Часть вторая
Хозяйка отперла комнату и, ласково улыбнувшись, удалилась. Марина огляделась, будто оставила свое жилище много месяцев назад. Все казалось ей необычным и одновременно до боли родным: и бамбуковая перегородка, и чашка из кокосовой скорлупки, и чемодан под окном, и горшочек с орхидеей, и трещина в стене возле двери, из которой временами высовывал вертлявую головку маленький геккон. Она щелкнула выключателем потолочного вентилятора. Тот качнулся и принялся гонять по комнате теплый воздух.
Если уж ее смерть отсрочилась, нечего сидеть дома и тратить время попусту. Марина решительно достала из шкафа любимый сарафан из жемчужно-серой струящейся ткани. Надела, аккуратно завязала бледно-розовый пояс, повертелась перед зеркалом, полюбовалась, как переплетаются лямки на загорелой спине. Быть может, чересчур празднично, но… В конце концов, это ее последняя ночь.
Она заперла дверь комнаты и по внешней лестнице спустилась вниз. И тут же почувствовала, как влажнеют колени. Стояла такая духота, что бедра вспотели и длинный подол неприятно лип к ногам. Вместо того чтобы мучиться, хоть и в любимом наряде, не проще ли переодеться так, чтобы было удобно? Марина вернулась, бросила сарафан поперек кровати и натянула легкое хлопчатое платьице на тонких бретельках. Его сине-белая полоска как нельзя лучше подходила к вечеру у моря.
На улице ей показалось, что кто-то произнес ее имя. Она обернулась. К ней спешила Алла. На ее широкополой соломенной шляпе трепетало вычурное птичье перо.
Их знакомство состоялось на третий день Марининого пребывания на острове. Часа в три, когда солнце ушло из зенита и на пляж стали возвращаться благоразумные туристы (неблагоразумные и не думали уходить с солнцепека), Марина с комфортом устроилась под зонтиком и разглядывала море. Был тот редкий сорт волн, что так любят отдыхающие: волна поднималась метрах в сорока от берега, неотвратимая и потому неторопливая, и вальяжно катила на пляж, вскипая снежной пеной по гребню и сгребая в охапку восторженно верещащих людей. Откатывая прочь, она тащила за собой тех, кто оказался не слишком устойчивым или слишком самонадеянным. Вот и сейчас очередная волна захлестнула пышную даму, повалила ее набок и довольно сурово протащила по наждаку кремового песка. В это время ее супруг ловко нырнул еще на подступах с искристому гребню и, довольно отфыркиваясь, вынырнул, когда тот уже миновал. Дама же барахталась, поправляя задравшийся до шеи купальник, и силилась встать, когда ее накрыло следующим валом бирюзовой воды. Со стороны смотрелось забавно, но Марина вовсе не была уверена, что даме так уж весело.
– Все как в жизни… Лучше повернуться лицом к волне и в последний момент поднырнуть прямо под нее, чем тянуть до последнего, а потом зализывать раны и вытряхивать щебень из трусов…
Эту глубокомысленную сентенцию пробормотала женщина под соседним зонтиком. Уловив заинтересованный взгляд Марины, она смутилась, словно только что поняла, что произнесла это вслух:
– Простите, ради бога, я не собиралась наводить тоску своим старушечьим умничаньем.
Марина присмотрелась и с удивлением сообразила, что женщина и вправду немолода. Миниатюрная, с поджарым телом без возраста, в закрытом синем купальнике. Количество прожитых лет больше всего выдавали, пожалуй, лицо и шея, в остальном же это было тело спортсменки в отставке. Загорелая чуть ли не дочерна, она казалась еще более подтянутой и стройной, чем являлась в действительности. Конечно, такой тонкой пергаментной кожи не могло быть у тридцатилетней. Короткая задорная стрижка изрядно молодила ее, а прыткий живой взгляд делал весь облик непринужденным и непередаваемо легким. Так выглядят, верно, женщины любимые и всю жизнь горя не знавшие, подумалось Марине не без зависти. Она бы очень хотела состариться и стать такой же.
– Да нет, очень даже точно подмечено, – отозвалась Марина.
Женщина посмотрела на нее благожелательно и чуть насмешливо:
– Обожаю вежливых людей. Вот видите, я отозвалась о своих размышлениях уничижительно и тут же нарвалась на комплимент. Я Алла, кстати.
