Глава 2
Озирский лучше всего помнил Захара с погонами майора. Тот сидел в серой форме, по ту сторону массивного стола. Но стол был совершенно другой. Пять лет назад и сейчас Андрей беседовал как будто бы с разными людьми, которые никогда друг друга не знали. Они разве что были очень схожи внешне.
У обоих были треугольное, будто слегка удивлённое лицо, морщинистый лоб, синие глаза, копна вьющихся волос, рано поседевшие виски. Сейчас они были аккуратно подбриты любящей женой Леокадией, парикмахером по профессии. Её фотография, как всегда, лежала под стеклом. И рядом — портреты двух мальчишек. Андрей знал, что генеральша — давно уже не та длинноволосая красавица, а дети выросли.
Конечно, Лика и теперь хоть куда. Она пытается молодиться, носит сапоги «казачок», из-за чего два раза ломала ногу. Леонид и Сысой выглядят совершенно не так, как на фотках. Младший сын служит во внутренних войсках, и едва не угодил в Чечню. Старший, Лёнька, женат, имеет ребёнка. Трудится в отделе лицензионно-разрешительной работы в Управлении внутренних дел одного из городов-спутников Петербурга, куда переехал жить к жене.
И теперь от Леонида Захаровича Горбовского, отметившегося в январе двадцатипятилетие, напрямую зависит, будет тот или иной житель подведомственной территории владеть охотничьим ружьём или чем-то более серьёзным. В противном случае, перепуганный окружающим беспределом мужичонка, купивший пистолет на барахолке, автоматически станет преступником. А ведь он — не бандит. Ему нельзя.
Захар часто говорил, что в дела Леонида не суётся. Пусть сын живёт своим умом. И правильно делает, иначе старшенького пришлось бы немедленно арестовать. Озирский имел сигналы насчёт торговли лицензиями на приобретение оружия, а также на право его хранения и ношения. По полтысячи баксов там брали за гладкоствольное, по тысяче — за нарезное. Такой порядок экономил гражданам нервы и время.
Один раз Андрею пришлось воспользоваться базой данных агентства, когда Захар Сысоевич попенял ему относительно охранников из Ольгино. Генерала интересовало, почему ребята ходят с пистолетами, не находясь при исполнении служебных обязанностей. Директор агентства прозрачно намекнул на бизнес Леонида, и его отец притих.
Теперь генерал, конечно, вспомнил собственное поражение, сильный испуг. Ему представилась великолепная возможность расквитаться с бывшим другом… Андрей сидел перед Захаром, заросший бородкой, в мешковатой «варёной» куртке и драных джинсах. Пришёл он в кабинет, держа руки за спиной. Ему уже предъявлено обвинение по нескольким статьям, включая сто вторую — убийство и двести тринадцатую — терроризм.
Последнее обвинение, как ни странно, сыграло положительную роль в судьбе арестованного. Это позволило поместить Озирского в изолятор УФСБ, а не в милицейские «Кресты». Но радоваться особо не приходилось. Обе статьи расстрельные. Если генерал Ронин умрёт, за жизнь Озирского никто не даст и гроша. Очень уж много у него врагов — в тюрьме и на воле. Одним лихой оперативник наступил на хвост, работая в РУБОПе, других достал уже в качестве директора частного агентства.
А ведь сколько раз долгими зимними вечерами засиживались они вот так, в полутёмном кабинете. И Андрей мог быть заросший, грязный, трое суток не спавший, даже раненый. Начальник отдела отпаивал его чаем, наливал в кружку водку или спирт. Сочувствовал, жалел, рвался помочь.
Сейчас же бывший подчинённый Горбовского, в недавнем прошлом звезда его подразделения, вечная палочка-выручалочка мог рассчитывать лишь на стакан кипячёной воды из графина — если попросит. Сам генерал ни за что не предложит. Как странно! Ведь даже подстаканник у Сысоича тот же самый, серебряный. И ложечка с витой ручкой. Пепельница ещё тех времён, когда они совещались, спорили, хохотали, ругались, то и дело отщёлкивая в неё окурки.
Всякое случалось — иногда рука даже тянулась к пустой кобуре. Но никогда Озирский не видел такой неприязни, даже гадливости на лице своего начальника. Горбовский, казалось, мысленно проклинал себя за давнюю дружбу с ним. Удивлялся, как раньше не разглядел гнильцу под вполне пристойной личиной.
Майор Горбовский и генерал Горбовский были разными людьми. Будто не погоны на кителе и рубашке поменял человек, а нутро, душу. Тот Захар никогда не поверил бы клевете, выслушал бы Андрея беспристрастно. А, скорее всего, и помог бы — советом, просто добрым словом. Ведь не первый же день они знакомы, в самом деле…
— Но ты же не станешь отрицать, что угрожал убить Ронина?
Захар Сысоевич перевернул листок настольного календаря — забыл сделать это утром. Одиннадцатое октября, среда. С момента взрыва «мерседеса» в Старой Деревне прошла неделя. Ронин до сих пор не жив и не мёртв. Лишь принудительное дыхание и искусственное сердце поддерживают то ли дело затухающую искру. Но в любой момент по мониторам многочисленных приборов могут поползти прямые линии. И тогда лучшие медицинские силы Петербурга не помешают случиться неизбежному, ужасному, нелепому.
После этого с Озирским заговорят по-другому. Но пока считается, что в результате теракта генерал был только ранен. Как — не важно, но ранен, а не убит. Охранника Нодара и водителя Петра уже похоронили. И Озирский старался не вспоминать их, потому что боялся не выдержать. Вся неделя прошла без сна. Андрею не мешали отдыхать, напротив, вызывали в камеру врача. Тот назначал уколы, но эффекта не было — лишь наползало тяжкое кратковременное забытьё.
И Озирский видел «мерседес» около входа в офис агентства. Под его днищем мигала красная лампочка. Андрей тут же вскакивал, рвал на себе волосы, раскачивался из стороны в сторону. Контролёры* всерьёз думали, что он симулирует припадок.
Да зачем симулировать? Бывший майор милиции Озирский готов был пойти под расстрел, даже под четвертование. Его столько раз хотели убить, что выработался иммунитет к страху. Ведь стоило только нагнуться, увидеть взрывное устройство, закреплённое магнитами под бензобаком! А потом вызвать взрывотехников из ФСБ. Они приехали бы с роботом, которого оперативники звали Васей. И тот из водяной пушки разрушил бы адский механизм.
Васей управляет фээсбешник в специальном костюме, защищающем от осколков. Робот катится на колёсах к лимузину. Люди уже эвакуированы из офиса. Кругом стоит оцепление. А перед этим опытная мудрая овчарка среагировала на взрывчатку. Потом собаку увели за забор. Удар пушки — и всё в порядке. Живы ребята, и цел генерал…
Стоило лишь нагнуться… Да, Озирский виновен в случившемся. Но у него отсутствует субъективная сторона преступления. Злого умысла он не имел. За беспечность, за головотяпство директор агентства, само собой, заслуживает наказания. Но это — другая статья. Пусть судят именно за это. Протоколы он подпишет. И на суде себя признает виновным. Но только в том, в чём он действительно грешен. Вешать на себя чужие «подвиги» Озирский не станет.
— Что ж отрицать, если факт налицо?
Андрей отвечал на этот вопрос не один раз, но задавали его чины ниже Горбовского. Показания фиксировали, и Озирский их подписывал. Следователи из ГУВД и УФСБ никаких мнений не высказывали. Они просто допрашивали задержанного. Обвинения Андрею предъявили одиннадцатого октября, до истечения десятидневного срока, хотя по президентскому указу его могли продержать месяц.
Именно то обстоятельство, что Андрей Озирский имел к Антону Ронину претензии весьма серьёзного характера, считал его своим личным врагом, играло главную роль. Более того, откуда-то стало известно, что Озирский собирался поручить убийство Ронина, тогда ещё полковника, нескольким своим сотрудникам.
Это позволило сработать обвинение добротно, гладко, без натяжек и серьёзных огрехов. Разрушить построенную следствием схему могло лишь чудо. Например, появление «настоящего убийцы» — как в случае с доктором Груздевым из культового сериала.
И такой человек нашёлся. Вернее, он был задержан полицией штата Майами в США. Майкл Саймон сообщил его имя — Алексей А. Зубец. Через некоторое время с Озирского были сняты все обвинения. Но тогда никто не знал, что будет через десять дней. Одиннадцатого же числа генерал Горбовский говорил с Андреем, как с зэком. И обращение на «ты», раньше дружеское и тёплое, звучало в его устах пренебрежительно, едко.
Андрей заметил это, но сделал вид, что всё остаётся по-прежнему. Пока суд не назвал гражданина Озирского преступником, он сохраняет свои права.
— Не припомню случая, чтобы ты отступил от задуманного…
Горбовский нервно закурил, уронил зажигалку, чуть не смахнул локтём лампу со стола.
— Не аргумент, Захар Сысоевич. Много народу восклицает: «Я его порежу, парашу!», но это не даёт права брать человека под стражу, даже если тот, другой, погибнет. Я ни в коем случае не утверждаю, что нежно обожал Ронина всё время или не знал о его существовании…
— Да ты бы хоть постыдился!
Горбовский очень волновался, и потому заговорил неверно, на украинский манер, путая предлоги и падежи.
— Час оставался до взрыва, даже меньше. Ты знал, что человек должен погибнуть. А сам смеялся с него! Паясничал, кривлялся, даже не усовестился ни на минуту. Сердца у тебя нет!
Захар раздавил еле начатую сигарету. Озирский вздрогнул, как от удара.
— Когда это я смеялся над ним? Не было такого. Это уже туфта.
— Туфта, говоришь?…
Горбовский подался вперёд, навалился грудью на стол. Не глядя, поднял трубку загудевшего телефона, бросил её обратно на рычаги. Световой круг от лампы на высоком потолке колыхнулся.
