Эвелин была не против стоять в очереди за водой вместе со всеми.

Она и раньше стояла в очереди. Припасы подвозили к ней домой по вторникам и четвергам, и прокторы щедро ими делились, но ей нравилось иметь собственный паёк. Это делало возможным маленькие удовольствия: чашка кофе наедине с собой, когда выдавали кофе; или чай; или просто лишняя порция воды, чтобы по-быстрому сполоснуться в жаркий день. Очередь была небольшой неприятностью, и она не жалела о времени, потерянном в ней.

Её новое платье изменило всё.

Платье было чудесным подарком, и она охотно приняла его, хотя и не без задней мысли. Оно делало слишком очевидной растущую пропасть между ней и остальными жителями городка.

Платье было из немного переливчатой тёмно-зелёной ткани — бомбазин с шёлком, как сказал лейтенант. К нему прилагался комплект нижнего белья настолько вычурного, что ей потребовалась инструкция по эксплуатации, которую лейтенант также предоставил: крошечный томик в твёрдой обложке под названием «Внешность и её совершенствование, для женщин» за авторством миссис Уилл. После того, как Эвелин разобралась со своеобразной орфографией миссис Уилл, научилась отличать пряжку от крючка и поняла, что булавки здесь называются фибулами, у неё всё получилось.

Ей даже, можно сказать, понравилось, как она выглядит в этом платье. Общее впечатление было, понятное дело, викторианским. Быть настолько закрытой и в то же время выставленной напоказ — это было странно, и до странности интересно. В Бостоне или Нью-Йорке, как сказал лейтенант, так одеваются самые утончённые леди.

Но Ту-Риверс — это не Бостон и не Нью-Йорк, и не был ими даже в старые времена. И в этом-то и была проблема. Её и так уже обвиняли в том, что она принимает любезности проктора, поселившегося в её доме. Элеонор Кэмби, жена владельца похоронного бюро, стояла за ней в очереди за водой и раз за разом шептала ей слово «квислинг». Эвелин такого слова не знала, но сразу поняла, что оно означает. Коллаборационист. Предатель.

Стоять в очереди одетой в шёлково-бомбазиновое платье со шнурованным воротником — нет, совершенно невозможно.

Она могла просто переодеться в старое перед выходом на улицу, однако Эвелин чувствовала, что это именно то, чего лейтенант не хотел бы. Целью этого подарка, или, по крайней мере, одной из целей, было сделать её другой, особенной.

Так что когда ей требовался её водный паёк, она просила подвезти её одного из младших офицеров (Эвелин про себя называла их прокторятами; их система званий была слишком сложна, чтобы она могла её запомнить), в данном случае молодого человека по имени Мальтус Феликс. Феликс отвёз её в центр на угловатой машине, по виду напоминавшей старый джип.

Феликс был неразговорчив, однако вежлив — и это была приятная перемена. Она привыкла ожидать презрения или в лучшем случае безразличия от младших офицеров. Она полагала, их так готовили; к тому же их, вероятно, пугали странности Ту-Риверс. Город превратился в жутко странное место независимо от того, с какой стороны стекла на него смотреть. Сегодня Феликс вёл машину по заваленным опавшей листвой улицам и даже слегка улыбнулся (едкой прокторской улыбочкой, но искренне) когда она сказала что-то о том, какое синее сегодня небо. В октябре небо сине́е всего, подумала Эвелин.

Должно быть, это платье заставило Феликса стать вежливее. А может, не само платье, а то, что оно олицетворяло. Печать его командира. Отметка если не ранга, то принадлежности.

Нет, осадила она себя. Нет, прекрати об этом думать. Даже если так думает Феликс.

Она в смятении обнаружила, что водовозная машина сменила расположение. Сегодня она была припаркована у школы Джона Кеннеди. Из всех возможных мест. Она поразмыслила о том, не велеть ли Феликсу развернуться — не стоило рисковать, что её увидят — только не здесь. Однако Феликс может рассказать лейтенанту, который неправильно это поймёт. Да и чего, собственно, ей стыдиться? Нечего. Ей совершенно нечего скрывать.

Вода выдавалась владельцам пайковых карточек между полуднем и шестью вечера; машина только-только приехала. Феликс перебросился парой слов с рядовыми, бездельничающими в кабине. Bureau de la Convenance Religieuse не входило в состав вооружённых сил; официально Феликс не был старше этих людей по званию, но Эвелин заметила, что военные побаиваются религиозной полиции. Пределы полномочий Бюро были неясны и потому весьма широки, как сказал ей лейтенант. Цензор или проктор, говорил он, мог легко, даже, если подумать, слишком легко создать проблемы служащему по призыву. Так что вполне естественно, что солдаты их опасались.

