Разминка

Мы с Ниной, по сути, были на разломе. Она на 32 года моложе меня, имелись и другие несоответствия, но мы с нею виделись два-три раза в неделю. Физического контакта у нас было очень мало – временами целовались, а еще более редкими временами скатывались к сексу, поэтому разлом был приятный, отнюдь не такой жестокий, как большинство. Нина была таблеточница, а я алкоголик, но я глотал ее таблетки, а она хлестала мое пойло; в этом смысле у нас не было предубеждений.

Нине 24, маленькая, но с почти идеальным телом и длинными волосами чистейшего рыжего оттенка. Все у нее по полной программе: ребенка родила в 16, затем два аборта, замужество, легкий забег в проституцию. Работала в барах, бывала на содержании, благодетели, страховка по безработице и талоны на еду не давали ей расклеиться. Но оставалось у нее много чего: это ее тело, чувство юмора, безумие и жестокость. И она ходила, сидела и еблась повсюду под этими своими длинными рыжими волосами. Столько рыжих волос. Нина была ружейной пулей в мозг души: могла прикончить любого мужчину, какого ни пожелает. Чуть не прикончила меня. Но это удавалось и другим.

С Кэрин я познакомился, когда мы приехали к ней с Ниной. Они были подругами, и у Кэрин имелись колеса. У Нины было три-четыре врача, которые выписывали ей рецепты, но свои она употребляла быстро. У Кэрин – квартира в Лос-Анджелесе за 350 долларов-в-месяц. Нина нажала кнопку домофона и объявила нас; что-то зажужжало, и дверь открылась. Мы доехали на лифте до шестого этажа. Кэрин нас впустила. Ей было 22, меньше Нины, которая довольно невелика – ростом, то есть (обе девушки были велики там, где полагалось быть большими, и малы там, где полагалось быть маленькими). Казалось, их обеих вылепила непосредственно рука, которой хотелось сводить мужчин с ума. Обе выглядели как дети, что вдруг стали женщинами, однако почему-то остались детьми. Грязная уловка против мужчин это, да и вообще грязная уловка природы, потому что на каждую, кого природа вылепила вот таким манером, 5000 других созданы уродками или обезображенными, или неловкими, или гнутыми, или слепыми, или с искривлением позвоночника, или со слишком большими руками, или без грудей, и так далее, и тому подобное. Нечестно это, но как глянешь на них – не думаешь о справедливости, думаешь о сексе и любви, и хохочешь с ними, и ссоришься с ними, и ешь с ними в кафе, и ходишь по тротуарам с ними в самый полдень, или в 3 часа ночи, или вообще в любое время.

У Кэрин были длинные черные волосы, голубые глаза, смотревшие чуть ли не по-доброму, и губы, наводившие на мысли о поцелуях, поцелуях и почти ни о чем другом. Лишь целовать их было бы довольно – только, разумеется, не было б. Если и обладала она каким недостатком, то, похоже, вздернутый носик у нее был слишком короткий и округлый, так же, как у Нины он казался чересчур острым и длинным. Однако с каждой из них взгляд наконец останавливался на носу и задерживался там. А тело возбуждалось так, словно во всей этой красоте недостаток был восхитителен – будто без этого недочета красота была б не так прекрасна.

И вот я в свои 56 сижу в Западном Л.-А. в 3:45 пополудни с двумя самыми симпатичными женщинами во всей Америке – ну или где угодно, вообще-то. И с двумя самыми до смешного трудными женщинами на свете; они в ловушке собственных форм и того, как на эти формы откликаются другие, и трудно им оставаться людьми, раз оно все так происходит. Однако есть у обеих внутреннее свечение и азарт; они еще не целиком поддались видимости. Все было путано, смертельно и чудесно.

