Часть третья
Она заперла дверь комнаты, спустилась вниз. И тут же почувствовала, как влажнеют колени. Стояла такая духота, что бедра вспотели и длинный подол жемчужно-серого сарафана неприятно лип к ногам. Вместо того чтобы мучиться, хоть и в любимом наряде, не проще ли переодеться так, чтобы было удобно? Марина вернулась, бросила сарафан поперек кровати и натянула легкое хлопковое платьице на тонких бретельках. Его сине-белая полоска как нельзя лучше подходила к вечеру у моря.
Стоило лишь спуститься по внешней лестнице, опоясывающей дом, как ее окликнула Алла, в живописнейшей шляпе с птичьим пером – и в прекрасном настроении. Хотя, кажется, другого настроения эта женщина при себе не держала.
– Видели? Закат сегодня был невероятный. Солнце садилось не в дымку, как обычно, а прямо в море, и все горело огнем. Ну да словами не передать.
– Я спала.
– Приболели?
– Да нет, просто…
Алла кивнула:
– Моя мама всегда говорила, что если спать на закате, голова разболится. Ума не приложу, откуда такая уверенность. Проверяла много раз – вранье.
Она сверкнула искусно подведенными глазами, и Марина невольно улыбнулась ей.
– Поужинаем вместе? – предложила Алла.
– Почему бы и нет?
– Только для начала, Марина, у меня есть для вас одно полукриминальное дельце. Будете соучастницей?
– Кажется, за убийство тут полагается смертная казнь.
– Да-да, скукота, и не говорите! – Алла нарочито зевнула и похлопала себя по рту, а потом лукаво усмехнулась. – Но сейчас не об этом! Надо срезать черенков плюмерии.
– Чего?
– Плюмерии. Черенков. Надо срезать. Храмовое дерево, символ Бали, Лаоса и Тая. Вы их знаете, они ж тут на каждой заколке, искусственные. А мне настоящие подавай. Я уже и ножом разжилась, в магазине. Он обычный, столовый. Вот сколько мечтаю о хорошем перочинном ноже… Надо при случае купить. Так что, вы со мной? Присмотрела я тут невероятные кусты, за поворотом. Цветки красные, и розовые с желтой серединкой, и белые, обычненькие. Кажется, это на территории какого-то отеля. Так что постоите на шухере. Я ни за что себе не прощу, если не попытаюсь их укоренить! А у нас таких не продают, ни черенками, ни саженцами…
Кивая в знак согласия, Марина вспомнила про чужую тунику, все еще лежащую в сумке, и сообщила:
– Алла, вы удивитесь, но у меня тоже есть похожее дельце.
Она коротко пояснила, что во время закатного купания потеряла свою одежду, так что пришлось тайком взять чужую. Ненадолго. Алла пришла в восторг и даже в ладоши захлопала:
– Браво, Мариночка! Находчивость превыше всего!
Алла подежурила у дорожки, пока Марина возвращала тунику на ее законное место на бельевой веревке. Окна бунгало оставались темными.
После этого они добрались до тех самых плюмерий, о которых твердила Алла. Рослые деревья с большими темными листьями склонялись из-за забора к тротуару. Цветение вошло в самый пик, так что аромат вокруг стоял невообразимый.
– Вам нужны какие-то определенные ветки? – полюбопытствовала Марина, озираясь по сторонам. Народу было многовато. И к тому же чужая страна. Неизвестно еще, может, это растение занесено в какую-нибудь Красную книгу, или охраняется королевством, или…
– Да, мне верхушечки.
К Марининому изумлению, Алла по-мужски поддернула брюки на коленях и поставила ногу на перекладину забора.
– Что вы делаете?
– А как иначе я до них доберусь?
– Это чужой забор! Мы в чужой стране, и бог знает что про нас подумают и в чем обвинят! – разволновалась Марина.
– В Таиланде тоже есть садовники. Из плюмерий не делают никаких запрещенных препаратов. Так что все в порядке, – пожала плечами Алла.
Но Марина не сдавалась:
– Вы даже не знаете, выпустят ли вас на таможне! Санэпидемнадзор должен отслеживать ввоз и вывоз…
– Да-да. – Алла перебила ее, теряя терпение. – Он отслеживает вывоз почвы. Именно поэтому нельзя вывозить растения в горшках и саженцы. Про черенки ни слова.
– Но…
– Не болтайте попусту, лучше подсобите. Быстрее будет.
И уже в следующую минуту Марина осознала, что стоит на ярко освещенной и отнюдь не безлюдной улице, обеими руками подпирая ягодицы мало знакомой ей соотечественницы, пока та, орудуя ножом, режет черенки храмового дерева, к тому же растущего на частной территории. Идущие мимо пешеходы смотрели с интересом, девочка с пакетом чипсов чуть не свернула себе голову, а потом дернула за рубашку свою худосочную мать-англичанку:
– А что делают эти тети?
– Не знаю, смотри вперед, – бормотнула в ответ та.
Наконец Алла спрыгнула на тротуар, держа пучок веток в руке. Белые капли млечного сока набрякли на толстых срезах, пара уже упала на асфальт.
– Они, кажется, ядовитые, – вспомнила Алла с невинной улыбкой и быстро замотала стебли в носовой платок, а после сунула в сумку и улыбнулась удовлетворенно:
– Теперь мыть руки и поедать морских гадов! Марина, вы были на высоте, благодарю. Ну же, перестаньте дуться, вам это не идет.
Парнишка с тщательно растрепанными и залитыми лаком волосами потряс корзинкой с тигровыми креветками. Сквозь металлические прутья тускло поблескивал серо-коричневый хитин. Алла улыбнулась, Марина тоже одобрительно кивнула и повторила, что их нужно запечь на гриле.
– Вы слишком обеспокоены, – вдруг сказала Алла без предисловий, вернувшись с тарелкой бесплатных салатов. – С самого первого дня знакомства я пристально за вами наблюдаю, уж простите. Вас что-то гложет. Иногда все почти в порядке, а потом вы словно вспоминаете что-то. Причину, которая не дает вам расслабиться и стать самой собой.
Марина вежливо улыбнулась одними губами. И чтобы скрасить молчание, отпила арбузный шейк из запотевшего стакана.
– Не в моих правилах допрашивать людей, – махнула рукой Алла и легонько пощекотала пальцем перышко на своей шляпе, покоящейся на свободной половине стола. – Мне просто больно смотреть, как вы мучаете себя понапрасну. Нет, не смотрите на меня так сердито, я права! Понапрасну, именно так. Если что-то можно исправить, надо идти и исправлять, а не бледнеть и сохнуть с тоски! Не попивать коктейльчики в Тае. А если ничего уже не исправить… Что ж. Делать выводы. Я вот плюмерии нарезаю.
– Мне не нужны плюмерии, – чуть слышно проговорила Марина.
Алла с неподражаемой легкостью отвела прядку от лица:
– Как будто мне они были нужны… Вчера. Но ведь уже сегодня. Я привезу их домой, они дадут корни, я рассажу их по горшкам. И тогда они появятся на свет. Самостоятельные, живые. Получается, я будто бы дам им жизнь. Позову их из небытия к свету. Разве не замечательно?
Марина еще не уяснила, куда клонит Алла. Но ту явно потянуло на философию, Марина даже покосилась на ее бокал: вина было отпито совсем немного. Алла отвернулась и долго смотрела на улицу, по которой сновали люди и мотороллеры, катили автобусы, дремали бездомные псы на ступенях супермаркетов. В забегаловке напротив замкнуло проводку в вывеске, и одна буква подсвечивалась неровно, будто с нервным тиком.
– Жизнь хороша сама по себе, – с расстановкой произнесла Алла, возвращаясь взглядом к Марине. – А наш мир – это такая огромная школа с индивидуальными занятиями. Каждому талдычат его урок. Не понял – изволь-ка вернуться на старт, к самому началу, к чтенью по слогам и таблице умножения. Снова не понял – ну ты тупой, конечно, но что делать… Вернись и повтори пройденное. Другими словами, но смысл в уроке будет все тот же.
– Ну и в чем смысл-то? – неожиданно резко спросила Марина. – Просветите, а то я…
– В жизни. Она прекрасна сама по себе. Жить ради жизни.
– Легко сказать «жизнь прекрасна». А если нет глаз, чтобы увидеть? Языка, чтобы сказать? Если суставы болят утром так, что невозможно встать с кровати без слез? Если знаешь, что умрешь от неизлечимой болезни? Тоже прекрасна?
– Тоже.
– Вы меня простите, конечно, Алла, – не боясь своей резкости, заявила Марина. – Но вы говорите чушь!
Алла засмеялась. У нее это получалось как-то неимоверно очаровательно, и смеяться, пусть даже щеки собрались в складки, а от глаз разбежались лучики морщин, и всплескивать тонкой рукой, на запястье которой позвякивали металлические браслеты и шуршали кожаные.
Марина продолжала негодовать. Она искренне жалела, что несколько дней считала свою знакомую умной. Всего лишь бестолковая особа, с многозначительным видом говорящая жуткие банальности, еще и действительности не соответствующие. И внушительный возраст этому не помеха. Кто сказал, что дурак в старости превращается в мудреца? Он ведь просто становится старым дураком… Известная истина.
Так как Алла не ответила на выпад, а Марине хотелось пикировки, поэтому она продолжила:
– Вы выглядите очень любимой женщиной. Ухоженная, легкая, безмятежная. Простите за грубость, но как вы можете судить о том, что испытывает тяжело больной человек? Как вы можете решать, что он должен…
– Я ничего не решаю.
– Но вы ведь говорите, жизнь так хороша, и весь этот вздор… Легко так считать, если у вас самой все хорошо.
Алла весело засмеялась, поперхнулась смехом и закашлялась. Марина с воинственным видом пододвинула в ее сторону свой стакан.
