9

Ответвления дороги стали попадаться чаще, как и фермы. Я по-прежнему не вижу людей: тут только я и камеры. Масштаб этого шоу меня потрясает.

Нас не предупреждали, что мы будем передвигаться по населенным районам, пусть даже по сельским.

Нас вообще о многом не предупреждали.

Уголком глаза я замечаю движение. Моментально понимаю, что это двигается животное. Я поворачиваюсь в сторону белого домика, почти заслоненного лиственными деревьями. Коричневатое пятнышко исчезает за домом. Мне следует идти дальше. Меня это не должно интересовать. Вот только какие-то вчерашние открытия прибавили мне нахальства или бесшабашности.

Я осторожно прохожу по дорожке на газон перед домом, а потом заглядываю за угол и щурю глаза.

Три кошки отшатываются от меня и шипят. С рыжими подпалинами, белая и почти целиком черная. Кажется, на белой ошейник: на шее что-то розовеется. Я шагаю к ним. Пятнистая запрыгивает в открытое окно дома. Две другие убегают на задний двор.

Любопытство тянет меня к окну. Я заглядываю внутрь. Спальня со стенами фисташкового цвета. По сливочно-белому ковру разбросаны плюшевые игрушки и яркая одежда. Не могу разобрать деталей постеров, в большом количестве украшающих стены, но два вроде каких-то групп, а третий я узнаю: это романтическое кино про оборотней, шедшее в прошлом году.

Кошка выскакивает из-под кровати и идет по смятому покрывалу. Она наблюдает за мной, а я наблюдаю за ней. А потом она подползает ближе и наклоняет голову. Потом голова поднимается и снова наклоняется. Похоже, кошка ест. Я несколько раз моргаю, чтобы лучше сфокусироваться. Точно, она ест. Всмотревшись, я различаю ее пищу: бледная, раздувшаяся рука с темными ногтями. Кошка вгрызается в кисть между большим и указательным пальцами и отрывает кусок мяса, которое не кровоточит.

Несколько секунд я потрясенно на это смотрю, застыв на месте.

Это не рука. Не рука. Конечно, это не рука. Я знаю, что это не рука, но мне надоело убеждать себя в очевидном. Мне надоело не чувствовать, что это очевидно.

Я закрываю глаза и дышу – медленно. Пора перестать реагировать на их выходки.

Я открываю глаза и отворачиваюсь. Шагаю прочь. Когда спустя несколько минут я снова замечаю какое-то движение, то не хочу с ним разбираться. Я поставила себе шоры: вижу только широкую дорогу и иду по ней за поворот, через деревья.

Через несколько часов наступает время обустраивать лагерь. Я строю укрытие и собираю дрова. Отодрав немного коры для растопки, тяну руку к поясу.

На поясе у меня ничего нет.

Я холодею. У меня сжимаются кулаки.

Мое огниво осталось на брюках, которые я бросила на полу в туалете магазина туристических принадлежностей.

От этой потери у меня начинает кружиться голова. Я откидываюсь назад, чтобы сесть. Мир опрокидывается. Я не могу вернуться. Не могу снова идти через тот город. Я не могу потерять еще два дня: это ведь соревнование, а я и так отстаю. У меня так перехватило горло, что дышать трудно. Я обхватываю руками рот и нос, упираюсь большими пальцами в подбородок. Вблизи мои пальцы кажутся прозрачными. Раскрошенная растопка мягкая и колкая. Самое обидное, что эта потеря – целиком моя вина. Это не проваленное испытание, а просто идиотизм.

Я не представляла себе, что будет такое. Нам ничего не говорили об имитации эпидемии, о реквизите в виде мертвецов. О зверороботах или одичавших кошках. О пустых городах и брошенных детях. Нам ничего не говорили о том, что придется быть одним настолько долго.

Я не порадую их своими слезами.

Три слова – и все закончится.

Я закрываю глаза и тру кончиками пальцев края глазниц. Под давлением кожа смещается, скользит по лобной кости.

А я еще считала, что это будет забавно!