Угрюмый пехотинец открыл кран в задней части грузовика. Эвелин взяла из машины свой походный термос. Феликс не станет наполнять его для неё, и она была не настолько глупа, чтобы просить его об этом. Это была её вода и её забота. Она согнулась, чтобы пристроить термос под стальной штуцер, другой рукой придерживая подол платья. Вода хлынула наружу и забрызгала ей башмаки. Вода выглядела чистой, но слегка попахивала машинным маслом. Как всегда.

Она наполнила термос под самую крышку и закрыла его.

Идя обратно к машине, она рискнула взглянуть через плечо на школу — конкретно, на комнату на втором этаже, где Декс преподавал историю своим уменьшающимся классам.

Была ли в окне тень?

Смотрел ли он на неё?

Видел платье?

Она отвернулась и зашагала с высоко поднятой головой. Ей всё равно, видел ли он её. Так она себе сказала. Больше нет причин беспокоиться о том, что подумает Декс Грэм.

Военные заняли отель «Дэйз Инн» на шоссе к востоку от города. Все гражданские автомобили бульдозером сгребли с парковки и заменили военными машинами — танками, броневиками, псевдо-джипами. На спешно установленной деревянной мачте развевался флаг Консолидированной Республики, хлопая на свежем октябрьском ветру, и Эвелин некоторое время глазела на него, пока Феликс выполнял собственные обязанности: доставлял документы одному из главных военных.

Флаг был голубой с белыми полосами и красной звездой посередине. Это мог бы быть флаг любой страны, подумала Эвелин; это был не американский флаг, но он не был пугающе чужим. Она постепенно свыклась с идеей о том, что Ту-Риверс каким-то образом переместился, оставаясь на месте, что он оказался в месте, где всё существенно иное. В качестве идеи это было непостижимо; в качестве факта повседневности к этому привыкали. По крайней мере, следовало привыкать.

Она приспособилась и к другим переменам. Эвелин три года была замужем в Трэверс-Сити за общественным нотариусом по имени Патрик Коттер. Она считала, что это тоже будет длиться вечно, но замужество закончилось; её связь с Патриком оказалась такой же хрупкой, как связь Ту-Риверс с Соединёнными Штатами Америки. И её отношения с Дексом: они рухнули сразу, как только в её доме поселился лейтенант. Каков урок? Не существует клея, который надёжно слепил бы части мира. Ни в чём нельзя быть уверенной, за исключением перемен. Главное — каждый раз приземляться на ноги.

Декс не приспособился; в этом была его проблема. Он всё ещё пережёвывал старую кость презрения к себе. Это делало его суровым и эксцентричным.

Феликс отвёз её домой. В отличие от военных, прокторов было относительно мало, и они устроили себе штаб-квартиру на берегу озера. Большинство из них расположились в мотеле «Блю Вью»; гражданским сотрудникам Bureau de la Convenance выделили там целое крыло. Старшие прокторы, включая лейтенанта и его пионы, жили в пансионе Эвелин.

Ей по-прежнему нравилось, как он выглядит, этот пряничный викторианский дом в три этажа с видом на озеро Мерсед. Купив его, она серьёзно вложилась в реставрацию, и он по-прежнему был чист, невзирая на целое лето запустения. Белая краска сайдинга не потускнела, как и небесно-голубая на углах. Она оставила Феликса возиться с машиной и поспешила в дом. Уже почти наступило время ланча. Она не подавала ланч; в «Блю Вью» была кухня с бензиновым генератором, и продукты туда завозили каждый день. Так что в полдень обычно весь дом был в её распоряжении. Она открыла пайковую банку, один из военных пайков, которые принёс ей лейтенант, с содержимым не слишком понятным, но вполне съедобным, если вы достаточно проголодались, и вскипятила чайник воды на походной горелке на заднем крыльце. Пакетики с чаем, последние два, отправились в заварник. Она долила кипятка и вдохнула землистый аромат. Будет ли ещё чай?

Да, подумала она, будет. Дела придут в норму. Она приспособится. Кто приспособляется, всегда получает награду. Маленькие радости. Чай.

Она осторожно отпила из чашки и уставилась на воду. Озеро Мерсед, неспокойное под октябрьским ветром, пустое под синим небом… такое же пустое, какой хотелось стать Эвелин — свободной от любых мыслей.

Лейтенант вернулся в сумерках.

Она всё ещё думала о нём, как о «лейтенанте», хотя и знала его полное имя: Саймеон Филип Демарш. Родился в Колумбии, городке на реке Чизапик, в англоязычной семье с давними связями с Бюро. Саймеон, подумала Эвелин. Звучит почти как Саймон. Как и флаг Республики, его имя было странным, но не совершенно чужим. Она к нему привыкла.

Он пришёл на кухню и попросил сварить кофе. Он дал ей мешок армейского вида молотого кофе, почти полфунта по оценке Эвелин, и шепнул ей «Сохрани на потом».