– Мариночка, милая, так ведь и у вас все хорошо, в этот самый момент! Почувствуйте его, осознайте, здесь и сейчас. Почувствуйте сладость арбузного сока на своем языке. И то, какой прохладный стакан, в этой жаре особенно приятно, хотя он уже успел согреться, а весь лед растаял. Ощутите, как поток воздуха от вентилятора шевелит ваши волосы. Это не просто так случилось, вентилятор на вас направила вон та любезная женщина, официантка… А этот стрекот из зарослей, слышите его? Даже уличный шум не может заглушить! И как пахнет… В России никогда не пахнет так. В Корнуолле не пахнет так, там пахнет иначе, совершенно. И в Болгарии, и в Амстердаме. Так, как здесь, пахнет только здесь. Вот, глядите, едут сумасбродничать…
Мимо промчалась очередная безумная светящаяся коробушка на колесах, набитая развеселыми туристами и громогласным тынц-тынц-тынц. Марина заметила лишь разинутые в хохоте рты и шальные глаза.
– Мне нравится это место, – с нежностью, тихо призналась Алла. – Здесь так и подмывает поверить, что у всех вокруг жизнь удалась больше, чем у тебя. Правда ведь? Праздник жизни. Кажется, все эти люди счастливы, или довольны, или здоровы. Как-то ведь им удалось приехать отдыхать? Значит, и денег вдоволь, и время нашлось, и даже компания или семья – что лучше. Всем им повезло. Больше, чем мне, – думаете, наверное, вы. Или я. Или вот он.
Алла деликатно указала на обвешанного пакетами прохожего, с изможденным видом дожидающегося замершую у витрины супругу. Под мышками и на груди его футболки расплывались темные пятна.
– А правда в том, что большинству кажется так, отчего-то. Но это далеко от истинного положения дел. Такова уж человеческая природа – в чужой тарелке всегда вкуснее, чужая жена всегда добрее, кошелек полнее, а ноша легче. Дай нам волю, мы бы и чужой гроб посчитали просторнее… А ведь стоит только остановиться, всмотреться хорошенько – и мельчайшие детали начнут складываться в бесконечный узор. Как калейдоскоп. Мне нравится думать, что наш мир похож на калейдоскоп. Это красиво.
– Это раздражает, – парировала Марина. – Убежденность в том, что каждый день – это благословение, делает из нас идиотов.
– Я не убеждена в этом, и вас не убеждаю. Просто я к этому стремлюсь. Мне куда больше по душе перспектива стать, по-вашему, идиоткой, чем прозябать жизнь, коей осталось не так уж много, в жалости к себе и сожалениях. Поверьте, мне есть о чем сожалеть, и притом очень горько.
…После первого курса поехали на картошку. Окучивать. К вящей радости Аллочки с биолого-почвенного и Вити с радиотехники, по жеребьевке им выпал один и тот же колхоз имени 8 Марта.
– Это судьба, – захлопала в ладоши Алла, когда Витя сообщил ей новость на заднем дворике универа. Алла поджидала его: сегодня оба закрывали сессию. Вдоль бордюров, будто живой, шевелился белый лебяжий пух тополей, короткое сибирское лето укрепляло позиции, и дождей не наблюдалось уже третью неделю. Витя вытащил из кармана барбариску и протянул девушке. Он-то знал, какая она сладкоежка.
Со студентом третьего курса кафедры радиотехники и профоргом Витей Ковровым первокурсница Аллочка познакомилась еще по осени, когда готовили сборный концерт для преподавателей ко дню университета. Слово за слово, перемигивание за улыбкой, они начали прогуливаться после занятий, выскребать дочиста металлические вазочки из-под мороженого в кафе «Восход» и засиживаться в кинотеатре «Баргузин», когда погода стала уж слишком немилосердной к юным влюбленным. Парой они были довольно заметной: спортсмен Витя, КМС по плаванию, косая сажень в плечах и мужественный квадратный подбородок с ямочкой, – и Аллочка, девочка-пушинка, расторопная, заливистая, как колокольчик, деятельная и вездесущая. Росточку в ней было маловато, но это с лихвой исправлялось жутко неудобными туфлями на каблуке-шпильке – и незаменимостью. За полгода она, первая по всем предметам в группе, успела организовать и новогодний концерт, и утренник для детей преподавателей, и поздравления с Женским днем, и праздник к 23 Февраля, настоящий, с военными песнями, полевой кухней во дворе университета и минутой молчания с горящими свечами, за которую одна студентка и старенькая завкафедрой почвоведения упали в обморок.
В деревне Алла тут же принялась хлопотать по призванию, раздобыла патефон с пластинками для вечерних танцев и даже умчалась в райцентр – довольно большое село, из которого вернулась на телеге с подвыпившим киномехаником, киноаппаратом и жестяными коробками с бобинами. В них покоились «Чапаев», «Укротительница тигров» и «Алые паруса».
– Девчачий выбор, – пошутил Витя.
В ответ Алла показала язык:
– Кто в райцентр мотается – того и выбор.
Не подпуская Аллочку к тяжелым бобинам, Витя сам разгрузил телегу. А вечером, во время сеанса, когда она тихонько всхлипывала, глядя на красные паруса, плывущие по стене столовой, крепко сжимал ее руку. Рядом, кутаясь в ватники, утирали слезы другие девушки: к вечеру становилось зябко.
Четвертый день пребывания в колхозе выпал на день рождения Аллочки. Ей исполнилось восемнадцать. По этому случаю после работы на задах огородов разожгли большой костер, принесли гитару. Из темноты вынырнули два тракториста с водкой в телогрейке, а доцент Алексеенко, призванный контролировать молодежь, наоборот, улетучился куда-то. Поговаривали, что к поварихе Настасье на чай.
В самый разгар гулянья, когда Аллочка подбросила в костер пучок полынных веток и еловую лапу, чтоб так сильно не кусали комары, Витя потянул ее за руку:
– Пойдем что покажу.
Так они и оказались в школе. Это голубое здание позади разросшихся облетевших шиповников было совсем небольшое, одноэтажное, чуть больше сельского дома на две семьи. Здесь учились только младшие классы, а ребят постарше автобус возил в соседнее село. Витя каким-то образом еще раньше отпер входную дверь и провел Аллочку внутрь. В одном из классов он чиркнул спичкой, поджег большую свечу, капнул пару раз на крашеную половицу и закрепил свечку в лужице парафина. В дрожащем желтом свете стали видны несколько телогреек, брошенных в углу одна на другую, на стуле рядом с ними бутылка портвейна и газетный кулек с ирисками. В тень уходил ряд парт с поднятыми крышками.
– Сюрприз. Я хотел, чтобы нам никто не мешал.
Здесь, в этом классе, Витя и сделал Аллочке предложение. Протянул кривенькое деревянное колечко:
– Будешь моей женой?
– Буду. А то как же?
Колечко проворно скользнуло на мизинчик да там и осталось.
Она не собиралась оставаться с ним ночью, честно. Но ведь и спорить тоже не хотелось. И обижать его не хотелось, он ведь старался, конфет добыл. И даже колечко, колечко сам вырезал, из сучка березового! В голове бесилась и вилась соблазнительная мысль: мы ведь скоро поженимся. Какая теперь разница – сегодня или попозже?..
Так получилось, что – сегодня.
Через неделю по возвращении Витя повел Аллочку знакомиться с мамой Капитолиной Аркадьевной и старшей сестрой Риной.
Девушка тряслась всю дорогу, одергивая рукава блузки и без конца поправляя букет из пяти чахлых гвоздик. Но оказалось – напрасно. За час до их с Витей прихода коммуналку, в которой Ковровы занимали две комнатки, затопило. У соседей сверху прорвало трубу, и теперь Капитолина Аркадьевна, забыв, что так и не сняла с волос бигуди, ползала по полу с тряпками всех мастей. Рина выливала ведра и пыталась просушить вафельными полотенцами стены. Алла всплеснула руками, сбросила туфли и кинулась помогать.
– Ох, теперь грибок все сожрет подчистую! – сокрушалась Витина мать.
– У меня бабушка медным купоросом выводила. И еще, кажется, уксусом, – припомнила Аллочка.
Капитолина Аркадьевна с удивлением взглянула на девушку, будто только что узнала о ее существовании, оглядела с головы до ног и улыбнулась:
– Может быть, тогда и нам поможет. Говоришь, медный купорос?
Витя в свою очередь пообещал, что перекрасит стены, как только все окончательно просохнет. И преподнес забытый в сумятице букет гвоздик. Мать приняла цветы с благосклонной улыбкой и тут же поведала Алле, что ее сын – мужчина каких поискать.
– Ну мам… – покраснел Витя.
– Говорю как есть, не спорь.
Общий переполох сгладил неловкость первых минут знакомства, и когда дело дошло до чаепития с тортом «Птичье молоко», за столом установился мир. Капитолина Аркадьевна, впервые представшая перед Аллой в бигуди, уже не казалась страшным монстром даже после того, как взбила кудри и переоделась в платье из искусственного шелка. Где-то в другой части жизни она, может, и была начальником отдела кадров на крупном предприятии, но здесь казалась просто гостеприимной и ласковой хозяйкой. Она подливала чаю с чабрецом и показывала альбом с фотографиями своих детей.
– А вот Витюшка наш совсем маленький. Тогда еще папа, муж мой Гоша, был жив… А тут Риночка серьезная, насупилась… Я у нее игрушку взяла, сказала, что потом отдам, как сфотографируют…
– Рина – это сокращенно от Екатерины? – уточнила Алла.
– Нет, это Октябрина. Меня родители называли в честь «Капитала» Маркса, а в ЗАГСе записали неправильно. Надо было КапитАлина, а они, видимо, торопились. Написали через «о». И когда Риночку родила, решила, что хоть теперь нормальное имя выберу… – рассказывала женщина.
После этого Аллу еще несколько раз приглашали к Ковровым. И с каждой встречей Капитолина Аркадьевна нравилась Аллочке все больше. То они вместе подвязывали старыми тряпочками помидоры, которые женщина выращивала прямо на балконе в больших деревянных ящиках, то кипятили в тазах белое белье, то секретничали за чашкой чая. По большей части говорила будущая свекровь, а Алла слушала. Капитолина Аркадьевна часто поминала в своих речах покойного мужа-фронтовика.
