Глава 1
Руслан Величко
Домой я приехал вечером, полседьмого. Возил к врачу своего попугая — он простудился. Вернее, попугай не мой, а Гетки Рониной. Зовут его Сергей. Смешной такой — весь пёстрый, но больше красного. Сергеем назвал попку ещё Антон Александрович — Геткин папа.
Сейчас он тяжело ранен. Лежит в госпитале и никого не узнаёт. Ни Маргариту Петровну, ни Гету, ни Андрея Озирского. А ведь работал с ним в Питере и в Египте — по делу «лунатиков». И тогда же пострадал. Его машина взорвалась по дороге с объекта «Ольгино» в город.
Уйму осколков из него вытащили. А тот, что в черепе застрял, побоялись трогать. Генерал сразу же может скончаться, и семья потому разрешения не даёт. Семья — две женщины — не могут решиться. Хотя Андрей — за, потому что хуже не будет.
Маргарита Петровна, генеральша, плачет всё время, «колёса»* глотает горстями. Гета боится, как бы мать на наркотики не подсела. Она бывает то очень возбуждённой, то совсем вялой. Один день мечтает, что папа скоро поправится, пройдёт медкомиссию, и всё будет нормально.
А потом начинает плакать. Оно и понятно. Полгода пошло, а генерал ещё и шевелиться не может. Даже голоса не подаёт — осколок пробил гортань. Она с Озирским не согласна. Говорит, что может быть и хуже. Если Антон Александрович умрёт во время операции, тогда уж точно не останется никакой надежды.
Ну вот, при таких обстоятельствах им некогда ухаживать за попугаем. Хватит Гете одной собаки. У них водолаз, Марта, уже старая и подслеповатая. Но любят Ронины её безумно. Мать работает Гета — тоже. Она — училка в школе, у мелких*. Приползает домой никакая.
Работает первый год, не привыкла ещё. Хоть у них только по четыре урока, так ведь нужно и тетрадки проверить, и к завтрашним занятиям подготовиться. А потом ещё и к отцу в госпиталь съездить. Когда Озирский в Питере, и помочь не может, приходится отца ворочать при помощи медбратьев.
Сначала те по-благородному деньги не брали. Но потом стали намекать, что доброта кое-чего стоит. Я же понимаю, как Сергей их бесит. И так тошно, а он орёт чепуху всякую. После того, как Ронин взорвался в машине, Сергея отдали соседям. Так те его только материться научили.
А потом их квартиру обчистили — взломали дверь. Попугая, конечно, украли вместе с клеткой. Сам он — из Южной Америки. Дорогущий, с салатной грудкой и огромным клювом. Знает пятьдесят слов. Из них — пять матерных.
Сергея вернули Рониным недавно, из Тулы. Он сам московский адрес сказал, когда воров взяли с поличным. Его хотели продать задёшево, чтобы только на водку хватило. Сначала Гета с матерью очень обрадовались, а потом опять заныли. Мол, некогда клетку чистить, а Сергея жалко. Ведь папа его так любил!
Вдобавок, он вон какой умница — сам вернулся домой. Скучал, значит. Короче, я предложил забрать его к себе, в Тёплый Стан. Птичка занятная, симпатичная. Да и времени у меня больше. Мой миттельшнауцер Вилли попугая не сожрёт — ведь не кошка. У Рониных ведь тоже Марта есть, и Сергей привык к лаю. В комнате моей матери стоит аквариум с рыбками, так что только попугая нам и не хватало.
И Озирский меня поддержал:
— Да справится он, справится, Маргарита Петровна! Что ему ваш Сергей, когда на счету Руслана Величко хурал бандитов, и это в десять дет! Если вы не доверите птицу кавалеру ордена Мужества, то кому тогда доверите?
— Ладно, Русланчик, забирай! — сдалась Генриеттина мать.
И проворненько так упаковала мне попугая, завернула клетку в тёплый платок.
Март в этом году был очень холодный — настоящая зима. И Генриетта боялась, что Сергей простудится. Мне тогда-то весело стало, а теперь чуть не плачу. Гляжу на то место, где клетка висела, и дрожу. А вдруг помрёт птичка? Тогда в глаза Рониным смотреть не смогу. Если очнётся всё-таки их папа, ему горе такое, что не сберегли! А если, жуть такая, не выживет, будет ещё хуже. И памяти по нему не останется.
В общем, мне хреново очень. Пришлось даже закурить. Хотя я с такими делами пробую бороться — особенно если мать дома. Но сегодня её нет, она ушла на занятия. Учится делать интерьеры в лоскутной технике — одеяла, подушки, покрывала разные. Говорит, что эта работа очень её успокаивает. Всё плохое забывается, наплывает детство. Самое главное, что сердце не болит. Уже три месяца приступов не было. И я рад. Пусть любые «бабки» платит, лишь бы здорова была. А я заработаю. У Андрея попрошу задание. Надоело отдыхать…
Я открыл дверь на лоджию, чтобы мать, когда вернётся, ничего не учувствовала. Я курю «Мальборо», и сейчас в пачке всего две штуки осталось. Других ребят угостил во дворе, когда возвращался от попугайского врача. И тётка к нам привязалась — из нашего дома. Заорала, чего курим. Ведь пацанам-то и моего меньше. Вальке с десятого этажа восемь лет, а он папиросы смолит. Даже я такие не переношу — потом тошнит. А он — запросто. И друзья его из класса — тоже.
У Вальки мать в тюрьме сидела, и сейчас пропадает где-то. А пацаны из её коробки таскают. Потом у меня денег просят, чтобы подложить новые, а то сильно попадёт. Я даю — ребят жалко. А ругать их не имею права — сам такой.
Тётка разоралась, хотела у Вальки папиросу отнять. Он выплюнул «чинарик»* ей на рукав, прожёг дырку. А потом убежал. Тётка заревела, что у неё всего одно пальто, и то теперь испорчено. И купить не на что. Я посоветовал рукав заштопать синими нитками. Так она меня обозвала чернозадым и сказала, что таких, как я, надо гнать из Москвы. Я сказал ей, что родился в Москве. А вот она — нет, точно знаю. Из Ярославской области приехала.
И ещё врёт, что я научил детей курить. Да они и без меня хороши были. И «травку» мы в табак не подмешивали. Этим занимаются девчонки из компании Ленки Мартыновой. Они тоже на лестнице тусуются. Ленка мне по секрету сказала, что у них лесбийская любовь. Это когда баба с бабой то самое делают.
Вальку недавно чуть десятиклассник не изнасиловал. Говорит, целовал-целовал, крепко так. А Валька и рассоплился. Он маленький ещё, ласки не хватает, матери на него плевать. Так хоть бы кто-нибудь пожалел! А потом парень с Вальки стал брюки снимать. Валька и не понял, зачем.
Но тут соседка прибежала, парня того огрела поварёшкой по башке. И тоже в милицию стала звонить. Но десятиклассник смылся, и больше пока не возникал. Но, может, явится ещё. Это всего неделю назад было.
Девочки дуры, что хвастаются. Валькина мать говорила, что таких на зоне зовут «ковырялками». А Ленка, между прочим, в спецшколе учится — с английским и французским языками. Да и предки у неё с высшим образованием. Так весь двор говорит, хотя я считаю — образование не поможет, если душа просит. Так что же делать? Лечить, наверное…
Сижу вот, думаю о разном. Не стерпел и закурил последнюю сигарету. Теперь в ларёк бежать нужно, к метро «Тёплый Стан». Я ведь не знал, когда оттуда шёл, что сигарет до завтра не хватит. Ребята мне уже после встретились. А остаться без курева тоже не могу — на стенку полезу.
Если бы Андрей Озирский приехал, подарил бы пачку. У него всегда много, и разных. Но он не приедет, потому что хоронит жену. Самое главное, что мать пока ничего не знает. Андрей позвонил, когда она на работе была. Я подошёл, обещал передать.
И не могу, потому что опять придётся «скорую» вызывать. Все лоскутки полетят псу под хвост. Мать с Франсуазой была очень хорошо знакома, с октября девяносто третьего. Франсуаза с Олегом, мои отчимом, из-под обстрела у «Белого Дома» выбирались. А потом уже сошлись компанией — и мои предки, и Андрей с Франсуазой.
Третий год тому пошёл — я сейчас сосчитал. А мне кажется — больше. Столько всего случилось и со мной, и со всеми остальными. Тогда я, вроде, был маленьким ещё. А сейчас чувствую себя лет на пятнадцать, по крайней мере. Хотя мне десять только в декабре исполнилось.
Почему-то кажется, что Озирский шутит. Он вообще стрёмный мужик. Иногда такое расскажет, что поверишь и испугаешься, а на самом деле это просто трёп. Он столько раз стоял на краю могилы, ранен был, даже в сердце — и ничего, отходил. Но никогда не случалось такого, чтобы Андрей ныл.
Я его понимаю. Это не страшно, когда ты раненый, потому что ни фига не соображаешь. Только потом больно — уже в палате. Но тогда вокруг тебя все сюсюкают, не знают, чем накормить. Хоть из окна выпрыгнут, если пожелаешь. Очень я быстро, блин, выздоровел. И с тех пор меня никто на руках не таскает, не трясётся надо мной. А иногда хочется. Вот так сейчас, например, когда я не знаю, что делать.
Я про Франсуазу пока матери говорить не стану, потому что Озирский ничего толком не объяснил. Сказал, что несчастный случай. А какой именно, растолкует, когда приедет. В прошлый раз он рассказывал, как сидел в тюрьме на Литейном. Его тогда заподозрили очень сильно. Будто Андрей организовал покушение на генерала Ронина и специально заложил взрывчатку под бензобак «мерседеса».
А сам в город с ними не поехал — сослался на неотложные дела. Там два ихних человека погибли — шофёр и охранник. Генерал Ронин оказался тяжело, практически смертельно ранен, но тогда остался в живых. Всё это выглядело очень подозрительно. Потом разобрались, и Андрея отпустили. Он ровно три недели отсидел в изоляторе.
Озирский сказал, что Сашка Николаев приложил руку к его аресту. Убедил начальство, что нужно посадить директора агентства. Я удивляюсь, потому что Сашку, то есть Керимыча, хорошо знаю. Он мужик, конечно, упёртый. Но чтобы доносить — такого я не ожидал! Озирский сказал, что у них счёты, но я всё равно не понял. Отношения выясняйте, хоть лопните, но ябед никаких быть не должно. Не по-мужски это.
Жалко Андрея — ведь в изоляторе-то он совсем недавно сидел. Ладно, что не в «Крестах». С ним бы там враз расправились, как с бывшим ментом. Но всё равно быстро такое не забудешь, а тут ещё жена погибла. Я вот до сих пор не могу догадаться, что с Фрэнс случилось.
Могла влипнуть в аварию. Всегда гоняла на машине, как бешеная, и никого не слушала. Может, убили её, ограбили? Озирский дико ругался. Изольда Кимовна, его мачеха, тоже. Ведь Франсуаза носила очень соблазнительные драгоценности. Не боялась ночью в таком виде из ресторанов возвращаться. Говорила, что везучая, и сама защититься сумеет. Её всё хаханьки да хаханьки. Не понимала, что ли? Ведь у нас тут не Франция, женщин не почитают. Каждый норовит изнасиловать и прикончить, чтобы не заложила.
Все мужики злые, как трусливые собаки. Сильного боятся, а слабого в клочки изорвут. А у Андрея с Фрэнс детей двое. Им только что по трёшнику исполнилось, а теперь сиротами остались. Франсуаза — журналистка. Часто ездила в «горячие точки». Только и повторяла, что завещание давно оформила, и с этим проблем не будет.
А зачем Юлеку с Маней завещание? Им мать нужна. Они ведь маленькие ещё, пока вырастут! Правда, они Франсуазу почти и не знали. Всё с бабушкой жили — то в Версале, то на личном острове в Средиземном море. Но всё равно мне страшно, и жалко их.
Я хочу узнать, как всё было, и боюсь. Потому что Фрэнс помню — прямо перед глазами стоит. Недавно, под Новый год, они с Андреем к нам приезжали. Матери подарили систему личной безопасности «Телохранитель». Она оглушительно воет, если на женщину нападает преступник. Мать её в сумочке носит — на всякий случай. Применять тьфу-тьфу, не доводилось.
А мне подарили мобильный телефон «Нокиа». Теперь я везде с ним хожу — даже в туалет. Чтобы не выскакивать без штанов, если позвонят, и нужно будет срочно разговаривать. Правда, пока ещё не звонили, но всё впереди. Я ведь у Озирского на жаловании. Он всё равно работать будет. У него не первая жена умирает. Вроде, даже третья. Только с одной из них он сперва развёлся. А она потом уже из окна выпрыгнула.