Он закончил дела с двумя адъютантами и отослал их прочь. В дому уже было темно, и Эвелин принялась искать ламповое масло.

— Не надо, — сказал лейтенант. (Саймеон.) Она поставила бутылку обратно на верхнюю полку в ожидании объяснений.

Он улыбнулся и подошёл к обеденному столу, на котором стоял армейский радиотелефон в потёртом чёрном чехле. Он взял трубку, покрутил ручку и произнёс одно лишь слово:

— Давай.

— Саймеон? — она была сбита с толку. — Что…?

И тут случилось необычайное. Включился свет.

Клиффорд Стоктон был в своей комнате, когда снова появилось электричество.

Он рано отправился в постель. Он ложился спать рано почти каждый день. А что ещё было делать? Под одеялом, по крайней мере, тепло.

Но сейчас лампы на потолке заморгали — поначалу неуверенно, словно далёкие турбины напрягались, преодолевая нагрузку, а потом засветились ярче и ровнее. И Клиффорд вздрогнул от внезапного сияния и подумал, не изменилось ли всё ещё раз.

Он выбрался из постели и подошёл к окну. Бо́льшую часть Ту-Риверс загораживала стена соседнего дома Карраско, однако посветлевшее небо означало, что включилось всё освещение, в том числе рекламные щиты в центре и прожекторы на парковках супермаркетов — и всё это отражалось от слоя низких облаков, наползших на закате. Тот угол города, что Клиффорд мог отсюда видеть, выглядел как созвездие новых звёзд — горсть огней, рассыпанных по земле за парком Пауэлл-Крик. Он уже и забыл, как это выглядит. Это было похоже на Рождество.

— Клиффи! — мамин голос; она спешила вверх по лестнице, задыхаясь от возбуждения. Она открыла дверь его комнаты и уставилась на него, широко раскрыв глаза. — Клиффи, это ли не здорово!

Её будто лихорадит, подумал Клиффорд; глаза слишком блестят, кожа покраснела — или она просто так выглядит под внезапно появившимся светом. Она была в пижаме. Он не спускался вниз в пижаме уже давным-давно. Это казалось небезопасным.

Она, приплясывая, бродила по кухне, открывала дверцу микроволновки посмотреть, как внутри зажигается свет, водила пальцем по сияющей белой эмали холодильника.

— Кофе! — воскликнула она. — По-моему, у нас ещё немного осталось. Старый, но какая разница? Клиффи, я заварю целый кофейник кофе!

— Здорово, — сказал он. — Можно, я посмотрю телевизор?

— Телевизор! Да! Да! Включи его! — Потом, поразмыслив: — Наверное, они ничего не покажет. Я не думаю, что мы вернулись домой. Я думаю, они просто подвели электричество.

— Можно посмотреть видик, — предложил Клиффорд.

— Боже, конечно! Запускай! И сделай погромче!

— А что поставить?

— Да что угодно! Что угодно!

Он взял пыльную видеокассету с лежащей рядом с телевизором стопки, которой не касались много месяцев. Не подписана. Он вставил её в видеомагнитофон.

Это было последнее, что мама записывала, ничего особенного, пятничный выпуск «Вечернего шоу», который она собиралась посмотреть в субботу утром, тогда, в июне.

Заиграло музыкальное вступление. Оно звучало удивительно реалистично. Клиффорд испугался, что кто-нибудь на улице может услышать — но это было глупо. Все жители города сейчас, должно быть, включали магнитофоны или запускали видеокассеты или CD-проигрыватели или другие шумные устройства по своему выбору.

Цвета в телевизоре были сверхъестественно яркие. Клиффорд сидел, загипнотизированный телеэкраном. Он не слушал, что говорят, лишь наслаждался звуком голосов. Они были такие громогласные, такие беззаботно-счастливые.

Звук телевизора был словно подарок на Рождество, и Клиффорд не мог понять, почему мама плачет.

Эвелин в новом платье поднялась наверх и рассмотрела себя в ростовом зеркале.

Ей нравилось, как электрический свет отражается от хребтов и тёмных долин складок на ткани.

— Выглядит очень неплохо, — сказал Саймеон. Не «хорошо», не «красиво» — «неплохо». Ей нравилось, как он разговаривает. Он очень вежливый. Старосветский.

— Спасибо. — Она говорить старалась, чтобы её речь звучала поскромнее, не слишком дерзко. — Я чувствую, что ещё недостаточно тебя отблагодарила.

— Платье, — сказал Саймеон. Его улыбка стала загадочной, глаза затуманились.

— Платье?.. — переспросила она.

— Сними его.

— Тебе придётся помочь мне с корсетами.

— Конечно

Руки у него были большие, но очень умелые.