— А кто стихи читал, про Онегина? Как он выходил из уборной? У меня свидетели есть. Если потребуют доказать, докажу.
Горбовский отодвинулся вместе с креслом к стене, начал бесцельно перекладывать бумаги на столе. А Андрей неожиданно хмыкнул, представив родную хату Захара в Скадовске, под Херсоном. Южный дворик, увитый виноградом, грецкий орех, камыши за забором, зелёную дощатую будку сортира. Из неё лёгкой походной выходит Евгений Онегин — в «боливаре»* и в перелине…
— Чего лыбишься, ехидна?! — Горбовский говорил укоризненно, со слезами в голосе. — Весело? Что ты с человеком сделал, знаешь? Он, даже если выживет, может овощем остаться навсегда. Родных и близких не узнает, ходить будет под себя. И семья его света белого не увидит. Дочку его, Генриетту, замуж никто не возьмёт, потому что она отца не бросит. Весь век прокукует около паралитика. Ему всего сорок семь лет было! И не пузан какой-нибудь паркетный… Такого спортсмена ещё поискать! Нормы выполнял, как молодой парень. А как с макиварой* работал! Никто так не мог. Для чего человек здоровье берёг, для чего книги читал? Для чего, наконец, дачу строил?…
— Сысоич, я не хотел его гибели. И знаю, кто такой Ронин, не хуже тебя. Мы вместе жили в Ольгино летом. Ты ещё забыл, как замечательно он готовил.
— Вот-вот! И так сплошное дерьмо кругом — ни одного нормального мужика. Так ещё последних уродуют… Я покрывал тебя, выгораживал, поручался за вашу контору, а теперь мне всё это припомнили. Из Москвы только что звонили…
— Сысоич, я не считаю автомат калькулятором для окончательных расчётов. Эмоциональные выпады позволял себе — не скрою. Но не более того. Знаю, что это Николаев наплёл тебе про стихи. Охранники — ребята простые, внимания на такое не обратят. И ты своего любимчика среди прочих не спрячешь.
Озирский хотел курить, но не собирался просить «дымка» у Захара. Ждал, когда тот догадается сам.
— Бери. — Захар догадался.
Он протянул Озирскому пачку сигарет «Данхилл», приберегаемую для особо торжественных случаев. Обычно генерал довольствовался «Кэмелом» или «Винстоном».
— Благодарю.
Андрей наклонился к зажигалке Захара, расслабился и жадно затянулся. Горбовский раскрыл папку, занялся чтением сводок. Время от времени он поигрывал пальцами по клавиатуре компьютера. А Озирский слушал, как шелестит за окнами дождь, как звенят на Литейном трамваи.
Это был обычный вечер — один из десятков, даже сотен подобных. И удивительно, что сейчас Андрею придётся идти в камеру, а не ехать в Ульянку или на Фонтанку. Он будет ужинать из алюминиевой миски, а чай пить из эмалированной кружки. Подадут ужин в «кормушку» — окошечко на двери. Его порцию брезгливо скинул с половника, к чему Андрей так и не мог привыкнуть. А после отбоя — очередная бессонная ночь…
Под окнами «заойкала» сигнализация автомобиля. Захар снял очки, закрыл папку, сложил поверх неё руки.
— Ну? О чём думаешь? Может, Марину вызвать с чайком?
— Не нужно, Захар Сысоевич. Мне в камере чаю дадут. Даже чифирьку — если захочется. Изольда Кимовна классную передачу прислала.
— А-а, ясно. А то думаю — откуда чифирь? Значит, отказываешься? А кофе? У меня «Фолджерс» есть.
— Спасибо, но я сейчас нуждаюсь не в возбуждающих, а в успокаивающих средствах. А думаю вот о чём…
Андрей жадно курил уже вторую сигарету. Сигнализацию внизу выключили, но немедленно заверещала другая. Видимо, ливень заливал глаза прохожим, и они натыкались на автомобили.
— Ронин просил меня показать источник на Серебристом бульваре. Днём туда очередь стоит. Там вода очень чистая, говорят. Сам я не пробовал. Теперь жалею, что просьбу не исполнил.
— Да, я слышал, что там источник этот сам вдруг забил. Бабки, конечно, святым его называют, — подтвердил Захар. — Да, Андрей, как тебе сидится? Скажи, если есть проблемы.
— Да нормально сидится, Захар Сысоевич. — Озирский посмотрел на генерала ожившими глазами. — Компания вполне приличная, не шантрапа.
— На Литейном шантрапа не чалится. За редким исключением, — добавил Горбовский.
Ему очень хотелось кофе. Но, раз Озирский отказался, генерал не стал кофейничать при арестованном.
— Итак, ты утверждаешь, что смерти Ронина не желал. Но его роль в октябрьских событиях девяносто третьего года тебя явно не умиляла. Ты часто называл Антона Александровича палачом, карателем и прочими нехорошими словами.
— Николаев прав — я Ронина так называл, — согласился Озирский. — Но это не означает, что мину к днищу «мерса» примагнитил тоже я. Мы с Антоном обменялись мнениями по поводу октябрьских событий, причём в присутствии Александра Керимовича. Я амнистирован Думой в числе прочих участников восстания. У Генерала — своя правда, у меня — своя. И обе имеют право на существование. Мы начали отношения с чистого листа. И что я там раньше говорил про Ронина, пусть в прошлом и останется. Кто много говорит, тот мало делает. Тебе ли не знать об этом? Клянусь своими детьми, своей жизнью, памятью матери — четвёртого октября я на Ронина не покушался. И — точка!
— Но ты говоришь, что знаешь, кто хотел устранить генерала. — Захар разглядывал остро отточенный карандаш, думая о своём. — Кто это?
— Алексей Зубец. Сын того самого психиатра, который вместе с физиком Олегом Лохвинским разработал биогенератор. Его испытывали на пациентах больниц и поликлиник — без их согласия. Генератор маскировался под аппарат для снятия энцефалограммы. В результате этих варварских экспериментов погибло около десяти человек. Вполне возможно, что жертв было больше — просто мы о них не знаем. Но убийство старшего следователя Квинта, совершённое его отцом, долгое время было на слуху и в Москве, и здесь. Припоминаешь, Сысоич?
— Ещё бы!
Горбовский рисовал на календаре разные геометрические фигуры, то и дело поглядывая на часы. Андрей понял, что генерал кого-то ждёт. И предполагаемый визит связан с делом Ронина-Озирского.
— Евгений Михайлович слишком близко подобрался к разгадке серии убийств, совершённых не кем-то посторонним, а любящими родственниками жертв. Убийцы находились в состоянии транса, близком к гипнотическому. Невольные преступления совершались по ночам, а утром люди ничего не помнили. Мы прозвали их «лунатиками». Под этим названием была разработана операция. В ней должен был участвовать Всеволод Грачёв. Но потом его ранили, и Ронин стал работать со мной. У Александра Николаевича Зубца, вернее, у тех, кто за ним стоял, были грандиозные планы. В частности, в нескольких странах учёные работали над созданием этнического оружия, которое должно поражать людей определённой национальности. Тогда никакая шальная пуля не страшна. Оружие само выберет, кого уничтожить, а кого оставить в живых…
Сейчас Андрею очень хотелось спать, но время отбоя ещё не наступило. А потом придётся опять ворочаться всю ночь.
— Сысоич, ты можешь материалы по этому делу взять в Москве. Они там есть. Я убеждён, что акция в Старой Деревне носила характер кровной мести. Ведь Александр Зубец был убит в Каире лично Рониным. Мы проделали большую работу. Припёрли врача-вредителя к стенке. Для этого пришлось ехать в Египет. Антон встретился с ним в одном из столичных отелей. Зубец-старший был чересчур откровенен. Потом оказалось, что он хотел на прощание ввести Антону смертельную дозу какого-то сердечного препарата. Какого именно — не знаю. Ампулы изъять не удалось. Там были три телохранителя. Они тоже погибли. У Антона не было другого выхода. Олег Лохвинский внезапно появился в номере и всё увидел. Его тоже пришлось ликвидировать. Сысоич, Зубец первым придал беседе характер смертельной схватки. А Ронин не привык проигрывать. Он забрал с собой дискеты с ценнейшей информацией о деятельности подпольных лабораторий и покинул отель…
— А где сын Зубца сейчас? — спросил Горбовский. — За границей, конечно?
— Ещё бы! Скорее всего, он в Штатах. И чем быстрее Алексей попадётся, тем скорее я отсюда выйду. Можно связаться с Саймоном и узнать, как двигается дело. Кстати, Ронин мне говорил, что работу по «лунатикам» с тобой согласовывал…
— Дело курировал Петренко, — быстро ответил Захар. — Я знал о нём только в общих чертах. Просто наложил резолюцию, что не возражаю против твоего участия. А так у меня своих проблем хватает.
Горбовский убедился, что Андрея не поймать на неточностях. Дело «лунатиков» он знает в совершенстве. И будет держаться избранной линии, пока не поймают Алексея Зубца. А до этого блаженного часа постарается выйти на подписку о невыезде или под залог. Андрюшка сейчас богатый. Денег на взнос и на адвоката у него хватит. Хотя, конечно, в первую очередь он будет защищаться самостоятельно.
— Ты уверен, что Зубец-младший хотел убить вас обоих? — поинтересовался генерал. — Это только домыслы, или есть реальные факты?
Захар в очередной раз утихомирил телефон. Озирский вёл себя настолько лениво, безразлично, что у генерала пропал азарт. Захотелось отдохнуть немного, а потом пообщаться с другими людьми. Возможно, те скажут про Андрея куда больше него самого.