В тот первый раз ничего особенного не произошло; Нина отслюнила 20 долларов за колеса – витамины – и это было явно чрезмерно, но, с другой стороны, отслюнивать 20 долларов-то пришлось мне; двадцатка поступила из моего бумажника, поэтому переплачивать не пришлось – Нине. Она получила колеса, легкие «преобразователи ума» всего лишь, и мы заглотили по одному. У Кэрин работал телик – 50-дюймовый, кабельный, цветной. Они говорили про всякое. В основном – модельные дела. У Кэрин была халтурка по 50 долларов-в-час. Она вынесла кое-какие свои фотографии, из тех, что помягче. Нормальные такие. Мы их осмотрели. Я выбрал себе любимую, помахал ею в воздухе, поцеловал, вернул. Потом Нина стала рассказывать о своих модельных делах. По большей части – ничего так себе. Но как же ненавидела она «распяленный бобрик» – господи, до чего она его терпеть не могла. Пизда у нее не как у большинства; у нее пизда очень симпатичная. Боже, да у некоторых как будто волосатые бумажники там болтаются под жопой. Жуть божья. У Нины пизда нормальная. Я кивнул: да, да. Только вот однажды, продолжала Нина, мать залезла к ней в сумочку и обнаружила эти снимки, и сами-то снимки были еще ничего, только мать не поняла. Что-то с эпохой не так – раз мать не в курсе. Возражала на самом деле она против одной: Нина голая, волосы назад отброшены, дикая и рыжая, голова смотрит в потолок, руки раскинуты и ссыт на пол. Очень вообще-то сексуальная; очень, очень возбуждает. Мать взвыла. Нине пришлось ее стукнуть. Ужас просто. Но старуха не имела права рыться у нее в сумочке. Правильно?

Потом Кэрин вышла и вернулась с кипой блузок и более-менее спросила: они тебе пойдут, дорогуша? И Нина встала и принялась их мерить, а бюстгальтера на ней не было. И мы с Кэрин просто сидели и смотрели, как она их меряет, то и дело показывая нам свои молочно-белые груди 200-фунтовой беременной женщины, судя по виду – приваренных к телу ребенка. Господи-исусе. Она стояла перед зеркалом, застегивая и расстегивая пуговицы.

– Тебе какая нравится, Хэнк?

– О, – сказал я, – все.

– Нет, правда, Хэнк, какая?

– По-моему, мне больше всех нравится пурпурная, – сказал я, – ну эта, с завязками, что болтаются, с такими кожаными шнурками.

В общем, она забрала восемь блузок из десяти, и мы ушли….

Не помню, дни или недели. Раскол между Ниной и мной все ширился, и я был рад. Всегда приятно знать, что можешь жить без того, без кого и не думал, что сможешь жить. Но я нашел других подружек, не таких красивых, но каждая, по сути, добрее. Обе мои новые подружки были деловыми женщинами на самообеспечении, и крутизна предпринимательства какой-то след на них оставила, но все было не так плохо, как та жесткость, которую сдают женщине с неотразимой красотой. И тут Нина позвонила опять.

– Алло, – сказал я.

А она сказала:

– Хэнк, я хочу, чтоб ты отвез меня к Кэрин.

И я сказал:

– Конечно, сейчас подъеду….

Случилось быстро. Едва мы в дверь Кэрин, как Нина завопила:

– О нет, сука!

Она стояла передо мной в прихожей, что между дверью и глубинами квартиры, а тут развернулась и побежала ко мне. Я услышал, как Кэрин орет:

– Хватай ее, Хэнк! – Будучи пьян и на витаминах, я среагировал. Схватил Нину. Хорошее ощущение. Она сопротивлялась; получалось чуть ли не сексуально. Да и было сексуально. На ней были тугие синие джинсы и тонкая блузка, ношеная, драная, просвечивала. Я ее держал, и мы с нею боролись. Потом Кэрин, бывшая на 15 фунтов легче и на дюйм или даже с лишним меньше, подбежала и схватила Нину за эти ее фунты, кучу фунтов ревуще-рыжих, рыжих волос, удушающих прядей всего, дерущегося мха и грусти, оголтелого рассвета и вопящих рыжих волос, густых и длинных, – Кэрин вцепилась во все это руками и дернула Нину прочь от меня и на пол.

