Глава четвертая

Доверенным лицом у кандидата в мэры Присаянского района Виктора Николаевича Курицина выступил Владимир Белов, который уже на первой неделе предвыборной гонки собрал работный люд «Кедра» и, покручивая на пальце ключи от автомобиля, выждал некоторую паузу, обронил:

— Я не знаю и не хочу знать, что вы все думаете и думаете ли вообще о предстоящих выборах, только хочу предупредить: голосование лично ваше, ваших жен, взрослых детей, родителей и родственников должно быть стопроцентным в пользу означенного кандидата. Ежели, не дай бог, не будет этих ста процентов, я вас всех построю, и, как в армии, рассчитаю на первый-второй, и каждого второго уволю. Без выходного пособия уволю. И уже в поселке не будет вам ни дров, ни каких-либо иных благ — тот же огород по весне будете пахать на корове. Вот так.

И еще сделал некоторую паузу, после которой закончил:

— И не надо обвинять меня в жестокости или еще в чем-то, а надо вместе со мной делать то дело, от которого мы все живем, вот тогда и жизнь станет меняться к лучшему. Ежели же поперек моего дела и моего решения, то не взыщите, уважаемые. Как вы со мной, так и я с вами. В данном случае задача — провести кандидатуру Виктора Николаевича Курицина, который, будучи мэром, будет защищать интересы поселка и предприятия, на котором вы все работаете и от которого в ваши семьи приходит достаток.

— Мы понимам… — загудели нестройно одни.

— Согласны… — потянулись за ними другие.

— Сделам как надо… — одобрительно прибавили третьи.

— Вот и ладненько, — подытожил Белов. — По итогам выборов я вам всем выдам премию, а старикам вашим прикажу подвезти дровишек. В общем, давайте жить дружно.

Курицин разъзжал по району на подержанном «жигуленке», но одет был с иголочки. Говорил громко, напористо, что называется, резал правду-матку обо всем, что, по его мнению, было негативного в районе и что можно было поправить, если подойти к делу с умом и радением за общие интересы населения.

Но в иных случаях допускал отступления от избранной тактики и позволял себе не совсем пристойные шуточки, хотя опять же в меру. И это людям нравилось. В Курицине вообще угадывалась порода человека из высших слоев общества, что не могли не чувствовать те, с кем встречался. Он был серьезен, выдержан, слова свои взвешивал, сыпал цифрами, фактами, приводил примеры из недавнего советского прошлого, сравнивал с тем, что принесла демократия, и выходило, что Курицин собирается вернуть народу все то лучшее, что было и во что легко верилось.

— Я не обещаю вам райскую жизнь, но ситуацию в районе будем выправлять вместе с вами, потому что беда всех власть предержащих как раз и заключается в том, что дорвавшиеся до власти чиновники не считаются с мнением народа, — говорил он. — А ведь есть бесценный опыт выживания в самых наитруднейших условиях — достаточно вспомнить историю Руси, а потом и России. Мы же с вами в Сибири представляем прямых потомков тех, кто когда-то пришел сюда, обустроился и научился выживать в таких глухоманях, в такие лютые морозы, на таких громадных пространствах, в каких бы ни один народ не выжил, ведь недаром говорится: что для русского человека норма, то для немца, например, — смерть, потому что, на взгляд западного человека, они не согласуются с их обустроенной жизнью. Вот и в последнюю войну, попав в Россию, фашисты столкнулись с такими проблемами, какие оказались им не по плечу. А мы — ничего себе, живем, и живем достаточно комфортно: охотимся, ловим рыбку, сеем хлебушек, доим коровок, заготавливаем впрок ягоду, грибки, а жилье наше, которое строим себе из сибирского векового леса, самое экологичное в мире. Потому здесь, в Сибири, по выражению писателя Валентина Распутина, сложилась особая нация сибиряков. Неслучайно иные горячие головы предлагают отсоединиться от той части России, что за Уралом, и образовать свое собственное государство.

— Ну, это нам ни к чему, — возражал кто-то из собравшихся на очередную встречу с кандидатом.

— Конечно, ни к чему, — соглашался Курицин. — Мы — народ единый и к тому же — многонациональный. Хватит нам дроблений на княжества — не для того цари собирали Русь в единый кулак, а большевики создали единый и неделимый Советский Союз. Этим единым кулаком наши предки били по ливонским и тевтонским рыцарям, по татарам, по Наполеонам разного пошиба, а затем и по Гитлеру. В кулаке — сила и мощь государства, и власть должна всячески способствовать укреплению государства, во всех его уголках — в том числе и в нашем Присаянском районе. И я, в случае своего избрания, добьюсь того, чтобы в школах райцентра и всего района вопросу патриотического воспитания детей и молодежи уделялось самое первостепенное внимание. Любить свою малую родину означает любить Россию. Особое место, конечно, должно быть отведено ветеранам войны и труда, ибо сбережение памяти и уважение к старости — это тот фундамент, на котором только и может строиться настоящее и подготавливаться будущее, потому что только уж совсем глупый человек может отказаться от того бесценного опыта, который накопили предыдущие поколения. Я не хочу и не буду ничего забывать, — подчеркивал он, произнося сии слова твердым голосом и тоном государственного мужа.

— Правильно толкует энтот Курица, — судачили где-нибудь у себя в Совете ветераны, — между собой поселковые фамилию кандидата переиначивали на свой лад.

— У меня дружок фронтовой в Белоруссии, дак уже никогда не встренемся, — вздыхает седовласый фронтовик. — Вот бы снова, как прежде, объединиться нам всем и начать жить в мире и согласии.

— Пензия счас вроде бы и ничего, а цены растут — не угнаться. Ну мы-то — ладно. А вот как жить деткам, внучатам? — вопрошает его сосед.

— Кака-то непонятная политика в государстве. То хают советский строй, то бают о каких-то социяльных гарантиях, а в аптеку не зайти — цены на лекарства ну прям космические… — вступает в разговор кто-нибудь еще.

Потолкуют о том, о сем и перейдут к предстоящим выборам.

— Курица-то наш за ум взялся, правильные вещи говорит. Я, знашь, за его буду голосовать, — повернется к соседу тот, что сидит ближе к окну.

— Правильные-то правильные, а вот выберут его, дак зачнет карман себе набивать народными денежками, — сомневается сидящий рядом.

— Не скажи, сусед, при ем-то Ануфриевский леспромхоз в гору шел, а теперя круглый лес за кордон гонют, а переработка — побоку. Перерабатывать у себя надо бы, а уж гнать ассортимент, тогда и с прибылью будем, — вклинивается в беседу третий.

Однако не везде, куда приезжал кандидат, встречали его гладь, да тишь. В бывшем красном уголке Присаянского лесхоза Курицин с самого начала почувствовал некую враждебность зала, где и взгляды исподлобья, и кривые ухмылки, и короткие смешки, и что-то еще, чего нельзя охватить разом. Первые ряды занимали ветераны предприятия. Эти сидели насупившись, сосредоточенно глядя перед собой на стоящий в центре стол, на тряпку, которая когда-то называлась задником, на приткнувшуюся сбоку трибуну.

Средние ряды занимали женщины, они, как всегда, были нейтральны, втайне ожидая от встречи какого-то для себя послабления. И не только для себя и своих семей — для близких и дальних сородичей, для своего поселка, райцентра.

Последние ряды, как водится, занимали мужики — взъерошенные внешне и внутренне, ушедшие в свои мысли, готовые в любую минуту вскочить и кричать о своем.

Курицин еще только начал говорить — не совсем уверенно, а может быть и нескладно, как тут же кто-то с задних рядов выкрикнул:

— К власти рвешься, чтобы уж совсем наши леса кончить! Вы с Володькой Беловым не разбираете, что перед вами: сосна, лиственница или кедр, — все косите подряд! А на охрану у государства денег нет — от вас же, от таких заготовителей, охранять!..

Зал зашевелился, недобро оскалился: ветераны вздернули головы, женщины зашумели, мужики приподнялись со своих мест, словно и в самом деле собирались сорваться и кинуться к сцене.

— Леса полностью расстроены!..

— Зарплату по полгода не получаем!..

— Техника не обновляется!..

— Нет денег на горючку, на запчасти, а пожары — туши!..

— Акционировать хотят начальнички лесхозы, хозяевами вздумали стать!..

Люди по сути называли самые болевые места предприятия, потому что это была их жизнь, и каждый из находящихся в зале претендовал на свое собственное место в этой жизни. И ничего более не желал, потому что человеку всегда комфортнее там, где он прижился, с чем сросся сердцем, куда идет каждое утро на работу и откуда в семью перетекает достаток.

— Петрович, вжарь ему! — просили в зале. — Скажи свое слово!..