— Алексей Александрович нас не предупреждал. Но мне немного знакомы нравы, царящие в их среде, — пояснил Озирский. — Да и тебе, думаю, тоже. Сын знал, что отца убил Ронин. В Египте мы были вместе. Сообща работали по делу — до и после. Я, несомненно, тоже подлежал уничтожению — и как соучастник убийства Александра Зубца, и как много знающий человек. Ронин действовал в целях самозащиты. Но Алексей Зубец это во внимание не принял. У них погибли пять человек — два босса и три охранника. И с нас они хотели взять столько же. Получили сведения, что «мерс» пойдёт с пятью пассажирами, и заминировали его. То, что всё произошло именно четвёртого октября, объясняется просто. Антон в тот день приехал в Питер. И люди Зубца этим обстоятельством воспользовались, чтобы застать нас вместе. Они не могли предугадать, что мне позвонят из немецкого консульства. Появление родственницы Аркадия Калинина спасло его. Никто заранее эту встречу не планировал, кроме Провидения. Люди Зубца поняли, что пассажиров в лимузине становится всё меньше. И тогда они взорвали «мерседес»…
— Гладко, гладко, — согласно покачал головой Горбовский. — Но, признайся, подозрительно. Четвёртое октября. Ты обещал расправиться с Рониным именно в этот день. Кроме того, взрыв прогремел в шесть часов вечера. Именно это время ты планировал для осуществления возмездия. Постой, постой! — Захар увидел, что Андрей хочет возразить. — Сейчас опять по Саньке Николаеву проедешься — что стукач он и подонок. Но это же всё правда! Ты ведь посылал его прикончить Ронина? Вернее, требовал соблазнить его дочку, чтобы отцу аукнулось…
— Странно, почему наш законник сразу в милицию не сообщил, услышав такое предложение, а ждал до взрыва? За недонесение привлечёшь его, Сысоич?
Озирский сам удивился тому, как он говорил — весело, легко, будто не следственном изоляторе сидел, а в ресторане.
— Как же это он так — знал и молчал?
— Знал? — Захар Сысоевич не ожидал такой лёгкой победы и потому даже опешил. — Андрей, что же получается? Ты собирался делать вот это самое, о чём я сказал? Девчонку-то за что? Разве она за отца отвечает? Зачищал Ронин Пресню — не скрою. На то были приказ и указ, и ещё куча всяких документов. Но Генриетта не должна расплачиваться за игры политиков. И поэтому…
— А я пошутил, — нахально округлил глаза Озирский и пощипал бородку. — Решил проверить, доложит ли Сашок в органы. Но он не доложил, пока не грохнуло.
— Он не верил, что ты на такое способен, — вскинулся Горбовский. — И решил зря шум не поднимать. А когда трагедия произошла, примчался ко мне сам не свой. Винился в том, что не обратил моего внимания раньше. Хотел лично спасти Ронина. Специально весь день был возле него…
— Был, не отрицаю. Сысоич, ты можешь мне с Сашком «очняк»* дать?
— К следователю обращайся — это его епархия, — отмахнулся Горбовский.
Они с Андреем глядели друг на друга воспалёнными от бессонницы глазами. В их зрачках вспыхивали электрические искры.
— Зачем тебе «очняк» потребовался? Отношения выяснить или поговорить по делу?
— Поговорить по делу, — с готовностью сказал Андрей и хлопнул ресницами.
Горбовский вылез из-за стола, прошёлся по кабинету, ослепляя арестанта мелькающими лампасами. И вновь вспомнился Ронин — в генеральской форме, в тонированных палевых очках с золочёной оправой. Он стоял на крыльце особняка в Ольгино. Не по-осеннему высокое, синее небо сияло над его головой. Плыли пепельные облака, и вечернее солнце светило сквозь сильно поредевшие кусты и деревья в саду.
Антон, осенний по рождению, был словно соткан из разноцветной листвы, далёких дымов, нежаркого, ласкающего солнца. Вот он возникает в дверном проёме, сверкая пуговицами и шитьём на форме. Над фуражкой Антона прилежно поработал мастер. У неё потрясающий фасон, филигранное исполнение. У Ронина вся одежда — что форменная, что цивильная — скроена ладно, сшита добротно и вместе с тем изящно.
Другого генерала на примерку фуражки не загонишь. Адъютант бегает в мастерскую, и все пожелания заказчика передаёт на словах. А Ронин лично прибыл голову обмерять. Заодно поучился делать фуражки, постарался освоить технологию. Внимательно наблюдал, как фуражечник стряпает заготовки — козырьки, околыши, фетр; а потом шьёт.
Через час после феерического появления в саду, сверкающем бриллиантами капель после недавнего ливня, генерал Ронин превратился в обугленный кусок мяса. Его прекрасная форма погибла в огне. Лучше бы он красиво ушёл из жизни, а то ведь действительно останется овощем…
Андрей тупо смотрел на сияющие ботинки Горбовского, и только с третьего раза услышал его голос.
— Ты оглох, что ли?… По какому вопросу хочешь «очняк» с Николаевым? Я знаю — ты молчать умеешь. Можешь не говорить — твоё право.
— А мне нечего скрывать…
Андрей поднялся, потому что стоял Захар. Тот отметил, что веки арестанта налились гипсовой тяжестью, как всегда бывало в минуты яростной борьбы с собой. Когда надо было обуздать себя, укротить, заставить чувства подчиниться разуму. Горячий нрав Озирского превращал эту борьбу в страшную пытку. Но иначе поступить Андрей не мог — не имел ни права, ни возможности.
— При первом допросе я заявил, что инициатива ехать отдельно от Ронина принадлежала не мне. А ведь именно на этом факте стоится всё обвинение. Якобы я то ли сам заминировал автомобиль, то ли приказал кому-то это сделать. А после, под благовидным предлогом, отказался ехать в этой машине. Я отправил Ронина вместе с водителем и охранником на верную гибель. Чтобы усыпить бдительность генерала и самого Николаева, этой же машиной в город поехал Аркадий Калинин. Уж им-то я ни при каких обстоятельствах пожертвовать не мог! Кстати, благодарю, что хоть его не посадили!
Озирский смотрел на Захара, а на оконное стекло, на размытые дождём огни на улице. Но спасительные слёзы не приходили. Глаза драло, словно туда насыпали песку.
— Так вот, по версии следователя, сцена встречи Аркадия с тётей Тосей, его родственницей, была подстроена специально. Надо было дать Калинину возможность избежать страшной участи, не вызвав подозрений. Как только Аркадий покинул лимузин, пересев на трамвай, раздался взрыв. Этому можно было и поверить, если бы не одно обстоятельство…
Лицо Андрея теперь было похоже на белую страшную маску с бородкой, и эта маска говорила.
— Я заявил следователю, что обязательно поехал бы в «мерсе», а с немцами поговорил бы по мобильному, из салона. Но мне помешал сесть в ту машину именно Александр Керимович Николаев! Он и никто другой был категорически против того, чтобы четвёртого октября, в шесть часов вечера я был рядом с Антоном Рониным. Вероятно, он не верил в наше примирение. Счёл, что я просто хочу ввести генерала в заблуждение. А потом обязательно нанесу удар. Из-за этого и потребовал, причём в ультимативной форме, ехать с ним, в джипе «чероки»…
— Санька потребовал? — Горбовский поднёс два пальца ко лбу. — Погоди-ка… Да-да, следователь вызывал его, спрашивал об этом. Из ФСБ товарищ тоже присутствовал… Но Санька утверждал, что ты сам решил ехать в город не с Рониным, а отдельно. Под тем предлогом, что в «мерседесе» слишком тесно. Да и задержаться тебе ненадолго потребовалось — как раз из-за тех немцев. Я согласен, с клиентами можно было поговорить из машины. Саньке тоже об этом сказал. Он возразил: «Не хотел Озирский вести переговоры при всех. Мало ли, какие деликатные вопросы могут быть подняты. Поэтому решил говорить из офиса, а потом догонять «мерседес» на джипе. Пётр Ясаков как раз собирался заправляться на колонке «Петросервиса» в Старой Деревне…»
— Это он будет отрицать до последнего, — уверенно сказал Озирский. — Иначе рассыплется всё обвинение. А бывший прокурор знает, что это значит.
Андрей завёл руки за спину, к чему приучился в последние дни. Сцепил пальцы, потянулся. Захар открыл жужжащий, новомодный замок сейфа, кинул туда папки, собранные со стола. Потом захлопнул бронированную дверцу, и на его пальце сверкнуло обручальное кольцо.
— Если Сашок признается, то выйдет, что он — сообщник террориста. Приехал рано утром четвёртого октября в Ольгино, весь день не отходил от нас с Рониным ни на шаг. Своё странное поведение мотивировал тем, что спасает Антона от меня. Смешно. Хотя бы потому, что Ронин — профи высшего класса, а Сашок только что стал ходить после странного покушения в июне. Уж как-нибудь Ронин сумел бы защититься и без Сашка! Ты согласен? Мы оба — каратисты, стрелки; владеем холодным оружием. Колоть Ронина отравленной иглой я никогда не стал бы. Сысоич, я знаю, ты любишь Николаева — с тех пор, как он был Минцем…
Андрей вдруг заметил, какое у генерала измятое и дрожащее лицо, ему стало пронзительно жаль бывшего начальника.
— Я ценю твои чувства, но не хочу, чтобы Николаев держал тебя за идиота, выставлял на всеобщее посмешище. И не прошу отпускать меня. Буду сидеть, сколько нужно. Моя доля вины пусть со мной и останется. Но я требую, чтобы были соблюдены все формальности. И ложные показания Николаева были признаны ложными. Я готов подвергнуться проверке на детекторе лжи. Снова и снова заявить под присягой, что насчёт октябрьских событий с Рониным объяснился. Я больше не считал его своим врагом, и смерти ему не желал. И дата покушения была выбрана Алексеем Зубцом совершенно случайно. Бывают же роковые совпадения, и это — одно из них. Меня нужно судить за халатность. Я не проверил автомобиль при выезде с охраняемой территории агентства. Именно потому, что она охраняемая! Да, я ругал Ронина последними словами в присутствии Николаева. Заявлял, что расправлюсь с ним четвёртого октября, в шесть часов вечера. Даже предлагал Сашку помочь мне… Я и не скрываю этого. Но ведь тогда ничего не случилось. А потом случиться и не могло.