Упала на Нину сверху, по-прежнему выдирая из нее волосы. Потом они перекатились, и Нина внезапно оказалась сверху. Пальцы ее сжались на горле Кэрин, но крепкой хватка не оказалась, соскользнула, пошла вперекос. Затем Кэрин, дергая Нину за волосы, крутнула ее снова под себя и прижала ей обе руки к полу коленями. После чего вздернула Нинину голову за волосы одной рукой, а другой принялась быстро хлестать ее по лицу, повторяя:

– Сука, сука, гнилая сука! Блядь! Пизда! Говно рыжее! Сука, сука, сука! – Затем она отбрыкнула назад обе ее ноги, ухватила Нинин затылок и прижалась ртом к ее губам, зверски ее целуя, возя губами взад-вперед по ее рту. Потом оторвалась и поцеловала снова, оторвалась и снова. Я отвердел и наблюдал. Ничего волшебнее и мощнее я в жизни не видел. Обе такие красивые женщины – ни грана лесбийства ни в одной. Нина отталкивала от себя Кэрин, но сдержать ее не могла. Все лицо у Нины стало мокрым от слез, она всхлипывала. Кэрин и дальше целовала и материла Нину. Потом бросила целовать и опять одной рукой подергала Нину за волосы, а другой похлестала по физиономии, довольно жестко, снова и снова. Затем схватила Нинину голову обеими руками и снова взялась целовать жестоко и непреклонно. Они были на полу в кухне, свет там яркий, и черные волосы Кэрин, пока они целовались, спутало с рыжими Нины, длиннее и гуще. Обе в тугих синих джинсах, и тела их перекатывались и боролись друг с другом, а они дрались. И нос-пуговка Кэрин зарывался под крупный чарующий нос Нины, пока они боролись и целовались. Я тер себя и стонал.

Затем Кэрин подскочила и вздернула Нину за волосы на ноги. Та завопила. Кэрин принялась сдирать с Нины блузку. Вывалились груди. Она дала Нине еще пощечину, три или четыре раза, грубо. Нина, казалось, была потрясена и едва ли могла давать сдачи. Кэрин поставила ее вертикально, обе руки на ягодицах тугой синеджинсовой задницы Нины. И поцеловала опять. Их головы мотались взад и вперед, а они спотыкались по всей кухне. Затем Кэрин разжала хватку и принялась свирепо ее хлестать, сильнее прежнего, обеими руками. Нину шатко отнесло к раковине, рыжие волосы разлетались во все стороны, брызгами. Электрический свет сиял у нее в волосах, а те летали и подскакивали. Волосы ее казались рыжее обычного, длиннее, гуще, достославнее. Потом Кэрин ее схватила и опять поцеловала, перегибая над раковиной, а в зеркале отразились они обе.

Кэрин сделала шаг назад, расстегнула блузку на себе, сняла ее – и вот ее груди, выбились, плоть рвется наружу. Затем она стянула джинсы, сняла их через туфли на высоком каблуке. Трусиков на ней не было. Жопка у нее была так же чудесна, как и вся остальная она. После чего шлепнула Нину еще раз, жестко правой. Расстегнула на Нине ремень, чиркнула вниз молнией ее джинсов и стянула их.

Она сорвала с Нины остатки блузки, затем сдернула с нее прочь трусики. Нина, похоже, обалдела. Обе они были на высоких каблуках, смотрели друг на друга. Не знаю, у кого тело лучше – возможно, у Нины. Груди крупнее, больше ляжки и там, где ляжке полагается быть, а бедра чуть больше сходились. Кожа у обеих очень белая. Контрастировали длинные рыжие волосы Нины и длинные черные волосы Кэрин. Я расстегнул ширинку и принялся тереть себе хер уже в открытую.

Вдруг Кэрин схватила Нину за волосы и потащила к спальне. Наверняка больно, однако Нина, судя по всему, утратила способность отбиваться. Она орала, а ее тащили спиной вперед за массу и путаницу рыжих волос. Я двинулся за ними. Кэрин волокла ее одной рукой. А уже в спальне вцепилась ей в волосы обеими руками, дернула назад, свирепо. Нину швырнуло на пол. Приземлилась навзничь на коврик у кровати. Кэрин прыгнула на нее, телом на тело, вся извиваясь; схватила Нину за голову обеими руками и поцеловала еще жестче прежнего, расплющивая ей губы, забравшись к ней в рот, присосавшись к ее зубам и работая в то же время языком. Снова перепутались черные и рыжие волосы; выглядело это так омерзительно и прекрасно, что и не представить. Господь или кто там выстроил эти машины из плоти, должно быть, так и намеревался. Я подумал о соборах, убийствах и чудесах. Меня благословило этим зрелищем.