– Марина. Очень приятно.
Алла приняла проказливый вид:
– Вот-вот. Очень приятно. Воспитанный вы человек, Марина.
И они обе рассмеялись.
С тех пор Марина и Алла частенько виделись. Болтали на пляже, обедали, прогуливались по улочкам в поисках сувениров. Алла скупала их целыми мешками, и хоть она и словом не обмолвилась о семье, Марина представляла себе огромное количество детей и внуков, жаждущих подарков от любимой бабушки. В том, что все они души не чаяли в Алле, Марина не сомневалась. Про себя она решила, что ее новой знакомой никак не меньше шестидесяти, хотя она и выглядела намного моложе. На ужин Алла собиралась вдумчиво, ни разу за эти недели не надев вечерний туалет повторно. Она предпочитала тонкий лен и шифон и обязательно босоножки на высоком каблуке. Без каблука росту в ней было не больше метра пятидесяти.
Очень скоро Марина заметила, что Алла выходит еще до жары на пробежку вдоль кромки моря, питается только морепродуктами, а пьет либо чистую воду, либо красное вино, хотя стоит оно здесь немилосердно.
– У вас особенная диета? Вы ведь неспроста так потрясающе выглядите?
– Никакой диеты. Я просто ем только то, что люблю. Специально ведь приехала сюда, чтобы побаловать себя дарами моря. И еще тайское манго. Это нечто! Пробовали его с клейким рисом? Очень рекомендую!
Больше всего новая знакомая покорила Марину своей самодостаточностью. По русским меркам Аллу давно причислили бы к пожилым людям, но сложно найти слова более не подходящего для описания этой женщины, чем «пожилая». Пока Марина спала в номере, Алла на тук-туке ездила на соседний пляж и проводила весь вечер, курсируя по злачным местам и впечатляясь шоу трансвеститов, о чем наутро расписывала в красках. Она успела покататься на слонах, пролететь на парашюте над бухтой, взять напрокат скутер и объехать весь остров, разбить фару и заменить ее на новую в сомнительного вида автомастерской – чтобы не платить штраф хозяину скутера и вернуть себе залог. Алла перепробовала все виды тайского массажа, три раза сделала маникюр в трех разных салонах и едва не набила татуировку. Послушав увещевания Марины, согласилась на временную, но мастер татуажа сообщил, что на такой загорелой коже рисунок будет почти не виден.
– Иногда мне кажется, что вы малый ребенок, который дорвался до запретных плодов, пока родители не видят, – призналась Марина.
– Ой, мне всю жизнь об этом талдычат. Что ж мне теперь, сидеть на попе ровно? Чтобы никого не нервировать? – пожала плечами Алла и закурила сигарету. – Надо бросать. Поганая привычка. Но обожаю! Так что не брошу, естественно. У нас в тайге много мошкары. Только дымом и отгоняли. Раньше ведь не было репеллентов…
Она выпустила две упругих синеватых струи дыма через нос и снова заговорила:
– Странное дело, правда? Сейчас, в этой жарище, когда к локтям липнет песок, слово «Сибирь» – просто абстракция. Такого просто не может быть на свете. И тем не менее она существует.
Марина с хлюпаньем втянула через соломинку остатки кокосовой воды из молодого ореха. На вкус он напоминал березовый сок. Впрочем, Алла права, березовый сок в этих широтах – такая же немыслимая абстракция, как и Сибирь.
– Стало быть, – продолжала Алла, – человек верит только в то, что видит собственными глазами. Я имею в виду – действительно верит, на сто процентов. Не умозрительно, наученный кем-то, что Марс ближе всего к Земле или что Земля круглая. Для любого человека истинно существует только то, что окружает сейчас, причем окружает именно его. Мы сидим в одной географической точке, и реальность внешняя у нас почти сливается, мы одинаковое видим. А внутренняя реальность отличается в силу нашего характера, жизненного опыта… и так далее. А вот я встану и пройдусь до вон тех ребят, что продают напитки. И моя реальность уже будет отличаться от вашей. Короб со льдом, в котором лежат кокосовые орехи, станет для меня куда более очевидно существующим, чем зонтик, под которым останетесь вы. Реальность у каждого своя, и правда у каждого своя. Живу на свете шестьдесят семь лет, и это по сию пору завораживает меня…
– Сколько? – поразилась Марина. – Шестьдесят семь?