Захара словно током тряхнуло. Даже зная нрав Андрея, он не ожидал такой откровенности.
— Я признаюсь в том, что действительно имело место, — продолжал директор агентства. — Но никогда не наговорю на себя, и другим не позволю. Это были только слова, понимаешь? Никакой серьёзной подготовки я не вёл. Напился, вспоминая погибших в те дни, и стал мести пургу. Если бы я действительно готовил покушение на Ронина, об этом никто не знал бы. Справился бы и без Николаева. Для меня выследить полковника и ликвидировать его не составляло никакого труда. Это если бы я хотел. А трепался, чтобы спустить пар, потому что молчать уже не мог. На самом деле, не было нужды просить Сашка соблазнить дочь Ронина. Я и сам был в состоянии это сделать. Она ведь меня тогда не знала. И вообще, Сашок никогда и никому не помог. Он всегда только мешал. Он — пустышка, резонёр и бездельник. Но тебе сумел пустить пыль в глаза. Этой способности у него не отнимешь. Только это — пороки плёвые, невинные по сравнению с другими. Он — подлец, стукач, исподтишник. Короче, худая баба.
— Это — твоё мнение, — вставил Горбовский, вытирая пот со лба.
— Я знаю, Сысоич, что о вкусах не спорят. Но ты спрашиваешь, а я отвечаю.
Андрей говорил тихо, почти шёпотом, но с такой силой и страстью, что Горбовский почувствовал себя прижатым к сейфу невидимым прессом. Он не отвечал на гудки селектора, на звонки телефонов, потому что просто не слышал их. В безвоздушном, тёмном пространстве кабинета были только он и Озирский.
— Допускаю, что Николаев действительно боялся за Ронина. Впрямь поверил в мои нехорошие намерения. Пытался не оставлять нас одних в тот день. Хвалю от всего сердца. Но почему, в таком случае, он отрицает, что я сменил «мерс» на джип, уступая его уговорам? Вот для этого мне и нужен «очняк», Сысоич. Я должен выбить из Николаева правду, если «следак» на это не способен. Будь Сашок заинтересован лишь в установлении истины, он не отпирался бы от очевидных фактов. Выдал бы всё так, как было — лишь бы разобрались быстрее. Я не знаю, что конкретно движет Николаевым, когда он лжёт тебе и следователям. То ли страх, что его признают сообщником, то ли желание засадить меня за решётку. Между прочим, я называл имя свидетеля — автомеханика Александра Александровича Пигузова. Он обслуживал парк наших машин как раз в то время. Находился в ремонтной яме под микроавтобусом «Каравелла». Он мог слышать…
— Допрошен! — перебил Горбовский, поправляя форменный галстук перед тёмным оконным стеклом.
Генерал смотрел на складки штор с преувеличенным вниманием, потому что не мог обернуться и взглянуть в лицо Озирскому. Тот уже давно убедил Захара в своей правоте, как убеждал всегда. Но согласиться с ним означало плюнуть в лицо самому себе и своему ведомству, запятнать милицейский мундир. Получается, взяли невиновного человека, арестовали его официально, предъявили подрасстрельные статьи.
— Допрошен твой Пигузов. Он действительно находился в гараже и слышал, как ты разговаривал с мужчиной, голос которого был ему незнаком. Тот человек очень просил тебя не ехать в Питер на «мерседесе» с генералом. Следователь вывел Пигузова в соседнюю комнату, а потом пригласил Николаева. Дал возможность свидетелю услышать его голос…
— Ну и как? — усмехнулся Озирский.
— Пигузов голос опознал. Но он ведь может и ошибаться! Тем более, мужичонка он пьяненький, ушибленный, нервный. Короче, особого доверия не вызывает.
Захар поймал бешеный взгляд Андрея и поспешил смягчить тон беседы.
— Впрочем, это не повод для того, чтобы сомневаться в его показаниях.
— У Сан Саныча сын летом погиб под Шатоем. Это — в южной Чечне, в горной её части. Поэтому Пигузов и пьяненький, и ушибленный. А до тех пор он был классным механиком. К нему многие «крутые» записывались на приём — чтобы «тачку» довёл до блеска. Недееспособным Пигузова не признали. Значит, следователь может ему верить. Да, Николаев знает о показаниях Сан Саныча? Чем он их объясняет?
— Знает. И объясняет просто. Вы элементарно договорились с механиком. Ты сам назвал его фамилию, объявил единственным свидетелем вашего разговора в гараже агентства…
Захар заметил, что губы Андрея сделались ещё тоньше. Потом они побледнели до голубоватого оттенка. Генерал вспомнил, что этот человек был ранен в сердце. Надо кончать разговор, который продолжался вместо получаса — полтора. Так можно далеко зайти. Ведь Озирский — уже не коллега, не подчинённый, даже не частный сыщик. Он — арестованный, заключённый СИЗО. Вполне возможно, будущий подсудимый. Но пренебрегать мнением Андрея нельзя. И поэтому генерал Горбовский шагнул вперёд, положил руки на плечи бывшего майора.
— Андрей, я безропотно отвечаю на твои вопросы, чтобы тебе же помочь. Твои аргументы «плачут», согласен? Как говорил капитан Жеглов: «Это — не свидетели». Пигузова ты мог заинтересовать — запугать или подкупить. Я не говорю, что ты сделал это. Но механик — слабое звено в цепи твоей защиты. Тот же Глеб Егорович считал, что единственным и неповторимым свидетелем убийства является сам убийца. Он, и только он может помочь снять подозрения с невиновного. В твоём случае, таким человеком является Алексей Зубец.
— Сысоич, а если его не поймают, мне в зону идти?
Озирский смертельно устал. Он хотел сесть, но не мог, потому что стоял генерал.
— Молчишь? — Андрей невесело рассмеялся. — Ты знаешь меня восемь лет. Ответь лично, от себя — веришь в то, что я преступник?
— А ты не соображаешь разве? — дёрнул щекой генерал. — Если говорю об Алексее Зубце, значит, верю. Я нуждаюсь в нерушимых доказательствах, в фактах, которые смогу привести в твоё оправдание. И вот тут мне не всё ясно…
— Я могу помочь? — участливо спросил Озирский.
— Конечно, можешь.
Захар чувствовал, что ещё один подобный разговор он сегодня не вытянет. Но знал — должен вытянуть, чтобы потом спать спокойно.
— Например, ты утверждаешь, что Николаев хочет тебя посадить. На каком основании ты делаешь такой вывод? Может, поделишься со мной, старым пнём? Для чего ему тебя сажать-то? Надеюсь, что ответ уже готов…
— Готов, — спокойно согласился Андрей. — Сверх того, я поведаю, почему Николаев год назад ничего не сообщил в органы, а сейчас сподобился. Вопреки твоему мнению, я не хочу мазать его одной чёрной краской, как измарал меня он. В девяносто четвёртом году ещё не произошло того события, которое настроило Николаева резко против меня.
— И какое это событие?
Захар уже хотел вызвать секретаря с двумя стаканами чаю, но не решился прервать выжигающий душу разговор. Нужно всё закончить, и уже тогда выпить чайку. Но Андрей точно не согласится составить компанию — до тех пор, пока не будет оправдан.
— Двадцать второго июня этого года Николаев приехал в офис. Мы справляли поминки по моей матери. Как водится, повздорили за совместным распитием спиртных напитков. Мы тоже живые люди. Очень крепко повздорили, смею заметить. А когда Сашок возвращался домой, на него было совершено нападение. Это случилось у самого его дома. Итогом стали пять ножевых ранений. Учитывая отнюдь не ласковое прощание, Николаев решил, что убийцу подослал я. И вот тут он меня совершенно возненавидел. Сразу заявляю, что никакого отношения к нападению не имею. Иначе Сашок давно отдыхал бы на Южном кладбище. Я таких халтурщиков никогда не посылаю. Думаю, что это — дело рук не господ мафиозного окраса. Им Николаев не интересен. Кто мог искромсать Сашка ножиком и оставить в живых? Я сперва решил, что какая-то девица отомстила за поруганную честь. Удары наносились женщиной, ничего не смыслящей в подобных делах. Скорее всего, она находилась в крайне возбуждённом состоянии. Николаев говорит, что знает имя преступника, но никогда его не назовёт. Должно быть, мне он тоже знаком. Ведь, по мнению Сашка, я мог его подослать. Пока теряюсь в догадках, кому это потребовалось. Я не знаю, как там всё у них было. Предъявлялись ли Сашку какие-то претензии? Или на него просто напали из-за угла? Вот он и решил отправить меня в места не столь отдалённые, пусть по другому делу. Тебе достаточно?
— Не совсем.
Горбовский расстегнул китель, скинул его, повесил на спинку вертящегося кресла. Только что в кабинете было прохладно, даже зябко. И вдруг опять, как в начале разговора, пот потёк за ворот рубашки.
— Из-за чего вы поругались с Санькой, когда выпивали?
— А он тебе не рассказал? — криво ухмыльнулся Андрей. — Я ведь тогда прятал чеченского террориста. Сашок не мог умолчать об этом.