Потом Кэрин слезла с Нины и затащила ее на кровать. Мне подумалось, что она сейчас на нее залезет, но нет. Она снова бросилась на нее во весь рост и стала целовать сильней и сильней, каждый поцелуй как-то жестче предыдущего. Затем Кэрин отпустила ее, отогнулась назад, подтянула голову за волосы чуть выше и свободной рукой быстро отхлестала ее по лицу, твердя:

– Задери ноги! НОГИ ЗАДИРАЙ, БЛЯДЬ, ПОКА Я ТЕБЯ НЕ УБИЛА! – И отпустила Нину. Нинины ноги поднялись, и Кэрин опять взялась ее целовать, дергая за волосы, целуя, целуя, – и в то же время терлась своей пиздой о Нинину, терлась, терлась, черные волосы путались с рыжими, груди терлись о груди. Тотальная слава и тотальный жар. Я глазам своим не верил. То и дело Кэрин переставала ее целовать и одной рукой давала ей пощечину, а другой дергала за волосы и что-нибудь ей орала. А потом начинала целовать ее снова и ввинчивалась пиздой в Нинину. Та ног не опускала. Я стоял подле них, мастурбируя. Хер у меня средних размеров, но казался огромным, я думаю, потому что меня так возбуждала невероятность происходящего. Затем Кэрин застонала. Она близилась к оргазму. Я отозвался на ее стоны, глядя как две пизды перемалывают друг друга: Нинины ноги в туфлях на высоком каблуке задраны, все эти волосы спутаны что внизу, что наверху, тела спутаны, спутано все. Кэрин стонала, все ближе и ближе подбираясь к оргазму. Я захныкал, играя с хером, совершенно в темпе почти-оргазма Кэрин. Когда она принялась кончать, я тоже кончил, направив хуй на них, как-то желая забрызгать их спермой – их тела, их лица – любую их часть. Но едва я двинулся к ним, как все брызнуло и пролилось на коврик. У Кэрин заняло больше времени. Не уверен, что оргазм случился у Нины, но тело ее начало корчиться сильней и сильней, словно бы отвечая Кэрин. Ноги Нины опали, и Кэрин осталась лежать на ней сверху. Я зашел в ванную, оторвал туалетной бумаги и стер свою дрочку с коврика.

Прошло несколько недель. Нину я не видел. Оставался с одной деловой женщиной, которая жила в Марине-Дель-Рей. Почти не выходил от нее. Хорошая она душа была – чистенькая, но немного чокнутая, как и кто угодно в нашем обществе, – и довольно изобретательная, едва ли скучная, а по сути злая на мужчин и то, что с нею сделали: старая история. Но у нее были прекрасная квартира и отличное тело; глаза же лучше всего – побежденные, но все еще с надеждой, большие карие, сияли так же отлично, как любой цветок, отлично, как что угодно. Мешают и время с-восьми-до-пяти, и дворовые распродажи, и друзья (ее). У меня-то друзей не было. Но к черту это все – я пытаюсь сказать, что прошло несколько недель, и тут позвонила Нина. Умела она звонить – медленным, отстраненным голосом. От него видишь ее рыжие волосы, снова ее тело, снова ее разум, все, что не давало ей расклеиться, а я чувствовал такое, чего меня не могла заставить чувствовать больше ни одна женщина.

– Хэнк, – сказала она, – что ты делаешь?

– Ничего. Вообще ничего.

– Мне нужно от тебя кое-что.

– Ладно.

– Отвези меня к Кэрин.

– Хорошо.

– У нее есть преобразователи ума. Не очень хорошие, но нормальные, а у меня аптеки закончились, куда я могу зайти.

– Сейчас буду.

– Дай мне пятнадцать минут.

– Хорошо.

– Еще кое-что, – сказала она.

– Что? – спросил я.

– Берем эту дрянь и сразу сваливаем. Я не хочу такого, как в прошлый раз. Это был ужас.

– Ладно.

Я повесил трубку.

Когда я до нее доехал, Нина была одета в синие джинсы и блузку, но без туфель. Она часто ходила босиком. Не нравились ли ей туфли или же она не понимала, что делает, я не уточнял. Но странная штука с Ниной в том, что не важно, на каблуках она или босиком, ляжки у нее изумительные. Большинство женщин лучше выглядит сзади и на каблуках. А Нина нет. Но не важно. С такими-то ляжками. И не было разницы, набирала ли она вес – ляжки смотрелись лучше, – или сбрасывала – ляжки смотрелись лучше. С каждым днем они смотрелись все лучше и лучше.