Зачинщик скандала пробивался с задних рядов к обшарпанной трибуне времен Хрущева. В мужике лет пятидесяти от роду Курицин узнал лесника Василия Чернова, который нередко представлял Присаянский район на разного рода экологических конференциях в областном центре, а потом выступал в местной газете со статьями. Люди его знали как непримиримого борца за правду, не боящегося эту правду резать в глаза кому бы то ни было.

— Я вот о чем говорить собрался, — начал Чернов, явно волнуясь, отчего лицо раскраснелось, глаза повлажнели, а руки мотались, словно тряпицы на ветру, и которые он не знал, куда девать. — Курицина Виктора Николаевича мы все знаем как хорошего производственника. Но не без изъяна. Вы ведь помните, как он стал применять лебедочный метод заготовки, хотя метод был фактически запрещен.

— Скажем так: был подвержен критике, как экологически себя не оправдавший. Официально же его никто не запрещал, — несколько осипшим голосом парировал кандидат в мэры.

— Согласен. Но ведь когда лесина летит по склону горы, то сметает она на своем пути все — подрост, ягодники, муравейники и тому подобное. Вред от такой заготовки — не подсчитать.

— Петрович, говори по существу! — выкрикнули с задних рядов.

— Я и по существу скажу.

Курицин понял, что как раз и нельзя позволять Чернову развить свою мысль. Он поднял руку, как это делал, когда приходилось говорить с рабочими, и жест этот на сидящих в зале подействовал почти магически. Люди притихли, приготовились слушать.

— Вы же, Василий Петрович, знаете, что не от хорошей жизни пришлось применять тот метод. В низинах остался тонкомер, а на тонкомере плана не сделаешь. Людям же надо платить зарплату, прогрессивку, и другого пути сделать план у леспромхоза просто не было. Я сам за экологию, поэтому у себя в Ануфриевском леспромхозе и организовал лесопитомник, чего другие леспромхозы никогда не делали. А сколько я вам помогал техникой, когда случались пожары…

— При пожарах все помогали — не то что сейчас! — крикнули из зала.

— Правильно, помогали, — согласился и Курицин. — Только смотря как. Можно дать бульдозер и — забыть. Я же сам бывал на пожарах, организовывал людей, средства тушения, мой леспромхоз подвозил обеды.

По лицам в зале Курицин видел, что настроение людей начинает складываться в его пользу, как бы в его поддержку начал говорить и Чернов.

— Хозяин ты, Виктор Николаевич, неплохой, я это сам могу подтвердить — много раз бывал у вас в лесосеках. И саженцы мы у вас в леспромхозе почти что задаром брали, и семена. Но только где он теперь, Ануфриевский леспромхоз? Все передано частнику. А частнику — известное дело, только прибыль нужна.

— Где леспромхоз?! — поддержали из зала.

— И тут позвольте не согласиться с вами, Василий Петрович, — уже полностью владея собой, отвечал Курицин. — Леспромхоз, как вы знаете, был обанкрочен вместе с другими предприятиями лесодобывающей отрасли, и тут уж, извините, такая политика государства.

Курицин сделал паузу, прошелся вдоль стола, обогнул его и встал против сидевших, приготовясь загибать пальцы.

— Но я не позволил растащить технику — раз… Не позволил развалить складские помещения, автогаражи — два… Не позволил демонтировать и пустить с молотка пилорамы, а сумел преобразовать леспромхоз в другую структуру — три… И я сохранил коллектив — это четыре… Да, структуру частную, но другого сегодня в государстве просто нет. Мы ведь не «черные лесорубы», и у нас все по закону. И есть работа у людей, просматриваемое будущее. Вот ради этого просматриваемого будущего я и иду в мэры — это пять!..

Он поднял сжатый кулак и взмахнул им, как бы приглашая каждого, кто был в зале, удостовериться, что сказанное им соответствует действительности и заключено в только что названных пяти условиях.

— Мы вместе с вами будем бороться за это будущее Присаянья, где жили наши отцы и матери, где мы живем сами и где жить нашим детям.

— Но кедр-то зачем рубите? — почти взвизгнул проигравший словесную дуэль Чернов.

— Зачем? — поддержали его жидкими голосами из зала.

— Кедру, если вы помните, доставалось и в советские времена, — твердо и так же убийственно уверенно ответил Курицин. — Недаром известный писатель Владимир Чивилихин сибирские кедровые леса назвал Кедроградом. И я не хуже вас знаю цену этому удивительному дереву. Но я еще знаю и русскую пословицу: «Когда лес рубят, то щепки летят». За всем, то есть, и за всеми не усмотришь. Где-то что-то обязательно будет не так, как надо бы и как бы тебе хотелось. Но мы и здесь наведем порядок. К тому же главная задача нашего молодого предприятия действительно наработать прибыль — вы и тут правы. Прибыль, чтобы было чем платить налоги, чем платить людям, на что приобретать новую современную технику, запчасти, горючее, на что строить дома для молодых семей, чем помогать школе, детскому саду, ветеранам. Иначе и мы станем банкротами, вот тогда на леса наши навалятся все кому не лень, и тогда уж не с кого будет спрашивать.

Лихое дело предвыборное, лихие времена и нравы.

Колесит кандидат по деревням, селам и поселкам, и всюду одно и то же: возле позабытого-позаброшенного сельского клубишки непременно топчется с десяток мужичков да с пяток бабенок. Мужичков, потерявших себя в круговерти демократических перемен, кои накатились на поля, зернотоки, молочно-товарные фермы, на которых и в которых уже не пахнет жилым духом. Бабенок из тех, которым до всего дело, а потому не пропускающих ни похорон, ни пожара, никакого нового человека, чтобы уж потом перемывать косточки с себе подобными, шастая из избы в избу, потому как в дому собственном никогда не водилось порядка.

Однако подходили и такие, кто с давних пор отмечен был посельщиками своей озабоченностью о собственном добре. С такими Курицину даже было интересно, потому как ожидал он от них вопросов самых что ни на есть пустых и общих. Веселел лицом, крепчал хорошо поставленной речью взращенного городом человека, ошарашивая собравшихся осведомленностью и остротой суждений.

— Вот вы решили выставить свою кандидатуру на должность мэра района, а как, к примеру, собираетесь восстанавливать сельское хозяйство? — вопрошал иной умник из местных.

— Сельское хозяйство в России восстанавливают только дураки, — бил наповал оппонента своим ответом кандидат.

— Как это — дураки?.. — не понимал вопрошающий.

— Да — так. Дураки — и все тут.

— По-оясни-ите, уважаемый…

— Поясняю лично для вас. Вы помните, сколько государство вкладывало денег в сельское хозяйство в советское время?

— По-омню…

— И что с того выходило? Надой на корову в сутки на колхозной ферме был не более пяти-семи литров. Так было или не так?

— Та-ак…

— В то же время сколько вы, например, надаивали от коровенки в собственном подворье? А?.. Сколько? — наступал Виктор Николаевич.

— Литров двадцать — двадцать пять.

— А вам лично кто-нибудь выделял средства для того, чтобы вы развивали личное хозяйство?

— Ни-икто… — отвечал, запинаясь, умник. — Дак я ж старался: на покосе хлестался, вдосталь поил, кормил скотину, в стайке у нее завсегда было тепло и прибрано…

— И вам теперь непонятно, почему так происходило: на колхозном дворе — пять литров, на собственном — двадцать пять? — спрашивал кандидат и сам же отвечал: — А потому, что на собственном вы работали, а на колхозном — били баклуши.

— Так уж и бил, — не соглашался умник. — Я знак имею — победителя социалистического соревнования. Мой портрет не сходил с Доски почета…

Народец в зале начинал шевелиться, и вот кто-то произносил неприязненно:

— Ты б, Васильич, помолчал о своих заслугах. Не перегнулся на колхозном-то, все под себя огребал да на себя тянул…

— А ты, Петлехин, водяру жрал, потому и гол как сокол! — огрызался тот, кого назвали Васильичем.

— Може, и выпивал, но тока тогда, када страды не было. А в страду — из трактора не вылазил. Ты б с мое погорбатил, дак морду таку не наел.

И, чуть помолчав, добавлял, к удовольствию собравшихся:

— Буржуй красномордый…

Возникала перепалка, в которую включались чуть ли не все посельщики. Курицин некоторое время выжидал, потом по своему обыкновению резко поднимал руку. Люди умолкали, а он, четко проговаривая каждое слово, заканчивал встречу:

— Вот я и говорю: в том виде, в каком было сельское хозяйство в советское время, когда один — работал, а другой — тянул одеяло на себя, — нам сегодня ни к чему. Нам сегодня требуются такие формы хозяйствования на селе, где бы и фермеру нашлось дело, и кооперативу, и частнику. Вот вы, Петлехин, к примеру, хотели бы трудиться в кооперативе?

