К осени в пещерах, куда Григорий привел свое воинство из Барбакана, стало жить холодно. В пещеры эти всегда прятались нетчики. Были тут кое-какие подстилки, была и посуда, но все-таки жить было скучно. Из Кузнецкого до этих гор добралась только Дашутка. Агафья осталась при Силантии Жареном, и, хотя и грозилась прибить его поленом, но в горы лезть к Григорию не захотела.

Дарья рассказала, что Барбакан был весь порушен и сожжен. Корабль починили, и он уплыл в Кузнецк. Воевода посылает лазутчиков — выследить Григория.

И Григорий решил сам явиться в Кузнецк к воеводе. Он явился туда в сопровождении нескольких нерусей, привел верблюда, которого отобрали у караванщиков. Принес и кусок золота, якобы самородок. Для того чтобы изготовить это чудо природы, пришлось вытащить серьги из ушей у бабенок и у некоторых мужиков, снять все золотые перстни — у кого были. Все сплавили с песком и глиной для убедительности. Вымазали в смоле.

Когда Григорий вошел в съезжую, первой мыслью Зубова было — вызвать стражу. Но Григорий поклонился ему поясно:

— Не спеши казнить, Афанасий Иванович, не пришлось бы миловать.

— Как так миловать? — побагровел Зубов. — Смеешься? Тебе придется ответ держать по государевой измене. А это — плаха.

— Говорю, не спеши судить, — повторил Григорий и достал из кармана лазоревого кафтана плат, в который был завязан «самородок».

— Что? — привстал Зубов.

— Жила там, — коротко пояснил Григорий, — а может, и россыпь есть.

— Жила ли, еще что, а отвечать тебе придется.

— А я и не отрекаюсь, семь бед — один ответ.

— Хорошо. Кто про золото знает?

— Я, да слуга мой — Бадубай.

— Татарин болтлив? Дело государственное.

— Мы с ним, как один человек.

— Все равно поедете только вдвоем с сыном боярским Романом. Покажи ему, где эта жила, да, смотри, не утаи ничего… Дело твоего дядюшки Левонтия, слыхать, уже рассмотрено. Скоро тебе можно будет в Томский ехать. Я отпишу Осипу Ивановичу, что, мол, вел ты себя в Кузнецком ладно. Как ответ придет, так отправим тебя. Не знаешь ли ты еще какой жилы в горах?

— Кроме сей — не ведаю.

— Ладно, свези Романа к жиле. Поживешь до ответа Осипа Ивановича, да и — в Томский. Мне ярыжки доносили — у тебя там целых два дома. А потом, глядишь, и на Москву выберешься. А уж будешь там, не забывай и нас, бедных.

— Не забуду! — пообещал Григорий.

Воевода хитрил. Он не собирался отписывать Щербатому, что Гришка вел себя тут хорошо. Наоборот, он только что отправил в Томский челобитные кузнецких казаков и крестьян на Подреза. Они обвинили его в том, что «зазвал всех за горы Алтайские Дон завести на тамошних реках…»

Многие жаловались на то, что войну устроил, людей побил, женок поотбирал. От себя воевода добавил, что Кузнецкий стоном стонет от бесчинств Подреза. Из письма можно было понять, что если бы можно было Гришке десять раз отсечь голову, то и этого было бы мало!

Григорий повез Романа Грожевского к жиле. Скакали вдвоем в ущелье, и топот копыт гулко отдавался в расселинах. Высоко в небе кружили коршуны, зловеще смотрели каменные бабы, которым шаманы и камы намазали рты кровью.

Старый вояка Грожевский внутренне содрогался, но не показывал вида. Еще заведет чертов каторжник под ножи какой-нибудь шайки.

Гришка показал на выступающее каменное ребро. Извилистая золотая полоска блеснула. Солнце как бы завязило один из своих лучей в этой скале.

— Иезус-Мария! — воскликнул возбужденный Грожевский, он забыл, что он православный, и начал читать католические молитвы, потом сказал:

— Должно быть, гора состоит из чистого золота. Никогда не слыхал, чтобы жила так явно выходила на поверхность.

