Дни в любовных утехах пролетают быстро. Кому-то в августе были заботы: косить, пахать, сеять. В августе серпы греют, а вода холодит. Отцветают розы, опадают росы, скот бывает гладок, пчела не носит взяток. Спеет малина, справляют осенины. Одев яркие платы — поют на закаты.

А для Григория Василиса была — осениной, а губы ее — малиной.

Енисейцы сжали последний сноп, бабы рвали в засолку укроп и шли на гумно сторожить с кочергою, Огуменник чтобы туда — ни ногою.

И кончились ныне у нас осенины, а ягоды — только лишь гроздья рябины. Ужи поползли по лугам прямо днем, от старых осин запасаясь огнем. И птицы на юг полетели, охотники в дудки свои задудели.

Григорий ко всему охладел, всё больше отсиживался дома. Ни в кабак, ни в съезжую, никуда не ходил Григорий. Коли о службе речь шла, сказывался больным.

А Францужанин, видя отстраненность друга, все чаще до кабака ковылял.

Сидел, курил табак, читал вывески, которые велено было повесить во всех злачных местах: «Сидеть самосадом вино, воры будут караться. Блудных женок не водить!» Странно было видеть такие угрозы, потому как почти в каждом дворе курили свое вино, и блудные женки по пивным местам шастали. А если бы кто попался, то могли бы отговориться незнанием грамоты. Не читали они этой вывески, и все тут!

Воеводы в Енисейске поменялись. Теперь уж воеводой был Максим Григорьевич Ртищев, а подьячим — Викула Палеев.

А нам — плевать! Мы пьем, за уши не льем!

И крутил Францужанин на ниточке шар хрустальный, который показывал волшебные картины. И каждый казачина видел в этом шаре свое: кто родину далекую, кто матушку умершую, кто свою суженую.

Но показывал свой шар Савва в уголке за печкой, тайно. Ибо знал, что новый воевода суров ко всякому волшебству и гаданию. Говорили, что обозвал по приезде Енисейск воровским городом. И то сказать, ссыльные, да беглые, да каторжники, да ведьмы. Да и казаки — хуже дьяволов.

Василиса души не чаяла в своем спасителе, сама не верила в свое счастье. Но все больше томило ее то, что не могла она выходить из дома. А так хотелось бы прогуляться ей возле речки али озера вместе с милым своим дружком, себя показать да людей посмотреть.

— Что тебе жить со мной, если я — ведьма, даже из дома мне выйти нельзя? — все чаще стала она говорить так Григорию. Он ее успокаивал, как мог: мол, пройдет зима, настанет лето, тогда сходят они на ручей заветный, намоют золотишка и уедут куда-нибудь. Может, в царство Богды-царя. У Григория есть старые книги путеводные, он знает — куда надо идти. С золотом — везде двери открыты будут.

Через многие горы, через пустыни, мимо сухих и мокрых озер, соленых и пресных, к великой стене, по которой можно на шестерке лошадей по верху ехать. И у той стены еще три дня идти, и будет город Канбалык, у громадных ворот три тысячи стражи. Купцов в город не пускают, возле стены торг идет.

— Так и нас в город не пустят? — мечтательно спрашивала Василиса.

— Нас обязательно пустят! — говорит Григорий. — У нас золото будет с собой.

А хоть и без золота. У того царя китайского есть русские люди в войсках. Рождены они были от баб-каторжанок, потому им все нипочем, наша русская вера им — не указ. Убегли в ту страну и служат тому царю. Их целый большой отряд, и тамошний царь говорит, что у него лучше нет воинов, чем эти.

— А на ком же они там женятся, там ведь женок русских нет? — спрашивает Василиса.

— А женятся они на китайских тех девках, у которых глаз такой узкий, что и прищуриваться не надо. И с лица те девки желты.

— Страсть какая! — восклицает Василиса. — Так детишки-то у них какого цвета получаются?

