли и влажности, очки забрызганы мелкими каплями.
Я поковыляла к нему по мокрому песку, но он отодвинулся – едва заметно – и сунул руки в карманы, немного сгорбившись.
– Страшно по-взрослому, – сказала я, показывая на формулу. – Спасибо.
– Рад стараться, – отозвался он преувеличенно официально.
– У тебя на ноге водоросль, – сообщила я.
Он мотнул кроссовкой, и морской укроп подлетел в воздух. Томас поймал его и изумленно уставился на свою руку.
– Притворимся, что я на самом деле такой ловкий, – произнес он и повязал водоросль на ремень моей сумки. – Ну вот, теперь ты русалка.
Возникла пауза. Я что-то упускаю.
– Что ты… – начала я, и одновременно заговорил Томас:
– Слушай… Ох, опять мы то же самое!
– Ну, говори.
– Прежде чем я это скажу… – начал он и покрутил ногой в воздухе, указывая на Х2. – Мы же всегда были друзьями, верно? Так вот, я обещаю, что так всегда и будет. Я нашей дружбы не брошу. Давай я с тобой откровенно, и ты со мной откровенно. Уговор?
– Гм, ладно. – Я потыкала песок кроссовкой. Под подошвой хлюпало. Я явно что-то пропустила насчет нас с Томасом и сегодняшнего вечера.
– Нед требует, чтобы я признался… Тоже мне, старший брат-защитник… – Томас с большим фасоном показал кавычки, но я не улыбнулась. Несмотря на съеденную горячую картошку, в животе будто оказался кусок льда.
– Ты о чем? Причем тут Нед? – Голос у меня вдруг стал тихим и тоненьким.
– Он узнал… Понимаешь… Я кое о чем не говорил… Насчет лета… Нед узнал несколько дней назад, и когда вчера утром он застал меня на выходе из твоей комнаты, то велел тебе сказать, пока еще ничего не было.
– О чем?
– Я не буду жить в Холкси. Когда мать вернется в Англию, мы не поселимся в нашем старом доме.
– А где? В Бранкастере? – Вопрос был глупый – Томас не стал бы так нервничать, переезжая в пределах десяти минут езды на велосипеде.
– В Манчестере. – Томас сунул руки поглубже в карманы и посмотрел на меня. Х2 между нами таяла на глазах, расплываясь на мокром песке. Вскоре она исчезнет, будто ее и не было. – Но это не очень далеко, туда поезда ходят…
– Часов пять переться, – наугад сказала я. Манчестер на другом конце страны, а Холкси никогда не была крупным транспортным узлом. Тут до Лондона добираться на автобусе и пригородном поезде, а до остановки еще и на велосипеде ехать.
– Четыре с половиной, – поправил он. – С тремя пересадками. Я узнавал.
– Расписание поездов узнавал, а мне не говорил? – не поняла я. – Поэтому твоя мама постоянно названивает? У нее что, поменялись планы?
– Черт. – Томас ссутулился, сдувая кудряшки со лба. – Черт. Слушай, я тут вообще ни при чем. Мать получила работу в Манчестерском универе, все готово, только переехать оставалось к сентябрю. Затем я получил твой имей и подумал – может, поживу хоть немного дома? Все это, – он обвел рукой луну, море, песок и меня с моими легкими, внезапно оставшимися без кислорода, – только до конца лета.
– Ты мне врал? – У меня мелькнула мысль, что и я ему солгала, но я ее подавила. То было недоразумение, единичный случай, и сравнивать нельзя. – Столько раз я заводила разговор о школе и о том, что ты вернулся и снова будешь рядом, а ты и словом не обмолвился?
– Ну, так вышло… – Он ковырял ногой песок. – Слушай, я не горжусь своим поведением. Но когда я только приехал, ты дичилась, и я понял – если скажу тебе, что вернулся ненадолго, ты вообще не станешь со мной разговаривать. У нас не было бы шанса снова стать друзьями.
Он считает это дружбой? Ну вот, снова ситуация пятилетней давности подъехала!
– Когда? – спросила я.
– Что когда?
– Всё когда! Когда ты собирался мне сказать и когда ты уезжаешь в Манчестер?
– Через три недели.
Перед глазами поплыли звезды. Все это время, все время я пыталась понять прошлое, а оно возвращается и повторяется. Томас у-ез-жа-ет! И даже не сказал об этом.