– А какой красавец был, аж дух захватывало. Как увидела его, сразу поняла, что пропала. Правда, и он мне потом то же самое твердил. Ну, что с первого взгляда… – с гордостью говорила она, и на глазах у нее поблескивали слезинки. – Проклятая война. Сердце Гоши так и не забыло ее. Инфаркт – и это всего в тридцать пять лет. Жить бы еще и жить. Как же я порой по нему скучаю. Иногда ночью будто рядом кто-то на кровати лежит. Спросонья улыбаюсь, думаю, он. А потом глаза открою – нет никого.
Витина сестра Рина относилась к Алле ровно, без особой нежности. Может быть, оттого, что виделись они редко – Рина постоянно пропадала на работе в аптеке. Удивительно, как сильно отличались друг от друга брат и сестра. И без того невысокая, Рина постоянно сутулилась, туго заплетала жиденькие русые волосы и напрочь отказывалась подкрашивать брови и ресницы над водянистыми глазами.
– Риночка, ну хоть чуток поярче, – уговаривала Капитолина Аркадьевна. – Бровки. От них все лицо выразительнее становится. Я тебе и карандашик купила. Очередь в отделе была аж до галантереи.
– И так сойдет, – категорически отказывалась Рина. – Отдай Алле.
– Ну что ты будешь делать… – в сердцах бормотала женщина и склонялась к уху Аллочки: – И ведь ухажеров-то ни одного, а все никак не поймет. Время идет, а ей хоть бы хны…
– Не переживайте, Капитолиночка Аркадьевна, – обнимала ее Алла. – Никогда не знаешь, где счастье подвернется, да?
– Ох, твоя правда, мудрая моя девочка…
Все говорило о том, что с годами свекровь и невестка будут обожать друг друга. Алле было даже немножко обидно, что такой теплоты нет у нее с собственными родителями. Разве что только о свадьбе Капитолина Аркадьевна отозвалась сдержанно:
– Такие вы еще молодые, детки. Что ж так не терпится? Можно сначала институт закончить…
А потом грянул гром.
Сначала Аллочка не придавала этому значения. Тем более что никаких симптомов не было, по крайней мере тех, о которых шептались или шутили. По утрам не тошнило, солененького огурчика или сухарика не хотелось. Несколько раз проспала на первую пару, оторвать голову от подушки было невозможно. Она ложилась спать в девять вечера и все равно не могла выспаться.
– У меня, наверное, сонная болезнь, – как-то в шутку обмолвилась подруге. – Готова круглые сутки спать.
– И давно? – аккуратно поинтересовалась та. Она училась на курс старше, на кафедре зоологии позвоночных.
– Пару недель. А что? Прикидываешь, сколько длится инкубационный период? – пошутила Алла. Подруга озабоченно поцокала языком и поглядела по сторонам:
– Думаю, ты и сама догадаешься… Тем более что твоя муха цеце уже тут.
В эту секунду подошел Витя, и подруга ретировалась. Но над ее странным высказыванием Аллочка ломала голову еще некоторое время. А потом вдруг покраснела, встала как вкопанная и принялась судорожно считать.
А потом выложила все Коврову.
Он не испугался. Обдумал молча и вдруг просиял:
– Тогда, думаю, надо подавать заявление. Сегодня или завтра. И распишемся как можно быстрее. Согласна?
Как же в это мгновение Алла любила этого молодого мужчину! Его суровые, сросшиеся над переносицей брови, прищуренные от яркого летнего солнца глаза, волнующая ямочка на подбородке. Витя только что вышел из здания бассейна после тренировки, и его волосы еще не просохли. Он смотрел на нее сверху вниз, а она задрала голову и что есть сил обняла его, прильнула к широкой груди. Сердце его билось там мерно, уверенно, и Алла поверила, что все хорошо.
– Кто знает? Кто еще знает? Об этой… ситуации.
Капитолина Аркадьевна не поворачивалась, разглядывая нечто весьма примечательное за окном. Алла невольно взглянула туда же, но не увидела ни души. Летний дождь заливал тенистый зеленый двор, песочницу и тропинку, вода звенела в водостоках. Это было слышно, потому что Витя приоткрыл форточку, и теперь капли разбивались об оконную раму и брызгами падали на внутренний подоконник и лохматый хлорофитум в тесном горшке.
– Никто, – ответила Аллочка. – Мы решили… сначала вам.
– Правильно. Хоть что-то сделали правильно.
– Подали заявление в ЗАГС, – добавил Витя. Капитолина Аркадьевна рывком повернулась к нему:
– Это еще зачем?
– Ну… как? – растерялся сын. – Надо же побыстрее…
– Надеюсь, не упомянули там особые обстоятельства?
Витя и Аллочка переглянулись и помотали головами.
– Ладно. Витя, проводи Аллу, а потом возвращайся. Мне надо с тобой серьезно поговорить.
К остановке шли молча. Ошеломленная Алла надеялась, что вот сейчас сквозь звон в ее голове проступят слова Вити. Что-нибудь о том, что мама не права, их уговоры в силе и они справятся. Но он помалкивал, и думы его были тяжелы – если судить по нахмуренным бровям.
Вечером того же дня в гости к Алле заглянула Рина. Хмуро осмотрев ее скромный закуток за шторкой и заплаканное личико, Рина протянула сверток из толстой коричневатой бумаги, в какую в гастрономе заворачивают колбасу.
– Зальешь тремя стаканами воды, доведешь до кипения. Потом дай настояться ночь и пей. Если с первого раза не получится, я еще принесу.
– Что «не получится»? – тихо переспросила Алла.
Рина вздохнула:
– Да выкинуть, что же еще! Как маленькая, честное слово…
– Я не буду. Ты что? Ты что?!
– А что я-то? Ты мозгами не думала, я тут ни при чем. – Рина вдруг рассердилась. Алла впервые заметила, какие мелкие у нее зубы, будто семечки, но с большими зазорами. – И вообще, разбирайтесь сами! А то все умные такие, прям слов нет!
Травы Аллочка спустила в унитаз. Зеленые сухие веточки долго не хотели тонуть, и она все дергала за цепочку, с трудом дожидаясь, когда бачок снова наполнится.
Своим родителям признаться у нее не хватало духу. Мама и папа, простые заводские работяги, были очень рады, когда она поступила в институт, и теперь Алла не представляла, как сказать им о беременности. На их понимание она и не надеялась.
От нервов Аллочка не спала несколько ночей. Очень хотелось, но стоило только закрыть глаза, как от растерянности и паники ее едва не подбрасывало на скрипучем диване. Ее по-прежнему не тошнило, и физически она чувствовала себя так же, как и всегда. В ее животе никто не шевелился, не возникали неприятные ощущения, сколько бы она ни прислушивалась. А прислушивалась она постоянно, все ее чувства были сейчас обращены вовнутрь хлипкого тела. Так, может быть, она ошибается? Может быть, ложная тревога? Только вот женские дни по-прежнему не наступали, а такого никогда прежде не случалось. Аллочка готова была молиться всем богам, только бы все как-нибудь разрешилось. Как именно – этого она не знала. Она вообще не знала, как быть дальше. Никогда еще, ни до, ни после, она не чувствовала себя так сиротливо. Витя не заходил несколько дней, и оттого было во стократ больнее и хуже. Его и в институте не было видно, хотя занятия уже начались.
Как-то раз он нашел ее в обеденный перерыв и протянул ей булочку с творогом. Она видела в буфете такие булочки, и ей до смерти хотелось одну, но денег не хватало, до стипендии оставалось два дня.
– Здравствуй, малыш…
Непроизвольно Алла заплакала. Ей так не хватало его голоса, его ласкового рукопожатия все эти дни, что теперь одно его приветствие прорвало дамбу отчуждения, которую она так рьяно выстраивала внутри себя. Они обнялись.
И вечером снова пришли к Ковровым. Алла надеялась, что за это время все как-то уладилось и Капитолина Аркадьевна смирилась со скорым прибавлением семейства. Ведь, в конце концов, не Рине же пришло в голову нести Аллочке пакет с пижмой и шалфеем! Иллюзий она на этот счет не питала. И – да, со свадьбой они уже не успеют, все равно знакомые раскусят, что Аллочка выходит замуж «в положении». Но что уж тут поделать…
– Аллочка, девочка, ты меня пойми, – ломала руки Капитолина Аркадьевна. Она выглядела вполне искренне расстроенной и взволнованной и, увидев Аллу, даже обняла ее за исхудавшие плечики. – Я же не для себя стараюсь. Мне что? Я свое отжила. Я ведь за вас. Вы молодые еще, у тебя второй курс. Куда вам сейчас ребенка? Я что, против свадьбы возражаю? Нет, я, конечно, не в восторге, скажем прямо… Но уж если так приспичило – да женитесь, бог с вами! Но одно дело – жениться, и совсем другое – ляльку вам сейчас. Сами-то еще недоростки.
– Мы справимся, – едва шевеля спекшимися губами, прошептала Алла. И посмотрела на Витю в поисках поддержки. Тот изучал царапины и сколы, водя пальцем по лаковой столешнице.
– Да? А как, интересно, вы справитесь? Чтобы потом в жизни состояться, образование нужно. У Витеньки вся жизнь впереди. У… у тебя тоже. Учитесь, получайте дипломы, устраивайтесь по специальности и рожайте деток на здоровье! Я же первая их нянчить стану. Но только не сейчас. Знаю я, как это бывает. К нам на предприятие столько таких приходило. Вышку не окончили, квалификацию не получили. А ведь какие головы светлые! Прямо жалко смотреть даже. Зато – семеро по лавкам. И как уж они себя гнобят теперь. Да поздно!
Алле стало страшно. Все, что говорила Капитолина Аркадьевна, находило отклик в ней самой. Она и сама так думала – в теории. Вот бы сделать так, чтобы внутри нее никого не оказалось… Но только без аборта. Чтобы ребенок исчез, словно его и не было никогда, и все бы об этом забыли. Как было бы хорошо! Но это невозможно. Ребенок не фурункул, зеленкой не замажешь… Алла вспомнила, как беспечна была ее жизнь еще два месяца назад, и снова залилась слезами. Ах как тогда было легко! А сейчас… что делать-то?
Капитолина Аркадьевна продолжала, ободренная отсутствием внешнего сопротивления:
– Не порти себе жизнь. Не ты первая, не ты последняя в такую ситуацию попала. Я кто, чтобы судить?