Озирскому самому жутко, что жёны его гибнут одна за другой, оставляют детей. У той, что в окно сиганула, ребёнок родился мёртвый. А вот Женьку и Лёльку, от второй жены, я хорошо знаю. Одно время даже жил с ними в одной комнате. Двойняшки, Юлек и Маня, во Франции останутся. Что им здесь делать? Но Андрей — директор агентства, у него куча уголовных дел. А клиентам плевать на личные проблемы сыщиков. Им нужно результаты иметь.
Так что за сигаретами придётся идти с телефоном. Мне почему-то кажется, что сегодня вечером Андрей найдётся. Ну, или кто-нибудь другой. Олег, например, отчим. Он часто звонит и спрашивает, как мы живём, не надо ли чего. Один раз уехал надолго в Америку, а мать попала в больницу с сердцем. Олег боится, что опять будет так же, а я не сообщу.
Я бы тогда-то сообщил, будь он в Москве. А так пришлось зарабатывать деньги по-другому, нарушать закон. И хорошо ещё, что попался я Андрею Озирскому. Тот всё закончил миром. Теперь мать немножечко успокоилась. Только просит, чтобы я больше с плохими людьми не связывался. А те мужики клёвые были, хоть и мафиози. И квартира наша — от них. Но матери ведь ничего не докажешь — только новый приступ получишь. И я с ней не спорю. И Олегу говорю, что не маленький, и всё понимаю.
Я сбегал на кухню, вытряхнул окурки в мусорное ведро. Проветрил комнату, потом закрыл дверь на лоджию. Не думал я, что Сергей простудится. Ведь весна уже, апрель. У нас началась четвёртая четверть. Самая моя любимая, хоть вторая и короче. Ведь за ней идут летние каникулы. Я в пятом классе. Уже до чёртиков надоело ходить в школу. В последнее время вообще жить скучно. Дай, думаю, позанимаюсь с попугаем.
Неделю назад Андрей последний раз был в Москве. На машине забросил Генриетту с матерью в госпиталь, а меня с попугаем привёз прямо в Тёплый Стан. Вбил крюк в стенку, чтобы клетку повесить, устроил Сергея на новом месте. Что-то важное хотел сказать мне насчёт попугаев, но никак не мог припомнить. А потом заурчал пейджер, и шефа срочно вызвали в офис. Он даже кофе не выпил, а ведь я специально воду поставил.
Сергей один раз прострекотал, что Колька пару получил. Потом мне показалось, что в комнате накурено. Озирский рассказывал, как устроена нижняя гортань попугая с голосовыми перепонками, забылся и достал сигареты. Ну, и я тоже взял у него две штуки. Потом испугался, что Сергею вредно дымом дышать, и открыл окно на десять минут. Клетку вынести поленился — всё-таки весна, не очень холодно.
А вчера Сергей нахохлился, свалился с кольца и залез в угол клетки. Я подумал, что птичка за ночь поправится, и накрыл клетку платком. Утром, перед школой, глянул, а он не жрёт ничего, не пьёт. Потом крыльями встряхнул несколько раз. Матери показалось, что Сергей кашляет, но я ничего не слышал. И некогда было, потому что в школу мне пилить к «Войковской», с пересадкой на «Новокузнецкой».
Мать тоже бутерброд на ходу дожёвывала и кофе допивала. Когда я из школы вернулся, её дома не было. Только записка на подзеркальнике: «Русик, я в кружке, вернусь после восьми. С птицей что-то надо делать — она еле дышит. Позвони Петру Васильевичу. Мама». И номер телефона. Где-то у Рижского вокзала живёт её знакомой ветеринар.
Я оторвал от жареной курицы ногу, поел. Потом заглянул в клетку и услышал, что Сергей клювом «кгыхает». Тут же набрал номер Петра Васильевича. Он оказался дома — только что приехал из лечебницы. Собирался уже к другу в гости, но ради меня визит отложил.
Я не совсем понимаю, откуда мать его знает. Вроде бы, он был однокашником отца Олега, Павла Романовича. Деда я знал смутно — видел всего раз или два. Он всё с сердцем скитался по больницам, а потом умер. Я бы, может, и почаще ездил с Олегом к его отцу, но бабку, Анну Григорьевну, видеть не хотелось. Если честно, то бабушкой я её не звал, да и она не хотела. Потому что мы с ней друг другу совсем чужие.
Мать изменила Олегу, и родился я. Они уже были женаты. Настоящая моя бабушка живёт в Чечне. А другая, Ирина Кирилловна, умерла почти восемь лет назад. Мне тогда ещё и трёх не было. Павел Романович во Внешторге работал, кое-какие шмотки доставал Петру Васильевичу, даже мебель импортную. А тот животных лечил, которых семья Величко держала в разное время.
Теперь вот, по старой памяти, он согласился осмотреть Сергея, хоть не был специалистом по птицам. Велел клетку закутать потеплее и везти к нему на такси. Я поймал «чайника», который как раз к Рижскому вокзалу и ехал. Сергею крупно повезло. Врач сказал, что мы быстро прибыли. Птички сгорают от простуды за два-три дня, а тут ещё что-то сделать можно.
Я малость успокоился и поехал домой. От «Рижской» к нам прямая линия. Но задержался опять. В переходе мужик торговал средиземноморскими черепашками. Я засмотрелся, подумал — может, купить? Сводной сестре Октябрине они, наверное, понравились бы. Ей год и десять месяцев. Её из Турции вот-вот должны привезти. Озирский обещал приехать к нам в гости — вместе с Октябриной и её матерью Оксаной Бабенко.
Но я решил подождать, посоветоваться. Черепахам же условия нужны, а какие — не знаю. Да и на одуванчики их сейчас не вынесешь. И потом, у Отки в Стамбуле, конечно, не только черепашки имеются. А когда назад поедут, черепашек через таможню не пропустят. Тоже рёву будет достаточно.
Надо другой подарок купить, неживой — куклу какую-нибудь. Приедут, и я у Оксанки спрошу, что бы её ребёнок хотел получить. Я сестрёнку не обижу — точно.
На кухне наш приёмник «Хитачи» пропищал семь часов. Если мать явится в восемь, я сто раз за сигаретами успею. А потом доложу, как отвозил Сергея. Мать поварскую похлёбку вчера сварила — специально для меня, с бараниной и картошкой. Сама она такую не любит, а я просто обожаю.
Мысли пошли всё больше о еде — пока перекусить. Но один я ни за что за стол не сяду. Может, Олег нас навестит. Когда ему надоедает болтаться по ресторанам и жевать яичницу, он приезжает к нам — якобы проведать. Но я вижу, что он по семье тоскует, хотя ещё одно предложение матери не делает.
Самолюбие Олега гложет жуткое. Боится, что мать ему откажет. А ни на ком больше не женится, хотя мог бы. Он уже доктор экономических наук. И ВУЗ у него не хилый — правительственный — загранкомандировки каждый квартал. Спорю, за такого любая пойдёт.
Олег молодой, ещё нет сороковника. А квартиру имеет трёхкомнатную, машину, кучу импортного шмотья, всякую технику. И счёт в банке — само собой. Мать ему развод дала, чтобы не стеснять, когда мы квартиру в Тёплом Стане купили. Желала бывшему своему только счастья, да вот не выходит никак. Ни у неё, ни у него. Ничего, бывает, по второму разу люди женятся. Разойдутся и поймут, что были дураками.
Мне уже не хочется на улицу. Был два раза, концы сделал большие. Лучше посмотреть «видак», да и для здоровья полезно без курева. Я порылся в кассетах, но ни одного фильма не выбрал. Слезливую размазню для матери покупал — про любовь. Она смотрела и плакала. А в конце каждый раз говорила, что про них с Олегом такое кино можно было бы снять. «Мыльную оперу» с внебрачными ребёнком и охами-ахами.
Особенно она увлекалась по выходным, когда не уезжала во «Внуково» на работу, не шила коврики из лоскутков и не принимала подружек. Я бы её баб ко всем чертям выгнал вон, но ради матери терплю. Ей скучно. Со мной особо не поболтаешь, а закадычная её, Лена Косулина, погибла.
Я Лену помню — знал её с младенчества. Грустная была, тихая, бледная. На меня подолгу смотрела, а потом начинала плакать. Я даже не представляю Елену Игоревну смеющейся. Франсуаза была не такая — весёлая, с очень белыми зубами. Всё время улыбалась и дарила подарки. Одевалась, не как Лена — дорого, ярко. Часто носила драгоценности.
Разные они были, а обе погибли. Лену бандиты застрелили в позапрошлом году, на пороге ночлежки. Лена на свои деньги основала её — для старух и бомжей. Спрятала одного «братка» раненого, а за ним явились — добивать. Лена его не выдала, и сама погибла. Зато парень в живых остался, и за неё отомстил. Раскаялся, «завязал», теперь сидит. Он ведь киллером был, так что «червонец» ему дали — даже с учётом «чистухи»*. Правда, через три года он имеет права просить об УДО.
Похоронили Лену в Кунцево. Олег часто нас с матерью возит на её могилу. Там уже мраморный памятник стоит. Цветов куча — даже незнакомые люди кладут. Жалеют девушку — ведь ей всего двадцать восемь лет было. А вот что с Франсуазой стряслось, Андрей пока не сказал. Нет, не буду матери ничего сообщать. Пусть сам расскажет, когда в Москве будет.
Я совсем скис — даже в носу защипало. Мне так страшно, что людей убивают! Я сам это делал много раз, и ничего не ощущал тогда. А сейчас мне стыдно, пусть хоть это и «братва» была. А женщин нельзя трогать — особенно таких, как Лена и Франсуаза. Они же никому не угрожали — совсем беззащитные. Ни у кого ничего не украли. Наоборот, делились тем, что имели.
И обе были богатые. Могли только развлекаться и о чём не думать. А они жертвовали бедным. И не так, чтобы тысячу в метро подать, а по-настоящему. Скорее бы мать пришла, а то душа тает, не выдерживает. За что мне тогда деньги платить?!
Интересно, будет ли Андрей мстить за Фрэнс? Если её убили, то будет. И тут мои услуги могут потребоваться. Наверное, я — самый юный киллер в мире, только мало кто об этом знает. Ну, а если авария произошла, или что-то в таком роде, виновного не всегда и найдёшь.
Я потёр грудь, потому что там, внутри, заболело. Включил свою «Тошибу», но так и не поставил в неё кассету. Вырубил. И музыкальный центр меня не манит. Пойду на улицу. Там снег, лужи, огоньки. Машины, автобусы ходят, народу много.
Да что я, девчонка, без мамы в квартире боюсь сидеть? Или призраки мучить начинают? Озирский часто спрашивал, не страшно ли мне ложиться спать после стольких грехов. Я отвечал, что не мучаюсь совершенно. А сегодня темнота на психику давит. Переволновался из-за Сергея, будто чужую вещь испортил, взятую под честное слово. Пройдусь, вдруг полегчает?
Я одёрнул перед зеркалом свитер, прихлопнул пузыри на джинсах и побежал в прихожую одеваться. Зажёг свет по всей квартире, нашарил сапоги под вешалкой. Взял джинсовую куртку на меху, хотя носить её, по мнению матери, рановато — ещё морозит. Успею вернуться до её прихода, так что кваса не будет. Взял ключи на брелоке, захлопнул двери в квартиру и в коридор. Вызвал лифт, спустился.
У почтовых ящиков никого нет. Все во дворе, хоть уже и смеркается. Только в стороне Ленинского проспекта малиновая полоса горит на небе. И фонари начинают потихоньку светиться. Пошёл к метро. Я ещё специально в квартире свет оставляю, чтобы вернуться, а не носиться по улицам до ночи.
Со мной такое бывало — встречу ребят и забудусь. Потом Олег придумал, что нужно делать. Говорит: «Ты не допустишь, чтобы люстры горели зря!» Бывало, и телик оставлял, и суп на плите. Помогало, между прочим. И сегодня помогло. Я купил две пачки сигарет и рванул обратно. Иду довольный, нарочно поднимаю брызги из луж. Кругом пахнет весной. Как говорит мать, проталинами. Но всё забивает запах выхлопов. Где-то у нашего дома опять скопилась пробка.
Я дёрнул себя за рукава куртки. Вырос из неё. Надо в «Коньково» съездить, новую купить. На каждый день, подешевле. Да и джинсы тоже. Расту, куда денешься. И я радуюсь. Ведь боялся, что останусь карликом. Сейчас во мне уже метр пятьдесят. Скоро джинсы станут по колено.