– Мариночка, – улыбнулась Алла. – Какое же вы чудо! Пойдемте купаться. Вода точит фигуру. Приедете домой еще стройнее, чем уезжали. А ногти, ногти-то какие будут – хоть вместо отвертки шурупы откручивай. Это ведь соляная ванночка, да еще с йодом! Давайте-ка поднимайтесь, ну?
Однако теперь, делая шаг навстречу Алле с ее невообразимым пером на шляпке, Марина не особенно обрадовалась. Болтать с жизнерадостной Аллой у нее не было настроения.
– Видели? Закат сегодня был невероятный. Солнце садилось не в дымку, как обычно, а прямо в море, и все горело огнем. Ну да словами не передать, – возвестила дама после приветствия.
Они остановились на тротуаре возле обменного пункта. За пуленепробиваемым стеклом скучала девушка в хиджабе. В холодном свечении ртутной лампы ее лицо, обрамленное темной тканью, выглядело болезненным. И сам обменный пункт смотрелся чужеродно посреди беснования улицы с ее жарой, гомоном, щекочущими ноздри запахами острых блюд и мороком тропической ночи, утопающей в сиреневой пудре цветущих бугенвиллей.
– Закат? Нет, я… спала.
– Приболели?
– Можно и так сказать, – уклонилась Марина.
Алла быстро смекнула, что к чему:
– Ну что ж… хотела предложить вам вместе поужинать, а потом потолкаться по ночному рынку, но вижу, это не лучшая идея. Поправляйтесь, дорогая.
И, на прощание дружески тронув ее за локоть, Алла упорхнула вверх по улице.
А Марина отправилась вниз, к морю. Ей нужно было вернуть позаимствованную тунику на бельевую веревку во дворике бунгало. Но по пути она еще зашла перекусить.
Ресторанчик особенно нравился ей своей кухней. Она обедала и ужинала здесь больше недели, но ни разу заказанное ею блюдо не снискало себе оценки ниже, чем «восхитительно». Если бы в Таиланде раздавали мишленовские звезды… А впрочем, мишленовских звезд на здешнюю кухню не напастись, слишком уж велик шанс нарваться на шедевр кулинарного искусства в каждой второй забегаловке. И все-таки этот ресторан Марине особенно приглянулся. Зеленое карри здесь было в меру острым, а том-кха – острым не в меру, обжигающе-вкусным, и она стойко корпела над каждой тарелкой, едва сдерживая слезы и осторожно перекладывая на язык кусочки слипшегося риса, когда становилось совсем невмоготу. Здесь подавали скверный мохито и нежнейшую пина-коладу, в которую никто не жалел рома и ликера «Малибу». И еще замороженные влажные салфетки в индивидуальных упаковках, вещь настолько же гениальную, насколько и элементарную.
Обстановка этого местечка Марину, напротив, неизменно веселила и умиляла: сахарно-розовые стены в белой лепнине, позолоченные цоколи, стулья, обтянутые коричневым бархатом с шестью декоративными пуговицами-стразами, каждая величиной с перепелиное яйцо. Столь претенциозному интерьеру никак не соответствовали посетители – в шортах, майках или туниках прямо на купальник, по большей части вспотевшие или только что вылезшие из моря, так что мокрое сиденье, оставшееся от предыдущего гостя, не было редкостью. Но персонал это ничуть не заботило.
Приветливая пожилая тайка, радостно щебеча, проворно проводила Марину к ее обычному столику в уголке. Освещение тут слабее, и потому удобно разглядывать весь зал, наблюдая за родом человеческим.
Устроившись, Марина тут же пробежала глазами зал. В груди кольнуло разочарование. Теперь уже было можно признаться хотя бы самой себе, что ее привела сюда не чудесная кухня и не занятный вид, а он.
Впервые она увидела этого мужчину полторы недели назад. Был вечерний отлив, небывало сильный, и прибрежный песок обнажился на много метров, образовав пологий склон, который так удобно использовать в качестве огромного лежака или доски для признаний. Там и сям появлялись незамысловатые надписи и символы, начерченные палкой, соломинкой или пальцем: сердечки, стрелочки, любовные откровения и формулы с плюсами и знаками равенства. Марина брела вдоль прибоя в дальнюю часть пляжа. Она находила умиротворение в долгих пеших прогулках среди пестрой человеческой жизни, кипевшей на пляже. Дети строили песчаные замки – кто поодиночке, кто с заботливыми родителями. Тщедушные воробьи, порхая как колибри, выклевывали зерна из воткнутых в песок недоеденных кукурузных початков.