– Я не знаю, что делать. Я… я не хочу.
– Чего ты не хочешь, детка? – Витина мама подсела поближе.
– Это же убийство…
– Вовсе нет. Даже законом разрешено.
– И что с того, что разрешено? Он же… живой.
– Фикус в горшке тоже живой. Но это мне решать, расти ему или нет, – резковато заявила Капитолина Аркадьевна, но тут же смягчилась. – Там внутри плод. Еще даже не сформировался. Сгусток кровяной. Что тебе за него держаться? Понимаешь, у тебя сейчас на одной чаше весов ваша с Витей счастливая жизнь, а на другой – этот вот сгусток. Вычистить его – и живите припеваючи. Это я тебе как взрослая женщина говорю.
– Это ведь ребенок, – еще тише попробовала возразить Аллочка.
– Это плод. Спроси любого врача. Ты ведь даже у врача еще не была…
– Я боялась.
– Видишь? Бедняжка, чего, наверное, только не передумала за эти дни… Ты и сама глубоко внутри понимаешь, что оставить это… было бы ошибкой. К врачу не идешь, потому что не хочешь, чтобы еще кто-то знал. Ты умница, все сама отлично понимаешь. Нам эти домыслы не нужны. Не надо, чтобы имя Витино, мое да и твое на всех углах трепали. Да?
И Капитолина Аркадьевна обняла Аллочку левой рукой, а Витю правой и прижала обоих покрепче:
– Дети-дети… Маленькие детки – маленькие бедки, вот уж правду говорят.
Через два дня она отвела Аллочку за руку в больницу. Завотделением акушерства и гинекологии была ее давняя знакомая. Все устроили без лишнего шума, и даже в больничном листе об истинной причине нетрудоспособности студентки Градовой А. Н. не было ни слова.
Какое-то время Алла думала, что сможет. Учиться, улыбаться. Но недели шли, а все оставалось по-прежнему.
Она просыпалась с криком, каждую ночь. Все ей мерещилась кровь, пухлые марлевые прокладки, которые уносила медсестра каждые пять минут – как только они пропитывались насквозь. Ржавый запах, как от сырой говяжьей печенки. Кажется, им пропахла вся палата. И наконец второй сладковатый наркоз.
– Алла, осложнения были слишком серьезными. – Завотделением куда-то торопилась и постоянно оборачивалась на дверь. – Кровотечение… Вы чуть не умерли у меня на столе. Пришлось вырезать матку. Так что задержитесь у нас еще на несколько дней, ничего не поделать. Мне жаль.
Сколько раз Алла потом находила ответы, обвинения, проклятия. Но тогда, услышав известие, не смогла выдавить из себя ни звука. Просто сползла по стеночке. Чертыхнувшись, завотделением полезла в карман за нашатырем.
В ноябре Алла забрала документы из института. Ей казалось невыносимым ходить туда, смотреть в лица однокурсников, у которых «все впереди», потому что ей самой впереди чудилась лишь темнота. И видеть Витю оказалось тоже невозможным. Она даже не стала с ним говорить после случившегося. Наверное, мать ему сообщила.
Долгими ночами она вспоминала день госпитализации, когда все самое страшное было еще впереди, только вот она об этом не знала. Но нет, знала, знала. Догадывалась. Желудок сводило от страха. Такая безысходность накатывала, будто ее в клетку посадили. Несколько раз она начинала собирать вещи в сумку, чтобы уйти, но с каждым движением ее решимость куда-то утекала и замещалась безвольностью. Соседки обсуждали вполголоса предыдущие аборты. Беременных, лежавших на сохранении, благоразумно определяли в другие палаты.
– У меня это третий. Да детей двое, куда же еще…
– А у меня один, Максимка. В первый класс пошел. Муж сказал, может, через пару лет, а сейчас не время. Да и то верно, зарплаты не хватает.
– У нас в райцентре Федосья живет, повитуха. Так к ней все бабы чуть не в очередь стояли, особенно в войну. А сестра моя уже в больнице делала, тогда уж разрешили. Бегала, как на работу, – откровенничала субтильная блондиночка. – У нее то ли девять абортов было, то ли что-то в этом роде. Сама мне говорила. А потом сказала, что теперь сует туда дольку лимона, после того, как они… ну, это…
Грянул общий смех:
– И что, помогает?
– После того, как узнала об этом, залетела только пару раз, – насупилась блондиночка.
– О-о, прогресс! – захохотали пуще прежнего.
Этот разговор Алла отчего-то запомнила на всю жизнь, слово в слово.
Родители ее не проронили ни звука, когда Алла бросила учебу. Уже само по себе это свидетельствовало о том, что о причине они догадались. Да и невозможно было не догадаться и не заметить, когда дочь живет за шторкой. Мама прятала глаза.
Алла устроилась в конно-спортивный клуб при ДОСААФе. Здесь пригодились и ее общие знания зоологии, и еще в детстве приобретенное умение общаться с лошадьми: каникулы она проводила в деревне и частенько верхом на гнедом Амуре пасла огромное деревенское стадо, когда колхозный пастух Колька уходил в запой и бегал в одном исподнем за огородами.
Сперва ее взяли просто в уборщицы, чтобы было кому чистить стойла, но вскоре, заметив, что смышленая девчушка отлично обращается с животными, замдиректора клуба Колесников сделал ее помощником инструктора.
Так прошла зима. Алла совершенно освоилась на новом месте. Ей казалось, что до прихода в клуб ее жизни словно не было. Будто она родилась в тот самый день, когда переступила его порог. Ее реальностью стали теплые рейтузы, колючая шерстяная шапка, низко надвинутая на лоб, громкий хруст свежего снега, поздние рассветы и пар, клубами вырывающийся из ноздрей фыркающих коней на прогулке. Звонко щелкающие на холоде щеколды, щетки, скользящие по темным шкурам, и лопаты, полные терпко пахнущего навоза, составляли ее бытие. Не думать, не вспоминать. Только дышать иногда, до боли в груди. И хлопать по крутому лоснящемуся крупу. И гладить ладонями бархатный нос и длинную морду, заглядывая в умные всепонимающие глаза. Наедине с животными Алле становилось легче. Улетучился ее неуемный пыл, теперь в Алле Градовой мало что, кроме внешнего вида, напоминало ту бойкую Аллочку, которая могла организовать институтский праздник за три дня, так чтобы никому не было совестно за происходящее на сцене. Задор сменился молчаливой внимательностью. Как подморозило.
Снег стаял, в лесу подсохла весенняя грязная размазня, на опушках яркими оранжевыми пятнами пламенели жарки. Алла влюбилась в долгие конные походы. Ей нравилась даже еда – вечные макароны с тушенкой и картошка с сайрой, булькающие в котелке над костром. Она изнывала, с нетерпением дожидаясь, когда соберется следующая группа: подростки и взрослые шли в клуб менее охотно, чем взрослые приводили своих отпрысков, а от детей Алла предпочитала держаться как можно дальше. Она осмелела настолько, что однажды отказалась подменить приболевшего тренера детской группы. Колесников выразительно поднял брови, ожидая объяснений, но так и не дождался.
– Характер у этой Аллы – дай боже… – в сердцах бросил он вполголоса, когда девушка отошла подальше. Его сын Борис, стоявший рядом, только понимающе хмыкнул.
В один из ничем не примечательных вторников Алла затягивала подпругу потуже, стоя на краю манежа, как вдруг из-за ее спины раздался громкий детский плач. Ему предшествовал глухой удар и мгновение кромешной тишины, которое сопровождает обычно не очень хорошие происшествия.
Девочка плакала, закатываясь, силилась вдохнуть и не могла. Возле нее, сидящей на полу с неестественно вывернутой рукой, бестолково суетилась молоденькая инструкторша Саня Осипова. Лошадь нервничала и всхрапывала.
Алла подскочила к девочке:
– Что?
– Упала… Упала… – твердила Саня как заведенная и пальцем опасливо гладила девочку по плечу, будто этим можно было помочь.
– Звони в «Скорую»! – гаркнула на нее Алла, и Саня моментально повиновалась.
Алла не отдала девочку бригаде врачей. Она залезла в расхристанный «уазик»-«таблетку» и всю дорогу пыталась укачать рыдающую девочку, имени которой не знала.
Девочка звала маму.
Ребенок, к счастью, отделался лишь закрытым переломом. Саня, очевидно, из клуба дозвонилась родителям, потому что мать примчалась еще до того, как успели загипсовать. Она требовала у Аллы объяснений, накричала, обозвала идиоткой, когда Алла не смогла объяснить толком, что произошло, потому что сама этого не видела, и наконец перестала обращать внимания, как только девочку на каталке повезли в палату.
Алла вернулась в клуб. Там, в дальнем, давно пустующем стойле с ней и случилась истерика. Она билась головой о деревянную переборку, грызла кулаки, все тело колотила крупная дрожь, накатываясь волнами, как приступами. Лошади перепугались и стучали копытами, засовы ходили ходуном. Алла то приходила в себя, то почти теряла сознание и даже не сразу поняла, что уже не одна, что кто-то хватает ее за плечи, прижимает к себе, гладит по голове.
Почувствовав чужие руки, она задергалась, силясь высвободиться, но тут же прильнула обратно, еще не разглядев лица этого человека. И снова ненадолго отключилась.
Очнувшись, она тут же узнала в человеке, до сих пор державшем ее в своих руках, Бориса, сына Колесникова. Парень был на несколько лет старше нее, и до этого дня они почти не общались. Борис постоянно тренировался, ездил на всесоюзные соревнования и брал призовые места по выездке. В него была беззаветно влюблена Саня Осипова, и поговаривали, что именно из-за него она стала инструктором.
Сейчас Алла и Борис сидели на полу, обнявшись. В ее голове до сих пор гудели слезы, и так теснило грудь, что не вдохнуть. Невнятно, как пьяная, она стала говорить. Сначала бессвязно. О Вите, о неродившемся ребенке, который мерещится ей по ночам, то окровавленный, то в пеленках, ловящий собственные пальцы, то бегающий по лужам… О своей теперешней несостоятельности. О том, что она навсегда проклята, что ей нет ни прощения, ни спасения, ни жизни больше.