Поляку хотелось убить Гришку, а заодно и воеводу, чтобы никто, кроме него, Романа, не знал больше про эту скалу. Потихоньку тут поработать с полгода, а потом прощай варварская страна! Все европейские столицы будут улыбаться пану Роману! Но… Гришку он мог убить хоть сейчас, но воеводу… Тогда бы Грожевский превратился сразу в государственного злодея, ему бы тогда не было спасения. Задержали бы, нашли. Не выбрался бы из Сибири, ни за какие коврижки.

Нет, это все пустяки. Тут иное. Они и так с воеводой озолотятся. Не зря же именно ему Афанасий Иванович доверил тайну. От разноречивых чувств у пана Грожевского играли желваки и выступали на лице красные пятна.

Григорий смотрел на скалу совершенно спокойно. Два дня назад, прежде чем отдаться во власть воеводы, он настрогал золота с татарской бляхи в ступку, истолок и растер пестом. Затем смешал золотой порошок с яичным желтком и уксусом. Обмакивая в получившийся состав кисточку из хвоста куницы, он тщательно вычертил на скале эту золотую линию.

Краска получилась прочная, ее не смоют никакие дожди. И теперь Григорий был доволен: его затея вполне удалась.

После поездки с Грожевским к «золотой» скале, воевода вновь велел Силантию поселить у себя Григория, сказав:

— Скоро придет из Томского ответ, тогда же мы твоего квартиранта отправим в Томский. Так что потерпи чуть…

Силантий Жареный смотрел на варнака смиренно, поняв, что плетью обуха не перешибешь. Внутри у Силантия словно жилка лопнула, прежде делавшая его упругим.

И по субботам Силантий напивался после бани до отшиба памяти. И не видел, как Бадубай и Григорий в женских одеждах в полумраке спешат вместе с бабами к баньке.

От местных Бадубайка узнал, что в Кузнецкий прибыл великий шаман и на пустыре поставлен чум, в котором он будет камлать.

Пошли смотреть шамана. С платья великого свисало девять кукол, что означало, что шаман связан с духами, кои сидят на девяти вершинах Алтая. Бубен был весь увешан лентами, сколько лент — столько раз улетала душа шамана к вершинам поднебесным для бесед с духами.

И Григорию, и Бадубайке налили по чеплашке чего-то кислого и обжигающего глотку. Чеплашка обошла круг зрителей, ее то и дело наполняли. После выпивки все оцепенели, Григорий чувствовал, что тело его стало свинцовым.

И тогда шаман принялся колотить в бубен и подпрыгивать, все это сопровождал подобием песни, с выкриками, рычанием и визгом. С лица шамана градом катил пот, грудь его бурно вздымалась. Вдруг он замер, закрыл глаза, напрягся и… плавно, поднятый неведомой силой, перелетел через костер. На этом камлание кончилось. Григорий спросил своего друга и помощника:

— Бадубай, что сейчас было? — спросил с надеждой, что Бадубайка ответит: мол, ничего не было. Бадубайка спокойно отвечал:

— Он немножко летал.

Каму подали чеплашку с чертовым напитком. Григорий подсел к старику, мигнул Бадубайке:

— Переведи ему, что я поражен его могуществом, скажи ему, что я его озолочу, если он научит меня летать.

Старик смотрел на Григория щелками прятавшихся в морщинах глаз, и ощущение у Григория было такое, словно по лицу бегают муравьи. Старик тихо сказал несколько слов.

— Что он ответил? — обернулся Григорий к Бадубайке.

— Сказал, что дорога к духам очень длинная, для того, чтобы одолеть ее, надо забыть обо всем мирском, думать только об этой дороге, жить ею, тогда, может быть, и полетишь однажды.

— Чертов старик! — обозлился Григорий. — Ходячие мощи. Ветром дунет, и он полетит! Забыть о мирском! Когда тебе в субботу сто лет исполнилось, так и поневоле о мирском забудешь. А если человек обо всем, что есть в мире, забыл, так на какой ляд тогда ему крылья? Куда тогда ему лететь? На небо? Так все равно там будем все до единого.

Вернулись в Кузнецкий. Ночью Григорию снилось, что он взмыл над Кузнецким, полетел над горами и лесами, пролетел над Томским. Опустился в слободе Верхней, подхватил там Устинью, долетел до Москвы, показал патриарху и царю фигу, пописал на Сибирский приказ, прямо на шапку Трубецкому.