С деньгами проблем тоже нет. А вот по магазинам терпеть не могу шляться. Да ещё мать нужно с собой брать. Одного она меня за крупными покупками не пускает. Говорит, не то возьму, а потом не обменяешь.
Высунув язык, я поймал на него снежинки. Вытер лоб кулаком и нащупал сигаретные пачки в кармане. Лифт оказался свободным, и я там покурил.
Стряхнул сапоги с ног на коврик у двери, снял куртку. Сигареты спрятал в свой стол, и только тут вспомнил про домашние задания. Но о противном думать не хотелось. Почему-то показалось, что батареи не греют. Проверил везде — нет, всё в порядке. Тогда чего же меня знобит-то? Почти никогда не хочу спать, а тут так и тянет в постель.
Хорошо, что с Вилькой не гулять, с моим миттельшнауцером. Олег выпросил его пожить. Глен, наша первая собака, околел. А я с ним вместе рос. Теперь на Ленинградке так пусто стало! Боксёра похоронили за городом — на даче Олегова друга Бориса Эммануиловича. Только Боб там теперь не живёт. Он продал дачу, квартиру на Пресне и уехал в Канаду.
Никогда раньше он не собирался эмигрировать. Но после девяносто третьего года не смог в России жить. Тогда у него первая семья погибла. В том числе и моя подружка — Юлька Добина. Он женился на сотруднице Олега, Жанне Максовне. Сначала у них мёртвый мальчик получился. После этого и Жанна захотела уехать. Ей отец вызов прислал. Уже в Канаде у них родилась дочка Дебора, Дебби — в память матери Бориса. Они над ней трясутся, не знаю как. Боятся, как бы чего не случилось. Ведь Жанне Максовне уже сорок лет. В случае чего, другого ребёнка вряд ли родит.
Я у Юльки на могиле часто бываю. Там она похоронена вместе с матерью и бабушкой. Я всех их знал, часто вижу во сне. Последний раз мы все встречались, когда «Белым Дом» был уже окружён милицией, войсками и поливальными машинами. С тех пор песню «Путана» просто ненавижу. Её постоянно крутили с «Жёлтого Геббельса». Так называли агитационный автобус с громкоговорителем. Добины жаловались, что он всю ночь орёт, спать не даёт. Изводят депутатов, чтобы они ушли из Дома, а на простых людей всем наплевать.
Надо обед разогреть — через полчаса мать вернётся. Лишь бы не упала опять на улице, как тогда в Лефортово. Мне оттуда какие-то тётки позвонили. Сказали, что мать в больнице, а собака у них. Я всю ночь передачу собирал, а потом ещё три часа ждал, пока её приняли. Школу прогулял, конечно. Но лучше бы всё в порядке было с матерью, и я пошёл на контрольную.
Тогда её еле-еле спасли. Теперь каждый вечер боюсь — а вдруг опять?… Нет, она не должна ещё прийти — в метро, наверное, едет.
Я взял мобильный телефон и отправился, пардон, в туалет. Устроился поудобнее и попытался подумать совсем про другое. Не о Франсуазе и не о том случае с матерью. А телефон вдруг запиликал, и я чуть с горшка не свалился от неожиданности. А потом ответил — не своим голосом. Уже охрип — простудился, наверное.
— Слушаю!
А сам стал застёгивать «молнию». Будто бы тот, кто звонил, мог меня увидеть. Мало кто этот номер знал — только мать, Олег и Андрей Озирский. Остальные звонили на обычный телефон.
— Русланыч, ты?
Озирский меня еле узнал, а я его — сразу. Почему-то я решил, что голос у него должен быть печальный. Ведь первого апреля жена погибла. За четыре дня не очухаешься. Вон, моя бабушка Ирина Кирилловна, когда дед Василий умер, сошла с ума и оправлялась по углам. Озирский, конечно, не такой, но всё-таки должен горевать.
— Ага, я.
Интересно, шеф в Москве или нет? А. может, вообще в Париже? Хорошо он держится. Никогда бы не догадался, что у него горе, если б не знал.
— Чем занимаешься?
Раз Андрей так повёл беседу, значит, светит работёнка. Хочет убедиться, что я сегодня свободен. Не из-за границы звонит, точно. Или завтра приедет, или уже в Москве.
— Да вот, в уборной сижу.
Мне захотелось Озирского рассмешить. А то голос у него чужой. В смысле — без шутливости и хулиганства.
— Понял. Занятие, не спорю, преинтереснейшее. А ещё что делаешь?
— Думаю вот.
Я и вправду думал, когда шеф позвонит. Но не знал, можно ли про такое говорить по телефону.
— О чём?
— О Черноморском флоте.
— Вот те на! — Озирский стал, как всегда, торопливым и деловитым. — И что на сей счёт лично ты скажешь? Может, нашёл решение проблемы? Ась?
— Я не о решении думаю, а он том, что вдруг не поделят? Облавы опять по Москве пойдут, а я ведь Величко. Олег кругом записан украинцем! Сейчас в Чечне война, так за это страдаю. Сегодня опять соседка чернозадым обозвала. А дальше за второго папашу стану отвечать? Неохота, понимаешь?
— Действительно, проблема. — Андрей немного помолчал. — Ничего, будем их разрешать по мере возникновения. Не переживай. Мать дома?
— Должна скоро прийти. У неё кружок в семь кончается. Пока доберётся…
— Про Франсуазу передал?
Озирский понизил голос. А у меня вдруг глаза защипало, как будто только дошло. Ведь никогда я Фрэнс больше не увижу, и мать не увидит.
— Нет, не передал.
Я ненавижу врать, если только для дела не надо. А перед Озирским я должен всегда оставаться честным.
— Ты лучше сам, а? Я же ничего объяснить не сумею. А мать опять за сердце схватится. Скоро приедешь?
Я очень хотел, чтобы Андрей нас навестил.
— Откуда звонишь-то, понять не могу? Из Питера?
— Со Звенигородки. Что, номер не высвечивается? — удивился Андрей. — Не ждёте вечером гостей?
— Нет, у нас свободно. А номер я не посмотрел. Глаза слезятся.
Даже если бы и ждали кого, Озирскому всегда зелёная улица. Очень хочется узнать про Франсуазу. Кроме того, у него дело ко мне есть. У меня на это нюх. Давно шеф не беспокоил, с прошлого года. Тогда подростковую банду брали на бензоколонке.
Они заживо сожгли парня — своего дружка, между прочим. С моей помощью, убийц нашли и изобличили. Кому четырнадцать уже исполнилось, осудили. А остальным, получается, можно страшным образом людей уничтожать. Если бы я Уголовный кодекс сочинял, то казнил бы преступников тем же способом. То есть козлов с заправки сжёг бы живыми.
Андрей боится, что и меня в отместку бензином обольют, и зажигалкой чиркнут. Но пока ничего, не достают. Да и заправка эта от нас далеко — на Осташковской улице, на другом конце Москвы. А где я живу, они не знают.
— Тогда часиков в девять я буду.
Озирский всегда давал хозяевам время приготовиться. Нахаляву никогда не вваливался, за исключением тех случаев, когда исход дела решали минуты.
— Хочу с Таткой потрепаться. И для тебя есть интересная задачка. Ты как, уроки сделал уже?
— Сделал.
Всё-таки я соврал. И Андрей понял, что я соврал. Мы взаимно мысли читаем. Часто я подумаю, а он говорит. Или наоборот.
— Сделал…
Озирский тяжело вздохнул, но приставать с учёбой не стал. Если я нужен позарез, не заваливать же из-за уроков всю операцию! Я то и дело глотал слюну, чтобы горло так не болело. Да и в голове сильно постукивало. Температура поднимается, знаем. Может, и уроки делать не надо. Лишь бы заболеть не тяжело. Схожу к врачу или вызовем его на дом. Я в школу пока ходить не буду, а стану работать на Андрея. Но вряд ли шеф позволит. На задании нужно быть здоровым. Чувствую, придётся попотеть, и не только от аспирина.
— Как Сергей, жив ещё?
Лучше бы Андрей об этом не спрашивал!
— Он захворал. Я его к знакомому врачу отвёз. Простудилась птичка.
Озирский и матюгнуть за такое может. Я уже давно замечаю, что он к Гетке Рониной неровно дышит. А она, конечно, очень расстроится. Но я надеюсь, что с Сергеем всё кончится нормально.
— Сказали, что вовремя успел, — успокоил я шефа.
— Вот и доверь тебе живую душу…
Озирский сказал это так, будто я ему ни в чём никогда не помог, а делал одни только гадости. Но развивать тему не стал. Скушал обиду — ради дела. Я ведь тоже не люблю, когда меня ругают. Сам понимаю, что виноват. Андрей всегда знает, как себя нужно вести с людьми, и сейчас тоже не промахнулся.
— А Вилли здоровый ещё?
— Вилька у Олега на Ленинградке, три дня уже. Не ругайся, — примирительно попросил я.
Уж очень болело горло, да и правое плечо. В то место мне осколок попал, когда брали хурал, и взорвалась газовая плита.
— Приезжай. Я сейчас курицу разогрею, на троне. Хочешь? Мать пирог спечёт…
— На троне? — Озирский почему-то надолго замолчал. Потом согласился: — Ладно, я водку привезу. Помянем Фрэнс. Через несколько дней её гроб опустят в фамильный склеп де Боньер на острове в Средиземном море. А нам надо дальше жить, Божок.
Озирский назвал меня на кличке — так бывало, когда мы вместе работали. А между заданиями я был у него Русланычем.
— Жить и работать. Я поеду мимо магазинов. Что взять?
— Лимонов. Может, кураги. И помидоров с огурцами, если будут. В универсам недавно ходили. У нас всё есть.
Я подумал, что мне неплохо было бы полизать мёду, чтобы поправиться скорее. Но говорить я ничего не стал.
— Если увижу, привезу.
Озирский мог накупить ещё и не того. И матери-то букет роз цвета слоновой кости он привезёт обязательно. Шеф вообще к женщинам без цветов не ездит. Конечно, и Липке Бабенко, у которой остановился на Звенигородке, привёз и розы, и подарок. Не только её, но и сыну Андрейке. Ему ещё и года нет.
Положение обязывает. Андрей теперь респектабельный предприниматель. А для меня он просто друг, как большой парень. Я всё время забываю, что у него есть внук. Интересно, такси он возьмёт или на казённом «мерсе» прикатит? Раньше Озирский дамам руки никогда не целовал, а теперь это делает всё время. Он выучил правила поведения в свете, да и я кое-что усвоил.
Например, если поднимаешься с дамой по лестнице, нужно идти позади неё. И она, в случае чего, упадёт на меня. А, когда спускаешься, для того же самого она должна идти позади. Но я всё время в лифте поднимаюсь. А там главное — с педерастом каким-нибудь не оказаться вместе. А то клавишу «стоп» между этажами нажмёт — и привет.
— Итак, я буду у вас в девять. Все подробности при встрече.
Андрей отключился. Я вылетел из туалета, как ошпаренный. Без двух восемь, а в животе уже холодок. Если мать сейчас не сунет ключ в скважину, я оборзею. Блин, я сильно пугливый стал. Неужели ей нельзя поболтать с приятельницами после занятий, по магазинам пройти? Мать ведь не знает, что Озирский объявился. А я чайник поставлю, выпью чашечку. Чтобы не охрипнуть окончательно, пока Андрей приедет.
Я думал о чае, а сам слонялся по освещённой квартире просто так. В итоге у меня закружилась голова. Я отдёрнул капроновый тюль, проверил, нужно ли полить кактусы. Решил, что, должно быть, пора. Взял лейку, сходил на кухню за водой.
У нас четырнадцатый этаж. И там, внизу, не различить, подходит к дому мать, или заворачивает Озирский на машине. Мать-то близорукая, нужно её у метро встречать, чтобы в лужу не забрела. Очки не носит — стыдно. Если не упадёт, пальто точно испачкает.
А оно не простое — от престижного кутюрье. Только фамилию не запомнил. На день рождения дал ей «баксы» — как раз получил за поимку банды на заправке. Мать купила чёрно-оранжевую жуть до колена, повесила в шкаф. Долго не решалась надеть, а теперь не снимает. И сапоги у неё на шпильке. Сколько раз говорил, что не те у нас дороги! Всё равно носит. По три раза каждый каблук приколачивала. И добро бы низкорослая была, кривоногая — им без каблуков никак. А у матери такая фигура — закачаешься…
Я открыл кран в ванной, потому что на кухне — полная мойка посуды. Из-за попугая и всякого другого не сумел вымыть. Подставил лейку, прислушался. Почувствовал вдруг, что лифт остановился на нашем этаже. Не знаю, как другие, а я всегда слышу шаги и различаю их.