Ад тенебрас деди. Эта фраза прекрасна, но бессмысленна. Я не могу ее произнести. Я не стану ее произносить. Путь окажется слишком суровым, только если я буду рохлей. Я не хочу быть рохлей. Но и слишком суровой я становиться не хочу. Я прошла через ночной переход. Я прошла через обрыв. Я прошла через голубой домик и куклу. Я прошла через койота. И это мгновение меня не сломит. Я не сдамся, ни за что. Я могу провести ночь без костра. А завтра? У меня есть мультитул. Я смогу высечь искру одним из инструментов. Мне не придется прибегать к отчаянному трению деревяшки о деревяшку. Моя ошибка – это не конец. День за днем, шаг за шагом, я доберусь до дома.

Я заползаю в шалаш, не поев, и сжимаю в кулаке стекло от очков. Желудок у меня превратился в такой же комок, как и волосы, от расстройства боль стучит в висках. Я сплю беспокойно, и мне снится бесконечный плач ребенка, нашего ребенка.

Следующим утром я вскрываю автозаправку. В ней есть богатый выбор мелочей и нет манекенов. Я набираю себе воды, вяленого мяса и студенческой смеси. Несколько банок с супом. Я беру упаковку прокладок: у меня такое ощущение, что они мне скоро понадобятся. А еще перед самым уходом хватаю коробочку с леденцами. Удаляясь от заправки, трясу эту коробочку, как маракас. Дорога делает поворот. Я играю «Кукарачу».

Я пытаюсь поднять себе настроение, но у меня не получается. Моя импровизированная музыка остается натужной и напоминает мне обо всем, что осталось позади: о естественной беззаботности, о веселье, о бездумном отдыхе… Как мне этого не хватает! А еще я соскучилась по настоящей еде, по блюдам, рецепты которых я изменяла по своему вкусу. Пять зубчиков чеснока вместо трех, лишняя порция вина при тушении, свежие пряные травы вместо сухих. Я соскучилась по запаху припущенного лука и запеченной курицы. По чудесному ароматному пару, которым исходит кастрюлька с чечевичным супом. Я соскучилась по домашней брускетте из хрустящего багета. Со свежими помидорами с фермерского рынка и с листьями красного и зеленого базилика из моего огорода.

– Эй!

Ой, как я соскучилась по латте. По еженедельным поездкам в город в хорошее кафе ради безупречной пены из цельного молока. Карапузы с айфонами за соседним столиком: мама с папой дуют эспрессо и притворяются, будто кексики – это полезная еда. Бывшие битники везут коляски мимо окон, карманные собачки привязаны к стульям, звонко лают и виляют хвостами.

– Эй!

Ой, как я соскучилась по занятиям йогой. По движениям, которые дарили силу, а не эту нескончаемую усталость, которую я сейчас ощущаю всем существом, от лба до пальцев ног. Я соскучилась по болтливой училке младших классов, которая всегда раскатывала свой коврик слева от меня, и немолодой адвокатессе, которая делала выпады и сгибалась у меня за спиной. Адвокатесса чуть ли не каждую неделю говорила мне, какой стройной я становлюсь. И вот сейчас я похудела, как никогда. Интересно, смотрят ли они шоу, скучают ли по мне.

– Эй!

Ой, как я скучаю по надежному присутствию мужа. По его темным глазам и светлой улыбке. По темной щетине с белыми крапинками на подбородке. Мы называли ее «пингвиньим окрасом» – неточно, но забавно. Я соскучилась по нашим шуткам. Я скучаю но нему. Ой, как я скучаю по нам!

– Эй, мисс!

Окрик врывается в мои мысли. Произнесенные вслух слова – и произнесенные не мной. Я останавливаюсь. Несколько секунд, которые кажутся мне часами, я слышу только стук собственного сердца и тихий плеск воды. А потом – шаги за спиной. Я поворачиваюсь.

Чернокожий подросток в красной толстовке и джинсах стоит всего в нескольких шагах от меня. Он сантиметров на десять ниже меня, худой, с остриженными под машинку волосами. Белки его глаз просто громадные. Его лицо какое-то неровное: может, юношеские угри. А так я могу разглядеть только, что его кожа – это кожа, волосы – это волосы, а надпись у него на толстовке чуть покачивается от его дыхания. Живым он прекрасен, как и все, что он в себе воплощает: конец одиночеству. Тремя ударами мое сердце говорит: «Да-да-да!» Мне хочется обнять этого незнакомца и сказать: «Я по тебе скучала».

Мои губы открываются. Я почти прошептала эти слова – но все-таки не смогла. Эта фраза предназначалась не этому пареньку. Моргаю один раз, медленно, и напоминаю моему сердцу про игру. Делаю шаг назад. Я говорю себе, что он здесь не случайно. Может, он здесь даже для того, чтобы помочь.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я.