— А-а, сына Эфендиева! Да, Санька говорил о нём. Это сразу после Будённовска было, а парень участвовал в рейде?…
— Участвовал. Но, говорит, никого не убивал там. Сысоич, пусть его другие службы ловят. А я этим заниматься не стану. Тогда Мохаммад был мне нужен — для поездки в Каир, к Зубцу. Египетскую часть операции он буквально вытянул на себе. Без него мы бы Зубца даже не обнаружили. Долгая история, но вкратце так. Николаев грозил сообщить Ронину, что Мохаммад — чеченский боевик. Я просил не делать этого, иначе сорвётся вся операция. Антон выправлял Мохаммаду документы для выезда за границу. Разумеется, не зная, что тот находится в розыске. Потом я всё рассказал Антону, и он понял меня. Во-первых, дело «лунатиков» было для нас тогда превыше всего. Во-вторых, как сказал Ронин, нельзя подходить к действиям, совершаемым на войне, с мерками мирного времени. Да, налёт на Будённовск — преступление! А налёты на чеченские города и сёла — героическая борьба за целостность страны. Эти боевики требовали не валюту и наркотики, а прекращения войны. И всё. Эти террористы были идейными…
— Я сейчас дискутировать на сей счёт не стану…
Горбовский вспомнил вдруг, что вечером должны позвонить жена и старший сын. Да они, конечно, и звонили, но глава семейства раз двадцать бросал трубку. Теперь он горько пожалел об этом.
— Получается, ты хотел убить Саньку, чтобы он не выдал Мохаммада Эфендиева властям?
— Скорее всего, чтобы он не сообщил Ронину о занятиях нашего будущего гида. Тот согласился нам помочь, и блестяще выполнил это. Николаев и тогда уже бурно переживал за Ронина. Как бы тот не лишился погон за то, что помогал преступнику бежать из страны…
— Похоже не правду. — Горбовский плавно соединил ладони. Кончиками пальцев коснулся лба. — Но я считаю, что ты должен был сообщить о террористе. Ты хороший товарищ, но плохой гражданин.
— И пусть люди дальше гибнут, Сысоич? Впрочем, хоть горшком назови. Только осуждать-то надо не меня, а тех хапуг на блокпостах, что пропускали боевиков к Будённовску. Ходили даже слухи, что они ехали в Москву, да денег на взятки не хватило…
Андрей полыхнул зеленью своих выпуклых глаз, как в их лучшие дни. Горбовский прижал локтём сердце — впервые в жизни жгучая боль пронзила левую руку. Потом она ушла под лопатку, оттуда — в поясницу. Нужно закругляться, и сразу же ехать домой, на Морскую набережную. Стоит отменить запланированную встречу, несмотря на то, что готовился к ней целый день.
— Не все могут вытащить сына-срочника из поезда южного направления, и потому согласятся со мной. Война неправедна, преступна, и нужно её кончать. Прости, но ты меня разозлил, — опустил ресницы Андрей.
Захар тупо смотрел на его жёсткие, очень длинные пальцы, на пробитые гвоздями ладони. На грудь, где под верблюжьим поношенным свитером остался след от ожога, оставленного чугунным утюгом. И там же был шрам от раны в сердце. Зачем Андрей вообще сидит в камере? Он не может быть виновен во взрыве автомобиля с генералом!
Горбовскому представились отвратительные пиявки в стеклянной трёхлитровой банке. Бабка Захара именно так и лечилась от варикоза. В её хате, в Скадовске, всегда стояла наготове ёмкость с водой, где шевелились эти гадкие чёрные твари. И всегда, в самые трудные минуты жизни, Захар вспоминал этих пиявок.
Он должен освободить его своей властью, и никто не посмеет возразить. Андрей намекает на историю с Сысоем. Здесь крыть нечем. И даже никак не обидеться — на Озирского вообще трудно разозлиться. Он ни в чём не виноват — дело ясное. И Санька Николаев заблуждается. Надо будет сказать ему об этом при встрече…
— Андрей, хочешь, я тебя отпущу? — по-детски спросил генерал. Как будто они играли во дворе, а родители позвали их ужинать. — Позвоню «следаку» по внутреннему. Он изменит меру пресечения. Ты ведь не удерёшь — я знаю. Хоть и загранпаспорт у тебя есть, и жена во Франции…
— Она сейчас на Фонтанке, — сообщил Озирский, пожевав нижнюю губу. — Только не надо портить себе карьеру, Сысоич. Скоро меня и так выпустят. Сердце чует, понимаешь? Я сделал всё, что мог. Выложился на полную катушку. Совесть моя чиста. Нужно немного отдохнуть от работы. И камера для меня — санаторий. Не звонит никто, не дёргает — хай лайф! Захар, ты добра мне желаешь, но в Москве тебя за такое не похвалят. Станут опять ставить на вид использование служебного положения в личных целях. Сысоич, езжай домой, — взволнованно продолжал Андрей. — Ты весь застывший какой-то. Отдышись, прими валидол. Обо мне не думай, умоляю. Ты поверил, и мне полегчало. Когда возьмут Зубца, тогда и освободишь — по закону. И в министерстве отчитаешься, как полагается. Кончай работать, не сжигай себя…
— Возьмут? А когда его возьмут-то? — Захар чуть не сплюнул на пол. — Ты как хочешь, а я завтра со следователем разберусь. И пусть инициатива по изменению меры пресечения будет исходить от него. Всё, молчи! — Горбовский окончательно очистил стол, схватил китель, просунул руки в рукава. — Ты как, сам заснёшь? Или врача прислать с уколом?
— Постараюсь сегодня обойтись своими силами, — Андрей смотрел на Захара тепло, открыто, как прежде. — А что касается Зубца, то он сейчас тоже нервничает. И потому может наделать много ошибок. Он очень любил отца, сильно зависел от него. Кроме того, не забывай, что в руках Саймона — ценнейшие сведения по их организации. И Майкл не замедлит ими воспользоваться. Да, он знает, что я сижу?
— Понятия не имею. От меня точно не знает, а от других вполне мог услышать. Андрюшка, не надумал чайку попить?
Захар шевельнул онемевшим левым плечом, на котором даже не чувствовал погона.
— Да нет, спасибо. Я и так задержал тебя.
Андрей набрал в грудь воздуха, будто хотел надышаться впрок.
— Не переживай, Сысоич, сам лечись. Я бы на твоём месте больничный взял и сердечко проверил. Пошаливает ведь? А? Если честно?
— Пошаливает.
Горбовский нажал кнопку под столом и закусил губу, стараясь лишним движением не тревожить сердце. Вспомнил, что ему почти сорок шесть лет. Но до сегодняшнего дня Захар Горбовский плохо представлял себе, где именно находится главный мотор его организма.
Когда генерал открыл глаза, Андрея напротив не было. Он бесшумно ушёл с милиционером. И Захар не мог вспомнить, говорил ли он что-нибудь на прощание. Кажется, Андрей пожелал давнему другу спокойной ночи.
Горбовский словно разучился говорить. Он вызвал секретаря звонком, показал палец. Это означало просьбу принести один стакан чаю. Но насладиться тишиной и покоем генерал не успел. Как только пальцы привычно ухватились на чеканную горячую ручку подстаканника, снова заглянула Марина Цветкова, хотя обычно она связывалась с Захаром по селектору. Гладкие волосы секретаря блестели, будто смазанные маслом.
Всё-таки нужно было Андрея о жене спросить, о детях, о мачехе с отцом. И внук у Андрюшки есть — это же чудо! Но, с другой стороны, подобные разглагольствования выглядели бы издевательскими. Человек в тюрьме сидит, а ему душу травят!
Теперь и перед Ликой придётся извиняться до утра. Сам сагитировал их с Лёнькой съездить в компьютерный супермаркет «ASCOD», в начало Каменноостровского проспекта. Сын свою «девятку» пригнал. Не на служебном же автомобиле ехать по личным делам. Весь день себе поломал, бедняга. А Лика тем временем слушала, как благоверный трубку швыряет.
Теперь придётся в одиночестве себе ноутбук выбирать. Не хватит совести заикнуться о нём при домашних. Жена и сын, безусловно, подумают, что у отца воз проблем на службе. Он не всегда может заранее знать, что произойдёт в течение дня. Но ведь мог бы объяснить ситуацию по телефону, не заставляя домашних волноваться, воображать всякие ужасы.
— Товарищ генерал, Николаев с той девушкой, Оксаной Бабенко, прибыли, — доложила Марина.
— Оформи им пропуска, и быстро сюда.
Захар едва успел влить в себя чай, как загудел селектор. Марина выполнила приказ молниеносно. Генерал назад клавишу.
— Пришли?
Странно, но впервые за всё время знакомства ему не хотелось видеть Николаева. А ведь Горбовский часто называл его своим третьим сыном. Наверное, потому, что он соврал, полностью изменив тем самым смысл показаний. И, следовательно, до неузнаваемости исказил картину случившегося. Непреклонный поборник справедливости и законности, Санька не нашёл ничего лучше, чем сводить счёты с воображаемым противником руками правоохранительных органов. Лучше бы морды друг другу набили, устроили разборку в укромном месте.
Кроме того, Санька себя вообще странно ведёт. Андрея явно «топит», а того убийцу выгораживает. Самосуд какой-то затерял, да не простой, а с выкрутасами. Хочет, чтобы расправа законным возмездием выглядела со стороны. Умён ты, Саня, не отнимешь…
— Да, они ждут в приёмной.
— Пусть заходят.
Горбовский поспешно промокнул носовым платком лицо, уселся поудобнее, боясь снова вызвать боль под лопаткой. У сердечников со стажем на такой случай всегда имеется под рукой аптечка. Но Горбовский ещё днём не предполагал, что в восемь часов вечера ему потребуется валидол.
Секретарша быстро прощёлкала каблучками по паркету приёмной, открыла дверь и посторонилась. Горбовский увидел сначала Сашу Николаева. Тот опирался на толстую палку, сутуля спину под вязаной курткой. Брюки его обвисли на коленях. Высокие, кремовые спортивные ботинки были забрызганы грязью. К носку правого прилип жёлтый берёзовый лист. С обидно поседевших волос Саши текло, словно он добирался сюда пешком и без зонта.