Вот, сейчас мать идёт от двери лифта в коридор, отпирает замки. Я бегу к ней, как угорелый, оставив лейку в ванне. Беру у матери сумки, а она наклоняется, целует меня в лоб. Наверное, чувствует жар, потому что мгновенно хмурится. А глаза у неё голубые, прозрачные, жалобные.
Я начинаю с порога говорить, чтобы отвлечь мать от своего лба. Между прочим, мне это удаётся.
— Как у тебя дела, Русенька?
Мать чувствует, что я о чём-то молчу. Пытается сообразить, но не может. Мне хочется сказать ей приятное, и я говорю.
— Да ничего, нормально всё. Сейчас Андрей звонил. В девять часов приедет к нам.
Я немножко ошибся. Озирский привёз матери не розы, а хризантемы — девять штук. Сам поставил их в огромную фарфоровую вазу. Потом выложил индейку, запечённую в фольге, килограмм помидоров, столько же огурцов, курагу с орехами, коробку конфет «Ассорти» с жёлтыми розами. На такую картинку, между прочим, можно и обидеться.
Никакие поминки не обойдутся без «пузыря». Андрей поставил «Смирнофф». Мы выпили, не чокаясь. Мать уже рта не открывает, когда шеф наливает мне. А он считает, что, если может засылать меня в банды, то отбирать мою законную дозу — смертный грех.
— Курица на троне не получилась, — сказал я. — Неловко подавать её с одной лапой.
Мать, как всегда, тщательно вытерла ветошью сапожки, почистила пальто и шляпу.
— Второй раз про эту курицу слышу, — признался Андрей. — А попробовать, видно, не судьба.
Шеф сегодня был в чёрной водолазке и таких же брюках. Я почему-то жду, когда на его висках растает снег. Ведь он без шапки пришёл. И не могу поверить, что Андрей такой седой.
— Обязательно в следующий раз сделаю, — пообещала мать.
Она достала из духовки горячий пирог «Гости на пороге», который еле успела сделать до прихода шефа. Он сказал, что взял на Пресне такси.
— Курочку посажу на баночку и угощу, — продолжала мать. — А когда ты впервые о ней услышал?
Странно вообще-то. Франсуазу мы уже помянули. Но что с ней случилось, Андрей так и не сказал. Знаем, что погибла, но убийства не было. Слепой рок, нелепый ужас — так объяснил Андрей. Я вижу, что и ему сил не хватает, а ведь мужик железный. Мать плачет, но как-то про себя. Она одна так умеет. По крайней мере, из тех, кого я знаю.
— В первый раз меня собирался угостить ещё полковник Ронин.
Озирский налил себе водки, выпил и закусил пирогом. Я макнул пирог в рюмку и положил в рот.
— Да, Андрей, я всё хотела спросить… Как Антон Александрович?
Мать, я вижу, понимает, что Андрей про Франсуазу пока не готов рассказать. А у меня горло болит так, что пищать охота. Видно, ангина приклеилась.
— Ему не лучше? Ну, хоть немножечко?
— Понимаешь, Татьяна, иногда мне кажется, что Ронин совершенно нормальный. Просто хочет немного отдохнуть. Ведь он так много работал, несколько лет не был в отпуске. Только перед самой трагедией успел съездить на родину, в Борисовку…
— Где это? — удивилась мать.
— В Белгородской области.
Озирский говорил почти шёпотом. Или я, сонная тетеря, его плохо слышал. Я не знал генерала Ронина, не видел его никогда. И потому очень не переживал. Разве что жалко было Гету и Маргариту Петровну. Они уже с ума сошли из-за ранения отца. Ведь он может навсегда остаться без сознания. А из госпиталя его выпишут — не век же там держать. И придётся ухаживать без всякого смысла. В конце концов, генерал умрёт — например, от воспаления лёгких.
Андрей говорил в свой собственный кулак — как будто затыкал себе рот:
— Практически все его раны залечены ещё зимой. В том числе и перелом основания черепа, и ушибы внутренних органов. На лице шрамы, но ими можно пренебречь. Ведь глаза и зубы целы.
Озирский сейчас и красивый, и страшный одновременно. Он смотрит на нас расширенными глазами. На его лбу — глубокие морщины. Похоже, что кожа и кость треснули. Он обещал дать мне интересное задание, но как будто забыл или передумал. Сейчас он не обращал на меня никакого внимания, смотрел в окно.
— Антону сделали все операции, какие только могли сделать. Как говорят врачи, ухудшений нет, но и улучшений пока не предвидится. Массаж, физиотерапия, лечебная физкультура, медикаменты — всё это Антон имеет. Иногда создаётся впечатление, что он давно очнулся. Я смотрю ему в глаза, вижу осмысленный взгляд. Просто не верится, что какой-то плёвый осколочек напакостил больше, чем весь остальной металл, огонь, взрывная волна. Такой тренированный мужик не может долго быть в отключке. Это нереально. Ронин просто прикалывается, смеётся над нами.
Озирский потрепал меня по чёлке, давая понять, что уговор остаётся в силе. Мы ещё обсудим свои дела. Почему бы и нет? Сейчас начало одиннадцатого. Отправим мать спать, а сами побеседуем. При ней нельзя — трусиха страшная. Стресс её угробить может.
— Ронин очень внимательно смотрит на меня, и я сам начинаю сходить с ума. Кажется, что он вот-вот возьмёт меня за руку, скажет: «Оклемался, порядок!» И от этого ожидания, постоянно и бесполезного, я сам начинаю бредить.
Андрей так сильно хрустнул пальцами, что мне показалось — сломал.
— Антон улыбается, как раньше. Смотрит телевизор, проявляя весь спектр эмоций — от радости до гнева. Но молчит…
Озирский двумя кулаками так ударил по столу, что я испугался. Мать обомлела тоже. Андрей ведь каратист. Удар у него, как у льва — быка убьёт спокойно. Он доски ломает, кирпичи дробит. А мебель у нас хлипкая, хоть и итальянская.
— Молчит! Только слушает. Я каждый день клянусь, что не приду больше. Но прихожу и бессознательно жду, что генерал скажет мне: «Привет!» Татьяна, не тебе объяснять, как это тяжко. Теперь все знают, что я в трагедии Ронина невиновен. Остаётся только ему самому объяснить, почему так вышло — когда в себя придёт. Только бы без параличей обошлось, без прочих негативных последствий! А если он вечно будет лежать, не простив меня, я сам себя изведу. Я ведь не проверил днище «мерса», не уберёг… Но мы должны переговорить, разобраться во всём. Я хочу услышать его голос, живой голос, понимаешь? Он ведь был такой красивый — баритональный бас…
Мать стала гладить Андрея по голове, утешая. Я всё понимаю, но сердце противно кольнуло. Они ведь оба пьяные, теперь свободные. Мало ли что может случиться? Ведь нравятся друг другу, а в таком состоянии всякое бывает. Препятствовать не могу — не моё дело. Придётся деликатно покашлять. Я хотел потихонечку, а сам чихнул так, что мать в ужасе отдёрнула руки. В глазах её стояли слёзы.
— Я ещё заметил, что Ронин очень помолодел — лет на пятнадцать, — продолжал шеф. — Этот феномен ещё не объяснён. Ведь с горя обычно старятся…
Озирский весь вспотел. Мать — тоже, как всегда после водки. Всем нам стало жарко на кухне. Форточку бы открыть, но никак не встать. Ноги у меня стали ватными.
— Антон может вернуться. А вот Фрэнс не вернётся уже никогда. Я не говорил ещё, как именно она погибла?
Озирский в упор смотрел на меня огромными зелёными глазами. Он смахнул пальцами слёзы. Мать уже рыдала в голос, закрыв лицо руками. Меня же горло отвлекало от всего. Хотелось пойти в спальню и прилечь. Но я не мог, не хотел оставлять их одних.
— Нет, Андрюшенька. Мы вот ждём с Русиком.
— Есть у нас в Питере Каменноостровский проспект. Раньше он назывался Кировским. Там начали по весне балконы падать — на головы людям. Никогда такого прежде не было.
Озирский вдруг улыбнулся — слезливо, как пьяный. Он будто бы до сих пор ничего не понимал. Мать пыталась оттереть размазавшуюся помаду. Волосы её мокрыми сосульками повисли над тарелкой. Я вилкой ткнул себя в ладонь посильнее, потому что ничего не соображал.
Андрей полез за сигаретами. Я хотел попросить, но при матери не решился.
— Не сосулька? Неужели балкон, Андрюша?
Мать выдохнула дым, похлопала своими тяжёлыми веками. Какая же она красивая, даже сейчас! И почему мне никак такую девчонку не найти?…
Я увидел, что Андрей весь дрожит. Меня тоже познабливало. Может, мы оба чем-то заболели?
— Мэр* довёл город до полной разрухи. Питер снегом занесён, почти как в блокаду. Лёд в полметра толщиной. Ни разу его не скалывали — даже в центре. И песком не посыпают. Сугробы намело в человеческий рост. Про сосульки уже не говорю. Само собой, что люди от них гибнут. У нас ведь климат влажный, всё время ветер с моря. И такие бороды намерзают! Так теперь балконы стали рушиться. Особенно в центре, в старом фонде.
— А у вас тоже выборы будут в этом году? — спросила мать, всхлипнув.
— Выберут того же самого, куда денутся!
Озирский скрипнул зубами, дёрнул кадыком. Он у Андрея торчит, как камень. Оттого и голос низкий.
— Презентации, вояжи, скачки-рауты, дискуссии, политическая трескотня… И нуль дела, полный нуль! Не Северная столица у нас, а форменный хлев. Дороги, как после бомбёжки. Ухабы, рытвины, и всё это подо льдом. И сплошные заносы, которые никто не расчищает. У меня в агентстве так парень погиб. На захвате уцелел, а когда ехал домой, на автобусную остановку налетел трейлер. Его занесло на проезжей части. Трейлер, вдумайтесь! А что говорить о легковушках? Я ведь Павлика специально отправил на автобусе, чтобы он за руль после бессонной ночи не садился. Предлагал отоспаться в офисе, так ему срочно домой потребовалось. Свободных машин не оказалось. И ехать-то недалеко — на Торжковскую улицу. Он в том доме жил, где почта. И вот — результат. Мало мне двух погибших, мало Ронина. Теперь ещё и Франсуаза! И после каждого случая на меня — косые взгляды, проверочки под благовидными предлогами. Ведь дыма без огня не бывает. Отсидел в СИЗО три недели. А вдруг криминал имеется?
— Неужели на тебя свалили, что жена погибла? — Мать чуть не упала в обморок.
— Не впрямую, конечно. Но чегой-то снова затаили. Мне не мерещится, Татьяна. Агентство давно хотят прикрыть. Вернее, поменять руководство. Курочка-то золотые яички несёт. Может, я и сам уйду — лишь бы сохранить «Брянский лес». Контора прибыльная, нужная. Не могу ею жертвовать ради своих амбиций. Возьму на себя грехи — свои и чужие. Мне не привыкать носить тяжести — грузчиком был. Пусть другим полегчает. — Озирский потянулся, размял торс. — А мэр у нас хоть куда! Плевать, что городом не занимается. Лишь бы демократом был.
— Андрей, не обижайся, — попросил я. — Не смог передать про Франсуазу. Мне так её жалко, что просто не передать. Как там всё произошло? Я вообще думал, что ты в Париже.
— В Париж я не поеду. Мне это запретила бывшая тёща, мать Франсуазы. — Андрей усмехнулся правым углом рта. А левый замер, как пришпиленный, — ладно, ей простительно, имеет право. Селья-Пилар винит меня, хоть и постоянно предупреждал Фрэнс, просил её не рисковать. А она любила щекотать себе и другим нервы. Так её воспитал отец, и мать об этом знала. Но нужно же найти козла отпущения! Обвинять стихию, рок, судьбу как-то несерьёзно. Требуется враг во плоти. Я получил право только сфотографировать Фрэнс в морге и в гробу. Ещё у меня остались её прижизненные снимки, а также Юлека и Маньки. Теперь детей никто и никогда так не назовёт. Отныне они — Жюльен и Мари де Боньер. Селья советовала не судиться с ней — всё равно проиграю.
— По-моему, бабушка сошла с ума! Дети остались без матери, а она ещё их и отца лишает…
Моя мать возмутилась до крайности. И я тоже сжал кулаки. Как можно отбирать детей у человека, которому и так больно?…
— Вполне возможно, что у неё поехала крыша, — легко согласился Озирский. — Селья-Пилар потеряла единственную дочь, да ещё столь страшным образом. Ведь от головы Фрэнс практически ничего не осталось. Снимки страшные, но они для меня одного. И я никому их не покажу, сколько бы лет ни пришло. Даже тебе, Божок. — Андрей похлопал меня по спине. — Верю, что жалеешь Фрэнс. Но это другое. Тебе не понять. И не нужно понимать. А мы с тобой немного погодя поговорим о другом.