— Бывалые люди, которые там бывали, говорили, что рождается ребенок у них со светлыми волосиками, голубоглазый и до семи лет похожий на русского, а далее — чернеть начинает волос, кожа желтеть, а глаза узкими и карими делаются.

— И никак им русского ребенка не родить, получается?

— Для этого надо приговор знать. А приговор такой: от рожона, от ношена, отступися, откачнися, не то черный, черемной, урочливый, дадим соли в глаза, тут тебе и коса!.. И читать приговор надо, пока младенец во чреве.

— А что будет, если у нас дитя зачнется? — порозовев, спрашивает Василиса.

— Там будет видно.

А Василиса задумается. Там будет видно? Не кручены, не венчаны. Она, вроде как ведьма из подземелья, а теперь в плену, хотя и в почетном. Если и правда, что весной золота намоют, да в далекую страну им идти, а в ту пору у нее живот будет, как — тогда? Мужикам проще: встряхнулся и побежал. А тут… А что-то похоже на то, что ребенок-то у нее уже зачался. Но пока зря тревожить Григория не хочет, не говорит.

И в ночи, когда полная луна, ей было особенно томительно, особенно ее тянуло на улицу.

А Григорий в ее настроение вникнуть не мог. О своем думал. Куда же деваться? В самом деле, что ли, в желтую страну бежать?

Да ведь он хотел бы по-своему говорить, своим людям служить. Он ли дурнее тех, что в Москве возле престола столпились? Он хоть по посольским делам хлопотать, хоть бумаги писать, хоть считать, хоть войско вести — все способен делать. А что — теперь? И что — дальше? Этого даже Саввин шар показать не может. И выпив большую ендову вина, валился он на ковры, катался, бил по ним кулаками и засыпал на полу.

И однажды, когда он спал, вышла из дома Василиса на двор и, глядя на полную луну, на крышу влезла. Уже первый ледок на лужах похрустывал, а была она босая и простоволосая.

И, на беду, проходил мимо ярыга, пригляделся: да это же ведьма, из подвала сбежавшая. Ее же столько все ярыги по всем лугам высматривают. Плата большая за ее поимку обещана!

Кинулся он в караулку. А Василиса, как зачарованная, на краю крыши стоит, ничего не видит, ничего не слышит, только луна в ее сердце сияет, велит смотреть на нее, тосковать о чем-то, что было десять тысяч лет назад. Что именно было — не помнит, но чувствует — было! И надо думать о том, надо стоять здесь на ветру.

Стражники бегут. Собаки взлаяли, Савва Францужанин Григория будит, добудиться не может.

Стражники уже через тын перелезли. Взвизгнул пес Полкан, которого один стражник сабелькой рубанул. Стражники лестницу к крыше тянут, начинают по ней взбираться, — ничего не видит Василиса, стоит спокойная, полуулыбка на губах застыла.

Савва с пищалью ковыляет в сени, в малое окошечко прицелился, выстрелил, сшиб одного стражника. А их много, пока пищаль перезаряжал, порубили сенную дверь, в сени ворвались, не успел еще выстрелить, раскроили ему череп секирой.

В светлицу ворвались, оглушили Григория кистенем, связали по рукам и ногам, в тюремную избу волокут.

Остался новый дом — сирота. И под шумок стражники кое-какие вещички припрятали. Все равно казаку Григорию Плещееву за такое-то дело, как укрывательство ведьмы, из тюрьмы вовек не выйти. Его имущества лишат, как и казачества. Дак лучше взять для своей пользы и эти одежки дорогие, и крест золотой, и ткани из сундуков. Все спишется!

Василису тем временем утащили в тот же каменный мешок, откуда сбежала. Только теперь пол в подвале еще железом покрыли, да страже велели не дремать, ни днем ни ночью. Впрочем, сказали, недолго ведьме тут сидеть. Только допросы снимут, так и сожжет ее заплечных дел мастер Гарвей Каролус.