Наверное, часть ее хотела, чтобы ее утешили. Чтобы этот случайный свидетель ее горя и раскаяния хоть чем-то ее реабилитировал, оправдал, признал, что выбора не было. В то время как другая часть жаждала отмщения, прилюдного позора. Пусть, пусть он расскажет всем, пусть вывалит ее историю на осмеяние, она это заслужила…
Но Борис промолчал. Когда она выговорилась, так что на него глаза уже не поднимались, он просто легонько поцеловал Аллу в волосы надо лбом, помог подняться и вывел из стойла. У конюшни они разошлись в разные стороны. И историю Аллы никто в клубе никогда не узнал.
Через несколько дней Алла заметила, как Борис направляется к ней, и вся сжалась. Ей не хотелось обсуждать недавнюю свою слабость.
– Алла, там тебя спрашивают, – сообщил он. Кажется, чем-то разозленный.
Алла спешилась и отвела лошадь.
В дверях клуба она остолбенела. Прямо напротив входа, на дерматиновой кушетке под объявлением о наборе в летний лагерь сидел Витя Ковров. Увидев ее, он медленно поднялся.
Только сейчас она почувствовала, как скучала по нему. Она смотрела и не могла насмотреться. В вестибюле стало так светло, так ярко, что болели глаза. Будто здесь взошло солнце. Алла вполне могла бы взглянуть в окошко, чтобы убедиться, что снаружи по-прежнему дождит, если бы не испугалась, что мираж вот-вот рассеется, Витя исчезнет, а ей останется лишь горечь.
Видимо, что-то в ее облике, в выражении ее лица дало Вите надежду, потому что он шагнул вперед. Мимо сновали родители, пришедшие забрать детей с секции, мальчик ползал под скамейкой в поисках ботинка, уборщик дед Елисей кряхтел и елозил шваброй по полу. Но Витя и Алла этого будто не замечали. Витя, наконец приблизился вплотную и принялся целовать ей руки.
– Что ты делаешь… смотрят… – шептала Алла, ошалело глядя на него сияющими глазами.
– Пусть. Пусть смотрят. Пусть знают. Мне все равно. Главное, что ты здесь.
Вскоре они тихо расписались. Хотя Алла и была против.
– Нет, не согласна, – ответила она, когда Витя снова попросил выйти за него.
– Почему?
– Ты сам знаешь. На что тебе жена, которая не родит детей?
Витя едва заметно поморщился, словно предпочел бы не произносить такое вслух.
– Не надо так, Аллочка. Понимаешь… Я без тебя не могу. Мне никого, кроме тебя, не надо! Никого!
– А потом? Потом, лет через десять? – не сдавалась она. – Ты будешь думать так же?
– Я всегда буду думать так же. А ты?
Она промолчала, чувствуя, что, если скажет еще слово, голос начнет дрожать. Витя расценил это как сомнение и зачастил:
– Я в тебя влюбился с первого взгляда. Ты только впорхнула тогда в актовый зал, и я сразу понял: вот та девушка, которая будет моей женой. Ничего ведь с тех пор не изменилось! Не изменилось, понимаешь? Я жить без тебя не могу! Если бы ты знала, как мне тяжело было. Все эти месяцы… Ты пропала, и я… Понятия не имел, где ты! Я места себе не находил, чуть с ума не сошел. Не отказывай мне, пожалуйста…
– Мне тоже было тяжело.
На свадьбу не звали никого, кроме родителей и свидетелей. Скромно посидели и разошлись. Капитолина Аркадьевна подсуетилась и выбила молодым комнату в коммуналке, страшненькую, с осыпающейся штукатуркой, зато почти в центре, за автовокзалом.
Через год Алла восстановилась в институте, правда, на заочном, продолжая параллельно с этим работать в конно-спортивном клубе. Те, кто помнил ее еще Градовой, удивлялись и умилялись перемене, произошедшей в характере девушки.
– Вот что значит замужество. Остепенилась, посерьезнела. Молодец, – с удовлетворением заключали пожилые преподавательницы.
Вопреки расхожей поговорке о свинье, которая знает все, что знают трое, об истории Аллиной беременности никто не распространялся. Институтскую подругу по распределению отослали на Дальний Восток, Ковровы молчали. С Борисом Колесниковым Алла почти не общалась, вскоре после ее истерики на конюшне он занял призовое место в чемпионате СССР и вошел в олимпийскую сборную. Ему стало явно не до болезненных тайн дальней знакомой.
Со стороны могло показаться, что брак Аллы и Вити идеален. Коллеги, соседи – все не переставая твердили об этом и ставили Ковровых в пример своим супругам во время ссор или детям, чтобы те знали, к чему стремиться в будущем. И правда, было чем полюбоваться. Виктор не пил, не курил, не был замечен в игривых разговорах с женщинами и по воскресеньям носил с рынка тяжелые сумки и банки с керосином, пока Алла шла рядом налегке. Он заезжал за ней на работу на своем велосипеде, и Алла, пересев с конного седла на велосипедное, ехала за ним следом по узкой тропинке через рощицу, тренькая звоночком. Зимой посещали областной драмтеатр, и в антракте прогуливались под ручку мимо стеклянных витрин с макетами старых декораций и фотографиями труппы. К Первому мая заранее срезали ветки тополя, чтобы успели распуститься яркие листочки, и вместе мастерили из бумаги белые и розовые бумажные цветы. Алла обожала ходить с таким букетом на демонстрацию.
Летом, когда жена отправлялась в конные походы, Витя тут же собирался на рыбалку с коллегами. Сам он верхом не ездил.
На вопрос, любит ли она своего мужа, Алла ответила бы без промедления. Но никому бы не призналась, что к любви, иногда охватывавшей ее так внезапно, нежно и остро, примешивается и чувство не то сожаления, не то стыда. Она думала, что ущербна. И что Витя, будучи ее супругом, конечно же оказывает ей этим большую милость.
Во многом такому ощущению способствовала и Капитолина Аркадьевна. Нет, впрямую та ничего не говорила. Но вполне могла на семейный обед по какому-нибудь случаю позвать и свою коллегу с внуком, чтобы весь вечер кудахтать над ребенком, предвосхищая любое его желание, и вздыхать с затаенной, но такой очевидной для всех грустью. Правда, когда Рина вышла замуж и одного за другим родила двух мальчиков, все внимание Капитолины Аркадьевны переключилось на них.
Муж Рины Виталик был старше нее, плотный, одутловатый и с непременной ухмылочкой на мокрых губах, такой, будто говорил: «Знаю я, все знаю, все грязные секретики в радиусе километра». Аллу от него прямо-таки воротило, хотя она и держала себя в руках: все-таки Витин родственник, а она давно обязала себя быть безупречной женой, чего бы это ни стоило. Но и ее терпению пришел конец, когда однажды Виталик распустил руки.
Дело было в пансионате, куда обе семьи выбрались на выходные. Рины с детьми и Вити рядом не было, и тогда Виталик предпринял активную попытку залезть к Алле под юбку. Быстрее, чем полностью сообразила, в чем дело, она уже отвесила ему оплеуху и вскочила.
– Ты что? Дура? Больно же! – Виталик схватился за щеку. Он выглядел искренне ошарашенным.
Они оба вытаращились друг на друга и активно соображали, как поступить дальше. Виталик осторожно пощупал щеку пальцами:
– Что я теперь Ринке скажу?
– Что ты меня лапал, вот что! – негодовала Алла. Происходящее не укладывалось у нее в голове. – Виталик, у тебя же дети. Я же твоя родственница!
– Ой, вот только не надо из себя недотрогу строить! – Мужчина, презрительно хмыкнув и полностью, кажется, утратив к ней физический интерес, подошел к зеркальцу, косо висящему возле двери на серой веревочке. Он с серьезным и немного обиженным видом рассматривал бурый отпечаток ладони на своем лице – у Аллы оказалась тяжелая рука.
– Все знают, что у тебя Витька только прикрытие, а сама мужиков меняешь как перчатки! – выдавил он, не глядя в ее сторону.
Алла задохнулась от несправедливости и того, с какой незыблемой простодушной уверенностью Виталик это произнес.
– Какая же ты сволочь, – покачала она головой.
– Что, скажешь, не так? Скажешь, не ты замуж по залету выскочила? Нагуляла где-то, Витьку-лопуха на себе женила, а потом – опля – и от ребенка избавилась. Ай молодца, Алка, так держать. Только я-то тебе чем не угодил, а? Чем не хорош?
– Да что ты несешь? Замолчи! Тебя ведь там и в помине не было! Откуда такая злоба? Что я тебе сделала?..
Виталик хитро сощурился:
– Правда глаза режет?
Алла выбежала за дверь.
Витя, возвращаясь с Риной и детьми, нашел ее на скамейке в дальней аллее. Пахло грибами и скошенной травой, и эти идиллические ароматы никак не вязались с ее зареванной физиономией.
– А почему тетя Аля плачет? – спросил один из мальчиков и протянул ей букетик красного клевера.
Но Рина позвала обоих сыновей и увела прочь.
Витя и сам был не прочь узнать, почему плачет жена. Она долго мотала головой и отказывалась говорить и даже сбрасывала его руку со своих плеч, противясь принять утешение.
– Ты знаешь, какую мерзость распускает про меня твоя сестра? – наконец решилась она. – Что говорит своему мужу обо мне? Знаешь или нет?
– Аллочка, ты о чем? Какая мерзость? – Витя растерялся.
– Знаешь или нет? Говори! Витя, если ты сейчас будешь юлить, я не представляю что сделаю…
– Нет. Я не знаю. Я даже приблизительно не понимаю, о чем речь! – воскликнул Витя.
Алла глубоко вздохнула. К ней будто вернулось затуманенное гневом зрение, только еще острее прежнего. Она увидела и кирпичную крошку, которой засыпана дорожка, и сочный рослый одуванчик, пробившийся сквозь нее, и содравшуюся краску на поручне скамейки. Она сковырнула синюю чешуйку ногтем. От порыва ветра с цветущей яблони-дички полетел белый снег.