— Ка-анешна… — тянул Петлехин, мало понимая из того, о чем говорил и спрашивал Курицин. — Я б за рычаги трактора хоть счас сел, да колхоза нет больше.

— Не в колхозе, где все — наше и конкретно — ничье, а в кооперативе — хотели бы? — повторял свой вопрос.

— Хотел бы, — уже тверже отвечал Петлехин.

— Такие формы хозяйствования у нас в области уже работают, но я, как будущий мэр, если вы меня изберете, обещаю вам, что в каждой, даже самой маленькой, деревне нашего Присаянского района такие кооперативы будут. И работать в них будут такие подлинные труженики, как сидящий здесь среди вас Петлехин.

При последних словах он резко, всем корпусом повернулся к бывшему механизатору Петлехину и указал на него рукой.

Владимир Белов для интереса раза два побывал на встречах Курицина с народом и уже наедине заметил:

— Ты, Витя, словно родился политиком. Послушал я тебя, и самому захотелось тут же побежать на избирательный участок, чтобы проголосовать немедля. Мэрство у нас в кармане.

— Своей коммуникабельностью, Степаныч, я обязан отцу: выжить при его должности в условиях тридцатых, а затем и сороковых годов и не попасть под 58-ю статью было ой как непросто. Да и мать у меня была не из простушек: дед-то ее был известным в Иркутской губернии купцом, который, как она говаривала, нередко сидел за одним столом с губернатором и прочей знатью.

— Что ж тут и сказать — не знаю. Белая кость в тебе всегда чувствовалась. Но и мы, Беловы, не лыком шиты.

— Это точно, хватка у тебя, Степаныч, крупного западного дельца. Ты нужного тебе человека как бы выслеживаешь, точно зверя в тайге, подготавливая оснастку, подходы, выбирая время, чтобы уж наверняка.

— Так оно и есть: я заранее знаю, куда иду, к кому иду и зачем иду. Заранее определяю для себя тактику и стратегию поведения, где есть место разведке, подготовке, выбору времени и места, средств достижения цели, а также есть место для атаки, где можно развить успех, и отступления в случае неудачи. Короче, как на войне. К сказанному могу добавить: после того как я вплотную занялся бизнесом, постоянно ощущаю себя как бы на войне.

— А ведь это война даже не с существующей властью, это, Степаныч, война со своими земляками.

— Не понял? — глянул на него в упор Белов. — Ты это о чем?

— С властью воевать не надо, ее надо приручать — подачкой, услугой или взяткой. И с властью ты по одну сторону. По другую — твои земляки. И главная твоя задача, как бизнесмена, заставить на себя работать.

— Но ведь можно возить людей вахтовым методом?

— Людям пришлым надо хорошо платить, по-иному не получится. А земляки могут работать за копейки, только надо поставить их в такие условия, при которых им было бы некуда деваться, — это вот по-твоему и называется военными действиями. И здесь хороши все виды оружия, лишь бы достигнуть цель.

— А цель, как известно, — что?.. — Владимир наклонился в сторону приятеля, и в глазах его заиграли веселые огоньки.

— Оправдывает средства, ты это хочешь сказать? — в свою очередь Курицин придвинулся к Белову.

— Вот именно.

— Не знаю. Если следовать твоей логике, то в данном случае надо совсем отказаться от такого устаревшего понятия, как совесть.

Владимир поднялся со стула, зашагал по комнате — были они на момент этого непростого разговора в доме Курицина в Ануфриеве.

— Совесть, совесть… Мне наплевать на совесть, если ее нельзя положить в чулок. Но постой: может, ты уже потерял интерес к выборам?

— На выборы я иду сознательно, — усмехнулся Курицин. — А если бы не пошел?

— Тогда я начал бы тебя шантажировать.

— А я бы нанял киллера и отстрелил тебя.

Белов остановился напротив приятеля, как бы соображая, что ответить, но неожиданно рассмеялся, да так заразительно, что не удержался и Курицин.

В комнату заглянула Катерина Ивановна, Курицин подошел к ней и что-то сказал. Спустя минут пять женщина принесла бутылку водки, рюмки, закуску.

В такие минуты приятели пили, ели в свое удовольствие. Оба трезвенники, «расслаблялись» не спеша, со смаком, выпивали в меру и назавтра не знали похмелья.

Любили и поговорить, причем на этот вечер как бы снимали со своих языков все запреты и говорили с предельными откровением и цинизмом, где доставалось местной власти, чиновникам, райцентровским предпринимателям, коллегам по собственному бизнесу и вообще кому бы то ни было, с кем пересекались их жизненные пути и кто являлся объектом их постоянного внимания. Но если Курицин в чем-то подыгрывал Белову, а зачастую и провоцировал на какие-то резкие выссказывания, то Белов «расслаблялся по полной».

— Недавно, ты знаешь, я ездил на машине в соседнюю область. И пока тащился по ухабам, все думал о том, что нас, сибиряков, словно специально, без суда и следствия, обрекли здесь на медленное вымирание, — прожевывая котлетку, в раздумье говорил Белов. — Но, с другой стороны, нам выходит прямая выгода: пока нет хороших дорог, пока столица снимает сливки с крупных заводов, комбинатов, скважин, нефтепроводов, надо разворачивать свой бизнес здесь. Разворачивать стремительно, с размахом, как можно быстрее нарабатывая капитал. Нам не грозит захват бизнеса более крупными структурами, потому что наши «ооошки» на первый взгляд — не стоящая внимания мелочь, где ни один серьезный экономист не сможет отследить финансовые потоки, а тем более определить их масштабы. Между тем мы можем быть нисколько не беднее иных олигархов из областного центра и в считаные годы, даже месяцы можем выкачать отсюда приличные деньги. И сделаем это без лишнего шума — спокойно и торжественно.

— Сделам, — кивал головой Курицин. — Но… — поднимал палец кверху, — с моей помощью мэра.

— Витя, — в голосе Владимира послышались ехидные нотки, — ты — курица, которая будет нести золотые яйца.

— А скажи, Степаныч, — ведь правда, что у меня оч-чень удачная фамилия? — усмехаясь, откидывался к спинке стула приятель. — С двойным смыслом и между тем такая простецкая, ну в доску своя.

— Что верно, то верно. Поначалу тебя, из-за такой фамилии, никак нельзя принимать всерьез. А вот когда разглядишь — мурашки бегут по спине.

— ?

— Не от страха, а от понимания того, каким ненасытным аппетитом наделила тебя мать-природа. Ты ведь и за столом-то не ешь, а — сглатываешь. По жизни — точно так же. И ежели все эти инстинкты — да на хорошие мозги, то живоглот получается изрядный.

— Можно подумать, что ты, Степаныч, не живоглот. Почище меня будешь.

— Почище тебя быть очень непросто. А ты думаешь, почему?

— Поч-чему? — словно эхо, повторил Курицин за приятелем.

— Потому что тебе твое досталось уже при рождении: и положение в обществе, и связи, и воспитание, и стартовые позиции. Мне же свое пришлось добывать собственным трудом, пробивая себе дорогу лбом, и тут уж все зависело от прочности лобной кости. Пришлось и прогибаться, чего я не могу простить ни себе, ни тем, перед кем пришлось прогибаться.

— Куда бы ты делся без прогиба?

— Вот именно: куда? Вообще же я ни о чем не жалею, потому как в дураках себя никогда не чувствовал. Это те дураки, перед коими прогибался.

— Правильно гуторишь, Степаныч. Ой, как правильно… — подливал масла в огонь Курицин.

Расслабленные от еды и питья, приятели еще долго горготали о своем, чем жили и к чему стремились, подсчитывая по сути будущие барыши. Они, без сомнения, чувствовали себя хозяевами жизни и таковыми на сей момент пребывали на самом деле. Половина Присаянского края работала на них. Все приводные ремни, какие только имелись, были натянуты на свои шестерни и шестеренки и крутились в требуемом направлении. Их же задача состояла в том, чтобы не допускать сбоев в механизме запущенной машины и строго следить за поступлением конечного продукта — денег. Немалого количества денег, которые поступали к ним, минуя счета в банках, финансовых ведомостях и отчетах, потому во всевозможных инспекциях и контролирующих денежные потоки инстанциях даже не представляли, сколь смехотворные суммы налогов поступают отсюда в государственную казну. Потому и мало кто, а если точнее сказать — никто не имел представления о подлинных доходах Белова Владимира Степановича и его подручного Курицина Виктора Николаевича. Что до последнего, то о доходах приятеля в точности не знал даже сам Белов. Впрочем, как и Курицин — о доходах Белова.

— Мы с тобой первопроходцы бизнеса первой волны, — самодовольно говорил Владимир. — Получается, что мы и есть — самые наипрямейшие потомки Ермака Тимофеевича, который пришел в Сибирь за тем же, за чем здесь живем и мы.

