14. МОРСКОЙ БОЙ НА ТООМЕ
Потеряв жену и ребенка, Силантий затосковал, а отец его древний от всегдашней тоски по внуку и вовсе преставился. Старому — много ли надо? А тут — такой удар.
И у других казаков и заводских мужиков женки сбежали. Куда, зачем? Но не зря у бухарцев и прочих черных персиянцев толкуют, что в стенах есть мыши, а у мышей есть уши. Хребтины земли болезные тоже чувствуют, кто, куда скачет. Земля травами своими плачет. А если трава по ночам шелестит, то это земля о своём говорит.
Всё стало известно воеводе Афанасию Ивановичу. Нежданно-негаданно вырос неподалеку Кузнецкого города другой город! И там есть свой воевода Григорий Плещеев-Подрез. Вот те на!
И вызвал Силантия воевода, и стал допытываться: как? Не уследил? Не донёс! Приставом был назначен! Упустил преступника, да еще и собственную жену с робятенком потерял? Где это видано, где это слыхано у военных людей?
Велел воевода брать казаков да скакать к заимке той, городком оборотившейся, мол, командуй, Силантий, жену с сыном выручи из плена, а злодея Плещея свяжи по рукам и ногам и доставь к допросу! Сам такое неслыханное злодейство допустил, сам его и искореняй!
Силантий гневом воспылал. Саблю наточил — волос сечёт, рушницу зарядил, трех самолучших казаков с собой позвал. Уж я этому проклятущему злодею покажу кузькину мать! У этих казаков тоже женки на Барбакане прятались. Казаки зубами скрипели, обещали всем барбаканцам ребра пересчитать!
Скакали, аж лошадей загнали, распалились по дороге, только доехать — уж мы их! Ух!
Подъехали наконец посланцы воеводы к Барбакану. Ну дела! Стена! Всё по-правдишному. На стене дозорный смотрит:
— Чего надо?
Силантий говорит:
— Вора Григория Плещеева как беглого и преступившего против царя и воеводы должны взять под стражу и отвезти в тюремную избу. А также велено всех беглых женок забрать, отвезти домой и бить кнутом. С остальными разберёмся потом.
Дозорный попросил подождать: мол, доложу. Затем ворота распахнулись, вылетели оттуда в вывернутых шубах явные нехристи с визгом ужасным, мигом набросили арканы на всех четверых посланцев воеводы, за ними и другие выскочили:
— Баран-барабан, тарабун-шарабун, шерсти клок, вилы в бок, выйдет толк, будет прок!
И визжат проклятущие, и в заслонки стучат, и на скрыпках скрыпят.
И потащили связанных казаков в крепостцу.
Вышли на высокое крыльцо Григорий с Бадубайкой. Григорий обернулся к своим и спрашивает:
— У нас есть еще жареные мужики в запасе, али уже всех поели?
Один чёрный и злобный, в колпаке дурацком, отвечает:
— Последнего вчерась сожрали за ужином, даже и не хватило на всех. Я так всегда хожу голодный, шибко редко мужики нам в полон попадают, жарить уже некого.
— Ну тогда, — говорит Григорий, — вот этого, самого здоровенного на обед зажарьте, да смотрите, чтобы не пригорел, а только подрумянился. — И показывает на Силантия. — Остальные пусть пока в сарае сидят, а то если всех сразу зажарить, так заклекнут, как в прошлый раз, невкусные будут. Мы ведь больше одного мужика в день все равно не съедаем, у нас еще ведь и горох, и репа есть.
Схватили тут нехристи Силантия, к костру тащат, который во дворе для готовки пищи был разведен. Взяли Силантия за руки и за ноги, над костром держат, на казаке уж и одежда дымиться начала, а они его — то одним боком — к костру, то — другим.
Григорий говорит:
— С одёжей он долго жариться будет и невкусно, пусть разденется.
Силантия отпустили, но аркан с шеи не снимают. Упал Силантий на колени перед Григорием:
— Батюшка, царь Барбаканский, или как тебя еще величать? Прости меня, грешного, не надо меня жарить, не надо меня есть, я тебе живым больше пригожусь. Не губи душу, всё, что хочешь, буду делать для тебя, хоть матушку-Тому ложкой вычерпывать.
— Ладно, — говорит Григорий, — на первый раз прощаю, но только чтобы больше сюда не ездил. И отныне и во веки веков ты теперь будешь зваться Силантием Жареным, так и знай, что теперь ты не Агеев, а Силантий Жареный, и внуки твоим тоже будут Жареными, и правнуки.