– Витюш, поедем домой, пожалуйста…
Ни до, ни после случая с мужем Рины до Аллы не доходили подобные сплетни. Скорее всего, она оказалась права в своей догадке и всерьез злословила на ее счет только Рина, да и то лишь с мужем наедине. По крайней мере Капитолине Аркадьевне бы такое явно пришлось не по душе.
Время шло, и вскоре Алла, а точнее, ее внешность все-таки стала предметом непрекращающейся зависти и толков. Дело в том, что Алла Коврова не старела.
В каждом населенном пункте, районе да и просто в достаточно крупном человеческом сообществе непременно встречается подобная женщина. «Приятная во всех отношениях», если пользоваться словами классика. Алла стала именно такой. Достойная спутница своего мужа, не унижающая, не упрекающая его ни в чем и не вызывающая упреков сама, всегда гостеприимная, неброско накрашенная, приветливая. С прямой спиной и причесанными волосами – иногда казалось, что она и ночью так выглядит. Каблуки Алла снимала только на работе, переодеваясь в спортивную форму и сапоги.
Внешний вид стал ее религией, а спорт – образом жизни. Кроме верховой езды, которой она занималась в силу рода деятельности, Алла начала бегать по утрам, наматывая круги по стадиону. Эти минуты, когда можно ни о чем не думать, отдавшись ритму, пульсу, – были для нее так же дороги, как долгожданные многодневные походы, выдававшиеся всего несколько раз за быстротечное сибирское лето. Бегала она и в стужу, и в жару. А вот Витя плавание бросил и только изредка наведывался в бассейн размяться.
– Неужели ты настолько боишься располнеть? – сокрушалась Капитолина Аркадьевна, когда навещала их с Витей и встречала Аллу еще на подступах к дому, взмокшую, с красным лицом и затуманенными глазами. Заверениям невестки, что ей просто нравится бегать, она явно не верила. Их отношения уже никогда не вернулись к тому дружелюбию, каким могли похвастаться сразу после знакомства. И Алла не могла утверждать с крепкой уверенностью, могли ли и прежде – в действительности, а не в ее наивных представлениях.
Алла следила за питанием. Даже Витя, любивший соблазнять жену сладостями, до которых она была так охоча, сжалился над нею, и теперь рогалики, шоколадные эклеры и плюшки с ягодным повидлом возникали на расписной жостовской тарелке посреди стола только раз в неделю. Чего он не знал, так это всевозможных процедур, к которым прибегала жена ради сохранения молодости и красоты по утрам, когда он уходил на работу, а она только собиралась. Алла накладывала на лицо маски из водорослей и глины, пила желатин, заваривала чай из ромашки, терла кожу кофейным скрабом и оборачивала ноги целлофаном. Ей казалось, что все, что она может сделать для Вити, – стать образцовой женой и женщиной. Мед, ламинария, морская соль, отвар шиповника – чего только она не перепробовала. И результат не заставил себя ждать. Когда соседки и знакомые спрашивали ее, в чем секрет, она лучилась радостью и сообщала об отличной наследственности и долгих прогулках на свежем воздухе.
– У нее просто детей нет, вот и все секреты. Как родит – вот тут и посмотрим, – шушукались они, стоило ей отвернуться. – И Витька золото, а не мужик. Мой бы был такой, а обормоты вели б себя прилично, глядишь, и я бы раскрасавицей стала!
Виктор женой гордился. Ему было приятно, когда на новогоднем вечере в конструкторском бюро, куда он устроился после института, его Алла оказывалась в центре внимания. Общительная, изящная… Но новогодний вечер случался нечасто. Гораздо больше времени Ковровы проводили врозь. Алла до позднего вечера пропадала на конюшнях, преподавая верховую езду, убирая в стойлах, заменяя других тренеров. Витя, благодаря безупречному личному делу и нескольким благодарностям от начальства, попал на секретный проект, рассказывать о котором запрещалось.
– Как дела на работе? – этот вполне мирный вопрос жены всегда имел последствием его смущенный вздох:
– Ты же знаешь… Мне нельзя.
А посвящать ее в тонкости жизни внутри коллектива, как то обожают женщины, он просто не умел.
– Я не запоминаю, кто что сказал и что ответил, ты же знаешь… А у тебя как день прошел?
– Ты же знаешь, – парировала Алла. – «Смешались в кучу кони, люди…»
Она могла бы с восторгом рассказать, что кобыла Сирена родила жеребенка Арса и что Алла ассистировала ветеринару на родах, которые проходили с осложнением. И что вороной Икар едва не сломал ногу на прогулке. И что инструктор Ира Лыскова завела роман со студентом. И что в младшую группу привели мальчика с ДЦП. И что к деду Елисею привезли на каникулы внучку и они теперь неразлучны, а старик весь светится от радости, как стоваттная лампочка. И что позавчера над лесом стояла двойная радуга… Но почему-то закрывала рот и шла разогревать ужин.
Через несколько лет Витя скопил на «Жигули», а Алла завела пушистого алабая по кличке Ларс. Немилости соседей по коммуналке избежать удалось лишь потому, что Алла брала его с собой на работу. Вскоре Ларс вымахал в огромного зверя, и прозвище «дама с собачкой», которым наградил Аллу младший Колесников, приобрело еще более ироничный оттенок.
Сам Борис по-прежнему участвовал во всесоюзных и международных соревнованиях и частенько привозил оттуда медали. Он женился на Сане Осиповой, и теперь у них подрастал сын Игорек, тот еще разбойник. Алла частенько присматривала за ним, пока Саня вела занятие.
Оглядываясь назад, на прожитую жизнь, Алла вспоминала разрозненные истории, случавшиеся с нею, с конно-спортивным клубом, с Витей. Кусочки, лоскутки. Как они отстаивали Колесникова-старшего на посту директора, когда ему грозило увольнение, и как провожали на пенсию. Как участвовали в параде на 9 Мая. Как в лесу заблудился десятилетний мальчик и вся местная школа искала его двое суток. События вспоминались в произвольном порядке, ни к чему не присоединенные. Алла не имела возможности нанизать бусины своей жизни на нитку жизни детей, как это случается с большинством взрослых. Она не могла оперировать временными метками «когда ребенку было три года», «когда он пошел в школу», «за месяц до выпускного». Мерилом ее жизни стала только ее жизнь. И жизнь ее с Витей пары. У этой пары было яркое и довольно драматическое начало, много лет спокойного и вполне мирного существования, с ссорами раз в месяц и отпуском раз в год, мелкими болячками, хозяйственными хлопотами вроде ремонта на кухне, в ванной, в комнате. О том, каким будет конец, она не догадывалась. Через десять лет после свадьбы Витю повысили на работе, через двенадцать выделили двушку в панельной новостройке. Через двадцать Капитолина Аркадьевна вышла на пенсию и принялась донимать всех родных заверениями, что скоро непременно умрет и у нее развивается какое-то страшное заболевание, которое просто пока не диагностировали… Алла тем временем бегала городские марафоны, преподавала верховую езду, возглавляла турпоходы и экскурсии. Научилась играть на гитаре и вышивать крестиком, но последнее ей не понравилось – слишком нудно, хоть и в итоге красиво. В свободное время она давала уроки вузовской преподавательнице английского, с юности грезившей лошадьми, а та взамен учила ее языку. Овладев английским, она стала поглядывать в сторону итальянского – ей нравилась его южная протяжность и озорство из фильмов с Адриано Челентано. Будучи признанным гуру здорового образа жизни в своем районе, Алла вполне могла бы вести тренинги, если бы в то время кому-то пришла в голову подобная светлая мысль. Но в ту пору все поголовно увлекались оккультными науками, гаданиями, агни-йогой и Кашпировским.
Время не просто шло, оно именно текло, проскальзывало, просачивалось. На конюшне одни лошади сменялись другими, в клуб приходили новые воспитанники и вскоре уходили по зову своей жизни. Алла не всегда знала, как у них эта жизнь складывалась, редко кто забегал их проведать. Давно уже сменился директор, а за ним и все инструкторы, так что она незаметно для себя оказалась старожилом.
Конечно, со временем Алла поняла, что Витя совсем не тот бравый и крепкий красавец-комсомолец, в которого она влюбилась. На осознание этого ушло не так уж много лет. И, само собой, он был и бравым, и красивым, и комсомольцем – но не только. Еще он оказался довольно безвольным, часто поддакивающим своей матери, не принимающим собственных решений. Те красивые жесты, которые так умиляли всех вокруг, являлись лишь формулой, вбитой в голову той же самой Капитолиной Аркадьевной еще в его юности. «Женщину надо любить», «женщине надо помогать», «женщине надо носить цветы», твердила она сыну, подразумевая под женщиной прежде всего себя. Алле хватило ума не противостоять свекрови, но каждый раз при мысли о том, что им придется когда-нибудь делить одну жилплощадь на всех, ее передергивало. А цветы Витя притаскивал домой исправно, каждый месяц девятнадцатого числа – в день свадьбы. Иногда Алла с улыбкой прикидывала, что за потраченные за эти годы деньги на букеты вполне можно было бы купить еще одну машину… Но все-таки Витино внимание отзывалось нежностью в ее душе.
Ее чувства к мужу приобрели оттенок дружбы. Он храпел по ночам, она чутко спала, даже если отправлялась на пробежку вечером или проводила на воздухе весь день. Так что ночевали они врозь, Алла на кровати в спальне, Витя на раскладном диване в проходной комнате. Что не мешало им, как и прежде, ходить в областной драмтеатр зимой и ездить за лесной земляникой летом. Алабай Ларс обожал вылазки на природу и по ночам глухо рычал, глядя в темноту позади палатки. Днище в «Жигулях» прогнило, но Витя его починил. В последнее время он все чаще пропадал в гараже и даже преуспел в автоделе. Там, вместе с другими мужиками, он засиживался допоздна. Алкоголем от него пахло редко, так что Аллу это вполне устраивало. «Не баба, а золото» – так отзывался о ней Витин товарищ Михалыч из третьего подъезда, всегда подшофе и в некогда синей майке «Спартакиада-79». Самого Михалыча неоднократно и многословно, на весь двор чехвостила жена Галка и однажды даже отхлестала полотенцем.