Мой голос звучит хрипло из-за того, что я так давно им не пользовалась.

– Я… – Паренек переминается с ноги на ногу. Ему не больше восемнадцати-девятнадцати лет, и при том он для своего возраста хилый. Буквы у него на груди складываются в слово «Ратджерс». Интересно, при монтаже название колледжа скроют? – Я так давно никого не видел, – говорит он.

Живой реквизит. Препятствие. Доверять ему нельзя.

– Поищи кого-нибудь другого, – говорю я и снова иду.

– Куда вы идете?

– Туда.

– Я оттуда пришел. Там никого нет. – Паренек шагает рядом со мной. Я не отвечаю, и спустя какое-то время он спрашивает:

– У вас не найдется чего-нибудь попить?

Я мобилизую все свое великодушие и говорю:

– За поворотом автозаправка. Возьми себе сам.

– А вы меня подождете? – спрашивает паренек.

Его вопрос заставляет меня остановиться и, щурясь, вглядеться в него. Вблизи он кажется более юным: как будто только что вошел в неуклюжий ранний подростковый период. Наверное, такой типаж нелегко было найти.

– Конечно, – отвечаю я. – Я подожду.

Глаза у парнишки округляются от чересчур наигранного чувства. По-моему, это должно было выглядеть как радость.

– За поворотом? – переспрашивает он.

– За поворотом.

– Вы будете здесь?

Я киваю.

Парнишка пускается бегом, через каждые несколько шагов оглядываясь на меня. Он превращается в красное пятно и исчезает за поворотом. Я представляю себе, как он бежит к воде и питью, серьезно относясь к своей роли.

Я выжидаю несколько минут, а потом ускользаю в лес. Я стараюсь не оставлять следа, хотя любой человек с навыком следопыта увидит место, где я прошла по высокой траве. Кажется, у парнишки навыка следопыта нет, но у него может быть доступ к камерам. Рация и система глобальной навигации. Я двигаюсь медленно, но это не имеет значения. У меня слишком тяжелый груз, чтобы двигаться бесшумно, и я постоянно наступаю на сухие ветки и хрустящую листву, которых не вижу под ногами. Меня и слепой найдет. Может, мне следует вообще остановиться, но тогда я не буду приближаться, застряну здесь и…

По лесу разносится отчаянный бессловесный вопль.

Я останавливаюсь, и фляжка хлопает меня по ноге. Я слышу еще один вопль и по интонациям понимаю, что он содержит слова, только я не могу их разобрать. Я запрещаю себе возвращаться – и возвращаюсь. Я выхожу из леса. Как только деревья остаются позади, я вижу его. В этом месте дорога идет прямо, а отошла я недалеко. Парнишка бежит ко мне – и по пути становится четче.

– Вы обещали подождать! – кричит он.

Глаза у него красные, по грязным щекам пролегли речки слез.

Он оказался неожиданно талантливым актером.

– Я здесь, – говорю я. – Где твои припасы?

– Я их уронил, – отвечает он, – когда увидел, что вас нет.

Я иду с пареньком обратно за его провизией. Она высыпалась из пластиковых пакетов, которые он, должно быть, нашел за прилавком. Бутылки, банки и прямоугольные упаковки валяются на дороге: некоторые еще продолжают катиться.

– У тебя нет рюкзака?

– Раньше был, но потерялся.

Он мне не нравится. Его персонаж явно не особо умный – и я не понимаю, зачем он здесь. Пока мы собираем его припасы (сладкой газировки почти столько же, сколько воды, а из еды в основном конфеты), парнишка спрашивает, как меня зовут. Секунду я вообще не могу этого вспомнить, а потом вру.

– Майя, – говорю я.

Май – месяц моего рождения. Мне всегда нравилось это необычное имя.

Несколько мгновений он смотрит на меня. Возможно, он знает, что я вру. Может, ему заранее сказали мое имя.

Наконец он говорит:

– А я – Бреннан.

Мне еще никогда Бреннаны не встречались. Не уверена, что это его настоящее имя, но меня это не слишком интересует.