Мне хотелось заорать так, чтобы распугать криком тучи и заставить луну свалиться обратно за горизонт. Я так не могу. Время движется слишком быстро: не успеешь оглянуться – уже зима, не успеешь глазом моргнуть – на тебе, весна, которой на пятки наступает лето, уже наполовину пролетевшее, и Томас уезжает – снова! – и все меня бросают – мама, Грей, Нед, Джейсон, Томас. Грей, Грей, Грей. Я опустилась на колени, не в силах нормально дышать. Мне нужен временнóй тоннель, и немедленно…
– Готти, – мягко сказал Томас. – Го, первые две недели я честно думал, что ты знаешь.
Не поднимаясь с колен, я с убитым видом покачала головой.
– Я решил, тебе твой папа сказал. Мать же ему позвонила, когда я летел сюда, – я оставил ей записку. Она рассказала ему о своих планах, он со мной говорил. – Голос у Томаса был смущенный, расстроенный. Я не смотрела на него. – А когда я понял, что ты ни сном ни духом, я просто… не знал, как быть. Ведь несколько недель ушло на то, чтобы ты снова стала моим другом. Ты так грустила о Грее… Не понимаю, почему папа тебе не сказал.
– Значит, это я виновата, что якобы отправила тебе имей, – проговорила я, глядя на воду, скапливающуюся у ног. – И папа виноват, что понадеялся – ты мне сам все объяснишь. Кого еще будем винить – Неда? Соф? Умляута?!
– Мне показалось, я нужен тебе этим летом, – сказал он. – Вот я здесь. Это что, не считается?
– Нет, – вырвалось из стиснутого горла одним угрюмым слогом. Я знаю, что несправедлива, но мне все равно. Если я скажу еще хоть слово, то разрыдаюсь. Я видела, как нога Томаса поехала вперед; он нагнулся, подобрал камень и пустил его блинчиком по прибывающей воде.
– Мы же сможем ездить друг к другу на поезде! Я машину куплю. Найду еще одну подработку в кондитерской и буду встречать тебя через полстраны с домашними булочками с глазурью, – упрашивал он, однако я сейчас не в настроении умасливаться. Раз в жизни я хочу, чтобы было по-моему. Я вскочила и начала пинать его дурацкое уравнение.
– Терпеть не могу булки с глазурью, – хотела я бросить из вредности, но слова застряли в горле, когда я увидела, что натворила.
Песок, который я подбрасывала ногой, повис в воздухе. Белые гребешки волн застыли на подъеме, а сами темные волны и не думали разбиваться. Все замерло, все стихло, и Томас застыл, не договорив.
Геометрия пространства-времени обусловлена воздействием силы тяготения. А геометрия разбитого сердца походит на сломанные часы – время останавливается.
* * *
Побив все рекорды, я примчалась на велосипеде домой. Сумерки сгустились, однако темнота не наступила. Мир сломался, как мои разбитые часы. Солнце не садилось, зависнув над горизонтом, луна не поднималась. Зрелище было прекрасное и внушительное в старомодном смысле слова. Вселяющее благоговейный ужас.
Нажимая на педали, я срезала дорогу через поле и заросший крапивой угол, не заботясь об ожогах. Мне нужны мои книги, я должна понять, что происходит – вернее, почему ничего не происходит. Может, с математической точки зрения разницы и нет, но, нисколько не оспаривая главенство Вселенной, я хочу хотя бы попытаться взять происходящее под контроль.
Запыхавшись, я бросила велосипед на дорожке, быстро пошла, временами переходя на вялый бег, в сад – и остановилась, будто налетев на стену. Нед с участниками «Фингербанда» у праздничного костра репетируют (или правильно сказать «репетировали?») вечеринку, которая, как я с содроганием поняла, состоится уже в эту субботу. Куда делось лето? Через девятнадцать дней мой дед будет мертв навсегда – записи в дневниках обрываются, а я все лето бегаю за собой по тоннелям во времени, даже не подумав, что могу найти дорогу обратно к Грею.
Языки пламени замерли, искры словно нарисованы в воздухе. Нед, стоя возле будды, дует пиво, а Соф, просто иллюстрация восхищения, смешанного с беспокойством, не сводит с него глаз. В этот застывший миг на ее лице будто проступила душа.