— А ведь ты, Степаныч, — светлая голова. Те, кто шел с Ермаком, вместе страдали от холода-голода, вместе бились с коренными народами, не щадя живота своего, вместе погибали, если требовалось, а мы с тобой — одиночки. Песен о нас с тобой не сложат и памятников нам не поставят…

— Мы сами себе поставим памятники, — встрепенулся Белов, которого, видимо, задели за живое слова Курицина.

— Разве что… в виде голых пней от сведенного леса? — съехидничал приятель.

— Не юродствуй, — наставительно оборвал его Белов. Я серьезно. Вспомни недавнее, когда со всех концов страны ехали в Сибирь строители всяких там гидроэлектростанций, заводов и комбинатов. Ведь они были теми же погубителями всего живого и неживого, но о них были сложены песни, и пела те песни вся страна. И памятники поставили. Так чем же мы хуже их? Они были первопроходцами в своем, мы — в своем. Наработав капитал, мы дадим работу тысячам и тысячам бедолаг, которые сегодня не знают, к чему приложить свои руки. А мы найдем их рукам применение. Най-де-ом!..

Белов неожиданно стукнул кулаком по столу. Приподнялся со стула и еще раз стукнул. Лицо его побагровело, глаза уставились в одну точку — куда-то поверх головы Курицина. Затем, словно очнувшись от временного помутнения рассудка, плюхнулся на стул и продолжил уже спокойным, но твердым голосом:

— История, Витя, отбирает для своих скрижалей только самых предприимчивых и дерзких. И нам бы еще немного времени — успеть. Успеть набрать такую высоту и силу, при которой никому бы нас не достать: ни закону, ни власти, ни собратьям по бизнесу. А народ простой — что же?.. Он примет кого угодно, лишь бы давали жить, растить и учить детей, относительно безбедно существовать. Он ради минимального набора благ многое стерпит.

— Но маслица надо бы иной раз подливать — пускай даже и отработанного. Умасливать то есть. Нельзя тянуть резину до бесконечности — порвется та резина. А порвется — ты знаешь, что может быть: сметут — не заметят. И деньги не спасут.

— Тут ты, пожалуй, прав. До меня это начало доходить в связи с поступком отца моего. И ежели уж батяня родный пошел супротив сына, то тут есть над чем призадумкаться (Белов иногда позволял себе говорить тем языком, который слышал с детства).

— Вот-вот, надо бы и клубец подремонтировать, и магазинчик какой социальный изобразить, и водокачку подправить. Затраты — на грош, а выгоду можно поиметь знатную. Главное же соображение такое: народец лучше станет робить и признает в нас хо-зя-ев. А нашему народу без хозяина никак невозможно. Признает и никому не даст в обиду — на такой народец, в случае чего, можно будет положиться.

— В случае — чего? — не понял Белов.

— В случае, если кто наедет нас с тобой кулачить.

— Давай уж без этих твоих, — подбирая поточнее слово, покрутил пальцами возле лица приятеля Белов, — шуточек. Я и сам могу кого угодно раскулачить. Дело говори, а то знаешь, как открываются двери в твой дом, я быстро найду. Только потом не жалуйся. В этих местах ты только гость, а я — свой, местный, доморощенный. Мне, доморощенному, люди многое смогут простить, тебе — никогда.

Слова Белова не испугали хозяина дома. Курицин встал, подошел к окну, не поворачивая головы, начал как бы издалека:

— Я вот думаю, что в случае своего избрания мне действительно надо будет провести в жизнь две-три сильных программы во благо всего населения, — мы ведь с тобой отсюда никуда уезжать не собираемся, значит, надо сделать так, чтобы не было стыдно за свой край. Другое мое соображение в том, что буквально на днях я собираюсь жениться, потому как люди всегда больше доверяют людям семейным. Именно в период предвыборной кампании, чтобы все видели, как остепенился старый холостяк.

— Жениться? — удивился Белов. — Что-то я не замечал, чтобы ты за кем-то ухаживал?

— А ты и не пытался замечать — эта сторона наших взаимоотношений тебя никогда не интересовала. Между тем я уже год встречаюсь с одной женщиной, и она меня устраивает во всех смыслах. У нее, кстати, есть дочка восьми лет, вот и семья.

— Уж не от тебя ли? — съязвил Белов.

— Не от меня — успокойся. Она — учительница, на хорошем счету, да ты ее знаешь. Помнишь, были с тобой в райцентровской школе на мероприятии по случаю передачи компьютерного класса, она и принимала от нас пакет с документами?

— Да-да, миловидная такая… Припоминаю…

— Но это я к слову. Раздрай, какой сейчас творится в стране, Степаныч, кончится. Все равно к власти придут государственники, как это было в России не раз. Востребуются и государственники на местах — в таких глухих краях, как наш, Присаянский. Вот тут-то мы и должны проявиться со всей полнотой. А если у нас с тобой за плечами не будет добрых дел, то нас грядущие события просто вытолкнут на обочину жизни. И вовсе не важно будет, что мы имеем — деньги, предприятия, акции и тому подобное. Оценивать людей новая власть будет по их делам. Помнишь, как в Священном Писании сказано: по делам их узнаете их? К этому и надо готовиться, потому что в России раздраи никогда не бывали затяжными. А добрые дела — это тоже капитал, причем не зависимый ни от какой инфляции.

— Что-то я плохо понимаю, к чему ты клонишь, любезный друг. О каких добрых делах толкуешь, если в твоих руках в свое время было огромное предприятие и ты мог спокойно, без каких-либо для себя потерь, проводить в жизнь эти, как ты сейчас заметил, «сильные программы». Ты и сейчас имеешь возможности, однако не торопишься с благотворительностью. Может, все-таки дело в нутре человека? А, Витя? Я по крайней мере не пытаюсь рядиться под ягненка, а живу так, как могу. Ты же никак не можешь обойтись без своих хитростей, будто только ты один и есть самый умный на свете. Если уж подливать масла, то подливать отработанное я не стану.

— Так кто же говорит, что отработанное… — поспешил перебить его Курицин.

— Ты и говоришь. У тебя, Витя, гляжу, семь пятниц на неделе. В политику тебе надо было бы податься: политики, Витя, великие мастера по выдаванию отработанного за качественное. Вот уж воистину «кому на Руси жить хорошо». Не пашут, не сеют, не жнут, а живут на широкую ногу.

* * *

Пока Данила Афанасьевич отсутствовал, племянник его Владимир, будучи уверен, что вопрос с передачей ему участка решен, затеял переброску техники на ближние деляны. Гнать трелевочники мимо выселок все же поостерегся, потому дорогу пробивали в стороне, расталкивая бульдозерами все, что попадало на пути: сосняк, березу, кустарники. Ревели моторы, ухали под пилами вековые деревья, проминалась под гусеницами тракторов земная твердь.

Сам Белов находился здесь безвылазно, намечая на листке тетрадной бумаги маршрут. Следом за лесорубами и тракторами шли лесовозы, на которые грузили сваленный и сштабелеванный на наскоро утоптанных техникой площадках лес, чтобы доставить на нижний склад.

Белов заметно нервничал, торопил людей, понимая, что тяжелого объяснения с дядькой не избежать, а Данилу он побаивался с юности, уверовав во все те сложенные о нем легенды, где старший Белов выступал в роли погубителя бесследно пропавших когда-то охотников. Не мог не знать и его решимости, потому в уазике лежал расчехленный карабин — так, на всякий случай, как думал он, но больше для придания самому себе уверенности в правоте затеянного дела.

Состояние Владимира передавалось и людям, к тому же каждый из работающих здесь мужиков о выселковском отшельнике имел то же представление, что и Белов, потому в глазах людей можно было прочитать один и тот же вопрос: а надо ли было вторгаться во владения Данилы Афанасьевича и чем это для них всех может кончиться?

Когда уже было побито километра полтора дороги, на вездеходе подъехал Виктор Курицин, который на время предвыборной компании был полностью освобожден от своей работы в ООО «Кедр». Постоял, о чем-то спросил, не поворачивая головы к приятелю, обронил:

— Утром был у мэра Семенова, тот интересовался, как тут у тебя идет работа. В общем, в райцентре все знают, что мы вторгаемся в пределы участка Данилы Афанасьевича.

— Ну и пусть знают, — предчувствуя недоброе, отозвался Белов. — Что еще-то говорил?

— Просил, чтобы ты немедля прибыл к нему. Разговор у него к тебе есть серьезный. — Повернулся к Владимиру и уже настойчиво: — Ты бы, Степаныч, не откладывал поездку. Мало ли что там могло произойти. Но понял я только, что неспроста это — слишком уж Семенов озабочен.