Озирский взглянул на стенные часы — без семи одиннадцать. Мать устала — надо её отослать. А потом — к делу.
— Андрюша, и ты отказался от детей? Без боя?
Мать роняла ложки-вилки, локтём чуть не смахнула на пол рюмку. Я её поймал уже в полёте.
— Тебе это так просто сделать?
— Не просто. И суда я не боюсь. — Андрей достал ещё одну сигарету. — Но у меня есть ещё дети. А у Сельи эти внуки — единственные. Муж давно умер. И вообще, испанцы — люди очень эмоциональные. Их любовь деспотична. Фрэнс часто жаловалась, что мать буквально вздохнуть не даёт. И всё — от нежных чувств. Я не могу отказать женщине, если она от многого просит немножко. Возможно, я виноват, что первого апреля не поехал с Фрэнс в обменник. Она захотела продать франки*, и именно на Петроградке. Дороги, как я уже сказал, хуже некуда. Ваши магистрали хоть солью посыпаны. А у нас даже в респектабельных кварталах чёрт ногу сломит. Я боялся автомобильной аварии. Фрэнс водила машины на огромной скорости. Она обжала лихачить, но это раньше. Потом уже остепенилась. Когда в последний раз поцеловала меня у порога, пообещала быть осторожной. Я собирался в офис, а оттуда — в посёлок Пушной. Там мент прикончил отца своего друга. Меня попросили расследовать — сочли самым беспристрастным…
Озирский глотал дым, не вдыхая его. Мать лениво собирала со стола. Мы, как оказалось, почти ничего и не съели.
— Когда я вернулся в офис, весёлый и довольный, секретарша встретила меня вся в слезах. Она — вдова. Знает, что такое свою половину терять. Мне удалось собрать неопровержимые улики, припечатать наглеца. Я даже не сразу понял, почему Светка плачет. Оказывается, в половине десятого утра погибла Франсуаза…
Андрей вытер предательски заблестевшие глаза носовым платком. Мать снова принялась гладить его по щекам, по волосам.
— Франсуаза припарковала машину у тротуара Каменноостровского проспекта, вышла… Нет бы задержаться на две минуты! И кусок лепнины упал бы, не задев… Там ведь ни флажков, ни ограждения не было. И дворник не стоял. Я видел тот балкон — его оставшуюся часть. Красивая фигурная решётка, третий этаж. Господская квартира. Упала совсем небольшая часть лепнины. Но и того хватило, чтобы разбить голову Фрэнс, как яйцо. Свидетели дали показания, что всё произошло совершенно неожиданно. Камень как будто поджидал жертву. Кто знает? Может, это действительно судьба. Обломок развалился на части. Второй кусок упал на крышу иномарки, а наша «тачка» не пострадала. У свидетелей, конечно, шок. Двое даже заикаться начали. Зрелище для непривычных людей страшное. Да и для привычных тоже…
— А почему балкон-то упал? — Я навалился локтями на стол. — Не знаешь?
— Сейчас неизвестно, проводится экспертиза. Высказываются лишь предварительные версии. Предполагают, что в трещины попала вода, замёрзла. Зима выдалась очень суровая, и эти щели расширились. Прочность, естественно, понизилась. А весной лёд стал таять… Но это — не окончательно. Гипотез множество, но ясно одно — фонд трухлявый, балконы не ремонтируются вовремя. Только теперь взялись за ум. Будут срезать те, что уже совсем «на соплях». По всей Петроградке флажки висят. Дворники со свистками прохожих гоняют. Ладно, может, кому-то ещё жизнь спасут. Но денег, мне сказали, на обрушение балконов городе нет. Заметьте, а на всякие развлечения мэра — пожалуйста! На один балкон уходит по двадцать миллионов рублей. Там же не только балкон демонтировать надо, но и трассу троллейбусов отключать. Провода обрезать, делать временную подвеску, включать всё снова. А после ещё приваривать решётку к балконной двери снаружи. У нас ведь народ какой? Им скажут, что балкона больше нет, а мужик спьяну забудет и выйдет покурить… И до гибели Франсуазы жилищные службы надеялись, что всё обойдётся, рассосётся, пройдёт мимо.
— Теперь-то конечно, — фыркнула мать. — Гром грянул — они перекрестились. Тем более что погибла иностранка.
— Между прочим, коммунальщики не во всём виноваты. Если они сами балкон срежут, их штрафами замордуют. Ведь изменится облик охраняемого государством здания. Но государство эти памятники ремонтировать не желает. Пусть несут смерть тем, чей глаз должны радовать. Селья-Пилар ничего этого понять не хочет.
Озирский встал, налил в стакан воды из-под крана и залпом выпил. Я хотел сделать то же самое, но мать погрозила пальцем. Я решил ей нервы не напрягать. Ещё неизвестно, что с сердцем у неё ночью будет.
— Действительно, войти в положение может только наш человек. А не тот, кто живёт в замке на острове. Нашу страну Селья-Пилар не любила и боялась, — продолжал Андрей. — Во время пожара в гостинице «Россия» погибли её кузина с другом. И она ждала новой беды от русских. Фрэнс вырывалась ко мне только после истерик и скандалов. И вот, пожалуйста. Материнское сердце — вещун. Не уберёг… Селья-Пилар поклялась на Библии, что её внуки никогда не увидят этого земного ада. По крайней мере, до тех пор, пока она жива. И я не должен даже вспоминать о своих детях, пока не получу извещение о кончине бывшей тёщи. Между прочим, похожее условие поставила моя мать моему отцу. И тот свято выполнял данный обет. Но ничего, мы успели и познакомиться, и подружиться…
— Значит, она запретила тебе сопровождать тело? — догадался я.
— Не то чтобы запретила, но высказала подобные пожелания. Всё, что мне удалось, — положить в гроб свою фотографию, накрыть его французским флагом. Так поступают с гробами военнослужащих, погибших в бою. Я считаю, что Франсуаза де Боньер достойна такой чести. Она неоднократно бывала под огнём, исполняя свой журналистский долг. Один раз была ранена в ногу. И тем ужаснее, что погибла она из-за разгильдяйства официальных лиц разного уровня, но одинаково ленивых, глупых и подлых. Я потерял не только жену и мать своих детей. Я лишился подруги, соратницы, сотрудницы. Она много помогала мне при расследованиях, спасала жизнь, поддерживала морально. И, самое главное, некому отомстить за неё. Против режима, против государства мы с тобой бессильны, Божок…
— А я думал, что ты хочешь дать мне задания из-за Франсуазы…
Блин, теперь уж я совсем ничего не понимаю. Думал помочь Озирскому рассчитаться за жену. А, получается, ничего такого делать не нужно.
— Тогда из-за кого? Скажешь?
— За тем и пришёл.
Озирский поднялся из-за стола, погладил себя по животу, приобнял меня за плечи.
— Татьяна, уж извини, но мне о деле нужно с Русланычем покуликать*. А потом я поеду на Пресню ночевать.
— А почему у нас не останешься?
Мать повязала фартук. Она шевелилась лениво, то и дело зевала. Надо бы ей помочь, но дело — прежде всего. Горло уже меньше болит. Наверное, водка помогла. Мать, вижу, мучается, но терпит. Я — мужик, не раз доказал это. Без меня быть ей лимитой в Москве, или квартиру Олега разменивать, или углы снимать.
А так у нас — трёхкомнатный флэт* на улице Академика Варги в Тёплом Стане. Дом улучшенной планировки. Больше тысячи баксов за квадрат. И мебелишка импортная, европейский дизайн. И всё это добро я получил, работая на «крутых». У них так — «пацан сказал, пацан сделал». Обещали мне квартиру, и предоставили.
— Андрюшенька, поздно уже, — напомнила мать.
— Ничего, не барышня.
Озирский подтолкнул меня к двери. Мать включила воду, потом — приёмник. «Ах, какой был мужчина — настоящий полковник!» — запела Алла Пугачёва.
— Липка там одна, с Андрейкой. А я как раз в Москве, так что нужно возвращаться. У меня, Татьяна, страх какой-то появился. Мне кажется теперь, что с каждым может случиться трагедия. Ведь когда я уезжал в Пушной, думал только о деле. Через того мента-убийцу мы вышли на «ломщиков» у пунктов обмена валюты. Мужика и убили не по пьянке, а потому, что он «ломщиков» сдать хотел. А потом новая история. Один из задержанных пожаловался, что его били при задержании. И описал меня. А я и пальцем никого не тронул. Правда, удалось выскочить. Вмешалось районное начальство. Эти «ломщики» всех уже задолбали. Короче, день выдался не скучный, даже интересный. И я совсем забыл, что Фрэнс сказала на прощание…
— А что? — шмыгнула носом мать.
— Она сказала: «Андре, мне приснился ужасный сон. Будто у меня выбиты зубы, и весь рот в крови… Как я была счастлива, когда проснулась!» А я не обратил внимания. Только попросил быть аккуратнее с машиной. Вспомнил эти слова только потом. Тёща заявила, что это — вещий сон. И что он означает именно смерть! И я не должен был никуда отпускать жену. Итак, я всё же виноват. С Сельей я во всём согласился. Пошёл на мыслимые и немыслимые уступки. Но взамен попросил тоже исчезнуть с моего горизонта и не трепать всуе моё имя. В России можно нелепо погибнуть, впервые прибыв на экскурсию. Она согласилась. Вот и всё, собственно, что я могу сказать о Франсуазе. Хорошо, что она приехала без детей. При последнем свидании с Юлеком и Манькой я не предполагал, что больше никогда их не увижу. По крайней мере, до совершеннолетия. Селье сейчас пятьдесят четыре. Она может прожить ещё долго. Вполне возможно, что я перекинусь раньше…
— Андрюша, не говори так! — Мать испуганно обернулась от мойки. — Иди, приляг, отдохни — чтобы хмель вышел. Иначе как ты до Пресни потом доедешь? Страшный гололёд. У нас с этим тоже проблемы, особенно в «спальных» районах. Женя и Лёля любили Фрэнс, я знаю. — Мать усердно тёрла губкой тарелку. — Так ведь?
— Любили. — Озирский так и не снял руку с моей шеи. — Очень горюют. Всё, Татьяна, мы пошли. Я много времени не займу. Кстати, у Русланыч жар. Ты знаешь об этом? Где-то тридцать семь и шесть. Могу, конечно, немного ошибиться…
— Вот и я почувствовала, что у него лоб горячий!
Мать выключила воду, хоть посуду и не домыла. Села на табуретку, сняла фартук, закрыла им лицо.
— Русик редко болеет, но если уж это случится, без «неотложки» не обойдётся. Что у тебя болит, сыночек? Горло? Голова? Ты хрипишь, я слышу?…
— Немного прихватило, — признался я. — Ну и что? Мы с тобой не грипповали зимой, а ты боялась. Сейчас, может, тоже пронесёт. Андрей, пойдём?
Чего-чего, а материных слёз я видеть не могу. Озирский меня понял и уже хотел увести с кухни. Но у него это не вышло. Мать тихонько заскулила в полотенце.
— Всё без шапки бегаешь! Андрей, я на Русика влияния не имею. Хоть ты наставь его на путь истинный! Водку пьёт, курит, одевается кое-как. Теперь вот температурит. Если дашь ему задание, то в постели дня не пролежит…
— Ничего, выполнит, когда поправится, — утешил её Озирский. — Тут всё равно с наскока не возьмёшь. Неизвестно, чего больше придётся делать — думать или действовать на оперативных просторах. А лечиться Русланыч будет. Я прикажу — как непосредственный начальник. Ослушаться не посмеет.
— Ни за что не ослушаюсь! — радостно заверил я мать. — Ладно, пока…
— Андрей! — Она подошла к Озирскому, не выпуская полотенца из рук. Робко заглянула ему в лицо. — А ты как… дальше? Ну, то есть… понимаешь…
— Не понимаю.
Андрей начал заводиться, потому что всё-таки понял. Я потянул его за руку, но сдвинуть с места не смог.
— Ты о чём, Татка?
— Опять без жены остался, а дети ещё маленькие. Лёле всего шесть, Жене будет одиннадцать. Изольда Кимовна не сможет быть с ними вечно…
— Франсуаза их изредка брала в Париж, конечно. Но большую часть они проводили именно с неродной бабушкой. Без неё пропали бы. И сейчас она войдёт в моё положение. Хотя это трудно, конечно. Но с Фрэнс Изольда дружила. И теперь потрясена случившимся. Сейчас она в Питере, на Фонтанке.