Притемнённые, запотевшие очки закрывали глазной протез и многочисленные шрамы на лице. Горбовскому казалось, что Николаев его не видит. Надо было очки протереть ещё в вестибюле или в приёмной. Наверное, Санька очень волнуется. Он два дня назад выписался из больницы, жил теперь на Васильевском. Наверное, взял такси, потому машину водить не мог.
Оксана Бабенко прилетела из Москвы, куда приехала навестить сестру и племянника. Она уже знала о том, что Озирский арестован, и очень хотела похлопотать за бывшего шефа, а теперь ещё и своего родственника. Оксана никак не могла допустить, что Андрея могут расстрелять, или дать ему двадцать лет лагерей, как предсказывал Николаев.
Проведя в Москве только сутки, Оксана выехала в Петербург. Здесь её ласково встретил Саша Николаев. О его роли в аресте Андрея Оксана ничего не знала, и потому полностью доверилась давнему поклоннику. Именно от него молодая женщина ждала помощи, поддержки и сочувствия. Она никогда не была любовницей Озирского, но маленький племянник связал их накрепко.
Николаев вчера позвонил домой Захару и предложил устроить встречу с очень интересным человеком. Более конкретно он пообещал доложить уже в Управлении. Заинтригованный Горбовский пригласил их к себе прямо с вокзала — благо, было близко.
Генерал догадывался, что это та девушка, которой Андрей тоже предлагал устранить Ронина. И вот теперь они сумеют поговорить лично. От показаний Оксаны Бабенко зависит очень многое. Если самому Николаеву Озирский мог молоть по пьянке всё, что угодно, то обращение к третьему лицу, да ещё даме, не могло быть трёпом. Подтверди Оксана Санькины слова, придётся ему поверить. И тогда вся картина покушения на Антона Ронина кардинально изменится…
Захар прекрасно знал о том, как был ранен Николаев в последний раз, и когда именно. Более того, Александр поделился с генералом своими подозрениями относительно причастности Андрея к этому делу. Когда про то же самое толковал Озирский, Захар сопоставлял их показания. И, кстати, не нашёл ни единого расхождения.
Скорее всего, Николаев необъективен. Он любой ценой жаждет наказать своего врага. Озирский ни о чём не умолчал. Он рассказал и про ссору в офисе перед нападением на Саньку, и про чеченского боевика, которого использовал в своих целях. Да нет, не в своих! Поездка в Египет была необходима для встречи с Зубцом. А без человека, знающего арабский язык и мусульманские обычаи, имевшего в Египте друзей и знакомых, было никак не обойтись.
Андрей, конечно, как всегда, прошёл по лезвию ножа. Он продемонстрировал полнейшее пренебрежение общественным мнением, заявив, что никогда не сдал бы спецслужбам участника бандитского налёта на Будённовск. Он, видите ли, понимает мотивы, которыми руководствовались террористы. У многих из них погибли дети, жёны, родители, другие родственники. И никто никогда не убедит Андрея, что одному народу мстить за своих убитых можно, а другому — нельзя.
Точно так же не стеснялся Озирский своего участия в октябрьских событиях девяносто третьего года на стороне Верховного Совета. Он открыто признавался в ненависти к Ронину. Тема расправы всплывала во время поминок по погибшим не единожды. Но всё это вместе ещё не значило, что к подрыву автомобиля причастен именно Андрей.
Похоже, Озирскому доставляло наслаждение говорить правду, причём любую — даже самую горькую. И поэтому Горбовский не мог ему не верить. Андрей превращал обмен компроматами в настоящую дуэль, и часто выходил победителем. Из-за этого многие конфликты гасились в зародыше. Обезоруживающая откровенность Озирского не знала пределов. Он обязательно сознался бы в чём угодно, в том числе и в подготовке покушения, если бы она имела место.
«От своих грехов, включая детей, не откажусь никогда, — говаривал Андрей, — но не нужно вешать на меня чужие. Не стоит держать меня за придурка. Лучше договориться — к взаимной выгоде…»
— О-о, здравствуйте!
Горбовский искренне улыбнулся. Он угадал в девушке, прибывшей с Николаевым, свою землячку — украинку. Оксана была закутана в тёмную длинную шаль с витиеватым узором, под которой виднелся тёмный хиджаб*. Ни одна прядка волос не выбивалась наружу. Ясные, светлые глаза под бровями, похожими на крылья ласточки, пухлые, сочные губы напомнили Горбовскому детство и юность, его первую любовь Наталку.
Генерал снова был на родной улочке, уходящей в степь. Оксана Бабенко пришла из его детства, из запаха полыни и шума морского прибоя. И потом сердце, трепыхнувшись, ожило и застучало веселее.
— Садитесь.
— Спасибо.
Николаев, опираясь на палку, пожал протянутую руку Горбовского. Потом положил на стол для заседаний два пропуска.
Оксана была в длинном бордовом пальто. Захар не видел ни обуви, ни платья. Рукава доходили почти до кончиков пальцев, открывая многочисленные кольца. «В парандже бы ещё пришла!» — недовольно подумал Горбовский. Он считал, что изменять своему народу нельзя, как и жене.
— У нас мало времени — поздно уже…
Захар выждал, когда Санька усядется за стол, пристроит свою палку. Оксана опустилась на кончик стула и замерла, потупив отнюдь не застенчивые глазки. Роль покорной восточной женщины давалась ей с трудом.
— Оксана, меня зовут Захар Сысоевич Горбовский. Мы долго работали вместе и с Андреем, и с Саней. Поэтому я им как бы свой. Но одновременно я — официальное лицо. И хочу задать тебе вопрос.
— Пожалуйста, задавайте. — Оксана закашлялась. — Я из Турции прилетела, а тут осень. Простыла немного.
— Ничего, — успокоил Горбовский. — Паспорт с собой? Гражданство наше?
— Да, вот он.
Девушка полезла в матерчатую сумку, вышитую бисером, достала паспорт и протянула генералу. Тот полистал документ, внёс в компьютер некоторые данные. Значит, Оксане двадцать лет. Дочери — год и четыре месяца. Штампа о браке с Эфендиевым нет.
Так и думал. Банальная любовница она для Руслана Элдаровича, а не четвёртая жена. Впрочем, у них могла состояться свадьба и в Турции, по тем законам. А здесь не распишешься, раз в паспорте Эфендиева уже есть одна супруга. Отчество ребёнка — Руслановна. Он в свой паспорт вписал девочку? Удочерил, а с Оксаной не регистрировался?
Горбовский соображал, как бы точнее сформулировать вопрос. Ведь от того, насколько он окажется точным и внезапным, зависит исход спланированного ими с Санькой мероприятия.
— Ты в Стамбуле живёшь, продлевая визу? Там же строго с этим.
Захар кинул короткий взгляд на Николаева. Тот рассматривал себя в застеклённых шкафах со специальной литературой. Шкафы, ко всему прочему, служили подставкой для нескольких цветочных горшков. Внезапно и ярко, будто молния, вспыхнул в мозгу план краткой, но судьбоносной беседы с Оксаной Бабенко. Генерал думал о том, как подойти к интересующей его теме естественно, непринуждённо. От Саньки проку явно не будет — ему опять нездоровится.
— Муж с полицией дела улаживает, — спокойно ответила Оксана. — Я занимаюсь только дочкой. Остальное он за меня решает.
— Восток, чего уж там!
Горбовский опять посмотрел на Николаева. И решил, что они с Озирским похожи. Оба — в обвислой джинсе, заросшие, угрюмые. И ни один со своего пути не свернёт. Вон, подбородок-то Санька выставил — в точности как Андрей! Но в зависимости от того, что скажет сейчас Оксана Бабенко, кому-то из них придётся признать своё поражение.
— Ты давно Андрея знаешь? — спросил Горбовский.
— Два года.
Щёки Оксаны слегка порозовели. К гладкой шелковистой коже прилила кровь. Оксана смотрела на погоны Горбовского с интересом, но без особого почтения. Генерал увидел, что глаза девушки подведены ещё и голубыми стрелками. Кажется, Санька говорил, что Эфендиев вытащил её из публичного дома в Стамбуле. Очень похоже — такая нигде не потеряется.
— При таких обстоятельствах вы познакомились? — продолжал Горбовский.
— Я работала горничной в Доме Советов. Андрей приехал туда защищать Конституцию, когда всё началось. Так и познакомились, — невозмутимо продолжала Оксана. — Потом у нас мама погибла, и Андрей помогал семье. Очень много для нас сделал. Деньги давал, нас с сестрой взял на работу в агентство. Мы жили у него в Питере. Пропали бы без Озирского…
Оксана постепенно оживала. Горбовский, не дыша, подводил блесну.
— В сентябре познакомились? А дочка когда родилась? Летом уже?
Захар ждал вспышки гнева, но Оксана лишь пожала плечами.
— Она родилась тридцать первого мая. Но к Андрею это не имеет никакого отношения. Вот моя сестра действительно от него сына родила. Андрей и не отказывается. А у нас с ним ничего такого не было.
Оксана подёргала себя за рукава. Горбовский заметил длинные крепкие ногти, покрытые алым, с блёстками, лаком.
— Захар Сысоевич, можно я спрошу? Андрей правда у вас рядом, в изоляторе, сидит? Его дела очень серьёзные?
— Серьёзные, — кивнул Горбовский. — И в изоляторе он действительно сидит. Извини, если обидел, но мне всё знать нужно. Значит, я тебя с сестрой перепутал. Вы тогда, в октябре, мать потеряли?
— Да. Она была буфетчицей. Попала под обстрел. Я в её память дочку Октябриной назвала.
Оксана, видимо, привыкла объяснять всем и каждому, откуда у девочки такое странное имя — ведь та родилась в мае.