Так и жили. Алла давно выглядела моложе мужа, Витя обзавелся пузиком и лысиной. Конструкторское бюро перестало функционировать в начале девяностых, и он устроился теперь в магазин радиоэлектроники, подрабатывая заодно и в починке. Пока в один день все не полетело в тартарары.
Вообще-то все полетело туда намного раньше, только вот Алла об этом не подозревала. Извечный вопрос: когда случается несчастье? Тогда ли, когда оно действительно происходит во времени и пространстве, когда неправильно делится клетка, запуская болезнь в глубинах человеческого организма, или когда автомобиль родителей вылетает на встречную полосу под огромную фуру? Но ведь в тот момент человек, оказавшийся сиротой или неизлечимо больным, еще не знает о своей участи. А если сирота живет, например, в другой части света, в джунглях, на полюсе и связаться с ним невозможно, он еще много месяцев способен жить в счастливом неведении, считая свою семью полной, пока на могиле родителей вянут последние цветы…
У Вити стало плохо с сердцем. Прямо на работе он сперва замолчал на полуслове, перестав доказывать начальнику свою правоту, потом присел за прилавком, посерел лицом и губами и схватился за грудь.
– Как же так, он ведь плаванием занимался! Никогда не жаловался на сердце, я всю жизнь рядом! Мы сорок лет вместе прожили, – не унималась Алла, когда в горбольнице кардиолог известил ее о мелкоочаговом инфаркте миокарда. Народное название «микроинфаркт» ее не обмануло. Врач пожал плечами:
– Что я могу сказать? Случается. Даже с тренированным сердцем. Возраст берет свое. Но вы-то молодая, вам это только предстоит.
Алла не знала, то ли радоваться комплименту, то ли возмущаться циничным пророчеством. Она забрала мужа домой на третий день и со всем пылом женщины, осознающей свой брачный долг, принялась выхаживать Витю. Даже взяла отпуск в спортшколе, где после перестроечного упадка все наладилось с появлением детей нуворишей.
Вернувшись однажды с пробежки, Алла присела передохнуть на скамейке у подъезда. Окна их с Витей квартиры, что располагалась на первом этаже, были открыты. Ларс давно умер от старости, и больше животных в доме она не хотела (слишком уж больно расставаться), пока прошлой весной не подобрала на мусорке исхудалую трехцветную кошку с обрубленным хвостом и гноящимися глазами. Теперь эта мохнатая бестия разлеглась на подоконнике, свесив на улицу заднюю ногу, подергивая кончиком хвоста и поглядывая на хозяйку свысока.
Подставлять потную спину прохладному ветерку было не лучшей идеей, но Алла слышала высокий и напористый голос Капитолины Аркадьевны, доносящийся из кухонного окна: Рина завезла мать погостить. Так что домой не особенно хотелось. Еще минутку, решила Алла.
– И сколько ты еще будешь тянуть? – донесся до нее вопрос Капитолины Аркадьевны. Несмотря на преклонный возраст, женщина превосходно себя чувствовала, хотя и тщательно это скрывала. – Сколько можно ее мурыжить?
– Мам. Ты же понимаешь, как все непросто… – промямлил Витя.
– Витюхин, у тебя всегда все непросто! – хохотнула Рина.
Алла услышала, как звякнуло стекло – наверняка Рина привезла с собой бутылку полусладкого молдавского. Прикончит ее в одиночку, как всегда.
Витя в ответ буркнул:
– Зато у тебя все просто!
– А чего усложнять? Включи мозг хоть раз. Или тебе напомнить?
Тут Капитолина Аркадьевна перехватила инициативу:
– А ты не думал, что чуть не умер? Это ведь знак переменить свою жизнь.
Витя вздохнул:
– Не преувеличивай. Это знак, что у меня проблемы со здоровьем.
– Вот именно. Такие сигналы должны быть расценены человеком как указание задуматься и решиться… Тем более что первый, второй и бог знает какой шаг ты уже сделал. Тут и решать ничего не надо, и так все ясно как день. Надо только ей сказать, да и дело с концом. Не хочу никого принижать, но ты и так довольно натерпелся. Всю жизнь посвятил этой женщине. По собственной воле отказался от детей, а для мужчины это сродни подвигу. Все эти годы я молчала и думала только о том, какая доля выпала моему единственному сыночку…
– Мам. Но ведь я не специально…
– Вот и я говорю. Ты знал, на что шел, и сорок лет это стоически выдержал. И ведь ради чего? Великой любви? Как мы все помним, вопрос отцовства тогда стоял довольно остро. Так что великая любовь… прямо скажем, сомнительна.
Витя хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и открыл кран, чтобы наполнить чайник.
Алла опомнилась уже на бегу, в парке. Кровь бушевала в черепе и заливала свинцом грудь. Перед глазами стоял Витя. Молчащий, махнувший рукой. Он никогда не мог заступиться за нее перед матерью, ни тогда, ни сейчас. А ведь прошла целая жизнь. От горькой обиды Алла побежала быстрее.
Только возвращаясь домой под вечер, не чуя под собой земли от усталости, она осознала, что после первой пробежки сделала почти марафон, сама того не планируя. А еще – что так и не уяснила, к чему подталкивали Витю. Она готовилась вернуться и серьезно поговорить с мужем: о том домысле, который, оказывается, был прекрасно знаком Капитолине Аркадьевне. И о Витином не-заступничестве. В конце концов, Алла заслужила хотя бы уважение. Ведь ее едва ли можно было хоть в чем-то упрекнуть за годы долгого брака. Про себя она уже выстраивала разговор, собиралась припомнить и настойчивые ухаживания мужчин, оставшиеся без ее благосклонности, и ту давнюю историю, трагическую глупость, юношескую несмышленость и трусость, оставившую их без детей. Половина вины все-таки ведь лежит на Вите. Черт, пусть же он наконец признает это! Пусть они поговорят откровенно, хоть этого разговора и пришлось ждать без малого четыре десятка лет…
Квартира встретила прохладой и сумерками.
– Вить, я дома! – Голос Аллы отозвался звонко, и она тут же ощутила, что в квартире нет людей. Кошка вышла в коридор и потерлась гнутой спиной о косяк.
Сначала Алла испугалась, что сестра и мать довели Витю до еще одного приступа. Но аптечка оставалась на месте, нетронутая, неразоренная. Тогда Алла прошлась по комнатам, заглянула в ванную и в изнеможении догадки вдруг присела на край чугунной чаши. В стаканчике из матового стекла стояла только ее зубная щетка. С полочки исчез бритвенный набор, старый помазок с рыжей щетиной, банка пены, мочалка из лыка. В прихожей не было мужниных тапочек. Уже сообразив, к чему готовиться, Алла все же вернулась в комнату и распахнула шкаф. Так и есть – Витина половина полок и плечиков пустовала. Чемодана в углу за шторой тоже не было. Надо же, как в кино. Насмотрелся.
Алла засмеялась. Она никак не могла остановиться, до того вопиющей и забавной показалась эта ситуация. Неужели свекровь и сестра уговорили ее мужа уйти? Вот несуразица. И ведь даже записки не оставил, не говоря уж о том, чтобы в глаза озвучить решение. И это после стольких лет. Вот умора. Ну Витька, ну выдал на старости лет!..
От смеха у нее кололо в боку.
Через несколько дней Алла все же выяснила подробности. Да никто и не скрывал особенно. Новая женщина Вити, Оля, давно уже общалась с его знакомыми и родственниками, так что Алла чудом пребывала в неведении. Остается только воображать, с каким самозабвением эта история обсуждалась и мусолилась всем районом.
Ольге исполнилось тридцать два. И полгода назад у нее родился сынишка. От Вити.
Узнав только это, главное, Алла запретила себе допытываться до частностей. В те дни она действовала настолько рационально, будто ее инстинкт самосохранения в содружестве с психикой выработали красный протокол «угроза жизни».
Она сменила замки входной двери и номер телефона. Сложила в пакеты и вынесла к мусорным бакам все Витины вещи, которые не понадобились ему в течение двух недель. В дорогом новомодном салоне на улице Фурье она приказала парикмахеру отстричь ей косу и соорудить что-нибудь легкое и стильное. Результатом вышла асимметричная растрепанная стрижка, омолодившая ее лет на десять.
– Стоило ли всю жизнь мучиться с длинными волосами? Какая же глупость! – воскликнула она, поворачиваясь то так, то эдак перед зеркалом и поправляя прическу. Кончики приятно пружинили.
Обручальное кольцо Алла отнесла в ломбард, а на полученные деньги сделала маникюр и педикюр.
Все ее слабости безжалостно отслеживались и отменялись: вместо слез сожаления субботним вечером – отжимания от пола, вместо пролистывания семейного альбома – пятьдесят приседаний. И какао без сахара, ведь шоколад подстегивает серотонин, гормон радости… И бананы, в них много калия. А в пятницу бокал красного сухого и можно идти в кино.
Со временем стало легче. Только когда острота переживаний пошла на спад, Алла смогла признаться себе в том, что Витин уход был ударом, который она едва пережила. Но, пережив, поняла, что страшнее с нею уже ничего не случится. Надо было лишь признать тот факт, что она всегда была одна и могла рассчитывать только на саму себя. Ведь когда бежишь марафон, наличие мужа не может поддержать спазмированные мышцы и снизить сердцебиение. А жизнь – она марафон и есть.
И еще у нее осталась ее любимая работа, ее отрада и отдохновение. Ее лошади, все так же всхрапывающие на морозе и с хрумканьем берущие из ладоней яблоки. Ее воспитанники всех возрастов, от пенсионеров до младших школьников, к которым Алла уже давно относилась без опаски. Ее многодневные походы, когда на рассвете она вылезала из палатки и в благословенном одиночестве брела к ручью. Между деревьев слоился туман, на ветках оседала водяная пыль, и Алле доставляло удовольствие замечать, как капелька, сорвавшись с заостренного краешка листка, летела вниз, разбиваясь о траву. Она трогала пальцем ползущую гармошкой пушистую гусеницу, и та сворачивалась колечком. А тем временем за лесом всходило солнце, рассеивая холод ночи, и вовсю чирикали птицы. Это маленькое волшебство существовало в природе всегда, стоит лишь приглядеться, и в такие минуты Алла исполнялась простой и всеобъемлющей благодарностью за то, что когда-то появилась на свет. Перед лицом Творения ее жизнь была лишь эпизодом, вспышкой, – и не ей судить, содержался ли в этом хоть какой-то смысл.