К закату на всех нападала неодолимая тяга к фотографированию, эти тягучие минуты просились быть остановленными и запечатленными, как и все особенно скоротечное и ускользающее. Парочка китайцев-оригиналов выделывала немыслимые па, стараясь заснять себя и других в экзотических ракурсах (вооружившись и сменными объективами, и штативом), остальные щелкали селфи на телефоны. Девушки все как одна втягивали животы, так что остроугольно выступали нижние ребра, и норовили поймать «солнышко на ладошку». Неохватных размеров темнокожий француз расхаживал по пояс в море с крохотной камерой «go-pro», которую не пугали ни вода, ни песок, и фотографировал рыбок. Пылающий шар солнца усаживался в алеющие кучевые облака, обливая пляж лавандовой дымной глазурью. С громким лаем носилась дворняга, весь день до этого проспавшая в тенечке у шатра пляжных массажисток.
Стоял штиль. До самого горизонта против света море было как гладко-стальное желе. Марина дошла до камней на крайней оконечности пляжа. За камнями начинались скалы и перевал, отделяющий этот пляж от соседнего, куда более шумного, грязного и бессонного. В этой части народа было совсем не много, и ее взгляд привлекла одна пара. Не заметил бы ее только слепой.
Девушка в подвенечном платье разговаривала с мужчиной в костюме. Ее бледно-оливковый пояс из широкой атласной ленты по оттенку точь-в-точь совпадал с платком, выглядывающим из его нагрудного кармана. Жених, решила про себя Марина. Эти двое отличались разительно, как день и ночь, но при этом как-то необъяснимо гармонично смотрелись вместе. В облике девушки преобладали восточные черты, не то еврейского, не то кавказского происхождения, тогда как мужчина казался типичным рослым скандинавом. Черные кудри невесты (в них сияли звездочки белых плюмерий) были приподняты на затылке, и свободно стекали оттуда на шею и бледные плечи. Ее спутник, загорелый, светловолосый с проседью, выше ее на голову, говорил что-то неторопливо, и девушка, внимательно вглядываясь в его немолодое приятное лицо, серьезно кивала. Дослушав, она пробормотала пару слов, и мужчина расхохотался, запрокинув голову. Девушка засмеялась тоже. В их согласии сквозило столько интимности и доверительной привязанности, что глазеть было совестно, а отвести взгляд – невозможно.
Взявшись за руки, они побрели дальше, босые ноги невесты мелькали из-под края подола. Проследив за ними, Марина заметила почти у кромки деревьев белую арку, увитую цветами, и несколько рядов стульев. Возле них сновали празднично одетые люди.
– Anna, darling, we were looking for you! – донеслось оттуда.
– We’re coming! – откликнулась невеста.
Через день Марина снова увидела этого мужчину, утром, уже в одиночестве. В эти часы море, точно с рекламного проспекта, у берега бирюзово-зеленое, пронизанное солнечным светом до самого песчаного дна, а дальше, вдоль глубины, – с темно-синей широкой полосой. Незнакомец, судя по загару, давно не нуждающийся уже в зонтике или любой иной защите от солнца, сидел, поджав под себя ноги, и не шевелился. Глаза его были открыты и сосредоточены на чем-то. Марина проследила траекторию и ничего не увидела. Но мужчина не двигался. Тогда она присела метрах в десяти, будто загорая, и сама затаила дыхание, сантиметр за сантиметром оглядывая песок, который служил предметом столь пристального внимания. Раз! – из небольшой, с десятирублевую монету дырочки вылетел песчаный фонтанчик. Это краб выбросил ненужный балласт из норки и теперь сидел у выхода, изучая окрестности выпученными полупрозрачными глазами.
Марина взглянула на лицо мужчины. Он довольно улыбался неширокой мирной улыбкой естествоиспытателя. Потом встал – краб моментально исчез в песчаной глубине – и направился к воде. Не атлет и не качок, он все-таки следил за своим внешним видом, особенно если судить по сильным, рельефным мышцам ног, какие бывают только у заядлых бегунов. Грудь густо заросла светлыми кучерявыми волосами, а по левой руке от локтя к запястью спускалась цепочка скандинавских рун. Татуировке было больше десяти лет, а то и все двадцать: она выцвела и уже отливала в синеву.