— Поеду сейчас же, — решил Белов, которого явно заинтересовала просьба главы администрации. — Чую, у него самого шкура трещит.

В кабинет Семенова вошел, не обращая внимания на секретаршу, поздоровался, сел, выжидаючи глядя в глаза хозяина кабинета. Тот встал со своего места, пересел поближе к Белову.

— Мы с тобой, Владимир Степанович, всегда понимали друг друга, надеюсь, и сейчас поймем…

«Еще бы не понимать, ежели твои собственные бригады рубят лес на моем участке», — усмехнулся про себя Белов.

— Понимаешь, какая тут закавыка…

— Да не тяни ты, Михалыч, говори, как есть.

— Позвонили мне, с самого верха позвонили…

— Из областной администрации, что ли?

— Выше, а откуда — не имею права говорить, предупредили меня. В общем, работы твои на участке Данилы Афанасьевича надо свернуть в самом срочном порядке, иначе не сносить головы ни тебе, ни мне. Я-то через несколько дней сдам свои полномочия и вообще собираюсь отсюда уехать (Семенов свою кандидатуру на выборы не выставлял). А тебе здесь жить. Здесь твой бизнес, который попросту могут прихлопнуть. Поэтому чисто по-дружески прошу — сегодня же дай команду своим выезжать из леса.

— Да что случилось, черт возьми? Что это ты так всполошился: уж не сам ли президент имеет виды на дядькин участок? — усмехнулся.

— Не кощунствуй, Степаныч. Не президент, но серьезные люди, государственные, спорить с которыми бесполезно. Во всяком случае требуется выждать время, а там будет видно.

Возвращаясь в Ануфриево, Белов перебрал в голове все возможные варианты складывающейся ситуации и не мог понять, что же могло произойти. Не ездил же дядька со своей жалобой в Москву, да и кто бы там стал его слушать. Не-эт, тут что-то иное, о чем он, Владимир Белов, не знает и, может быть, никогда не узнает.

«Чушь какая-то, — думалось ему. — Мистика. И кому понадобилось вмешиваться в дела обычного лесного поселка, затерянного в присаянских широтах?..»

«А может, и вправду вмешались некие запредельные силы в лице прадеда моего Ануфрия Захаровича? — думалось дальше. — Может, Владимир Белов посягнул на что-то такое, чего и касаться-то нельзя? Может, прав дядька, утверждая, что его участок — ключ ко всей присаянской тайге, и ключ этот в виде кедровников и сложившейся здесь веками экосистемы надо беречь как зеницу ока?..»

Владимир тряхнул плечами, словно ему стало холодно. В душе его был страх.

«Но ведь всюду хлещут, всюду вмешиваются, всюду рушат и нарушают? — сомневался, проезжая деревни и села, и вот уже впереди показалась окраина поселка Ануфриево, который обогнул окольной дорогой, и машина Белова вскоре вырулила на ту лесовозную, что успели пробить рабочие «Кедра».

Мужики как раз обедали, выложив на общий стол все, что вмещали их прихваченные из домов тормозки. Здесь же на тагане грелся мятый, прокопченный дымом, вместительный чайник.

Присел на валежину, попросил налить чаю и ему. Взял кружку двумя руками и сидел некоторое время молча, втягивая в себя маленькими глотками горячую жидкость.

— Вот что, Васильич, — сказал, обращаясь к бригадиру. — Сворачивайте работы и всю технику гоните на базу, только зачистите обочины, чтобы не осталось после вас бардака.

Не прибавив более ни слова, поднялся, пошел к своей машине.

В поселке остановился возле магазинчика, прошел прямо к продавщице, наклонился, сказал несколько слов. Продавщица кивнула и скрылась в подсобке, выйдя оттуда с небольшой коробкой. Подала Белову.

Дальше путь его лежал к родительскому дому.

— Ой, люшеньки, сыночек пожаловал… Как я рада, как я рада, — засуетилась Татьяна. — Проведать заехал мать?..

— Проведать-проведать… Че у тебя там в печи, давай сюда, — ничего не объясняя, поставил коробку на стол, открыл, стал вынимать содержимое. — Это вот тоже порежь да рюмку поставь.

В коробке лежали палка колбасы, кусок сыра, консервы, три бутылки водки.

— Ой, люшеньки, — в другой раз охнула Татьяна, но более ничего не прибавила, зашаркала тапочками в куть, откуда послышались привычные Владимиру с детства звуки, когда из зева русской печи ухватом вынимают чугунок, достают из буфета тарелки, блюдца, режут хлеб.

Однако старая Татьяна молчать не собиралась, потому как только стол был собран, уселась напротив сына, подперев сухой жилистой рукой щеку.

— Ой, люшеньки, — охнула в третий раз. — И че эт ты, сыночек, пить-то седни заладился? Случилось чего?

— Ничего особенного, — буркнул Владимир. — Обычное дело: решил выпить и — пью. Кто мне запретит?

— Не скажи, Володенька… — в голосе старухи послышались жалобные нотки, которые были верным предвестником старушечьих слез. — Сашенька — царство ему небесное — тако же начинал…

— Знаешь, Татьяна Маркеловна, — грубовато пресек возможные материнские излияния. — Ты бы посидела да помолчала. А поговорить мы с тобой найдем о чем. Потерпи малость.

Налил — выпил. Ткнул вилкой в закуску или не ткнул — налил снова. И снова выпил. Так раза четыре.

Вместе с взошедшим в голову хмелем почувствовал сосущую потребность в еде. Усердно заработал вилкой и челюстями.

Татьяна наблюдала за действими сына, вздыхала, но рот открыть не решалась.

— Ты, мать, не беспокойся, я не запью, как братец, — сказал, отложив вилку. — Ты вот что мне скажи: почему отец никогда не ходил бить шишку на дядькин участок, там ведь ореха на полсотни заготовителей хватит? Да и сподручней было бы с братом — ближе родни не бывает.

— А не знаю, сыночек. Не схотел — и все тут. Правда, сказывал как-то, мол, Данилке дедом завещано охранять середку таежную, вот, мол, пускай и охранят.

— Середку, говоришь?

— Так и молвил: середку… А я ниче и не спрашивала. И че спрашивать? Каку середку — отец-то лучше знал. Ой, люшеньки… — Но тут же встрепенулась: — А че ты об энтом, сыночек?

— Да есть некоторое соображение… И ведь никто не пытался спариться с дядькой, разве только старый Воробей, да и то его напарником никак не назовешь. Приблудный…

— Приблудный-приблудный, — закивала головой Татьяна. — Опять же скучно одному-то в тайге, вот и пригрел Воробья-то Данилка. Что скотинку бессловесную… Оне вить, Беловы то ись, люди темные, себе на уме. Дружбу ни с кем не водили. Мой-то, Степан, окромя семьи ни с кем не знался, хоть с тем же Ленькой Мурашовым, с коим воевал в одном взводе. Так, иной раз на какой большой праздник забредет к тому, быдто шатун какой, да нажрутся водки вместях. И че эт мужики в ей находят, в водке то ись?.. Ой, люшеньки… Ты вот седни…

— Хватит тебе, мать, об одном и том же! — оборвал грубо. — Говорят тебе: я не запью…

— Канешна, не запьешь, — согласилась с готовностью. — А сам глоташь котору рюмку подряд…

— Но вот о чем еще хочу тебя спросить: может, отец боялся дядьку Данилу, потому и не хотел конфликтовать?

— Че ты, че ты, сыночек, — замахала руками Татьяна. — Окстись, родный. Я шла замуж за ероя и была за им, как за каменной стеной. Хотя, опять же, за простодырого ероя… Сколь я ему говаривала: «Степа, давай жить для себя… Давай жить для своих деток», дак нет же: того и смотри, рубаху с себя сымет и отдаст какому-нибудь Воробьишке. Прям срам какой-то…

По сморщенному лицу Татьяны от волнения пошли красные пятна. Она хотела еще что-нибудь сказать, но махнула рукой и пригорюнилась, поднеся по привычке к глазам концы платочка, который всегда покрывал ее голову.

— Тебя не поймешь, — потянулся к бутылке сын. — То — герой, то — простодырый… Сорок лет прожили вместе, нас нарожали, а ладу не было. Мы ж это видели.

— Потому и не было, — заторопилась сказать о своем Татьяна. — Я — прикладываю, он — отдает. Я — прикладываю, он — отдает. Захочешь тайком сделать, дак боишься — убьет вить.

— И мог убить? — улыбнулся Владимир.

— За простодырую правду свою мог убить кого угодно, — утвердительно молвила Татьяна.

— Ну это ты перегнула, не мог отец убить, не такой он был.