Когда все имущество паренька собрано и упаковано, я снова пускаюсь в путь. Он идет за мной, не переставая задавать вопросы. Он хочет знать про меня: откуда я, как я сюда попала, куда я иду, где я была, «когда это случилось». И почему, почему, почему. Я так и жду, что он тоже покажет мне листовку. Я начинаю игру: два раза лгу, а один раз – говорю правду. Я из Рейли. Отстала от друзей, с которыми мы сплавлялись по реке, и с тех пор одна. Иду домой. Вскоре я перехожу на сплошную ложь. Я из большой семьи. Я юрист, специализирующийся на защите окружающей среды, больше всего я люблю арахисовое масло. Мои ответы непоследовательны. Кажется, паренек этого не замечает. Похоже, он задает свои вопросы просто для того, чтобы слышать мой голос – и чтобы дать режиссером материал, который можно будет монтировать: им не нравится, что я только иду. Интересно, как будут подавать мою ложь – попросят ли меня объясниться, обращаясь к зрителям. Я не делала этого с момента ссоры с Хизер.

Паренек ничего не говорит о том, с какой скоростью я иду, а я не упоминаю о своих разбитых очках и о том, что, отойдя от меня шагов на десять, он превращается в туман. Около полудня он перестает задавать вопросы и жалуется:

– Я устал, Майя.

А еще он голодный. Он хочет сделать привал. Я вспоминаю, что не ела со вчерашнего дня, и тут у меня начинает кружиться голова. Сажусь на насыпь. Паренек садится рядом со мной – слишком близко. Я отодвигаюсь сантиметров на десять, отпиваю немного воды, а потом достаю из рюкзака вяленое мясо. Паренек достает батончик «Сникерс» и упаковку «Скитлз». Я думаю, что после углеводного пика он ослабеет. Меня так и подмывает предложить ему кусок мяса, но тут я соображаю, что, если он остановится, я смогу от него уйти. Паренек высыпает на ладонь несколько разноцветных конфет и бросает их в рот.

Я вспоминаю про леденцы. Что с ними произошло? Я проверяю карманы, рюкзак. Не могу их найти. Не помню, чтобы я их роняла или ела. Помню только, как трясла коробочкой. Насколько я понимаю, они по-прежнему должны были оставаться у меня в руке. Может, я по рассеянности засунула их в один из пластиковых пакетов паренька? Мне неприятно, что я не знаю об их судьбе – но не настолько, чтобы его спрашивать. Я молча грызу свое мясо.

Несмотря на свой сомнительный рацион, паренек весь день от меня не отстает. Похоже, его юность и мое плохое зрение нивелировали различие наших трапез. Когда солнце зависает в трех ладонях от горизонта, я сворачиваю с дороги.

– Куда вы пошли, Майя? – спрашивает паренек.

– Делаю перерыв на ночь.

– Разве вы не видели знаки? До следующего города всего полтора километра, – говорит он. – Там всюду будут пустые дома. Давайте ночевать на кроватях.

Я продолжаю идти. Жаль, что не могу бежать, не рискуя упасть.

– Майя, бросьте. Вы же не серьезно?

– Можешь идти и искать кровать. Я ночую здесь.

Паренек отпускает меня вперед всего на несколько шагов – и идет следом.

Я делаю шалаш, взяв за основу низко растущую ветку. Паренек наблюдает за мной и через несколько минут начинает делать укрытие себе. Выбранная им ветка слишком высокая: почти на уровне плеча. Он почти не засыпает навес опавшей листвой и оставляет открытыми оба конца. В результате получается конструкция, больше похожая на аэродинамический туннель, а не на шалаш. Я ничего не говорю. Меня не волнует, что он замерзнет.

Я смутно помню, что читала, будто из кварца получается хороший источник искр, так что, собирая дрова, подбираю и все камни, которые блестят. Когда растопка готова, я беру самый крупный камень и краем рубашки стираю с его острого края землю.

– Что вы делаете, Майя? – спрашивает паренек. – Разжигаете огонь?

Я раскладываю несколько инструментов мультитула. Не знаю, каким лучше будет высекать искру, но у моего огнива один элемент был острым, а второй изогнутым, так что я решаю попробовать отвертку. Я держу мультитул в левой руке, а камень – в правой. Наверное, поранюсь. Не уверена, что стоит трудиться ради горячей еды: ночь ведь теплая.

– А разве можно разжечь костер без спичек? – спрашивает паренек.