Марина отругала себя за то, что беззастенчиво разглядывает незнакомых полуголых мужчин. Да еще и женатых. Где, кстати, она, та давешняя юная невеста?
Но девушка не объявилась и позже, когда Марина стала встречать полуседого блондина в баре, на запруженной улице, между развалами ночного рынка, где пахнет пригоревшей рыбой, горячим маслом и кукурузой. Он всегда шел один. Ел один. Пил пиво за столиком в баре тоже один, неторопливо отклоняя настойчивые предложения многочисленных проституток.
Марина ломала голову. Она припомнила, что кожа девушки светилась бледностью, тогда как мужчину легко можно было спутать с аборигеном тропического пояса, если бы не волосы. Стало быть, они не отдыхали вместе? И не отдыхают теперь? А как же медовый месяц?
Напрасно она твердила себе, что ее это не касается. Если светловолосый незнакомец не попадался ей сразу, она шла гулять по городку, точно зная, что встретит его, и все же беспокоясь: а вдруг уехал? Несколько вечеров они провели за соседними столиками в том ресторанчике со стразами, и за это время она узнала, что из напитков он предпочитает пиво, из еды – пад-тай с креветками, а заказ делает по-тайски, и довольно бегло, чем неизменно вызывает у официанта детский восторг. Иногда она ловила его ироничные взгляды, брошенные на посетителей, ведущих себя буйно или грубо, или замечала улыбку, приподнимающую краешки губ. Кажется, ресницы у него рыжие, а не белесые, как часто бывает у блондинов… Хотя для этого нужно заглянуть ему в глаза. Он носил белые футболки из тонкого полотна с местными орнаментами, изображением всеведающих глаз Будды или колесом сансары, а на крепкой жилистой шее болтался крохотный серебряный крестик на засаленном шнурке, совершенно однозначно православный.
А еще он чихал от солнечного света. И перед этим всегда забавно морщил нос, стараясь сдержаться.
Когда он смотрел на Марину (а такое случалось довольно часто), она тут же делала вид, что занята разглядыванием меню или капелек на бокале с арбузным шейком. Мысленно она успевала написать целый трактат об этом напитке, который, кстати, вполне того заслуживал, ведь когда Господь создавал арбуз, он, вероятно, предполагал, что употреблять его будут именно так: взбитым, со льдом и через соломинку. В такие моменты Марина буквально осязала, что делает мужчина за соседним столиком: пьет, двигает стул, подзывает официанта, оборачивается на звон опрокинутого подноса. Словно они сидели намного ближе, чем это было в реальности, – очень уж острыми были ощущения.
Иногда она замечала мужчину задолго до его приближения, на другом конце улицы, или мчащегося вдоль пляжа на скутере. Тогда она долго строила догадки и предположения, куда он собрался или откуда возвращается. Ей становилось страшно при одной мысли, что наступит вечер, когда она нигде его не найдет, и это будет означать, что его отдых кончился и он отправился восвояси – где бы ни жил. Он обязательно исчезнет, знала она, это лишь вопрос времени. Все исчезают. Все покидают ее.
Сегодня утром – боже, как бесконечно давно это было! – она снова видела его. Даже дважды. Сначала сразу после завтрака, когда сама она разложила полотенце на лежаке и протянула двести бат Чону, притащившему для нее зонтик и вкопавшему его в песок поглубже, закрепив колышками. Чон отдал сотню обратно.
– У тебя больше ста взять не могу. Меньше тоже не могу, хозяйка ругаться будет.
Хозяйка, тучная, с выкрашенными в рыжий жесткими волосами, сидела позади ящиков со льдом и кокосами. Она постоянно громко и сердито покрикивала на работников – если, конечно, не заливалась лающим хмельным смехом, что обычно случалось к вечеру. Толстая желто-золотая цепь на ее смуглой складчатой шее тускло блестела. Марина знала, что для тайки носить золото означает показывать свой внушительный достаток.
– Спасибо, Чон.