— Не мог, канешна, эт я и впрямь подзагнула, — с готовностью согласилась старуха. — Но се равно боялась ево, Гитлера…

— И должна была бояться, потому что он был Ге-е-ро-й, — полушутя, полусерьезно подвел черту под разговором.

Встал, взял с тумбочки гармонь.

Потянул мехи, и те отозвались сиплым вздохом. Резко сжал, и гармонь всхлипнула, словно поперхнулась.

Сел к окну, прижав щеку к выцветшему перламутру, медленно положил пальцы на кнопки. Правой рукой раздумчиво потянул мехи…

Только слышно, на улице где-то
Одинокая бродит гармонь…

Не сразу понял, что мать плачет. А старая Татьяна действительно плакала — откровенно, на всю ширину истерзанного тоской женского сердца. Голова ее вжалась в грудную клетку, а плечи по обе стороны головы торчали, словно остроконечные драницы заплота. Высохшее тело полулежало на краешке стола.

Ни к кому и ни к чему не знающий жалости сын ее вдруг почувствовал внутри себя к матери что-то такое особенное, чего, может быть, никогда в своей жизни не испытывал и чему, если бы спросили, не смог бы дать названия.

Отставив гармонь, подошел к матери, пытаясь найти не свойственные ему слова, и только бормотал:

— Хватит тебе слезы лить… Хватит… Ну чего ты в самом деле?..

— Ой, люшеньки-и-и-и-и-и и и… Эт вить, Володенька, самая последняя песня, что играл твой отец перед смертушкой… По-ос-лед-ня-я-а-а… И чего я тута на свете без него делаю-у-у-у?.. Забери меня с собой, Степушка-а-а-а… Нету душе моей никакого спокою-у-у-у…

Хмель разбирал Владимира все больше и больше. Неуверенно ступая, он вернулся на свое место за столом, снова налил водки и снова выпил. Некоторое время сидел, набычившись, потом вдруг ни с того ни с сего стукнул кулаком по столу, да так, что почти пустая, вторая по счету, бутылка опрокинулась и покатилась в сторону враз пришедшей в себя Татьяны. И сам он тут же зарычал по-звериному, готовый завалиться на бок.

Татьяна шустро обежала вкруг стола, подхватила сына под руку, поднатужилась, будто скрипнув всем телом, повела его к той кровати, на которой умирал ее Степан и на которую со дня смерти мужа никто не ложился.

Это была первая в жизни настоящая выпивка Володьки Белова, когда он, что называется, свалился в беспамятстве и позволил старухе-матери довести его до постели. Первым был и тяжелый похмельный сон, когда человеку может привидеться какая угодно невидаль.

И привиделось ему под самое утро нечто вроде сказки — в радужных цветах, при ясном солнышке, голубом небе, зеленой траве.

Будто сидит он мальчишкой сопливым на жердочке прясла и побалтывает босыми ногами, а к дому родительскому на буланом жеребчике подъезжает еще молодой годами отец, соскакивает, не глядя на сына, идет к дому.

«Как это батяня меня не заприметил? Вот он я, здесь сижу, рядышком с привязанным к заплоту жеребчиком», — думает при этом Вовка.

Тут вроде стала сменяться погода: на небе образовались тучки, подул пока еще теплый ветерок, и видит он — по дороге идет старший братец Санька, который так же направляется к дому, не поворачивая в его сторону головы. «Как же, прошел рядышком и не заприметил меня?» — недоумевает Володька. Сам же продолжает сидеть на жердочке, побалтывая при этом ногами.

Тут вроде совсем испортилась погода: подул ветер, зачастил дождик, и потянуло прохладой. А по дороге идут вроде знаемые им люди: женщины, мужчины, мальцы, девчонки. И догадывается Володька, что это люди с картины двоюродного брата Николая, что видел он, когда бывал на выселках. И все они направляются к дому, а вот его, Володьку Белова, как бы даже и не замечают.

«Что за напасть такая… — думает он, не на шутку встревоженный. — Проходят рядышком и не видят?»

А тут уж совсем испортилась погода — будто осенью глубокой пахнуло: небо потемнело, трава на глазах пожухла, почернели дома, деревья, дорога, по которой, припадая на одну ногу, будто бы из последних сил тащится бородатый мужик. И так же поворачивает в сторону дома, только идет не к калитке, а к нему, Володьке, и смотрит на него глазами строгими, немигающими будто хочет заглянуть в самое нутро мальчонки. Сжатые губы мужика раздвигаются, и будто бы откуда из-под земли раздается голос:

«Вот как ты вырос и еще вырастешь. Только недолго тебе расти, от судьбы своей беловской не уйдешь».

«Отчего, дядя, не уйду?» — перестав болтать ногами, дрожащим голосом спрашивает он мужика.

«Мы, твои корешки Беловы, не отпустим. Судьба твоя не отпустит. И дни твои в конце твоем сочтутся с нашими. Пустыми и тщетными окажутся твои потуги мирские. Ниче нельзя будет поправить…»

«Так я ж, дядя, еще молоденький, как схочу, так и будет?»

«Нет, милай, ты помыслами своими на свет белый народился гораздо ране меня, и обличье твое — обманное. И путь твой пройден многими, вот и ты быдто наново по нем идешь. Только он — в никуды».

«Как — в никуды?» — воскликнул Владимир и сразу же увидел себя взрослым, в своем настоящем виде, прислонившимся плечом к полусгнившим драницам заплота родительской усадьбы.

А мужика уж нет — ничего нет, и только сам он с открытыми глазами лежит на кровати в родительском доме с мыслью в голове, что надо бы полусгнивший заплот подправить, а то — стыдоба: он, Владимир Белов, почти что король здешних мест, а усадьба родительская — заваливается.

— Ты с кем эт, сынок, разговаривал? — наклонившись к нему, с тревогой в голосе спрашивает мать.

— Ни с кем, — намеренно равнодушно отвечает и так же делано сладко потягивается. — Чаю давай да чего посытнее.

— У меня уж давно все готово, тока на стол подать.

— Вот и хорошо. На работу мне надо ехать.

— Похмеляться-то не будешь? — задержав дыхание, спрашивает Татьяна.

— Ты че это, Татьяна Маркеловна, в алкаши меня записала? — вопросом на вопрос отвечает матери полушутливо.

— Ну и добро, — словечком покойного мужа отозвалась старуха. — Подымайся, споласкивайся и к столу.

— Слушай, когда в последний раз подправлялся заплот? — уже со стаканом чаю в руке спросил мать о беспокоившем.

— Какой заплот? — не сразу поняла Татьяна.

— Да наш заплот, что огораживает усадьбу.

— А-а-а… — раскрыла рот, по-прежнему не понимая, к чему он клонит.

— Заплот-то заваливается. Подправить бы нужно! — в раздражении втолковывает сын.

— Ой, люшеньки… — запричитала-заохала. — Да кто ж ево станет подправлять? Скоро и крыша упадет на мою старую голову, и никому нет дела до моей судьбинушки… Живу тута сиротинушкой безгласной, некому пожалиться, некому пожалеть меня, убогенькую-у-у-у…

— Ты бы, Татьяна Маркеловна, язык-то малость попридержала, — озлился Владимир. — Я тебе разве не помогаю? Или я тебе не собирался купить квартиру в райцентре? Или я не предлагал тебе переехать ко мне в дом? Не подвожу дровишек, не снабжаю продуктами, не подбрасываю деньжат? А?..

— Че ты, четы, сердешнай, — спохватилась Татьяна. — Тока ты един, сыночек, и подмогаешь старой. Тока ты един…

— Ну, ладно, — смилостивился сын. — Един так един. А разве Люба не помогает? Витька тут у тебя за хозяина…

— Так-так, — кивала согласно. — Так-так…

— А заплот я новый поставлю, крепче прежнего будет.

— Поставь-поставь, век буду благодарить…

Не дослушав мать, Белов вышел из дому.

В странно приподнятом состоянии духа ехал Владимир по улице поселка в сторону базы, куда рабочие должны были перегнать технику. Тяжеловатой была голова, но в целом чувствовал себя нормально, с усмешкой поглядывая на встречный люд. Об увиденном во сне не вспоминал — мало ли что могло присниться мужику, выпившему за один присеет почти литр водки?..

Техника стояла на месте, и от того еще больше повеселел.

«Надо перегонять на новую деляну. Незамедлительно, завтра же».

Решения он принимал быстро, такой же расторопности требовал и от подчиненных.

— Васильич, завтра раненько начинайте перегонять технику в урочище Орлиное, — наказывал бригадиру, который с утра поджидал Белова, так как знал, что тот ночует у матери, о чем доложили знакомые мужики. — В общем, знаешь, что делать, а я сейчас в райцентр.