У меня обрывается сердце. На заправках на прилавках всегда есть зажигалки или под прилавком – спички. Я даже не посмотрела! Как я могла так сглупить – снова? Досадуя, я свожу «кремень» и сталь в направленном вниз скребущем движении. Искры нет, но и пальцы у меня целы. Я повторяю попытку снова и снова. Грязный бинт у меня на правой руке начинает слезать. Камень раскалывается. Я выбираю новый и переключаюсь с отвертки на самое короткое лезвие. Мне следовало взять те идиотские лук и сверло, которые нам давали для индивидуального испытания. Я не получила ни уголька, ни дымка, но с тем приспособлением у меня было бы больше шансов, чем с этим дикарским постукиванием.

– Вы раньше так не делали, да? – спрашивает паренек.

В сгущающихся сумерках я едва вижу его лицо. Руки у меня болят.

– Можно мне попробовать? – спрашивает он.

Я отдаю ему мультитул и камень. Примерно полминуты у него не получается высечь искру, а потом он отшатывается и вскрикивает: «Ой!»

Он уронил инструменты и поднес руку ко рту: сосет указательный палец.

От моего удара одна искра соскакивает с лезвия и летит к растопке. Затаив дыхание, я наблюдаю. Искра падает – и потухает. Запоздало я наклоняю лицо к земле и дую.

– Давайте еще раз! – предлагает паренек, и на этот раз я не удерживаюсь от раздраженного взгляда. – Извините, – поспешно говорит он.

Не понимаю, зачем мне навязали этого беспомощного парнишку.

Через четыре удара очередная искра падает на растопку. На этот раз я готова и осторожно ее раздуваю. Когда появляются язычки пламени, паренек радостно вопит, и я обнаруживаю, что тоже улыбаюсь. Еще через несколько минут перед нами трещит настоящий костер.

Это ощущается мной как важнейшее достижение за многие недели – возможно, за всю жизнь. Я бросаю взгляд на паренька, греющего руки над огнем. У него на костяшке подсохшую кровь. Мое настроение моментально портится. Это мгновение мне хотелось бы разделить отнюдь не с ним.

Кипячу немного воды, чтобы залить порцию говяжьего рагу, и достаю ложко-вилку, которую все-таки себе оставила. Уставившись на мой ужин, паренек грызет сухое печенье.

– Ты взял только сладости? – спрашиваю я.

– Еще чипсы.

Он достает упаковку картофельных чипсов, и его взгляд снова устремляется на рагу.

Я отбирала припасы продуманно. Я не могу их ему отдавать.

Через несколько минут паренек начинает кашлять, прижав ладонь к груди. Он делает глоток воды и снова кашляет. Поймав на себе мой взгляд, он хрипло объясняет:

– Это арахисовое масло застряло у меня в горле.

Я невольно жалею его.

– Хочешь меняться? – предлагаю я. – Я отдам тебе за чипсы говядину с брокколи.

Паренек поспешно соглашается. Мне не нужны чипсы – и они занимают слишком много места. Я вскрываю пакет, выдавливаю воздух и туго его заворачиваю. Прячу его в рюкзак.

Паренек заливает говядину с брокколи горячей водой и сжимает края упаковки.

– Когда это можно будет есть? – спрашивает он.

Я съедаю еще ложку своего ужина. Паренек смотрит, как я жую. Через пару секунд отвечаю ему:

– Минут через десять.

– Не уверен, что столько выдержу.

Он снова смотрит на мое рагу, но я и так слишком много ему дала. Когда он всего через несколько минут набрасывается на свое блюдо, я слышу, как в пакете плещется не впитавшаяся жидкость. Каждый кусок хрустит у него на зубах. Сделав несколько глотков, он прерывается, утирая лицо рукавом. В свете костра у него на запястье что-то блестит. Я решаю, что это браслет, но потом щурюсь – и мне удается разглядеть овальное пятно с контрастирующим цветом и фактурой.

На нем часы.

У меня обрывается сердце. В правилах говорилось, что электронные устройства запрещены. Нам нельзя брать мобильные телефоны, навигаторы, наручные часы, карманные часы… любое устройство, измеряющее время. Мы с мужем хохотали над этим списком. Он спросил: «У кого вообще бывают карманные часы?»

На этого паренька правило не распространялось. На нем наручные часы. Я смотрю на это устройство. Мне тошно. И тут до меня доходит: вот почему он здесь!

Он – оператор.