Я, незваная гостья, на цыпочках прошла мимо, как Эдмунд в логове Белой ведьмы, стараясь не смотреть, но тут же подумала – да катись оно все, и вернулась связать Джейсону шнурки. Он держал свою счастливую зажигалку, которую я прикарманила, чтобы потом выбросить в канализацию или еще куда.
Деревья неподвижны и тихи, как могильные камни; это театрально-эффектно и одновременно жутко. Я уже составляла в уме уравнения, чтобы описать эту застывшую антигравитацию. Этого я и хотела весь год – остановить неумолимое время, не так ли?
Проходя под яблоней, я увидела Умляута, застывшего в прыжке с ветки к мотыльку, которого ему в жизни не поймать. Я принесла из своей комнаты имей Томаса и учебник физики повышенного уровня сложности, забралась на яблоню и взяла котенка себе на колени. Если мне удастся запустить время, не хочу, чтобы он от удивления свалился с ветки. Умляут был теплый, что вселяло надежду, но твердый, как чучело, что обескураживало.
– Так, Умляут, – сказала я. Вряд ли котенок меня слышал, но разговор помогал справиться с зарождающейся паникой. Жуть так и пробирала, куда там Хэллоуину. – Как же нам это исправить?
Уравнения Фридмана описывают Большой взрыв. А что, если время можно завести от внешнего источника, как нашу старую машину зимой? Грей начал бы читать уравнения вслух, как заклинания происхождения Вселенной. Может, он прав? Может, я должна их инсценировать, сымитировав Маленький взрыв с помощью зажигалки Джейсона и вакуума внутри капсулы времени? Подрегулировать математику, сделав ее для начала компактнее?
Я устроилась поудобнее, закрыв временнýю капсулу, чтобы вытянуть ноги.
Крышка была чистой.
Когда мы с Томасом залезали сюда открывать ее в день лягушки, на крышке были написаны наши имена. Томас исчезает?! Himmeldonnerwetter! Время не просто остановилось – временные линии продолжают расходиться, мы возвращаемся в мир, где Томас сюда не приезжал. Сколько бы он ни наврал, такого я не хочу!
Я хочу поступательного движения.
Я хочу видеть, как лето перейдет в осень, начнется учебный год, заявления в университеты, пародия на экзамены и отличные результаты. Я хочу снова поцеловать Томаса и отдубасить его за то, что не сказал про свой отъезд. Рассказать ему о Джейсоне – и о дне смерти Грея – правду, в которой я не признавалась даже себе. Я хочу увидеть, что будет с нами потом, когда Томас уедет, даже если все пойдет наперекосяк.
Потому что я хочу иметь возможность плакать, когда больно.
Я оказалась перед выбором – остановить время, сделав мой мир таким маленьким, что целую жизнь можно завернуть в одеяло, или вдребезги разбить свое сердце. Ну-ка, подайте мне молоток.
* * *
Нацарапав первое уравнение на нижней стороне крышки, я вырвала несколько страниц из учебника физики, смяла и сунула в жестяную коробку. Щелкнув зажигалкой Джейсона – к счастью, он не успел нажать на кнопочку, когда остановилось время, и над ней появилось пламя, – я бросила ее в капсулу времени, затем сразу закрыла и написала сверху: «Томас и Готти».
Скрестив пальцы, я ждала. Когда мы открывали коробку, внутри она была черная, будто закопченная, а сейчас чистая. Только что я зажгла огонь, следы которого мы нашли несколько недель назад. Действия имеют последствия – просто так получилось, что свои действия я выполняю в обратном порядке.
Я не ошиблась: спустя некоторое время мир снова завертелся. Сперва медленно, со скрипом, как ярмарочная карусель поутру. Послышалось «мяу», и Умляут запустил когти в мои джинсы. Ветер зашелестел в листве. На щиколотках наконец расцвели ожоги от крапивы.
Мотылек вспорхнул и пролетел между ветками. Из сада послышался возглас. Дальше пошло все быстрее и быстрее: раздался треск костра, солнце село, и мир погрузился во мрак.
Я сидела на яблоне, свернувшись, как гусеница.
Не знаю, сколько времени прошло, когда послышался голос Томаса. Я замерзла, а во впадине на стволе яблони скопилось озерцо темной материи. Я боюсь того, что происходит. «Начинания, взнесшиеся мощно» – проявления космоса вроде гаснущих на минуту звезд и числа пи, плавающего в воздухе, – обернулись чуть ли не катастрофой. Мир стремительно выходил из-под контроля.