Андрей никак не мог сообразить, что матери надо. И вдруг испугался. Неужели она хочет Озирскому сделать предложение? Но что тут плохого, если бы я стал сыном своего шефа? Всё равно Олег не был моим родным отцом. Тогда какая разница? И не такой сопляк, как Женька, Андрею нужен. Шеф всегда говорил, что мы с ним были бы идеальной мужской половиной семьи.
— А в чём дело, собственно? Ты чем-то хочешь помочь? Имеешь возможность?
— Если тебе нужно, то я помогу.
Мать на моей памяти никогда такой решительной не была. У неё даже глаза сверкнули сталью. Она так и не сняла брюки-клёш, в которых приехала из кружка. Выглядела девчонкой — чуть постарше Ленки Мартыновой. Только та тощая, а мать имеет роскошные формы. Она у меня, как прекрасная ваза — всё на своём месте.
В тех же брюках мать была неделю назад, когда ходили на Воробьёвы горы — смотреть комету Хиякутаке. Та висела в небе, а толпа гудела. Шептали, что на Москву надвигаются напасти. Но Франсуазы с нами там не было, а погибла именно она.
Андрей, хоть и был тогда в Москве, пойти с нами тоже не смог. Расследовал случай, когда в гараже-ракушке неподалёку от Рублёвки нашли пятерых задушенных людей — двух мужчин и трёх женщин. Не знаю, нашёл ли шеф виновных, а спрашивать стесняюсь. Он может вскинуться до потолка, потому что нервничает.
С нами тогда была Липка Бабенко, подружка Озирского, да и моя тоже. Только у нас с ней платонические отношения, а у шефа — близкие. Ребёнка не с кем было оставить. Липка держала его на кенгурушнике, и оба смотрели в небо.
Раньше я думал, что комета несётся в вышине, как самолёт. А оказалось, что она замерла прямо над нашими головами, распустив светящийся хвост. Андрейка-маленький ничего не понимал и ревел. Толпа волновалась. Все распсиховались, стали друг другу рассказывать страшные истории. В конце концов, у нас замёрзли ноги. Мы бы потерпели, да Андрейка обкакался. Пришлось ехать к нам сюда, мыть его. А уже после мать проводила Липку с ребёнком на Пресню.
— Пока не нужно помогать. — Андрей впервые улыбнулся и поцеловал матери руку.
— А Липа знает про Франсуазу?
— А как же! — Шеф ухмыльнулся совсем уж невесело. — Я рассказал.
— И что она? У вас же общий ребёнок!
Мать аж пятнами пошла. Она всегда принимает близко к сердцу такие истории.
— Липка стойку сделала, поганка, — неохотно ответил шеф.
Я фыркнул, представив, как Липка стоит на четвереньках, как собака, подняв переднюю лапу. Мать сокрушённо покачала головой.
— Самое главное, что она от Фрэнс ничего, кроме добра, не видела, — продолжал Андрей. — И сама пережила три трагедии — за неполные шестнадцать лет. Должна чувствовать чужую боль. Нет, все мысли только о себе.
— И о сыночке, Андрюша. Мне кажется, что в первую очередь — о нём!
Мать говорила горячо, словно хотела непременно переубедить шефа.
Я понял, что он имеет в виду. Липка Бабенко хочет за него замуж. А ведь у неё два жениха. Микола Матвиенко — с Украины. И Лёшка Чугунов — из московского филиала нашего агентства. Липка говорила, что с обоими уже трахалась. Но в ЗАГС идти не хочет — надеется дождаться Андрея. Ведь у них такой миленький сыночек — весь в папочку!
А Андрей часто говорит, что Женькой своим недоволен. Теперь вот и Юлека у него отняли. Почему бы им не пожениться? Липка в лепёшку из-за шефа разобьётся — я знаю. Никто ей больше не нужен. Микола, вроде бы, в Донбассе сейчас. А Лёшку Липка выгнала, раз Озирский приехал.
— Андрюша, я поняла, что ты совершенно исключаешь возможность брака с Олимпиадой? Ведь пропадёт девочка, да ещё и младенца погубит…
— У неё два хлопца на выбор, плюс шикарная квартира. С такими бонусами пропасть трудно, разве только если очень постараться. Я не отказываюсь платить на сына, но жену найду себе сам. И Липка мне здесь — не указ. Всё, хватит этих разговоров, Татьяна, хоть действуешь ты из лучших побуждений…
— Не буду больше, Андрюша.
Мать стала вытирать полотенцем посуду. Стрижка-каре волнуется, когда она головой встряхивает. А мне так хочется зарыться пальцами в эти золотые волосы! А потом поцеловать розовую, в румянах, щёку…
— Как внук твой, Данечка?
— Ничего, растёт. Пошли, Божок, хватит резину тянуть.
Очень мило! Резину тянут они с матерью, а виноват я. От обиды снова нашёл приступ чихания.
— Будь здоров! — Андрей привел передо мной на корточки. — Татка, вызывай завтра врача. Пусть Русланыч отдохнёт. Ему долго и много придётся работать.
— Вызову.
Мать драила губкой тот столик, за которым мы ужинали. И другой — под навесным шкафчиком. Я заметил, как трясутся её тонкие длинные пальцы, унизанные колечками.
— Всё никак не могу успокоиться из-за Франсуазы! Это ужасно! Самые молодые, самые красивые погибают! Солнышко ясное, светящаяся женщина! Мать двоих малышей… Так помогла нам в случае с Борисом Добиным. В те страшные дни* она одна согревала наши сердца, внушала надежду, — бормотала мать. — Я тогда вообще чуть таблеток не наглоталась. Только мысль о Русике остановила… А Франсуаза подвиг совершила. Ей должно быть всё равно, что будет с Москвой, попадёт ли яд в водопровод… Уехать и забыть! Не её страна, не её столица. Нет, она всегда на амбразуру кидалась. Тридцать лет всего! Как мало отпущено жить на земле светлым людям, и как долго здравствуют негодяи! Кто так делает, кто?!
— И моя вторая жена скончалась от диабета на тридцать первом году жизни, — кивнул Озирский. — Она была медсестрой, тоже облегчала людские страдания. Вполне может быть, я не решусь жениться в четвёртый раз. Слишком страшные судьбы у женщин, которые становятся моими спутницами. Жребий таков, что в жёны я могу взять лишь заклятого врага, чтобы погубить его.
Озирский налил воды в стакан, поднёс матери. Я взял её за руку.
. — Всё, мальчики, идите. Задержала я вас. Но такие новости кошмарные каждый день…
— Согласен. Поменьше бы таких новостей, — сказал Озирский.
— Может быть, останешься. Андрюша? — спросила мать. — Я тебе в гостиной постелю. Не доедешь ведь. Да и отсюда тебе в офис ближе.
— Ладно, только Олимпиаде позвоню. Чтобы не ревела всю ночь…
Значит, в койку с Андреем мать не собирается. Впрочем, может отдельно стелить и для отвода глаз. Хотят дождаться, когда я усну.
Андрей взял свою «трубу», набрал номер:
— Липка? Да, я. В Тёплом Стане. Мне не с руки сегодня к тебе ехать, так что здесь заночую. Ты что, очумела?! Глянь на определитель. Какая баба? Это номер Величко. Останусь у них, а потом — на Каширку. Можешь не верить — мне всё равно. Не ори — ребёнка испугаешь. Лучше поцелуй его — за меня. Оксана не звонила? Нет пока? Ничего, найдётся. Её же скоро нужно будет встречать. Никто меня на Пресне не искал? Если объявится Генриетта Ронина, скажешь, что по её делу работаю. Слушай, тебе в дурдом пора! Я не у неё, а у Татьяны Васильевны. Для чего я тебе сервер ставил? Чтобы видно было, откуда звонят. Всё, пока. Приятных снов!
Озирский вытер рукавом пот со лба, будто грузил мешки. Потом тупо уставился на нас.
— Знаете, из-за пижонства или боли я во время соревнований по карате никогда не орал. Хотя удар «абчаги» трудно молча перенести. А тут хоть вой! Все три жены стоят перед глазами — Наталья, Елена, Франсуаза. И ещё — мать, Власта Сорец — одноклассница моя и боевой товарищ. Она в девяносто втором наш отход прикрывала. Знаете, как в заключительной сцене фильма «А зори здесь тихие…» Как раз пять женщин. Вот, шеренгой стоят, и молча смотрят мне в глаза. А я ничего не могу сделать. Понимаю, что ни в чём не виноват, а всё равно стыдно. Ведь все, все жить могли! Матери только в конце этого года исполнилось бы шестьдесят. Остальные намного моложе. Права ты, Татьяна. Всякая мразь долго живёт. Вот сейчас пойдём с Русланычем обсуждать одно дело. Тебе говорить не буду — расстроишься. Но если мы не будем работать, ещё кого-то в землю зароют. А с меня уже тех жертв достаточно. Надо сделать всё для того, чтобы спасти других…
— Спасём! — хрипло сказал я.
В носу у меня защипало — то ли плакать хотелось, то ли насморк мучил. В большой комнате гулко забили часы.
— Андрей, скажи, кого брать-то будем?
Луны в окне уже не было. Наверное, она ушла за громадный корпус напротив.
— Идём, Божок, расскажу, — печально сказал Андрей.
Шеф пропустил меня вперёд, прикрыл дверь на кухню. Мать осталась поливать фиалки. У нас их пятнадцать горшочков, все разноцветные, и даже жёлтая есть. Отвернулась, чтобы мы её слёз не видели. Жалко мать до ужаса, а что делать? Всё давным-давно решено. И выбора, если подумать, нет.
Я работаю или на охранно-розыскное агентство Андрея Озирского, или на мафиозную группу Темира Махмиева. Тот хоть сейчас и воюет в Чечне, а здесь дела его крутятся. Больше нигде халтурить мне не дадут, да я и сам не захочу.
— Не бойся, не помрёшь, Божок. — На всякий случай шеф постучал по дереву. — Но у тебя никакой ангины нет. ОРЗ средней тяжести.
Андрей дотянулся до бока моего шкафа, сел в кресло бен-биг. Оно лежит на полу, как мешок. Садиться на него взрослым людям трудно, если у них пузо и одышка. Но таких я к себе не приглашаю. К Андрею это не относится — ему раз плюнуть.
— Ты откуда знаешь? Ведь и горло не посмотрел.
Я залез в постель, завернулся в одеяло, чтобы не дрожать и не кашлять.
— При ангине не чихают — это первое. Кроме того, там нет насморка. А боль в горле такая, что есть невозможно. И вообще, на еду смотреть противно. Я в детстве неоднократно болел ангинами. И мои многочисленные дети тоже заражались. Так что могу отличить одну болезнь от другой. Вот, держи градусник.
Озирский знает, где что у нас лежит. Он полез в антресоль моего секретера, стряхнул термометр. Я сунул его под мышку. Потом Андрей принёс шарф и лично замотал мне горло. Такой качок, как он, и задушить может. Ему нужно каждое движение соизмерять. Но сейчас получилось у него тепло, нежно.
Рядом со мной, на тумбочке, светит ночник. Окно зашторено. Озирский проверил, плотно ли. Я снял только джинсы, а носки оставил. И другую одежду тоже навертел, чтобы согреться.
Моя комната небольшая, поэтому мы купили компактную мебель. Кровать выставляется из стенки, в которой есть шкаф, полки с антресолями — верхними и нижними, секретер. Ещё — отдельный письменный стол, на котором стоит музыкальный центр. Там я забыл одновременно кассету с «Пионерскими блатными» песнями и компакт-диск «Калинова моста».
— Слушай, Божок…
За спиной шефа — шведская стенка, турник, маленькие тренажёры. До обычных снарядов я пока не дорос. Этот комплект мне Озирский и подарил — четырнадцатого декабря, на десятилетие.
— Как твои друзья себя чувствуют? В смысле, ничего страшного с ними не случалось?
Странный вопрос какой-то. Никогда мои приятели его не интересовали.
— Да с ними много чего случается! — Я поправил градусник под мышкой.
— Я имею в виду серьёзные дела.
Озирский говорил, позёвывая, с закрытыми глазами. Похоже, он очень хотел спать, но пока не мог себе это позволить.
— Ну, Вадик Облеухов на днях погиб. Он в восьмой квартире жил. Его мать, тётя Нина, в чёрном платке плакала на лестнице. Он в здешнюю школу ходил, а я-то езжу на Ленинградку. Но во дворе вместе болтались…
— И что с ним случилось? — Озирский взял у меня градусник, сунул в футляр. — Тридцать семь и девять. Я слегка ошибся. Или с тех пор жар немного усилился. Но всё равно это — не ангина, так что держи хвост пистолетом. Так от чего умер парень?