— Батюшка, дозволь сынишку Петюшку посмотреть?
Григорий дозволил, но Агафья беседовать с бывшим мужем не пожелала и Петюшку к нему не повела, как ни настаивал Григорий.
Так и уехали казаки в Кузнецкий ни с чем. Силантий в воеводскую избу и заходить боялся. Что скажешь? Что чуть живьем не зажарили? Воевода Афанасий Иванович сильно разъярился:
— Как так? Казаки одного беглого смутьяна привезти не могут? Их там — сила? У царя-батюшки силы на всех достанет. Усмирим, в ребро их бабушку! Успокоим! Десять лет, как пойдут какать, так и будут плакать. А может, вообще — всю остатнюю жизнь! Позвать Романа Грожевского!
Явился Грожевский. Сей поляк ссыльный крестился в православные, чтобы на царской службе быть ему мочно. Дворянство свое возвратил тем крещеньем. Щеголь, каждую пылинку с себя сдувает. Русы кудри — накладные, черны брови — наводные! А может, настоящие, мы не проверяли. Однако же воин изрядный, по заморским учебникам учён войска водить, крепости осаждать.
Говорит воеводе:
— По науке быть, надо крепче бить. Их там тридцать мужиков, а мы сорок возьмем. Корабль возьмем изрядный, на него — пушки, да одну большую, нагнать на них холода, чтобы поджилки тряслись, они и сдадутся, и другим неповадно будет.
А в Барбакане такое вино высидели, что во всём мире ничего подобного не сыскать, чем больше пьёшь, тем больше хочется. Это ведь отсюда такое слово пошло: «стакаться» — значит стукнуть стаканами, сойтись тесно. И стакались барбаканцы за милую душу.
А дозор на реке не дремал, вовремя увидел вдали черную точку. Она росла, выросла в щепку, потом — с собаку, а тогда и видно стало — бежит корабль. Пропела труба, прощай гульба!
Григорий велел одну пушку вытащить за ворота, запрятать в кустах да и затаиться. Сидеть тихо, корабль мчит лихо, подплывет на выстрел одним ядром борт пробить ловчее, другим — мачту сломить скорее. А наши браты остяки с другого берега реки незаметно в легких челнах подплывут да пустят тучу стрел с огнём. А пока чёлны пусть в кустах прячут.
Неруси говорят:
— Тоом, Тоом! — так река Тома у них зовется. Ну, как ни назови, только в горшок не сажай!
Тома-Тоом, да дело не в том! Только Грожевский отдал команду спустить сходни, как из кустов рявкнула пушка. А с другой стороны на корабль огненные стрелы полетели, одна стрела попала в бочонок с порохом, он и взорвался, покалечив несколько человек, а этого ни в каких военных учебниках не написано.
Но Роман велел и пожар тушить, и на берег сходить, и из пушек бить, и крепость окружать. А сам гонца послал за подкреплением.
— Ну, Аника-воин, — сказал воевода Афанасий Иванович, — корабль загубил, а махоньку заимочку не взял. Учили вас, да переучили. Сам туда поеду, я этому голутвеннику Гришке такое покажу, что ему небо с овчину покажется.
Сотня казаков самолучших, в плечах широких, бородатых, суровых, крови не боятся, в бою веселятся. Вьючные лошадки боевой припас тянут, под копытами травы вянут. Клонится лес, пыль до небес. Пушки медными зевами смотрят, не терпится огнём рыгнуть. В путь, в путь!
Долго ли, коротко ли ехали, но доехали. Выстроились, пики вздели, стяги развернули, запела труба. Эх, судьба! Судьба — индейка, а жизнь — копейка! Да и на копейке копейщик выбит не зря. Уря-уря!
На опушке выстроились пушки. Эх, дадим Барбакану по макушке!
Григорий вылез на тын:
— Эй, православные! По приходе к городу надобно отдать ему честь, каждому храму — по три поклона. Первый наш храм — изба, где вино сидим, второй — спальня, где на ваших жен глядим, третий — мыльня, где наши грехи смываем сильно!
Кланяйтесь давайте! А стрелять и не могите, у меня в рубашке заговоренные нити, меня серебряная пуля не берёт и медная не берёт, сорок чарок в рот, уж тогда — возьмёт!
Воевода покраснел как вареный рак, как в борще бурак, и глаголит так:
— Кто его поранит — серчать не буду, даже награжу, только до смерти не бейте, с него надобно допрос снять.