Тогда-то мужчина и пробежал мимо нее. Бронзовый, крепкий, с белыми волосами, похожий на скандинавского воина. В одной руке бутылка воды, босые ноги впечатываются в упругую полосу мокрого песка. Улыбка Марины, предназначенная Чону, незаметно превратилась в улыбку, предназначенную этому бегуну. На душе у девушки посветлело.
Ближе к полудню слуха Марины достигли нежные певучие звуки. Пляж частенько полнился тонкими звуками бамбуковых флейт, которые ловко извлекали из соломенных стеблей коренастые торговцы, беззаботно шагающие по раскаленному песку среди бензиново растекающегося зноя. Обычно это были неопределенные звуки без начала и конца, примечательные не более, чем однотонное перечисление:
– Моторр! Элефан! Маррракуз!
И если с «мотор» и «элефан» все было понятно – так торговец предлагал резные деревянные модели мотоцикла и слона, то тайну слова «маракуз» Марина так и не разгадала.
Но сейчас мелодия складывалась вполне определенная. Простенькая, приятная, даже красивая в своей безыскусности. Марина пошла на звук, желая посмотреть, кто этот умелец. Ей даже захотелось купить такую флейту, хотя она и не собиралась возвращаться и увозить ее с собой. Просто сиюминутный порыв. Она почти бежала по горячему песку в слепом желании завладеть флейтой. Ей казалось, что, обретая музыкальный инструмент, она обретет и мелодию, им исторгаемую.
Под пальмой, откуда доносились сладкие звуки, она чуть не столкнулась со своим викингом. Отшатнулась в сторону и больно занозила ногу об какую-то ветку. Сцена из древнегреческого мифа. Невероятно! Это он сидел на поваленном дереве и наигрывал мелодию, это его пересохшие губы извлекали музыку из тростникового тела флейты. От неожиданности Марининого появления так близко он отнял инструмент ото рта и поднял на нее внимательные серые глаза:
– Hello.
– I… I’m sorry.
Марина вспыхнула как девчонка, отступила на шаг, потом еще, еще – и вот она уже под своим зонтиком, растерянная, ругающая себя на чем свет стоит. Чуть не ревущая от смущения. Настроение у нее испортилось, и несколько минут спустя она уже тащилась по нестерпимому пеклу в сторону дома, увязая сланцами в песке, замотанная в платок и прикрытая шляпой и солнечными очками, словно доспехами.
Уже покинув пляж, она сообразила, что после ее поспешного отступления мелодия на флейте так и не продолжилась.
Сегодня вечером, только что, во время краткой беседы с Аллой возле обменника, Марина уже приняла решение: если мужчина встретится ей, она с ним заговорит. Познакомится. Это, в конце концов, просто смешно – столько времени сталкиваться нос к носу и даже парой слов не переброситься! Интересно, существует ли в этикете регламент, через сколько случайных встреч можно начинать здороваться с непредставленным человеком? Они ведь почти знакомы. Ах, ну да, почти – не считается. Значит, надо это исправить.
И сейчас она была больно разочарована. Скандинав не появился. За его обычным столиком без умолку тараторили громкоголосые испанцы, двое мужчин и дама с бугристыми бедрами, перетянутыми крошечными джинсовыми шортиками с бахромой. Марина без энтузиазма доела стремительно оплывающий шарик мороженого, к которому почему-то подали вилку, и расплатилась.
Только тут она вспомнила, что неплохо бы вернуть тунику, позаимствованную ею после своего неудавшегося утопления. Хозяева могли и заметить пропажу. Она быстро спустилась вниз по улице, перебежала дорогу прямо перед ревущим мотороллером и скрылась под сенью раскидистых деревьев. Сухие и жесткие листья шелестели под ногами.
Марина тихо прокралась по дорожке к бунгало. Как и в прошлый раз, в окнах было темно, и со спокойной совестью она оставила пляжную тунику висеть на бельевой веревке.
Там же ее и обнаружила Сенка Златович, вместе с Милошем вернувшись с ужина. С первого взгляда она узнала эту изумрудную тунику с синими цветами. Милош отпирался как мог.
– Да я понятия не имею, как она тут взялась!
– Я убью ее! Как, как вы успели? Я ведь всегда рядом!
– Сенка, милая, да о чем ты говоришь? – бормотал Милош, пытаясь поймать жену, беспорядочно бегающую по комнате и размахивающую скомканной туникой. – Успокойся. Это какое-то недоразумение.