— Захар Сысоевич, вы правду скажите — Андрей виноват или нет? Я на все вопросы отвечу, только разберитесь по справедливости! Он ведь не мог взорвать машину генерала. Точно знаю — не мог!
— Эх, Оксаночка, мне бы твою уверенность! — кисло усмехнулся Горбовский. — «Точно знаю!» В твоём возрасте весь мир чёрно-белый. Ответы однозначные, эмоции бурные, сомнений ни в чём никаких… Значит, про генерала ты слышала?
Захар весь напрягся, но особенно сильно заныли мышцы ног. Он будто собирался прыгать в высоту. Николаев мертвенно побледнел, отчего его смуглое лицо стало восковым.
— А как же! — На лице Оксаны не дрогнул ни один мускул. — Сейчас много машин взрывается. Могли и генерала достать. У нас в Турции много спутниковых каналов. В новостях про это дело передавали. И Мохаммад, сын мужа, рассказывал. Он этого генерала хорошо знает. И Андрея тоже.
— А раньше ты про генерала слышала от Андрея? Его фамилия Ронин.
Горбовский спросил об этом так естественно, что Николаев шевельнулся и скрипнул стулом.
— Может, и слышала. Всех не упомнишь, про кого мы с Андреем говорили. — Оксана повертела на пальце толстое золотое кольцо. Оно было очень похоже на обручальное.
— Неужели Озирский не назвал имя человека, которого хотел убить? Он же тебя посылал на это дело, ног ты отказалась!
Горбовский говорил громко, чётко, и тон его не допускал возражений. Николаев замер в мучительном ожидании. Оксана встрепенулась, как подстреленная птица.
— Ронин Антон Александрович! Тогда он был полковником милиции. По глазам вижу, что тебе хорошо знакомо это имя.
Захар видел перед собой уже другое лицо — замкнутое, сразу же постаревшее. Оксана плотно сжала губы. Казалось, она готова была пойти за Озирского на смерть.
— Раз отказалась, тебе ничего не будет. Но ты должна подробно рассказать обо всём.
— Ах, Ронин!.. Это тот полковник, который командовал ОМОНом на Пресне? Он ещё ловушки в подъездах устраивал, где людей избивали… Да, Озирский говорил о нём. Это он взорвался? Уже генералом стал?
— Да, он месяц назад стал генералом, — почти с ненавистью подтвердил Захар. — И был очень тяжело, почти смертельно ранен четвёртого октября. Как раз в тот день, который наметил Озирский! И в шесть часов вечера, между прочим! Ты ведь помнишь, что месть планировалась на этот день и на этот час? Андрей мотивировал свой приказ тем, что ты в те дни потеряла мать, а потому должна мстить…
— Он никуда меня не посылал, Захар Сысоевич! Вы что-то путаете. — Оксана смотрела Горбовскому прямо в глаза. — Может, кого-то, но не меня. Да, я знаю про Ронина… Кличка его была — Андронов. Озирский ругал его по-всякому. Не знаю, хотел ли убить. Может, чего-то и ляпнул сгоряча. Андрей вообще любит выражаться. Но чтобы я убивала?… Да Ронин этот из спецназа, два метра ростом. Как я его убью? Мы — люди маленькие. Тут принеси, тут подай. Я у Андрея до родов секретаршей работала в офисе. Если бы он хотел убить, то не меня бы послал…
— Да ты не такая беззащитная, какой хочешь казаться, — укоризненно сказал Горбовский.
Николаев, сказавший за это время только одно слово, не отрываясь, глядел на Оксану. Он не верил собственным ушам. Александр ожидал совсем других слов, и теперь чувствовал, как немеют губы. По дороге с вокзала в Управление он предупредил Оксану, что придётся разговаривать с генералом Горбовским. Тот хочет задать ей несколько вопросов насчёт Андрея Озирского.
Оксана знала, что её бывший шеф пятого октября был арестован по подозрению в организации теракта против милицейского генерала Ронина. Оксана ничего не стала уточнять, лишь послушно кивнула и почти всю дорогу молчала. А вот теперь она пошла в отказ. И, похоже, не передумает. Эта девчонка — кремень.
— Оксана, ты ведь с самим Прохором Гаем работала. Человек довольно-таки опытный, во всяком случае. В банды «погружалась», краткий спецкурс проходила. Знаешь, что не обязательно впрямую мериться силами с тем, кого хочешь убить. Другое дело, если Озирский не предлагал совершить убийство Ронина в отместку за участие в тех событиях на стороне Президента. У меня есть информация, что это было.
— Не было этого, Захар Сысоевич. Вас неправильно информировали…
Наконец-то в глазах Оксаны показались слёзы. Из-под пальто, обшитого золотистой тесьмой, показался шнурованный замшевый ботинок.
— Чем хотите, поклянусь, что вас обманули! На Андрея всё время бочки катят. А что, Ронин погиб? Или только ранен?
— Только ранен… Девочка, ты даже сама не понимаешь, что говоришь сейчас!
— Я всё понимаю, Захар Сысоевич, — возразила Оксана. — Чего вы от меня хотите? Плакать по этому палачу я не стану. Но ничего плохого я ему делать не собиралась, и Андрей не приказывал.
— Только через две недели доктора обещают сказать, есть ли надежда на спасение, — хмуро сказал Горбовский. — А пока непонятно. Состояние критическое, и возможно самое худшее. И вот тогда Андрею мало не покажется. Оксана, я знаю о тебе куда больше, чем ты думаешь. Если захочу, твои подвиги станут известны широкой общественности. Я не шантажирую тебя, но хочу дать понять — надо сказать правду. Итак?…
— Андрей мне ничего не поручал, Захар Сысоевич. Как другим, не знаю.
Оксана говорила так убеждённо и страстно, что Николаев на мгновение сам поверил й.
— Жаль, что отменили честные комсомольские и честные партийные слова, — посетовал Горбовский. — А с детектором лжи я возиться не хочу. Ты готова подписать протокол, где будут зафиксированы твои показания? Ведь за ложь в этом случае ты ответишь по всей строгости закона. Тебя и в Турции достанут, не думай…
Мелькнуло в голове, что нужно заставить Оксану поклясться жизнью и здоровьем маленькой Октябрины. Но после этого генерал Горбовский перестал бы себя уважать.
— Я правду говорю, — монотонно ответила Оксана. — И протокол подпишу, и что хотите сделаю.
— Захар Сысоевич!
Саша наконец-то решил высказать своё предложение. Он не мог допустить собственного позора, провала в глазах Горбовского. Ещё немного, и тот поверит беспардонной лжи.
— Да честных ленинских слов сейчас не дают, но Богом клянутся. Оксана Бабенко приняла ислам под именем Саны, и теперь молится Аллаху. У неё, безусловно, есть основания выгораживать на следствии Андрея Озирского. В знак благодарности за заботу об осиротевшей семье. Как своего боевого товарища и командира. Как шефа в агентстве, как отца своего племянника, наконец! Как это называется? Зять, что ли?
Голос Николаева налился металлом и зазвенел. Будто космический вихрь унёс назад десять лет, и прокурор Александр Львович Минц обличал на суде очередного уголовника. Захар, как всегда, заслушался. Но Оксана не шевельнулась. Она смотрела на настенные часы, где громко щёлкали две стрелки.
— Но в одном случае Сана солгать не может — если даст клятву именем Аллаха. Крепость её веры ещё не подвергалась серьёзным испытаниям…
— Санька, да ты что? — опешил Горбовский. — Есть законные методы…
— И этот метод законный, — настаивал Николаев. — Если человек говорит правду, почему ему не поклясться тем Богом, в которого он верит? Христиане клянутся на Библии. Мусульмане, естественно, на Коране. Коран я, к сожалению, из дома не прихватил. Но для верующей мусульманки достаточно сказать «Клянусь Аллахом». И дальше повторить то, что она говорила ранее. Тогда уже можно верить, потому что кара небесная, которая достигнет клятвопреступника, куда более страшна, чем человеческий суд. Итак, Сана, клянёшься?…
Николаев встал, опершись на палку. Он смотрел на Оксану мутными, розоватыми стёклами очков. Генерал повертел головой, будто хотел отогнать наваждение. Он никак не мог заставить себя поверить в Бога, несмотря на новомодные веяния. В таких случаях он всегда давал слово офицера. Но Оксана офицером не являлась, и управы на неё не было.
— Клянусь Аллахом, что Андрей Озирский не посылал меня убивать Ронина, — спокойно сказала Оксана. И пояснила Захару, хотя тот не просил: — Вы же знаете, что во время поминок мужики часто обещают отомстить, а через минуту об этом забывают. Так полагается, и всё. Можно и кулаком себе в грудь постучать, рубаху разорвать, но это просто спектакль, слова. Вот на Кавказе или в Турции, там действительно платят по счетам. А у русского весь пар в свисток уходит.
— Анджей Озирский не русский! — с ненавистью сказал Саша. Он не мог больше смотреть на Оксану, которая ещё час назад нравилась ему. — Поляки никогда не забывали обид. Евреи — тоже.
— Подумаешь! — Оксана фыркнула. — С кем поведёшься, от того и наберёшься. Захар Сысоевич, — обратилась она к генералу, — мне можно уйти? Или вы ещё о чём-то хотите спросить? Я хотела уже сегодня обратно в Москву уехать.
— И не заночуешь? — Горбовский подписал оба пропуска, но Оксане с Сашей их не отдавал. — Устала, наверное, с дороги? В сидячем ведь ехала?
— Ничего, переживу. Сестру давно не видела и племянника. И так сердце изболелось. Ведь Липка одна с мальчиком, молоденькая совсем. Моя дочка в Стамбуле осталась, так я хоть с Андрейкой понянчусь. Он лапочка такая, весь в… — Оксана не договорила. Захар понимающе улыбнулся. — Он мне как братишка младший. У нас двое их дало — Олесь и Орест. В этом марте погибли — попали под машину.