– …Чему улыбаешься?
Борис Колесников сел рядом с нею на поваленное дерево. Алла поигрывала перочинным ножиком, то и дело втыкая его в рыхлую подгнившую древесину.
– Грибами пахнет. Обошла все кусты, поковырялась в каждой кочке моха. Нет грибов. А запах есть, – улыбнулась она еще шире, мечтательно.
С тех пор, как от второго инсульта умерла его жена, он все время проводил неподалеку от Аллы. После завершения спортивной карьеры Борис вернулся в родной отцовский клуб, где тренировал молодежь и заодно приглядывал за внуками. Его медали и кубки красовались в стеклянной витрине посреди вестибюля. Сам он не упускал ни одного конного похода, хотя Алла не раз уже замечала, что его больным суставам не на пользу палаточная сырость. Вот и сейчас, примостившись рядом, он вытянул правую ногу и машинально потер колено.
– Болит? – кивнула она. – Помнишь, как в молодости мы лечили все травмы розенталем и йодной сеткой? Ни черта не помогало ведь. Теперь хоть препараты нормальные…
– Ты правда хочешь обсудить состояние моего мениска?
Его глаза лучились. И Алла с удивлением обнаружила, что только этот мужчина, с зеркально-лысым черепом и мягкой, чуточку рассеянной улыбкой не нарушил прелести раннего лесного утра, а усилил ее.
Открытие это ее взволновало, и весь день она то и дело искала глазами его прямую кавалерийскую спину. Просто чтобы убедиться, что он по-прежнему неподалеку.
По возвращении в город она испекла шоколадный торт, чего не делала уже много лет, и пригласила Бориса на чай.
С ним все сложилось легко, будто две детали, выточенные друг под друга, наконец-то отыскались среди вороха других, совершенно не нужных запчастей. Не было ложной скромности или неловкости, и даже разговоров «в нашем-то возрасте…» они не затевали. Просто однажды Борис признался ей, что уже давно влюбился в нее.
– С тех пор, как ты рыдала в том стойле.
– Нет, Борис, не надо, – замотала головой Алла. – Тогда ты просто меня пожалел.
– Может быть, – пожал плечами Борис. – А потом начал восхищаться. Тебе завидовали все наши дамы. А мужики в курилке поминали тебя через раз, ты уж мне поверь. И я тоже, хоть и помалкивал.
– У тебя была Саня.
– А у тебя Витя. И что? Я не умаляю того, что прожил с Саней много счастливых лет.
Алла помнила, как самоотверженно он ухаживал за своей парализованной после первого инсульта женой. Своей любовью Саня смогла вызвать у него ответное чувство.
– И потом. Благодаря ей у меня есть Игорек. И внучки.
– Да. У тебя есть Игорек, – задумчиво повторила она. Сообразив, что не стоило этого говорить, Борис поспешно прибавил:
– А у тебя есть я. И всегда буду.
И это трогательное замечание и особенно досада, отразившаяся на его широком лице, заставили Аллу растаять.
Они сыграли свадьбу. Не громкую, но красивую.
– На любимых женщинах надо жениться, – убежденно заявил Борис. Он встал на одно колено, не смотря на Аллочку, которая со смехом твердила, что потом ей же самой придется растирать его суставы диклофенаком. Борис прекрасно видел, что смеется она, чтобы не расплакаться, и крепко сжимал ее ладонь.
Свой шестьдесят второй день рождения Алла встретила в платье цвета слоновой кости. А на медовый месяц молодожены улетели в Болгарию.
– Так что да, я любимая женщина, – завершая свой долгий рассказ, согласилась Алла. – Но можете ли вы, Марина, с уверенностью сказать, что моя жизнь была беззаботна? Вот вопрос. Слава богу, я хоть после шестидесяти узнала, что такое жить в полную силу. Наслаждаться. Знаете, обычно довольных жизнью у нас подозревают в тайных пороках. Или в клиническом кретинизме, шизофрении, мании – в чем-нибудь, в общем, клиническом. Борис научил меня жить, не оглядываясь ни на кого.
Женщина достала носовой платок, в который завернула нарезанные черенки. Местами он успел пропитаться млечным соком.
– И этому меня тоже научил он. Привозить черенки из каждой поездки. Из свадебного путешествия, помню, притащили двенадцать сортов роз. Болгария, еще бы, там все в розах. Плетистые, парковые… Не каждая прижилась, конечно, тем более-то в наших северных селеньях. Но он показал, что это может быть страшно увлекательно! Сделал дома досветку, теплички. Фанат, одно слово!
Когда Алла упоминала о Борисе, ее лицо румянилось, а глаза начинали влажно поблескивать. Марина давненько не видела кого-то, столь же сильно влюбленного.
– Так что теперь дело дошло и до тропических. Плюмерии… Рискну, что я теряю? – подытожила Алла и надолго замолчала.
Марине сложно было выдавить хоть слово. Алла не особенно подробно описывала свои переживания, скорее лишь обозначала. Но по степени серьезности произошедших событий ее чувства легко угадывались.
– Вы… – Марина сделала глоток воды. – Вы виделись еще с Виктором? С матерью его?
– Да, с Витей, пару раз. Надо же было развестись. А Капитолина Аркадьевна умерла. Ко мне перед этим приходила Рина, прождала меня у подъезда несколько часов. Сказала, что мать при смерти, совсем плоха и хочет меня видеть. Но я ее отправила восвояси. Какой смысл? Как я понимаю, у Капитолины Аркадьевны не было ко мне ни единого светлого чувства. Зачем тогда лицемерить?..
– Может быть, она хотела попросить прощения, – предположила Марина.
– Может быть. Но даже если и так. Ни к чему это все.
– Вы ее не простили? Даже после того, как встретили Бориса?
– При чем здесь Борис? Любовь для взрослого, действительно взрослого человека не затмевает все. Не закрывает солнце. Не мешает мыслить адекватно. Я не скачу по полянкам и не напеваю идиллические песенки. С Борисом у нас одна история, а с Витей – совершенно другая.
Марина крепко пожала руку Аллы.
– Вы такая молодец.
Алла тепло посмотрела на Марину.
– Вы, Марина, молодец тоже. Я это вижу в вас. Не грустите, в чем бы ни было дело. Не опускайте руки. Мы еще поборемся, правда?
Они рассчитались и вышли. Марина макушкой задела толстые плети спутанных проводов, провисшие от столба к столбу. В перспективе улицы они, изредка перехваченные еще одним кабелем, словно волосы тесьмой, смотрелись потухшей гирляндой, забытой после праздника.
На уличном развале Алла примерила и купила себе очередной плетеный браслет. Марине понравился гладкий серебряный, но, покрутив его в руках, она все же положила украшение на бордовую бархотку и улыбнулась продавцу чуть виновато.
Алла призналась, что хочет вернуться в номер:
– Что-то голова кругом. Наверное, это из-за воспоминаний. Если я не ошибаюсь… вы первая, кому я поведала всю историю от начала и до конца. А второго раза и не будет.
– Как знать… – улыбнулась Марина. – Может быть, дочкам Игоря понадобится ваш совет.
– Совет я дам. Если попросят. А все остальное лучше оставить в прошлом. Вместо этого буду рассказывать им про Борю. Чтобы не забывали…
У Марины упало сердце:
– Алла?..
Женщина пожевала губы, помедлила и кивнула:
– Да, он умер. В январе. Аневризма. Игорек сказал, ему уже давно диагностировали. Меня очень берег, вот и не сообщал. Но я благодарна Боре. За эти четыре года, за все его тепло, за всю нежность. И всегда буду благодарна. Если бы не он, я бы так ничего и не узнала. Не узнала бы, какое счастье быть понятой, услышанной, оцененной. Просто быть. Рядом, вместе. Как приятно возвращаться домой, вдвоем, уставшими после трех занятий, и спорить, кто первый идет в горячую ванну: я говорила, что это нужнее ему, его суставам, а он – что моим мышцам. Какое счастье, что у нас были хотя бы эти четыре года…
– Как же вы? Теперь?
– Живу. – Алла вскинула голову и расправила плечи, словно стряхивая с себя скорбь. – У меня тысяча и одно занятие. И Игорек очень помогает. Семья у него чудесная. Когда мы впервые пообедали вместе, уже после того, как сошлись с Борисом, я очень переживала. Что скажет Игорь, как отреагирует. А увидела взрослого мужчину, уверенного, чуточку торопливого. В галстуке. «Здравствуйте, тетя Аля! А вы помните, как однажды я упал в навоз, а вы меня отмывали?..»
– Теперь я понимаю, кому вы накупили столько подарков!
– А как же? Оксане, Маруське, Николаше, Игорьку, – перечисляла Алла. Из ее глаз лился тихий свет.
Марина проводила Аллу до крыльца ее отеля и с чувством расцеловала в обе щеки.
– Берегите себя, Мариночка, – серьезно попросила Алла.
Марина чуть усмехнулась и поторопилась попрощаться:
– Доброй ночи.
В такие минуты, как сейчас, она раздумывала, откуда берутся несчастья. Кто решает, кому из людей жить мирно и довольно, а кому – круглые сутки уворачиваться и расхлебывать? Чья рука зачерпывает беды горстями и сыплет на землю? Все тяготы земные представлялись Марине россыпью наподобие гранулированных удобрений в большущем мешке. Очень сложно сыпать их по грядке равномерно, дозированно: где-то упадет большая часть, а где-то – ни единой крошки. Алле досталось в восемнадцать и шестьдесят, на ее собственную жизнь беды просыпались еще с юности, да так и не иссякли. Почему так? Кто за это в ответе? Тишина.
Вернувшись к проезжей части, Марина остановилась в нерешительности. Шагнула в сторону моря, потом передумала и резко повернулась, чтобы направиться к рынку. На нее налетел кто-то из прохожих, толкнул, она отступила и почти уткнулась носом в мужскую грудь. Нервно подняла голову. Он. Бронзовый викинг.
– Ой! – непроизвольно вырвалось у нее.
– Ой, – согласился он.