Повернулся было к машине, но остановился, добавил:

— Кедр не трогайте. Не приведи господи увижу где сваленную кедрину…

Васильич скользнул взглядом по лицу «главного», но Белов уже забыл о нем, иначе бы успел прочитать в том взгляде бригадира что-то вроде удивления. Действительно: подобных приказов от него подчиненные никогда не слыхивали — в Белове проявилось что-то новенькое.

А Белов уже гнал свой модернизированный уазик, где и печка стояла добрая, и сиденья заменены на импортные, и внутренняя обшивка уплотнена, и приборы другие, и двигатель более скоростной, мощный, и ходовая усилена, и резина японская. Переоборудование произведено было прямо на Ульяновском автомобильном заводе и обошлось ему в копеечку. Он давно мог бы пересесть на какую-нибудь крутую иномарку, да не желал лишних разговоров среди нищего местного населения. К тому же УАЗ не бросался в глаза, а о тонкостях переоборудования знали немногие.

Жена Марина — безгласная и увядающая — не родила ему детей, но Владимир не спешил с ней расставаться. Встретила его попреками, на которые он уже привык не обращать внимания. И на этот раз молчком принял душ, переоделся, выгнал из гаража «крузер», в который пересаживался для особых поездок; обронив супруге: «Я на дня три по делам», — выехал за ворота своего добротного кирпичного дома.

Часов через пять Белов был в Иркутске, где собирался попробовать выяснить причину отмены как бы уже решенного вопроса передачи «Кедру» дядькиного участка. И такие осведомители, которых время от времени прикармливал и деньгами, и дарами таежными — ягодой, кедровым орехом, шкурками соболя, мясом сохатого, хариусом, — у него были.

Сделав два-три звонка этим нужным людям, назначил встречу в ресторане одному из них и поехал отдохнуть к себе на квартиру. Такая у Белова в областном центре также имелась, в каковую он предусмотрительно, по примеру приятеля Курицина Виктора Николаевича, поселил некую одинокую образованную женщину по имени Леокадия Петровна, выполнявшую к тому же роль секретаря, которая, помимо обязанностей хозяйки, занималась сбором нужной ему информации, ходила по инстанциям, если это требовалось для дела, следила за прохождением нужных бумаг. Женщину Белов искал долго и нашел в одном из вузов Иркутска, где та преподавала информатику вкупе с экономикой; кроме того, любила театр, дружила с писателями, художниками, музыкантами, изучала историю города, оставаясь при всем этом человеком закрытым и мало знаемым теми, с кем общалась. Все эти качества Беловым были оценены вполне, так как он и сам искал знакомств в более широких кругах, чем те, которые мог дать его собственный бизнес, поселок Ануфриево и райцентр. Прельстил же Леокадию Петровну заверенным у нотариуса контрактом, где помимо суммы ежемесячного вознаграждения обозначено было устраивающее ее условие — приобретение в личное безвозмездное пользование, по истечении трех лет работы, однокомнатной квартиры, так как женщина проживала в комнатке студенческого общежития.

Поразило и даже польстило ему и необычное имя женщины — Леокадия Петровна Вальц.

«Это тебе, Витька, не какая-нибудь там Катерина Ивановна, — отчего-то вспомнился приятель с его домашней работницей. — Тут, видать, иная, белая кость…»

Понравился Леокадии Петровне и сам Белов: трезвостью, предупредительностью, хорошим природным умом. Будучи человеком воспитанным, она своей охотой взялась и за его воспитание, преподавая уроки поведения за столом, в обществе, подбирая и закупая для него нужную литературу, диски с музыкальными записями, рассказывая о художниках, музыкантах, ездила с ним по магазинам, когда требовалось пополнить его гардероб, и таковой у него в Иркутске не имел ничего общего с тем, что был в райцентре, — где нашлось место четырем-пяти дорогим костюмам, десятку рубашек и такому же количеству галстуков, ну и всему прочему, что может понадобиться деловому человеку для выхода куда бы то ни было.

Он одевался и как бы заново учился ходить, сидеть, разговаривать, а она смотрела со стороны, вставляла свои замечания, сокрушаясь про себя о том, что он и в приличном костюме остается «мужиком», хотя уроки Леокадии Петровны, конечно, для Белова не проходили даром. Он менялся на глазах, его даже начинало заносить, и он затевал с нею что-то вроде словесной дуэли. Короче, сильная натура Белова проявлялась и здесь, что его учительница отмечала как факт обнадеживающий.

Все эти новшества в его жизни, конечно же, образовались неслучайно, а от входящего в него с годами убеждения, что деньги — это только средство для достижения поставленной цели, но никак не цель, ради которой стоит жить. К такому убеждению привел его приятель Курицин, который время от времени выезжал в Иркутск на концерты знаменитостей, посещал выставки художников, имел знакомства в сферах культуры, искусства.

— Лес, охота, рыбалка, банька в тайге — это, конечно, замечательно, — говорил он иногда. — Природа — это вообще замечательно. Но есть иные сферы — человеческие, культурные, духовные, где музыка, живопись, литература. Где дух человеческий парит так высоко, как нигде больше. Подпитаешься всем этим и жить начинаешь как бы с чистого листа. Не-эт, зря ты всего этого сторонишься, зря-а…

Курицин краснобайствовал, а его, Белова, раздирало любопытство вперемежку с завистью. Он и в самом деле никогда не знал того мира, в котором с детства жил приятель. И решил попробовать соприкоснуться с тем миром, но самостоятельно, без поводыря, каким мог стать для него приятель. Во всем этом помогала ему разобраться теперь его новый секретарь.

Исходя из личных запросов женщины, была переоборудована вместительная четырехкомнатная квартира, где нашлось место для отдельного санузла, комнаты для нее и кабинета для него, гостиной и — само собой — кухни.

Его не интересовало прошлое женщины, но он знал, что у Леокадии Петровны была тридцатилетняя дочь, которая проживала в Петербурге, будучи то ли искусствоведом, то ли музыковедом в области органной музыки. Фотографию Милы (Леокадия Петровна называла дочь ласково Милочкой) он постоянно видел рядом с компьютером, за которым та сидела, выгнув спину, как танцовщица. Лицо это притягивало его взгляд, когда бывал рядом и слушал отчет секретаря. Не потому, что оно нравилось ему, а потому, что это была женщина из того мира, который он решил приспособить под себя. Именно приспособить, как привык приспосабливать все и всех, с чем и с кем соприкасался.

Странную особенность в своем работодателе, как про себя его называла, заметила и сама Леокадия Петровна и однажды осмелилась спросить:

— Владимир Степанович, вы были бы не против, если бы Мила приехала в Иркутск недели на две погостить?

— Как же я могу быть против? — спросил, почувствовав, как спины его коснулось нечто вроде холодка от внезапно распахнувшейся створки окна, — такое с Беловым бывало всегда, когда предстояла трудная, но увлекательная охота на зверя.

— Я о том, чтобы пожить здесь, со мной, — она вам никак не помешает.

— Да что вы, уважаемая Леокадия Петровна, я буду только рад познакомиться с вашей дочерью и пообщаться с человеком из совершенно чужого мне мира. Пусть живет столько, сколько захочет, лишь бы вам обеим было хорошо. Только о приезде дочери сообщите заранее.

Женщина повернулась к нему, и Белов увидел в ее глазах слезы.

— Спасибо вам, Владимир Степанович, за понимание. Милочка для меня — весь белый свет. Вы не интересовались, а я вам не говорила, что в свое время пошла на то, чтобы продать квартиру, так как нужны были деньги на обучение и жительство дочери в большом городе. Очень уж хотелось, чтобы Милочка получила фундаментальное образование. В дальнейшем рассчитывала взять кредит или приобрести квартиру в рассрочку, но эта постоянная экономическая неустойчивость в государстве сделала мое намерение невозможным. Пока невозможным…

— Сейчас ведь такой необходимости нет, а квартира у вас будет. Я даже могу пойти на то, чтобы купить ее для вас, скажем, в ближайшую неделю.

— Что вы что вы! — испугалась Леокадия Петровна. — Вы и без того взяли на себя лишние хлопоты по моему здесь содержанию. И еще, Владимир Степанович, я хотела бы вас попросить…

— О чем же?

— Нельзя ли перевезти сюда пианино — в гостиной для него место найдется. Есть у меня хороший инструмент, доставшийся мне еще от мамы. Знаете, и бабушка, и мама мои были музыкантшами, причем незаурядными. Пианино стоит у моих знакомых, инструмент хоть и старый, но замечательный, дорогой.

— Конечно, Леокадия Петровна, конечно, — поспешил согласиться Белов. — Ваша дочь, наверное, тоже играет?

— Да. И прилично. Мало того, она гастролирует по европейским странам с концертами для органа. В Петербурге у нее есть собственная квартирка, она зовет меня к себе, но я не хочу ничего менять в своей жизни. Нас, Вальцев, так воспитывали, чтобы детям своим мы давали самое высокое образование, какое только возможно, но потом не мешали им строить свою собственную жизнь. Не хочу и я мешать Милочке.