У него в часах камера, и кто знает, где еще. Может, в пряжке ремня или в шве толстовки. И микрофоны. Только он – полная противоположность Валлаби. Он болтает и всюду лезет. А это значит, что он здесь не только ради записи: он одновременно служит испытанием. Его заставили казаться юным и беспомощным, но на самом деле это не так. Каждый его поступок, каждое слово – часть того мира, который создает съемочная группа.

Доев, я иду пописать. Когда я возвращаюсь, обутые в кеды ноги паренька торчат из его никчемного шалаша. Он храпит – и я его за это ненавижу. Я наступаю на ветку. Она с хрустом ломается, но паренек не просыпается. Я думаю про спрятанный у меня в рюкзаке фонарик. Я могла бы от него уйти. Мне даже не понадобилось бы уходить далеко: пара часов ходьбы – и ему меня не найти, по крайней мере без посторонней помощи. Вот только он эту помощь получит. Он – фигура, а не игрок, и, похоже, его решили ко мне приставить. Тем не менее я испытываю немалый соблазн затруднить им работу и заставить этого паренька пережить хотя бы часть того, что пережила я. Тем не менее в конце концов я решаю, что сон важнее мелочной мести. Заползаю к себе в шалаш и втягиваю рюкзак за собой. Я достаточно устала, чтобы заснуть, несмотря на хрюканье и хрипы паренька.

Меня будит крик – глубокой ночью. Младенец, зверь… Страхи обрушиваются на меня. Я начинаю дергаться и рваться наружу, но после нескольких секунд паники понимаю, что на меня никто не нападал. Звук исчез. С тяжело бьющимся сердцем я выползаю наружу. Вижу паренька: он трясется, подтянув колени к груди. Он вскрикивает: быстро и резко. Это был его вопль, и он по-прежнему спит… или притворяется, будто спит.

Индивидуальное испытание номер тысяча тридцать семь: терпеть ночные кошмары незнакомца. Великолепно.

Выброс адреналина не дает мне снова заснуть. Я сижу у погасшего костра и, тыча палкой в золу, наблюдаю ночь. Летучая мышь проносится по небу – и мне вспоминается мой медовый месяц. Вспоминаю теплые и сильные руки мужа, обнимавшего меня, пока мы сидели на балконе гостиницы у озера и в сумерках наблюдали за летучими мышами. Вспоминаю, как он осторожно поднес руку к моим волосам и коснулся их. Вспоминаю, как шутливо отшатнулась и завопила: «Убери это!» И еще вспоминаю, как вернулась к нему в объятия и что за этим последовало. На следующий день мы пошли купаться в озере, и, когда случайно наступили на песчаный замок маленькой девочки, мой муж тут же наклонился, чтобы его восстановить. Я вспоминаю, как думала, какой из него получится отличный отец, и гадала, смогу ли я когда-нибудь с ним сравниться. Когда я увидела, что мы развалили девочкин замок, мне захотелось просто замереть на месте и думать: «Ой, нет!»

Мои мысли возвращаются к тому балкону и летучим мышам. К ладони мужа на моих волосах. Если бы он сейчас был здесь со мной, то не смог бы просунуть пальцы в колтуны. Натягиваю капюшон на голову и смотрю на золу, которой почти не вижу. Я бы все отдала, чтобы снова оказаться там, с ним. Я все бы сделала. Только не стала бы сдаваться.

Утром парнишка свеж и почти весел. Вчерашние вопросы сменились сегодняшними заявлениями. На ходу он рассказывает мне про своих родных, про свою любимую бойцовую рыбку, про занятия и баскетбольную команду. Я не задаю ему вопросов про его толстовку. Я вообще ни о чем не спрашиваю, но он все равно балаболит почти весь день, болтает, как малыш, который только-только открыл для себя речь. Он постоянно вставляет фразы типа «до того как все заболели» и «один доктор по телевизору сказал»… Когда он заводит песню относительно использованного в военных целях вируса Эбола, я чуть не срываюсь, чуть не начинаю орать на него, как орала на Хизер. Я напоминаю себе, что это – его работа. Он здесь именно для этого: регистрировать и раздражать. Нельзя ему позволить меня задевать. Я стараюсь отключиться от слов парнишки и просто идти вперед.

Этой ночью его фальшивые крики снова меня будят, и я решаю, что стая агрессивных киберкойотов была бы предпочтительнее. Но мне надо это терпеть, терпеть все, потому что он – оператор.