Стрельцы стреляют, один глаз закрывают, другим — пялятся, а Григорий с тына не валится. Пули — дон — дон! А в ответ — поклон! И налево поклонился Григорий, и направо, и посередке тоже. Кричит со стены:
— Эй! Криворукие! Еще одну пулю зря потратили! Я вот царю отпишу, не бережёте-де казенные припасы.
Воевода велел стрельцу ударить в барабанное лукошко: всем на приступ! Уря-уря! Стрельба пошла гуще, пушки катят пуще, пушкари колеса крутят, пушкари корзины с припасами волокут:
— А вот — угостим!
Пыль и дым. Лестницы уже у стены, это вам не к теще лезть на блины!
И вдруг сзади в спины красным кафтанам ударила пушка ядром, и несколько пищалей стрельнуло. Ах, чтоб вас, барбаканцев, раздуло!
Повалились нападавшие в разные стороны. Крик стоит:
— Обошли!
Тонет заимка в дыму и в пыли.
Кинулись конные в кусты, только что тут пушка была, пищали били. Никого не видать ни в лесу, ни в поле. Растаяли что ли?
Барбаканцы ушли в подземный ход, дыра искусно была замаскирована в кустах и задвигалась камнем.
Григорий знал счет. Сто обученных казаков, это вам не тридцать мужиков. Хвастай не хвастай, а гарнизон слаб, теперь одна надёжа — на баб. Созвал он всех и крестьянок, и горожанок, всем по ендове крепкой настойки дал выпить:
— На вас, бабы, теперь одна надёжа. Воевода крепко за разбитый корабль осерчал, большую силу сюда пригнал. Нам теперь и не отбиться, и не вылезти тайно — окружены. Но я знаю норов всякой войны. Умеючи и вошь легко бить, только надо изловчиться. Только вы можете сделать так, что на время казакам и стрельцам будет не до нас.
— А как? — спрашивают захмелевшие бабёнки.
— А вот в том-то и квас…
Когда он объяснил им свою задумку, шорские и телесские женки засомневались, но Агафья с Дашуткой да Анисьей уговорили их:
— Вы что? Все мы с Григорием Осиповичем были, то он — выше, то мы — ниже, а то и — наоборот. Как же нам теперь его не спасти? Защитим его, чем сумеем!
Иные все-таки сомневались:
— А хорошо ли так-то?
Григорий усмехнулся:
— Не свят ухват, а свята сковорода. Мимо баб да гороха никто так не пройдет, хоть раз да ущипнет. Я сам был патриаршим стольником, я ваш грех замолю. Защитить ближнего — это дело Богу угодное.
Убедил, не убедил? Поднес еще наливки по ендове, у баб сразу все сомнения и отпали.
Первой на стену вылезла Дашка и заорала:
— Эй, казаки! Идите, смотрите, али некрасиво?
Казаки даже рты пооткрывали, а сказать ничего не могут.
Молодайка-то хороша, каждый бугорок, каждая выемка — всё на своем месте. И пушок рыжеватый, и ноги белы да упруги, и бедра круты. А тут и Агафья с Анисьей выскочили, а тут и шорские и телесские женки. Все сошлись в одном месте, у одной стены. И нет приступа, а есть не то вертеп, с небывалым представлением, не то что-то, чему и названья нет. Воевода Зубов подъехал, посмотрел:
— Фу, срамцы! Казаки, вы — не видали сроду, что ли? — и сплюнул, и отвернулся, хотя самому тоже хотелось посмотреть. Один казак ответил:
— Не то, чтобы совсем не видели, но где ж их столько-то сразу еще увидишь?
— А ну, айда со стен! — заорал воевода. — Щас стрелять будем!
— Смотря чем и как стрелять, — сказала Дашутка, зазывно вильнув коленками.
Воевода разинул рот. Даже борода затряслась. И подумал огорчительно, что он-то уже отстрелялся. Хотя, в такую-то красотку, можно бы и стрельнуть разок.
Пока шли все эти препирательства с бабами, Григорий быстро вывел всех мужиков наружу. С собой вынесли не только оружие и припасы боевые, но всё высиженное вино перелили в бурдюки и тоже вытащили через подземный ход. А бабы остались в Барбакане.
— Пусть, — сказал Григорий, — воеводе тоже нужен трофей, после все равно к нам прибегут. Нам — что? Не сотрется, не медный пятак…
Так кончился бой на реке Томе.