— С шестнадцатого этажа упал.
— Самоубийство? — предположил Андрей, даже не моргнув. — Сколько ему лет было?
— Двенадцать. А свалился он нечаянно. На спор полез с одной лоджии на другую, а руки разжались.
— Это при тебе было?
— Нет, рассказали. Сразу умер, на месте.
— А других несчастных случаев не было? Вспомни получше.
— Какие тебе нужны? Убийства, что ли? — уточнил я.
— Все, о которых тебе известно. Я потом сам разберусь, — строго сказал Андрей.
Мне так вдруг противно стало — сил нет! Из носа течёт, горло болит, рту гадость какая-то. И плеваться не могу — стыдно. Во лбу боль не острая, а тягучая. Она как будто изнутри голову щекочет.
— К Лёхе Ермилову, который через улицу живёт, вор забрался в квартиру. Мы оба — собачники, гуляем вместе. У него — такса Лира. Так она вцепилась вору в ногу и держала его до тех пор, пока опергруппа не приехала. Квартира на сигнализации стояла. Их один раз уже обчистили.
— А ещё?
Шеф темнит пока. И я не понимаю, что ему нужно. Если я про ребят из школы вспоминать начну, то ночи не хватит — про всех рассказать. В доме тихо-тихо, и на улице тоже. Всех псов уже увели по квартирам. Даже машины перестали ездить. Одни мы торчим, как дураки.
— Женька Распопов с лифтом баловался, вовремя не отскочил. Так его ещё зимой похоронили. В закрытом гробу. — Я потёр переносицу.
— Несчастные случаи меня не интересуют, — наконец-то сообщил шеф. — Нападения на приятелей были? Слышал о чём-нибудь подобном? Вот в таком плане…
— Так бы и говорил!
Значит, надо вспоминать криминальные истории с детьми — если на них нападали, к примеру.
— Гарька Петров, тоже собачник. У него английский бульдог Тори. На Востряковское кладбище отвезли сразу после Нового года.
— Убили? — вскинулся шеф. — Кто? Чем он занимался? — Озирский достал электронный блокнот. — Сколько лет ему было?
— Четырнадцать. Он наркотой торговал в нашей школе, на Ленинградке. А учился здесь, между прочим. У них крутая компания была. С ними даже взрослые связываться боялись. Но, в конце концов, Петрова при разборке нунчаками забили. Ещё — ногами в живот. Не спасли — поздно было.
— Понятно. Что ещё можешь вспомнить?
— А если охранника связали, и всю технику из гимназии вынесли, это насилие? Или у школьного кассира сумку с зарплатой из рук вырвали?
— Я имею в виду сексуальное насилие, — наконец-то разродился шеф. — Не слышал?
— Одну пэтэушницу «на хор» поставили, но она выжила. Тебе с убийством нужно? А если просто так, то неинтересно?
— Божок, у вас охрана в школе есть? Амбалы у порога тусуются?
Андрей развалился в кресле-мешке, раскинув руки и ноги. Электронный блокнот лежал у него на животе.
— Есть, а что толку? Пропуска ввели, все проходят. Потом в тубзике* клей «Момент» нюхают. Один даже гранату принёс, и его не обыскали! Я про наркоту уже говорил. Везде так, а учителя боятся. Потихоньку крестятся, когда заходят в класс. Одну училку отличник за «пару» ножом пырнул…
— Вот и Гета про то же самое говорит!
Шеф вскочил с бен-бига, прошёлся по комнате. Ростом он не очень большой, и седина с затылка не так заметна. Особенно любит так перед женщинами расхаживать, когда водолазка мускулатуру обтягивает. Мне кажется, что он влюбился в Генриетту, потому и работает даром. Конечно, и про отца её помнит. Чувствует вину, долг. Хочет поддержать в беде. Но всё равно главное — любовь.
— В моё время учителю грубо ответишь — и по педсоветам затаскают, — вспомнил Озирский. — А сейчас что делается? Зарплата крохотная, труд адский. Кроме того, шантаж, запугивания, даже, представь себе, побои! А дети уже ничему не удивляются…
— Бьют? — Я чуть не свалился с постели. — Гетку? Она же…
— Нет, с ней пока ничего не было, — Андрей постучал по косяку двери. — Но подругу Генриетты избили. Они вместе в Педагогическом учились. Сначала этой Насте все завидовали. Она попала в лицей преподавать, по знакомству. Не то, что Гета — в обычную развалюху, где дети пьяниц учатся. Антон Ронин принципиально не ходил в генеральской форме по инстанциям, пристраивая чадо на тёплое место. Говорит, пусть сама всего добивается. А Настя преподавала в шестом классе. Приструнила сыночка одного нувориша*. Сначала телохранители парня обматерили её по-всякому. А когда Настя извинений потребовала, нанесли тяжёлые травмы. Вторую подругу Генриетта таким образом теряет. Первую, Надю Прорешную, искалечили во время октябрьских событий. Настю — пять месяцев назад. «Новые русские» так рассуждают: я плачу деньги школе, и учителя должны мне зад лизать. И моему отпрыску — тоже. Если учитель пулю в лоб получит, никто в обморок не упадёт. Вот так страну и шарахает. То ножкой перед педагогом надо шаркать, то и замочить его не грех!
— У Геты неприятности, что ли?
Я уселся в постели по-турецки. Внезапно стало жарко. Хотелось куда-то бежать и что-то делать. С Гетой шеф нас познакомил в зимние каникулы, на Кремлёвской ёлке. Мы не знали, как развлечь Гету, чтобы она хоть раз улыбнулась. А она только и думала про отца, который никого не узнаёт.
— Генриетта, в случае чего, надейся на Божка! — сказал её тогда шеф. — Всё то, что я говорил о нём, правда.
Гета серьёзно на меня взглянула, церемонно кивнула. Но до конца, видно, не поверила. Я пожалел, что не надел свой орден. Но потом решил, что только спровоцировал бы скандал. Никто не верит, что я заслужил эту награду своей кровью. Думают, что купил её на Арбате. Надоело базарить, и я спрятал орден в ящик стола. Но теперь пусть Гета убедится, чего стоит Божок!
— Неприятностей у неё воз. Сначала дети ртуть разлили в классе, чтобы уроков не было. Первоклассники, а туда же! И пойми теперь, чья идея!
Озирский отогнул штору, долго смотрел в темноту. Ночью всегда кажется, что летишь в космическом корабле. По сравнению с Ленинградкой, тут воздух чище, не так шумно. А там от грохота можно было свихнуться.
— Демеркуризация, то есть сбор ртути, влетает в такую копеечку, что проводят её кое-как. Теперь Гета с учениками дышат всякой гадостью. Неприятная получается ситуация. А сегодня, то есть уже вчера, Гета получила ещё один удар. И какой! Погибла её ученица, первоклассница Ксения Колчанова. И не одна, а со старшим братом. Ему было двенадцать лет. Я тебя потому про всякие происшествия спрашивал, чтобы узнать, не было ли чего-то подобного здесь и на Ленинградке. Ты сходу не припомнил ничего похожего. Отсюда я делаю вывод, что эти маньяки не орудуют там, где ты бываешь. Я мог бы через друзей с Петровки запросить статистику происшествий, схожих по главным признакам. И я сделаю это уже сегодня. После чего мы начнём работать. Согласен?
— Конечно, согласен. А где убили Ксюшу? Её уже нашли?
— Нашли. — Озирский взял свою сумку, достал оттуда бумажник. — Гета попросила у родителей погибших детей их фотографии. Мальчика звали Родионом…
Я взял цветные снимки, закусил губу. Страшно смотреть на них. Я ведь знаю, что ребята мёртвые. Ксенька улыбается. Карие глаза так и смотрят на меня. Кажется, что губы дрожат. У нас в школе таких девчонок много, ничего в них особенно. Прямые светлые волосы, стянутые резиночками. На лбу — чёлка. Сразу видно, что девчонка не драчливая, тихая. Может только наябедничать, если её обидят.
А брат совсем другой. Лицо круглое, щёки толстые. Он смотрел в упор, выпятив подбородок. Вот он часто драться должен. Наверное, в секцию ходил. А толку что? Конечно, с маньяком ему не справиться. А в классе учителя от него не в восторге были — на что угодно готов спорить.
Мальчишка снимался летом. Надел майку-тельник, бриджи. Уши у него оттопырены, а у Ксюши прижаты к голове. И губы у них совсем разные. Наверное, Ксения на мать была похожа, а Родион — на отца. Или наоборот, не знаю. Глаза у братишки почти прозрачные, а чёлка — густая и тёмная, вроде моей…
— Как всё было? — просипел я, закашлявшись.
Я отдал снимки Андрею и сунул руки под мышки.
— Они жили в Лефортово, на Авиамоторной улице. Третьего апреля поехали к бабушке, в Новогиреево, на Федеративный проспект. Родион и Ксения её часто навещали. Я уже побывал дома у этой бабушки и узнал, как было дело. Зовут её Елена Владимировна Грантынь. Это — мать матери погибших детей. Раньше работала во ВНИИхиммаше. Уже пять лет на пенсии. Дама разумная, резковатая, образованная. Конечно, сейчас в трансе, но вопросы отвечает толково, всё помнит. Ксюша позвонила бабушке с Авиамоторной и сказала: «Мы приедем, когда у Роди кончатся уроки». Чтобы та никуда не ушла. Елена Владимировна ждала внуков к четырём, максимум — к пяти. Но не дождалась. Хотела перезвонить, уточнить, не поменялись ли планы. Но когда подошла к телефону, раздался звонок. Её дочь Екатерина, мать Родина и Ксении, взволнованно спросила, где дети. Они ведь собирались к бабушке, и дома их нет. Одну Ксюшу ни за что не отпустили бы, а на брата надеялись. Елена Владимировна заведовала лабораторией в институте. Научилась быстро принимать решения. Она тут же уселась обзванивать детские больницы. Когда там Колчановых не оказалось, принялась за морги. Тоже мимо. Бабушка с матерью знали детей. Их побег из дома исключали начисто, равно как и совместные прогулки с беспризорниками. Родион никогда не обманул бы бабушку, не ввязался бы в драку, не устроил какую-либо авантюру. Тем более что рядом была младшая сестрёнка…
Озирский остановился, чтобы передохнуть. Я слушал очень внимательно. Надо знать, с чем потом будешь работать.
— Самое главное, что Ксюша — из класса Геты. А учитель отвечает на вверенных ему детей. Правда, девочка уже из школы ушла, и бабушке звонила из дома. Но всё равно — если будут искать виноватого, всё повесят на учительницу. Этого ей ещё не хватало! Генриетта мне один раз говорила, что хочет покончить с собой. Ей невыносимо жить. Но мать не может оставить, когда отец в коме, и потому старается взять себя в руки. И не деревянная же она… Совсем девчонка — двадцать два года! Надо вытащить её из кризиса, Русланыч. Я очень на тебя надеюсь. Ты был диверсантом и оперативником. Теперь я предлагаю тебе стать следователем. Точнее, помощником следователя, его правой рукой. Сам будешь думать над хитросплетениями уголовного дела, а не только выполнять мои указания. Хочешь попробовать себя в новой роли?
— Конечно, хочу! — Идея мне понравилась. — А у меня получится?
Озирский посмотрел на меня очень внимательно.
— Должно получиться, Божок, ты же профи экстра-класса. Твои подвиги говорят сами за себя. Кроме того, без твоего участия мне просто не обойтись. Ещё бы одного человечка мне в компанию, желательно девицу. Но Липку я не могу отрывать от ребёнка. Гетка не подходит, да и не может она — по многим причинам. Чужую, со стороны привлекать — рискованно. Я должен быть в ней уверен. Но сходу трудно понять, можно ли посвятить того или иного человека в наши дела. Ведь я вырабатываю стратегию операции, а тактику отдаю вам в руки. В самый ответственный момент меня может не оказаться рядом. Решение нужно будет принимать в считанные секунды. Но подбор кадров — не твоя забота, Божок. Ты должен обдумать линию собственного поведения. Пока ты болеешь, я подыщу человечка. Кроме того, выберу направление главного удара. С милицией я буду контачить на неофициальном уровне, чтобы исключить утечку информации. Чёрт знает, кто убил этих детей! А вдруг он имеет доступ к информации, связанной с оперативно-розыскной деятельностью? И будет узнавать о намечаемых мероприятиях практически одновременно с нами? А уж проникновения сомнительных личностей в наш тесный круг я не допущу. Слушаешь меня, Русланыч?