Я приехал, и она была вся невообразимо и идеально там, с синей лентой, завязанной где-то в массе ее длинных рыжих волос. А волосы ее просто пылали РЫЖИМ – все время так и хотелось на них смотреть. Под ними всеми она казалась бесстрастной, чуть ли не безразличной – эта женщина сводила с ума, как никто больше на земле, однако в кино она не снималась, даже на Бродвее не играла. Она не побуждала миллионеров оплачивать ее детали в долларах США.

Отчасти она знала, но в то же время не знала: она – самая сексуальная женщина на свете. Я был почти что рад, что она почти этого не сознавала, ибо меня бы тогда рядом не было. В общем, мы сели в машину, и я тронул ее в сторону Западного Л.-А.

– Ладно, ебучка, – сказала она, – не забудь, что я тебе сказала.

– Что?

– Мне не нужен улет, как в последний раз. Берем колеса. Едем.

Солнце было полным, и мы ехали, а ветер дергал пламя у нее в волосах. Живые чудеса случаются, и чаще всего – тишком. Чтоб это изменить, я включил радио, а она задрала ноги на торпеду и принялась щелкать пальцами под музыку. Потом стала подпевать словам. Голос у нее был высок и певуч, на тон выше остальной тональности, голос радостный, и в нем сплошь юмор.

Потом она вытащила из кармана блузки деревянную спичку, чиркнула ею о пятку и прикурила сигарету, торчавшую у нее изо рта. Выкурила половину, выкинула ее и сунула в рот жвачку. Потрудилась с нею. Затем повернула голову и посмотрела на меня. А изо рта у нее полез растягивающийся пузырь этой лиловой жвачки, он все рос и рос, а я смотрел на него и ей в глаза, и тут жвачка выдала:

– ЧПОКККК….

Лифт привез нас наверх. Кэрин открыла дверь.

– Я просто за дрянью пришла, Кэрин, – сказала Нина. – Потом мы валим.

Они чуть зашли внутрь. Кэрин повернулась и сказала:

– Дрянь ты получишь, блядь, но перед этим ты получишь и кое-что еще, блядь, блядь, блядь… пизда с тем же цветом, что и волосы у тебя на голове, блядь!

Нина повернулась и побежала ко мне, побежала к двери.

– Хэнк! – завопила Кэрин. – Держи ее!

Я схватил Нину и не пропускал ее мимо. Обеими руками заграбастал ее, прижав обе ее руки к туловищу. Кэрин подошла и влепила ей пощечину, пока я ее держал. Шлепки были легкие, но резкие.

– Говноблядь, ты от меня не сбежишь!

Потом Кэрин схватила Нину за волосы и быстро поцеловала ее пять или шесть раз. Хер у меня отвердел, когда я смотрел на это, и я скользнул ниже и вбил его между ляжек Нины в синих джинсах. Кэрин ее шлепнула еще, теперь чуть сильней, прижалась к Нининому рту своим и подвигала им. Я отстранился, расстегнул ширинку и вкопался хером в зад Нининых джинсов, в эту задницу.

Затем Кэрин отскочила со словами:

– Раздень ее, Хэнк! – и сама начала оголяться. Я вцепился в ремень Нининых джинсов, затем дернул молнию. Она мне противилась, и было трудно. Я разозлился, переместил руки выше, цапнул ее за обе груди и сжал посильнее. Нина заорала. После чего я стянул с нее джинсы. Кэрин уже была голая и накинулась на Нину. Я почувствовал, как мой хуй проскальзывает в Нинину голую жопу, у самого истока расщелины. Вспомнил, как пялился на эту жопу днями, поутру, в полночь – он проскользнул: победа и слава. Кэрин двинула ей по лицу сжатым кулаком. Я услышал, как Нина застонала. Хер мой проник еще глубже. Я им не шевелил. Я просто давал ему скользить дальше и расти. Кэрин обеими руками таскала Нину за волосы, оголтело целовала Нину в маленький рот, растягивала его, неуклонно высасывала из нее душу. Волосы Нины лезли мне на лицо, в рот. Я принялся двигать хером у нее в жопе взад-вперед. Где-то играло радио, громко. Потом я услышал сирену – неотложка. Проехала мимо. Нинины волосы у меня на лице ощущались гораздо грубее, чем смотрелись. Я стал вгонять хер ей в жопу. Лучший миг всей моей жизни, мгновенье всех мгновений. Потом хер из ее жопы скользнул ей в пизду. Я очутился дома и оторвался по полной. Пизда у нее была влажной, готовой. Я был внутри Нины, скользил вверх-вниз, грубо – с молитвой и все же с тотальным изумлением. Нину зажало между Кэрин и мной. Когда я уже совсем был готов к оргазму, я вытянул руки, схватил Кэрин за жопу и раздвинул ее пошире. Потом дотянулся через Нинино плечо, нащупал лицо Кэрин, ее рот и поцеловал ее, раздвигая ей жопу и качая сперму в пизду Нины. Я закончил кончать, отпустил их, отошел. Кэрин и Нина продолжали.