– Да? А я тебе скажу, какое недоразумение. Ты – вот что это за недоразумение! Проклятье! Говорила мне мама: Сенка, дочечка, этот шиптер тебя несчастной сделает, не ходи ты за эту чернь замуж. А я не верила. Ой Божечки!
– Это я чернь? Я? – взорвался Милош, хотя и дал себе клятву терпеть. – Да я ж тебя содержу, ты ни дня не работала! Хочешь в отпуск – да на тебе отпуск. Хочешь платье – возьми, любимая, покупай, ни в чем себе не отказывай. И я же после этого грязь?
– Сволочь, – всхлипнула Сенка.
Они еще долго скандалили, оскорбляли друг друга, выискивая самый цветистый мат, на какой только способен щедрый сербский язык. Сенка снова брала волю в кулак и принималась верещать, что сейчас найдет «эту сучку Миттельбаум» и выцарапает ей глаза, раз уж нельзя оттаскать за лохмы: у немки была короткая стрижка. Потом долго мирились. Под утро, устав рыдать, умолять, кричать, обороняться и нападать, они даже разговорились по душам. Распили две бутылки вина, пролили бокал на светлый ковер, зачем-то потащили его полоскать в ванной. Ковер набрал воды, и вернуть его на место не представлялось возможным. Так и оставили. Потом Сенку тошнило, а Милош поглаживал ее по золотистому плечику.
– Ох, уйди, Милош, Христом-богом прошу.
– Куда ж я уйду… Люблю я тебя, – бормотал муж в ответ.
Перед рассветом они точно решили, что им не хватает детей, и договорились приступить к этому сразу по возвращении домой.
История с туникой вполне могла этим и ограничиться. Но Сенка Златович росла папиной дочкой и выросла женщиной упрямой и гордой. А следовательно, простить мужа просто так, без мести, она не могла, но и разводиться не собиралась: не хватало еще, чтобы люди подумали, будто ее брак не удался. С Миттельбаумами они больше не ужинали и даже не здоровались. Но каково же было потрясение юного Курта, когда однажды, накануне отъезда, стоило матери действительно отлучиться на сеанс массажа, к ним в номер явилась Сенка. Такая, какою он мысленно рисовал ее на потолке гостиничного номера каждую ночь и на темном кафеле отельной ванной комнаты каждый день. Нет, даже лучше. Загорелая, ароматная, крепкая. Горячая и податливая.
За нанесенную ей горькую обиду Сенка отомстила сразу и мужу, и фрау Миттельбаум. Когда Кристина уже давно забыла о своем курортном приключении с подлецом-сербом, ее единственный сын Курт все еще грустил и носил в сердце сладкое воспоминание и тяжкую тоску о его смуглой черноглазой жене.
На парапете набережной, идущем вдоль канала против цунами, ужинали местные и приезжие. Они поедали с бумажных тарелок блинчики с бананом и нутеллой, блинчики с жареным ананасом, огромные креветки, нанизанные на деревянные шпажки и зарумяненные на углях. Блестели жирные губы, пальцы пачкались в оранжевом кисло-сладком соусе, звякали бутылки «Чанга», купленные в упаковке по четыре штуки в «Севен-элевен» через дорогу.
Марина спустилась к пляжу.
Было грустно и чего-то хотелось, и она все старалась допытаться, чего именно, пока ее не отвлек след на песке. Он тянулся от зарослей колючего и жесткого вьюнка к мусорке, где еще с полудня гнили, источая сладковатый запах, выпитые и побуревшие кокосы, манговые очистки, обертки от мороженого и обглоданные кукурузные початки. Этот след напоминал след от тракторной гусеницы, только в десять сантиметров шириной, узорчатый, ребристый. Не от колеса самоката, не от коляски – явно от живого существа. Оно вряд ли было млекопитающим, скорее, большим насекомым. Очень крупным, по меркам любого жителя средних широт.
Брезгливость боролась с любопытством, и Марина не двигалась с места, вперившись глазами в ленту дробного рельефа, проследив ее в оба конца, от зловонной кучи до зарослей, и внутренне приготовившись к самой неприятной встрече. Она почувствовала, что, возможно, после подобной встречи ночные прогулки по прибою мигом утрачивают всю свою очаровательную истому: приморская ночь романтична лишь для человека, как и сама романтика как понятие присуща лишь человеку, для остальной природы это либо время отдохновения, либо охоты, либо спаривания, либо труда.