— А то!
Я взбил подушку, улёгся, натянул лоскутное одеяло на нос.
— Госпожа Грантынь разработала такой план. Она знала, какой дорогой ездили к ней внуки. Они спускались в метро. Мать с бабушкой считали, что так безопаснее. Там одна линия. Они садились на «Авиамоторной», на третьей остановке выходили. Никаких оживлённых трасс по пути не было. Правилам поведения в метрополитене Родя и Ксюша были обучены. До третьего апреля этого года всё было в порядке.
Андрей немного помолчал, посмотрел в окно. Наверное, ему хотелось курить. А мне — нет. Значит, действительно заболел.
— Бабушка побежала к станции метро «Новогиреево» с фотографиями внуков. С теми, что я тебе показал. А Екатерина, её дочка, отправилась с аналогичными снимками на «Авиамоторную». Они объяснили дежурным по станциям суть дела. Спросили, не было ли в метро несчастных случаев с детьми. Дежурные ответили, что не было. На «Авиамоторной» дети проскочили незамеченными. А вот в Новогиреево пожилая служащая метрополитена запомнила мальчика в дутой куртке стального цвета и девочку в дублёнке с капюшоном. Ничего подозрительного в их поведении не было. Шли нормально, головы между створами вагонных дверей не совали, из одного вагона в другой не перебегали. Короче, полный порядок в войсках. Дети проследовали к выходу, и дежурная потеряла их из виду. Сказала, что зря без взрослых они были. Ей ещё тогда показалось, что беда случится.
— Она что, провидица? — спросил я и закашлялся.
— Елена Владимировна спросила, всех ли детей дежурная запоминает. Та ответила, что не всех. Но у девочки точно такая же дублёнка, как у её внучки. Таким образом, стало ясно, что дети пропали по дороге от метро к дому бабушки. Это совсем небольшой отрезок. Поспрашивали продавцов около павильона метро, не было ли поблизости подозрительных людей. Кстати, этих детей кое-кто тоже напомнил. А из подозрительных была только стайка цыганят, на которых все продавцы и отвлеклись. Тут вообще без товара можно было остаться.
— А дальше что? — Я сунул руку под голову.
— Что? Дети как в воду канули. Их ждали и в Новогиреево, и в Лефортово. Мать и бабушка тешили себя безумными надеждами. Ведь дорожно-транспортных происшествий в тот вечер тоже не было. В десятом часу вечера Екатерина приехала к матери. Муж её регулирует подводные лодки, сейчас находится в Североморске. Страшно даже подумать, какова будет его реакция. Бабушка с матерью отправились в милицию, чтобы заявить о пропаже детей. Дежурный как раз говорил по телефону. Речь шла о двух детских трупах, найденных в водоёме за улицей Сталеваров. Убийство совершено совсем недавно — тела ещё не успели остыть. Похоже, что орудовал маньяк. Бедные женщины едва не упали в обморок, сразу всё поняв. Дежурный связался со «скорой», выезжавшей на улицу Сталеваров. Там врачи констатировали смерть детей. К месту происшествия как раз отправлялась оперативно-следственная группа, и женщин прихватили с собой — для опознания.
— Это были они? — прошептал я онемевшими губами.
— Да. Девочка была задушена, а мальчик убит ножом в живот. Оба ребёнка изнасилованы, руки у них связаны, лица замотаны мешковиной. Куртка Родиона и дублёнка Ксении спрятаны в пакет и утоплены неподалёку. Как чувствовали себя мать с бабушкой, объяснять не нужно. Возбудили уголовное дело по соответствующей статье, и этим пока ограничились. Преступление попало во все компьютеры, о нём говорили даже на Петровке. Неизвестно, новый маньяк объявился, или старый орудует. Пока ничего существенного не предприняли. Кто-то договорился до того, что детей могли убить дома, а потом разыграть сцену с пропажей. Вообще-то и этот вариант нельзя отметать сходу — всякое бывает. Но чутьё подсказывает мне, что здесь дело обстояло не так. Пусть милиция делает, что хочет, а мы пойдём другим путём. Никому ничего докладывать не станем. Русланыч, ты очень хочешь спать, или послушаешь мои прикидки?
Озирский заботливо меня укрыл, а я уже и спать не мог. Закрываю глаза и вижу их — утопленных, с замотанными лицами.
— Очнись! — сказал Андрей. — Ты плачешь, что ли?
— А разве нельзя?
Я закусил мякоть ладони. Только глянул на фотки, а уже кажется, что знал Колчановых. И хотя многих пацанов из моих знакомых убили, девчонку-первоклассницу никто пока не трогал.
— Жалко!
— И мне жалко, — шумно вздохнул шеф. — Но нам не реветь, а работать надо. Послушай ещё минутку, и я ухожу. Потом будешь переживать — сейчас некогда. Время у тебя будет — с недельку полежишь. Хвалю, что не зачерствел, не стал холодным циником. Но эмоции не должны мешать делу. Итак?…
— Я слушаю.
Да, надо с собой бороться! Или я из-за жара такой нежный сегодня?…
— Самое лучшее, что мы можем сделать, — поймать преступника. Или преступников. Вполне возможно, что их было двое. Больше — вряд ли…
— А почему ты думаешь, что двое? Маньяки обычно в одиночку шляются.
— Я только предполагаю. Вполне возможно, что маньяк был один. Свидетели в таких делах не нужны. За исключением тех случаев, когда один человек находится в полном подчинении у другого. Дети изнасилованы — значит, должен быть мужик. Но я заезжал в отделение, видел фотографии. На горле девочки заметны отпечатки пальцев. По всему видно, что душил Ксюшу человек с маленькими руками. Кроме того, кожа потерпевшей поцарапана. Я имею в виду горло. Как правило, мужики не носят длинные ногти. Хотя, конечно, и такое бывает. Так что будем искать, Божок…
Шеф вскочил с бен-бига, расправил кресло. Оно снова стало похоже на мешок.
— Мы имеем дело с маньяками, а они всегда ненормальные. Могут отрастить длинные ногти, иметь маленькие руки. В противном случае, следует допустить, что преступников было двое — мужчина и женщина.
— Ни фига себе! — Я разом вспотел. — Женщина девчонку задушила?
— А чему ты удивляешься, Русланыч? — Шеф смотрел грустно, и водолазка на нём обвисла. — Значит, первая твоя задача состоит в следующем. Как мне удалось выяснить в ОВД «Новогиреево», тела брата и сестры Колчановых нашли по сообщению экипажа ДПС. К гаишникам подошёл мальчишка. По виду — житель свалки. Маленький, тощий, грязный, вонючий. Он пытался поймать утку на ужин, когда заметил в водоёме два тела. Утку достать не сумел — лёд был слабый. Даже его мощи не выдерживал. А когда увидел трупы, вообще струхнул. Решил поскорее смыться оттуда. По дороге увидел автомобиль…
— Ах, вот как оно было! — Именно об этом я и хотел спросить.
— Упомянутый шкет, скорее всего, наведывается туда часто. Не только на уток с голыми руками охотится, но и бутылки собирает. Может, ещё какие-то дела у него там есть. Так что надо его подловить, Русланыч, и ненавязчиво выспросить, что он видел, что знает. Такой много он не скажет ни ментам, ни мне. Мальчишка с мальчишкой всегда будет более искренним, чем с взрослыми. Хотя бы для того, чтобы похвастаться, шикануть. Он может рассказать даже немножко больше, чем сообщил гаишникам. Имени они у парня не спросили. Остаётся только надеяться, что он вернётся в те края. Ты умеешь с людьми сходиться, располагать их к себе. А потом вытягивать из них всё, что нужно. Если получится, передашь мне весь разговор в точности. Заодно выясни, как звать этого ханурика, где он обитает — если вдруг опять потребуется. Желательно затянуть твой бюллетень подольше. Ведь придётся подолгу караулить мальчишку у водоёма. Но, в то же время, ты должен прийти в норму через неделю максимум. Дольше раскачиваться мы не можем. Надо брать инициативу в свои руки. По крайней мере, необходимо получить приблизительное описание убийц — ведь пацан мог их видеть. Экспертиза установила, что дети погибли примерно в семь часов вечера. Может быть, в начале восьмого. И буквально через десять минут там появился этот паренёк. Я не утверждаю, что он кого-то видел. Конечно же, убийцы или убийца не хотели никому попадаться на глаза. Но вдруг?… Короче, ты меня понимаешь.
— Понимаю.
Я очень хотел спать и радовался, что в школу идти не нужно. Задача мне поставлена. А завтра, на свежую голову, обдумаю всё, как следует.
— Всё будет нормалёк! — пообещал я шефу.
— Взгрел бы тебя за понты, да сам грешу, — признался Озирский. Ладно, спи.
— И ты иди, ложись. Мать давно постелила.
Я вдруг сел в постели, как лунатик. Шеф встревожено посмотрел на меня.
— Они к пяти должны были приехать? А погибли в семь?
— Судя по всему, да.
Озирский треснул кулаком о кулак, чтобы разрядиться. В то же время, он не хотел никого пугать посреди ночи.
— Два часа над детьми издевались, но никто не пришёл им на помощь. И дело ведь не в лесу происходило. То ли, как всегда, не видели и не слышали, то ли не захотели вписываться. Но есть ещё один вариант. Их изнасиловали и убили в другом месте. Например, в квартире. Домов вокруг уйма. И, дождавшись сумерек, скинули тела в пруд. Что-то я сомневаюсь в милицейской версии, что всё проделывали прямо на берегу. Солнце сейчас заходит около восьми, так что всё прекрасно видно. Очень большой шанс попасться.
— А как, ты думаешь, было? — спросил я. Спать уже совсем не хотелось.
— Думаю, что заманили их в чью-то квартиру. Не знаю, что делали сначала, но кончилось всё ужасно. Два часа мерзавцы вполне могли потратить на удовольствия. Чёрт, я всё время говорю «они», хотя преступник мог быть один. Они, они… Чую я, что всё-таки двое их было. Но доказать пока не могу. Можно было бы проверить дома, расположенные на улицах Сталеваров, Молостовых и Саянской. Но, если орудовал не полный идиот, он уничтожил следы сразу же. Не стал дожидаться милицию с кровавой лужей на полу. Теперь такая облава вряд ли даст результаты. Проводить её нужно было немедленно после случившегося. И, если не вышло, от подобного шага следует отказаться. Я и сам не стану наталкивать ментов на подобную мысль, и отговорю, если они захотят это сделать. Только спугнут насильника, но ничего не добьются.
В дверь постучали. На пороге появилась мать — растрёпанная, в шелковистой полосатой пижаме.
— С ума сошли — четверть третьего уже! Русик больной. Андрей, ты мне ребёнка угробишь! Совесть надо иметь. Я постелила тебе, полотенце приготовила для душа, халат. Думала, что ты уже десятый сон видишь…
— Всё, Таточка, всё, ластонька!
Андрей подхватил мать на руки, закружил по комнате. Она тоненько взвизгнула. Но я знал, что шеф мать не уронит, синяков ей не насажает.
— Утром звонишь в поликлинику, вызываешь сыну врача. О финансах не думай. Все расходы беру на себя.
— Андрей, меня со службы попрут за этот больничный!
Мать на Озирского долго злиться не может. И вон, пожалуйста, уже обнимает его за шею.
— Кто попрёт, будет иметь дело со мной.
Озирский зря не говорит, даже если шутит. Да какие могут быть претензии? Заболел я, встать не могу. А кому ухаживать, кроме матери? Андрей наконец-то поставил её на ковёр, опустился перед ней на колени.
— Татка, прости поганца! Но без Русланыча я не могу отстоять свою честь сыскаря. Ты — мать. А тут погибли дети. Русланыч всё знает. Если хочешь, расскажет. Без крайней нужды я никогда бы не стал вас беспокоить. Может, мы сумеем заловить московского Чикатило, пока он совершил не пятьдесят два убийства, а только два…
— Ой, кошмар! — Мать побледнела, как мел. — Русик будет его ловить?…
— Ловить буду я, а Русик только поможет. Ты знаешь, Татьяна, что я в долгу не остаюсь. Сочтёмся, когда закончим. А сейчас слушай, мамаша, приказ. Божок мне нужен здоровым, и как можно скорее. Поэтому завтра привезу отвар шиповника, чай «Петрович», составленный по рецепту генерала Ронина, мёд, мяту, горчицу для ванн. «Внуковские авиалинии» без тебя проживут. Всё внимание — сыну. Придёт время, и Русланом Величко будет гордиться Россия.
Я приосанился и напыжился, а потом очень быстро заснул.
