22
Съемки первого дня одиночного испытания будут отправлены в студию, но режиссер монтажа их не увидит, не пустит в производство. Не будет отлаживать оттенок листвы или насыщенность глаз Зверинца. Участники будут осматриваться, идти и расчесывать комариные укусы в реальном времени вечно. В этот вечер покажут третий выпуск «В потемках»: первый и единственный финал недельных съемок. Смотреть его будут многие, но почти никто не запомнит. Съемки второго дня одиночного испытания так и не будут отправлены в студию. Беспилотник с камерой приземлится – и больше не взлетит.
На третий день проснувшийся Заклинатель обнаруживает своего оператора валяющимся рядом с укрытием. У него из носа течет красная юшка. Он берет рацию у оператора, чтобы вызвать помощь. Ему отвечает голос, полный паники, который заверяет его, что помощь идет. Заклинатель несколько часов держит потную окровавленную голову оператора у себя на коленях, рассказывая ему разные истории и понемногу наливая воду в рот. Помощь не приходит, и сердце оператора делает последний удар. Заклинатель пытается вынести труп из леса, но, с трудом преодолев метров восемьсот, падает без сил. Он бормочет последнюю молитву, скрещивает цепенеющие руки оператора у него на груди и оставляет труп под березой. Вскоре он принимает сильнейшую жажду и порожденную патогенами тошноту за голод и решает пойти охотиться. Он ковыляет по лесу – и бред опускается на него, словно туман. Ветка качается под весом белки. Он бросает свою заостренную волшебную лозу. Лоза летит быстро, попадает в ствол другого дерева и отскакивает в кучу листьев. Заклинатель ищет свою лозу до темноты. Ночью он начинает потеть, а потом его рвет. Ему жарко. Он вытирает сопливый нос – и его рукав становится красным. Он плачет, видя налитый кровью глаз жены. Его внутреннее чудовище – мелочь по сравнению с этой одержимостью, такой стремительной, такой болезненной, такой абсолютной. В полубреду он пытается понять, почему ему не пришло в голову попытаться заклясть болезнь оператора. А потом демон запускает в его внутренности свои бесчисленные когти и вспарывает ему утробу.
Помощь приходит к четырем участникам. Пилота, Биологичку, Инженера и Банкира возвращают в лагерь съемочной группы их еще не заболевшие операторы. А когда оператор Следопыта утром не объявляется, он идет в ту сторону, откуда пришел накануне, и находит его скорчившимся в спальнике, в лихорадке. Следопыт помогает ему дойти до базы. Этих пятерых участников эвакуируют и помещают с остальными членами съемочной группы в карантин, где каждому отводят пластмассовый бокс. Там, в окружении плача умирающих незнакомцев, их снова регистрируют.
Стремительно мутирующий и все еще не установленный патоген первым поражает Следопыта – без какой бы то ни было прелюдии. Он потеет, плачет и видит кошмары, но у него нет кровотечения и он не умирает. Сочетание хорошей наследственности и многих лет максимальных нагрузок на иммунную систему спасает его. Он доживет до печальной старости, рассказывая свою историю очень немногим и никогда – широкой публике.
Банкир обходится простудой. Он отбывает положенный срок на карантине со смесью страха и скуки. Когда его позже переводят в калифорнийский лагерь для беженцев, он стремится рассказать свою историю любому, кто готов слушать.
На второй день карантина у Пилота из глаз и носа начинает сочиться кровь, пятная его безупречное лицо воина. Он всегда считал, что если умрет молодым, то это произойдет в одном великолепном крушении. Его последний вздох – это крик коршуна, упустившего добычу. Биологичка уходит относительно спокойно, в беспамятстве не чувствуя боли, видя сны о своей подруге. Инженер остается в сознании до конца. Он фантазирует о том, как поцелует Зверинца – и она ответит на его поцелуй. В его грезах они оба чистые. Инженер сохраняет оптимизм до конца: за секунду до смерти он подумает: «Я поправлюсь».
Ковбой оказался среди тех, кого в суматохе эвакуации забыли. Он выходит на съемочную базу, но спустя много дней, когда там давно не осталось никого, кроме Эксперта, который настоял на том, чтобы остаться и искать остальных. Когда Ковбой находит его, опознать его можно в основном по фланелевой рубашке. Мухи пируют на его засыхающей крови. Ковбой продолжает искать остальных и спустя неделю становится жертвой не стремительно распространяющейся эпидемии, а микробов в неудачно выбранной стоячей воде. Умирать он будет в бреду, обезвоженный, покрытый собственными испражнениями. Но он будет улыбаться, глядя, как вдали играют его трое детей. Его сыновья и дочь так и не узнают подробностей смерти отца. Они будут расти, жалея, что так мало знают – и что он вообще отправился за запад. «Если бы только он остался дома!» – будут они говорить.
Наследственность Официантки не позволит ей выжить. На третье утро индивидуального испытания она проснется с температурой, с сильной болью в горле. Она не сможет сесть. Ее оператор встанет над ней и услышит панический призыв по рации: «Выводите их! Выводите их всех!» Он увидит красную струйку, показавшуюся из ее ноздри. Он уронит камеру и убежит. Потом он соврет, что не смог ее найти. Он умрет слишком быстро и слишком болезненно, чтобы испытывать из-за этого муки совести.
В то третье утро Зверинец проснется, испытывая только небольшую скованность в движениях. Она будет ждать своего оператора, но тот не появится. Она не подозревает, что он лежит в опавших листьях близящейся осени всего в сотне метров от нее, бессмысленно плача в рацию. Бессмысленно и бесполезно: батарейка в рации села. Уже через несколько минут оператор умрет. Через несколько часов его найдут грифы. Через несколько дней его останки раздерут койоты. Уже через неделю их трудно будет опознать как принадлежащие человеку.
Если бы Зверинец пошла сейчас искать оператора, она смогла бы его найти. Однако она его не ищет. Она ждет. Она отдыхает и не слишком умело стирает одежду в ближнем ручье, а тем временем ее организм готовится к борьбе, о которой ее разум пока не знает. На второе утро подлинного одиночества она решает, что, видимо, должна идти дальше, следовать последней полученной ею подсказке. «Ты на верном пути. Именно это ты ищешь. Не пропусти знак прямо за ручьем». Пока грифы кружат и садятся где-то дальше, Зверинец разбирает свое укрытие, пристегивает к поясу фляжку и забрасывает за спину рюкзак.
– Ну что ж, – говорит она, обращаясь к крошечной камере, установленной над местом, где стоял ее шалаш, – наверное, мне надо найти тот ручей.
Она отряхивает брюки и пускается в путь. Она идет на восток, потому что именно в эту сторону ее в последний раз направили, а подсказка говорит, что она на верном пути. На восток, за пересохшее русло ручья, куда эвакуированный ассистент так и не положит коробку. На восток, к речке, которая ныряет под насыпь, над которой проходит дорога. От этой дороги ответвляются подъездные аллеи, словно отростки одного корня.
В конце одной такой дороги сейчас стоит молодая мать. Она чувствует упадок сил и легкую тошноту, но счастлива и списывает этот дискомфорт на неопределенную послеродовую хворь. Новорожденный мальчик пускает пузыри у нее в слинге, пока она привязывает три голубых воздушных шара к почтовому ящику, готовясь к празднику, который так и не состоится в коричневом домике с красной отделкой – в доме, где в обстановке присутствует голубой цвет. В благородном количестве, как считает молодая мама.
В достаточном.