Вряд ли математически перезапуск времени связан с тем, что сделала я.
– Я здесь! – крикнула я.
Через несколько секунд лицо Томаса появилось среди листвы. На нем читался вопрос.
Наши глаза встретились, и я кивнула.
– Я реально зла на тебя, – сообщила я.
– Имеешь для этого все основания.
– Но я обожглась крапивой и замерзла, поэтому слезаю с яблони.
– О’кей.
Спустившись, я позволила Томасу взять себя за руку.
– Но я тебя не простила, – предупредила я.
Нед и Соф перешептывались, сдвинув головы так близко, что волосы смешались. Когда мы проходили мимо, Соф подняла глаза и спросила одними губами: «Все нормально?» Я кивнула.
Томас за руку повел меня в кухню и, не отпуская, свернул в кладовую, где одной рукой что-то взял из-за башни из «Мармита». Дойдя до ванной, он усадил меня на край ванны и открыл краны. Он обещал, что мы друзья. Обещал, что не бросит нашу дружбу.
Вода ревела Ниагарским водопадом, поэтому мы не разговаривали. Томас отпустил мою руку, чтобы открыть прихваченную из кладовки банку и высыпать ее содержимое в ванну. Бикарбонат натрия. Пищевая сода.
Я вопросительно посмотрела на него.
– Грей, – прокричал Томас, перекрывая шум воды. – Он научил мою мать, когда у меня была ветрянка. Должно помочь и при крапивных ожогах.
Я молча кивнула, глядя на поднимающуюся к краям молочно-белую воду. Встав, я, вздрагивая, стянула джинсы. Томас отвернулся. Я забралась в ванну прямо в футболке. Тепло воды и сразу стихшее жжение от ожогов было таким приятным, что я заурчала.
Томас засмеялся и опустился на пол, спиной к ванне.
– Совсем как Умляут.
– Так приятно… – еле выговорила я.
Вода была горячей, мне по шею, и опалово-белой. Когда в последний раз я лежала в ванне? В день приезда Томаса, когда грохнулась с велосипеда. Все, чего мне тогда хотелось, – чтобы Томас уехал. Сейчас я снова лежу в ванной, и Томас уезжает. Ирония судьбы.
Вскоре обнаружился новый тонкий юмор фатума: в ванне открылся тоннель во времени. Жизнь идет вперед, а я двигаюсь вспять. Что я недоделала? Чего еще Вселенная от меня хочет? Я уже так ее испортачила…
– Ну, разве я не идеальный джентльмен? – спросил Томас, не оборачиваясь.
– Идеальный. – Я поплескала ладонями в воде. Так и заснуть недолго. – Я чувствую себя субъектом научного эксперимента.
– Помещенной в ванну с шипучими химическими соединениями? – насмешливо спросил Томас. – Ты в своей стихии?
Он шутливо потряс над головой руками с растопыренными пальцами, чтобы я увидела. Мне захотелось вылезти из ванны и поцеловать его. Мне захотелось вылезти из ванны и отлупить его. Как он смеет снова уезжать? Как он мог мне врать?
Я засмеялась над его глупой шуткой и дурацкими руками. Смех перешел в рыдание.
– Го, не надо… – Томас не договорил. – Можно обернуться?
Я кивнула, пряча лицо в ладонях, а руки между коленей. Мне все равно.
– Я так понимаю, что «да», – сказал Томас, и вдруг его руки обняли меня. У меня началась настоящая истерика, я уткнулась ему в плечо. – Прости меня. Какое-то время я правда думал, что ты знаешь, а когда понял, что ты и понятия не имеешь… Я не знал, как поступить. Я не хотел, чтобы ты меня возненавидела.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал, – произнесла я с пылающим лицом. В объятиях Томаса я утратила всякое самообладание.
Меня неудержимо затягивал временнóй тоннель, а я, вся в ссадинах и с ободранной душой, держалась за Томаса. Я не хочу исчезать, я больше не хочу, но не знаю, как это остановить. Я отсюда и жить хочу здесь.
Я готова остаться в этой реальности, но Вселенная пока не позволяет.
Томас теплый, надежный и пахнет корицей.
– Я должен уехать, но ты же помнишь, что я обещал? Я всегда…
Дослушать я не успела – меня стремительно затянуло в сток.