Вдруг край ее глаза заметил движение, и тело вопреки воле напряглось.
Через песок ползла большая морская раковина, передвигаемая длинными ломкими лапками. Марина даже засмеялась от облегчения – не многоножка и не сколопендра, не любое из тех чудищ, что уже нарисовало нервное воображение. Всего лишь безобидный рак-отшельник, хотя и довольно крупный. Он неторопливо и трудно шел, таща на себе свои временные апартаменты. Марина не стала трогать его, лишь полюбовалась кружевной тесьмой следов, которая тянулась за ним. Упрямство и одиночество. Это существо вызвало ее горячую симпатию.
С наступлением темноты на пляже все же встречались люди. Кто-то плескался под самым берегом, вдали бродил синеватый луч света от дисплея чьего-то телефона. Ночной торговец убеждал сидящих на песке возлюбленных купить бумажный небесный фонарик. Они сговаривались о цене.
Марина сбросила одежду напротив яркого фонаря на набережной – чтобы снова не потерять – и зашла в воду. Ей не особенно хотелось купаться, она вообще не знала, чего хочет. Почему бы тогда не искупнуться? Вода тепла, волнения совсем нет. На горизонте дрожат и перемигиваются зеленоватые бортовые огни рыболовецких суденышек, вышедших на промысел. Звезд не видно, как всегда висит влажная тропическая дымка, и только легкий бриз приносит облегчение.
Марина тихо поплыла, стараясь как можно меньше тревожить поблескивающую водяную гладь. Под нею простиралось черное море ночи. Произошедшее, или, вернее, чуть не случившееся с нею на закате, не отвратило ее от заплывов. Рипа она не боялась. Напротив, ей даже стало казаться, что рип был чем-то вроде ее ментальной проекции, что никакого кровожадного течения и вовсе не существует и это не более чем плод ее воображения, подкрепленный решимостью покончить с безрадостным прозябанием. Сейчас же она просто решила поплавать перед сном, не далеко, не глубоко и не трагично.
Это случилось внезапно. Вдруг ее тело пронзила жгучая боль, словно в воде она задела оголенный высоковольтный провод. Электрический ток прорезал ее вдоль позвоночника. Нестерпимое жжение началось возле правого бедра, перешло на живот и спину и уже обволакивало плечи. По коже будто текла раскаленная смола, не смываемая морской водой. Марина закричала от боли.
Ей казалось, что больнее быть уже не может, и в это же время жжение усиливалось многократно, словно в кабеле повышалось напряжение. Она горела заживо. В груди стало тяжело, будто лег камень и тянул ее на дно. Вспышкой Марине почему-то вспомнилась иллюстрация к книжке русских сказок, которую она обожала в детстве. Козленок стоит на берегу и смотрит на гладь пруда, в котором под толщей воды лежит девушка с закрытыми глазами и мирным лицом. Как, как можно терпеть этот огонь с таким благостным выражением? Марина кричала, бессвязно и громко, чувствуя, как вода заливает рот и попадает внутрь. Она закашлялась. Еще один разряд тока, пробежавший от ее груди до кончиков пальцев, выгнул тело дугой и обездвижил.
Угасающим лепечущим сознанием Марина понимала, что нужно что-то срочно предпринять. Но боль была сокрушительна. Она парализовала тело. Больше ничего нельзя было сделать.
– Я не хочу так… Не сейчас… Так рано. Господи, так рано… Ведь мне же еще оставалось…
Мысли смешались и вскоре погасли.
Тело пропавшей русской туристки обнаружили к вечеру следующего дня. Вытащив из воды, ее прикрыли чьим-то полотенцем, так что только рука в пурпурных полосах торчала из-под махрового края. Матери хватали на руки детей и уносили прочь, кое-кто снимал на телефон. Все шептались, переговаривались, ужасались, всплескивали руками и прислоняли пальцы ко рту.
Врач констатировал смерть от отравления нейротоксическим ядом, анафилактического шока и инфаркта вследствие контакта с кубомедузой Chironex fleckeri. О произошедшем сообщили в новостях нескольких стран: в это время года смертельные исходы встречи с медузами в данном регионе редкость. Туристов предостерегли от купания вдали от берега и в ночное время суток.