Кэрин унесла Нину в спальню и положила ее на кровать. Потом раздвинула Нине ноги и принялась есть ей пизду….

Позднее все оделись. Мы сели на кухне и выпили по нескольку пив, покурили немного колумбийской. Совершилась колесная сделка, и я лишился еще 20 долларов. Кэрин показала нам еще недавних порноснимков, а потом мы ушли. Спустились к моему «Фольксвагену» 67-го года, я развернулся, направил его обратно к той части города, где жила беднота, – к восточному Голливуду. У нас были с собой «шерманы», Нина подкурила нам по одной.

Мы ехали дальше, и вот наконец покатились по Фаунтин. Я включил радио. Нина закинула ноги на торпеду и улучшала каждый шлягер. Там была длинная реклама; нет, череда коротких. Я попробовал другую станцию, еще одну, и еще. Одна реклама. Я выключил радио. Проехали заправку. День еще не кончился. И тут Нина запела:

Мы ехали по Фаунтин к Западному, потом я свернул вправо по Западному, мимо мотелей, мимо ларька тако и «Пионерского навынос», мимо Голливуд-Бульвара, затем влево на Карлтон. Припарковаться трудно, как всегда, но я вогнал машину задом и вылез.

Нина сидела и смотрела на меня.

– Эй, – сказала она, – нахуй! К тебе я не хочу. Ты с чего взял, что я хочу туда?

– Тогда куда?

– Я хочу к Элберту. Отвези меня к Элберту.

Элбертом был четырехфутовый с одиннадцатью дюймами пуэрториканец, у которого хуй десять дюймов, и он делал вид, будто родом из потомков аргентинских королей. Он только что окончил школу стоматологов и делал фальшивые зубы. У него в квартире полно фальшивых зубов, а все стены увешаны дешевыми картинами и пресными девизами и изречениями. (Нина как-то вечером поводила меня по его квартире, пока Элберт смотрел, как «Озерники» играют в баскетбол – мальчишник с мачо.) Элберт был очень близок к недоразвитому, но Нина мне рассказывала, что «ебаться с ним отлично». Кроме того, она упоминала, сколько золота в некоторых фальшивых зубах.

Я довез ее до Элберта, и она вышла из машины. Обогнула ее к моей стороне, склонилась к окну и одарила меня крохотнейшим поцелуйчиком, влажным, а языка в нем был лишь штришок.

– До свиданья, папаша, – сказала она.

Затем я посмотрел, как она переходит через дорогу к квартире Элберта, все эти рыжие волосы водопадом ей по спине и дотекают чуть ли не до самой задницы – эти ляжки, что ходят вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз, вниз-вверх.

Природа всегда будет лучше искусства. Поистине, ад – быть старым, и я томился в том, что осталось от моей души.

Затем Нина поднялась по лестнице, ведшей на второй этаж и к квартире Элберта.

Я любил ее. Но сделать ничего не мог. Нет, могу кое-что: я завел машину и уехал.

На перекрестке Фрэнклина и Вермонта стоял чокнутый старый торговец газетами. Выскочил на дорогу перед моей машиной и замахал мне газетой. Я дал по тормозам, едва в него не врезавшись. Он стоял, и мы смотрели друг на друга через ветровое стекло. Этот торговец: лицо у него бесстрастное – похож на Ван Гога, подсолнухи, стулья, едоки картофеля. Он уступил мне дорогу, и я поехал дальше к себе, где очень напьюсь, очень скоро, когда Элберт будет закладывать десятку в корзину.