— Напасть какая-то на вашу семью!
Захару стало мучительно стыдно и за себя, и за Николаева. Заманили несчастную девчонку сюда. Наслушалась она коварных, с подвохом, вопросов. Но нельзя было требовать от неё сдать Андрея, даже если он и виновен. Оксана никогда не простила бы себе этого. Могла и умом тронуться, и руки на себя наложить. Ей и так несладко. Каково здешней девчонке жить в доме пятидесятитрёхлетнего чеченца с тёмным прошлым? А Оксанке — двадцать. Видимо, Эфендиев содержит её с дочкой, даёт деньги на сестру с малышом. Чужая страна, дикие обычаи, и приходится всё это терпеть. И никто, кроме Озирского, сиротам тогда не помог. Даже власть, повинная в этом.
— Не знаю, чем мы Боженьку прогневали, — пожала плечами Оксана. — Братьям по семь лет было. Да и родители ещё не старыми ушли…
— Бедная ты моя! Выйди пока в приёмную, посиди там с Мариной, — попросил Захар. — Я потом тебе пропуск передам. Обратный билет есть?
— Есть, — в очередной раз соврала Оксана, чтобы её не задерживали.
Она очень боялась, что генерал потребует предъявить этот билет. Но Захар кивнул, думая совсем о другом.
— Чего мне тут делать, если Андрей в камере? В офис сейчас никого не пускают, Светлана говорит. С Изольдой Кимовной, мачехой Андрея, мы мало знакомы. Да и Франсуазу я стесняюсь — из-за Липки…
— Ведь нет же у тебя билета! — уверенно сказал Горбовский. — Устроишься на ночь в гостинице. А завтра я постараюсь разобраться с Озирским. Хочу изменить ему меру пресечения. Не знаю только, выйдет ли у меня это — статьи тяжкие. В любом случае, ночевать на вокзале ни к чему.
Горбовский вызвал Марину и приказал обеспечить одноместный номер на одни сутки. Если не будет отдельных, можно ненадолго Оксану к кому-то подселить.
— Ты уж прости, если чем обидел, — сказал он молодой женщине. — Посиди в приёмной. Узнаем, какая гостиница примет, и вызовем машину.
— Да ничего, Захар Сысоевич! — Оксана не представляла, как окажется наедине с Николаевым.
Если бы генерал отдал пропуск сейчас, сбежала бы и не стала дожидаться гостиницы. Перебилась бы как-нибудь. Но, поскольку без документа её не выпустят, нужно покориться судьбе.
В приёмной усталая, но доброжелательная женщина в милицейской форме, похожая на цыганку, оторвала взгляд от синего дрожащего дисплея компьютера. Оксана сглотнула комок, вспомнив офис в агентстве — как она там была счастлива.
— Я вам гостиницу оформляю? — осведомилась Марина Цветкова. — Посидите вот здесь. — Она указала на ряд кожаных кресел.
— Видимо, мне. — Оксана покачнулась и упала в кресло. — Можно водички? Я пить очень хочу.
— Конечно, можно. Возьмите сами — вот графин.
Оксана осторожно наполнила хрупкий, с серебряным ободком, стакан. Держа его обеими руками, стала пить, делая маленькие глоточки. Как хорошо, что в приёмной больше никого нет. Марина ведёт себя правильно — не таращится на необычный наряд Оксаны. Признаёт за ней право носить то, что хочется.
Оксана смотрела на запотевшее окно приёмной, по которому бежали струйки. Её собственное лицо было мокрым от пота и слёз. Но на то, чтобы отставить стакан, вытащить платок и промокнуть лицо, уже не было сил.
Горбовский, с пропусками в руках, вышел из-за своего стола, остановился за спиной Николаева. Тот сидел, уровняв голову на руки. И не пошевелился, даже когда генерал выразительно кашлянул.
Потом Захар заговорил:
— Ну что, Саня, посылал Андрей Оксану на дело или нет?
— Раз она поклялась Аллахом, значит, я напутал, — сухо ответил Александр Керимович.
— Эта путаница Андрюшке свободы могла стоить! А. может, и жизни…
Захар скорым шагом вернулся за стол, взял из ящика лист бумаги, схватил капиллярную ручку. И стал писать, даже не обдумывая текста. Потом помахал листом в воздухе — скорее, по привычке. До недавнего времени Горбовский писал чернилами.
— Вот что, Саня! Ты мне тридцать седьмой год тут не устраивай. Будь любезен разбираться с Озирским, как у мужиков принято. Об оговорах забудь, в спину не стреляй. Иначе знать тебя не хочу! Тебя на какое время следователь вызывал?
Захар перечитал собственноручно записанные им показания Оксаны Бабенко, которые она должна была скрепить своими автографами — на каждой странице. А потом уже ехать в ту гостиницу, где найдётся место на ночь.
— Ты говорил про это ещё кому-нибудь? — Захар посмотрел на Сашу из-под очков.
— Нет. Я поделился только с вами, — бесцветным голосом ответил тот. — Следователь вызвал меня на завтра, на три часа дня.
Николаев прошёлся по ковровой дорожке, опираясь на палку. Потом остановился напротив Горбовского.
— Мне поделом, Захар Сысоевич. Я солгал, и получил ответный удар. Пусть Оксана остаётся наедине со своей совестью. Но я хочу облегчить свою.
— Что ещё там?
Горбовский уже хотел нажать кнопку селектора, узнать, как дела у Марины. А потом с лёгким сердцем отпустить всех.
— Я утаил истину, и обман ударил по мне бумерангом. Завтра повинюсь перед следователем. Скажу под протокол об одном очень важном обстоятельстве.
— О том, что Андрей поехал на джипе, а не с Рониным по твоей просьбе? Это — действительно важное обстоятельство, — согласился Горбовский. — Только не перегори до завтра, Саня. Так будет легче изменить Андрею меру пресечения. Ты боялся выглядеть его сообщником? Можно ведь и так всё понять. Якобы хотел избавить Озирского от поездки в обречённой машине. Вы ведь давно дружили, а расплевались только что. Кстати, ссору можно и разыграть.
— Нет, этого я не боялся, — еле заметно дрогнул губами Николаев.
— Тогда почему же врал? — сердито спросил генерал. — Всерьёз считал, что убийцу летом к тебе подослал Андрей?
— Захар Сысоевич, это не имеет значения. Я могу считать всё, что угодно. Имею право на личное мнение. Но насчёт причин, побудивших Озирского не ехать с Рониным, я скажу. Только одного боюсь — эта информация может потянуть за собой другую.
Николаев поскрипел щетиной, и Захар увидел, как высохли, потрескались его всегда красивые губы.
— Сань, попей водички. И сядь, не торчи, — предложил генерал.
— Нет, Захар Сысоевич, я не смею вас больше задерживать. Давайте только договоримся, как именно мне представлять те события. Дело в том, что когда я говорил, будто Андрей сам не хотел ехать с Рониным, никаких объяснений с меня не требовали. О тонкостях их отношений допрашивали Озирского. Если я заявлю, что был против их встречи именно четвёртого октября, меня спросят: «А почему?»
Николаев из последних сил сдерживал кашель, поглаживая себя по груди и по животу. Вероятно, раны его ещё беспокоили. Хорошо, что Санька прямо-таки обожает мучиться — как все Скорпионы.
— Придётся отвечать, что я боялся покушения. Тогда получается, что я знал о каких-то трениях, которые могли привести к преступлению. И меня обвинят в недонесении. Мне надо или молчать, или говорить. Но в последнем случаи мои показания могут сработать против Озирского. Насчёт предполагаемых поручений мне и Оксане, повторяю, знаете только вы.
— А ты много не говори, — посоветовал Горбовский, защёлкивая кодовый замок на своём «дипломате». — Объясни, что у вас с Озирским намечался нелёгкий разговор — не для чужих ушей. Можешь иметь в виду всё, что угодно — сестёр Селедковых, летнее покушение, чёрта в ступе. Короче, бытовые дрязги на почве ревности. Кто убил Георгину, уже ясно. Лилия формально скончалась от сердечного приступа. Так что Озирскому всё это не повредит. Только про сына Эфендиева не говори ничего, а то сам сядешь за недонесение. Конечно, при Ронине, водителе и охраннике вы не могли быть столь откровенными. Поэтому ты и попросил Озирского отвезти тебя в город на джипе. А скрывал этот факт потому, что не хотел трясти грязным бельём в присутствии посторонних.
Николаев, навалившись на палку, несколько секунд безмолвствовал. Над его растрёпанной, в мелких завитках, головой тихонько потрескивали лампы дневного света.
Потом он кивнул:
— Резонно. Я скажу, что тема наших переговоров с Озирским была интимной. И потому мне не хотелось много об этом говорить. Не хватало ещё, чтобы наши семейные сложности стали достоянием следственных органов! Потом я понял, что бы неправ.
— Ну и хорошо, Санька. Пора нам всем по домам.
Горбовский вновь вызвал по селектору Марину Цветкову.
— Как там с гостиницей? Молодец, спасибо. Значит, «Октябрьская»? Это прямо напротив вокзала. Позови Оксану, и полностью оформим документацию. Не убегай сама, я тебя отвезу, раз задержал.
Тяжело дыша, не узнавая сам себя, ослабевший и вялый, Захар открыл шкаф. Там на плечиках висели генеральская шинель, форменный шарф. На верхней полке лежала фуражка. Не к месту вспомнилось, что Ронин в тот день тоже надел форму. Раздосадованный Захар перевёл взгляд на зеркало, укреплённое на дверце шкафа. И увидел совершенно чужое лицо — бледное, страшное.
«Да чепуха, ничего со мной не будет! Просто устал», — подумал Горбовский, и в следующий миг улыбнулся вошедшей Оксане.