— Вот и договорились. Вам помочь перевезти пианино?

— Я справлюсь. У моих знакомых есть грузовичок, хозяин его поможет и с доставкой.

Пианино в гостиной появилось, и Белов не мог не заметить, что красивый старинный инструмент преобразил интерьер квартиры.

— Еще бы парочку бронзовых подсвечников, часы с боем и какой-нибудь пейзаж местного художника. Знаете, что-нибудь в темных тонах. Вечер на Ангаре, например, — вздохнула Леокадия Петровна как бы между прочим и бросила в его сторону быстрый взгляд.

— Этим вы и займитесь. Я целиком полагаюсь на ваш вкус.

Он действительно чуть ли ни с первого месяца появления в квартире Леокадии Петровны положился на ее вкус. С легкой руки новой хозяйки в его кабинете появились резные стол, секретер и с высокой спинкой резной же мягкий стул. Служивший кроватью диван обивкой, а также изогнутыми боковыми подушками гармонировал с упомянутыми вещами. По обе стороны его стояли небольшие уютные кресла. Противоположная стена была отдана книгам, музыкальному центру, телевизору. Платяной шкаф был вмонтирован в стену.

А вот кухня была выполнена целиком в современном стиле.

— Прогрессирующие технологии, если иметь в виду оборудованность жилья, в первую очередь коснулись кухни и столовой. Я бы не стала противиться достижениям в этой области, — высказала свое мнение Леокадия Петровна.

Ни один человек, кроме них двоих, да еще рабочих, не перешагнул порог этого убежища, не знал о нем и приятель Курицин. Сказалась здесь, возможно, привычка его молодости во всем подражать дядьке Даниле, который многие десятилетия никого не посвящал в тайны, что хранили затерянные в болотах Присаянья острова, ручей Безымянный, уникальные кедровые пади, предсмертный рассказ Афанасия Ануфриевича — отца Данилы и Степана.

Оборудовал же себе Данила убежище на острове, и, если разобраться, на кой ляд оно было ему? От кого прятаться-хорониться, чего искать в полном уединении и чем утешаться?

«Значит, в том была потребность души дядькиной», — размышлял Владимир о запутанных судьбах родовы Беловых, где и староверческие корни пращура Ануфрия Захаровича подтверждали эту же его мысль. А в целом он полагался на удачу и свою счастливую звезду, которая сопутствовала ему многие годы и в которую уверовал.

Но одно, главное соображение все же имело место. Владимир Белов теперь хотел быть не просто предпринимателем, кузнецом денег любой ценой, потребителем услад в кругу бабенок легкого поведения где-нибудь в именной таежке. Он теперь хотел быть успешным и, может, даже интересным человеком, способным выйти на более широкие круги общества, где такие деньги, которые он научился ковать, не презирают, но наперед ставят книги, живопись, музыку.

Вырваться из ограниченного круга ограниченных людей, в котором вращался доселе, перешагнуть через черту этого круга, шагнуть в пока мало освоенное им новое пространство, не заплутать и не потеряться в этом пространстве, а выйти на новые маяки и открыть новые земли. Силы в себе он ощущал немереные. Впереди — целая жизнь, ведь Белову еще не было и сорока.

Такого человека, каким он представал в обществе Леокадии Петровны и тех ее друзей, с которыми она его знакомила, Белова никто не знал: ни Курицин, ни мать, ни сестра Люба — никто.

В его натуре, характере проявлялось что-то такое, о чем он и сам никогда не подозревал. Будто прожит был им какой-то определенный отрезок жизни, когда всеми правдами и неправдами нарабатывал деньги, и теперь пришло время их тратить. Вернее, даже не тратить, а вкладывать в самого себя. Да, в самого себя, как бы это парадоксально ни звучало.

Это «в самого себя» не имело ничего общего с прожиганием жизни или с жизнью в свое удовольствие: здесь так же, как и прежде, имел место глубоко продуманный расчет, потому что внутренне Белов оставался самим собой — охотником, который нужного ему человека выслеживает, точно зверя, подготавливая оснастку, подходы, выбирая место и время, чтобы уж наверняка. И он продолжал как бы находиться на войне: с собственным недостатком воспитания, образования, культуры. И он твердо знал, что сегодняшние его затраты в дальнейшем окупятся с лихвой.

Владимир Белов как бы добирал то, что Виктору Курицину было дано при рождении и которому всегда завидовал.

О своем появлении в Иркутске он сообщал заранее, поэтому у Леокадии Петровны было время, чтобы подготовиться к его приезду: она кормила Белова, поила чаем, попутно рассказывая о том, что ею сделано за его отсутствие, вводила в курс происходящего в области, стране. Сообщала также и о том, что готовилось произойти значительного в Иркутске. Вела она и сайт — такой в райцентре, наверное, был только у него. Поэтому, когда возвращался домой и начинал встречаться с разными нужными людьми, удивлял своей информированностью, наводя на предположения относительно его близких знакомств в высших сферах областного центра, что ему, конечно, было на руку, по крайней мере Белова опасались не на шутку и в администрации, и в тех службах и ведомствах, от которых зависел его бизнес.

На этот раз он прервал доклад Леокадии Петровны, сославшись на усталость, и попросил сесть за компьютер, подготовить короткую справку о том, что произошло за последний месяц в лесном комплексе области, и в частности — в лесопользовании. В распоряжении секретаря была вся сеть Интернет и часа два времени. Сам же закрылся у себя в кабинете, лег на диван и попробовал заснуть. Он и в самом деле устал, к тому же сказывались дорога и выпитое с вечера.

Сон не приходил, тогда он встал, включил музыкальный центр и протянул руку за диском — это была Шестая симфония Чайковского, обозначенная самим композитором как «Роковая судьба героя». Он часто ее слушал, особенно первую и третью части. Что касается музыки, он ориентировался безошибочно, останавливаясь на сильных глубоких вещах, которые своим содержанием отражали судьбу их создателей. Вслушиваясь в доносившиеся звуки из кабинета Белова, Леокадия Петровна понимала, что с ее работодателем происходит нечто необычное. В такие дни она старалась меньше беспокоить его своими докладами, излагая, если это требовалось, только самую суть. Да он и не любил пространных докладов, мгновенно пропуская ту суть через свой хорошо организованный мозг.

— В лесном комплексе области, Владимир Степанович, за последние три месяца не произошло каких-либо заметных изменений, — докладывала женщина спустя часа полтора. — Все в русле прежних законов и постановлений.

— Не произошло, говорите? — произнес задумчиво. — Странно…

— Почему вы это находите странным? — осмелилась спросить.

— Мне трудно вам объяснить, почему. Видно, всякому делу свое время, а я со своим — поспешил.

Ей хотелось успокоить Белова, переключить его мысли на что-нибудь другое, но здесь ее полномочия секретаря были бессильны, поэтому повернулась, чтобы уйти.

— Так когда же приезжает ваша дочь? — неожиданно спросил Белов.

— Завтра, — тихо ответила Леокадия Петровна. — Завтра самолетом во второй половине дня.

— Вот и прекрасно. Я буду свободен, поэтому вместе поедем в аэропорт, встретим вашу Милу.

Прибывший из Петербурга самолет стоял недалеко от того места, где они поджидали Милу, поэтому можно было разглядеть, кто спускался по трапу.

Белов волновался, сам не зная почему, но молодую женщину узнал сразу. Не по фотографии, а особым чутьем, каким охотник угадывает приближение зверя. Угадал и тут же осознал, каким образом угадал. И неприятно удивился. Не дожидаясь Леокадии Петровны, пошел навстречу Миле — и здесь сказалась в нем привычка охотника идти навстречу опасности в полной уверенности в собственном превосходстве.

Но Леокадия Петровна нагнала его, и в тот момент, когда он готов был представиться, бросилась на шею дочери, а Белов, в смущении, отступил в сторону.

— Вот, доченька, познакомся: это Владимир Степанович Белов, у которого я сейчас работаю и живу в его квартире на правах секретаря.

— Да-да, мама… Здравствуйте, Владимир Степанович. Меня зовут Людмила. И вы зовите меня так же, — произнесла негромким приятным голосом, как ему показалось, небрежно, и посмотрела прямо в лицо снизу вверх, хотя ростом была почти вровень с Беловым.

— А вы меня — Владимиром, я ведь немногим старше вас.

— Хорошо, Владимир, — тут же согласилась, отчего он перестал чувствовать неловкость и даже сделал шаг назад, чтобы лучше разглядеть эту молодую женщину, которая уже отвечала на какой-то вопрос матери.

На Людмиле была легкая меховая куртка, ноги скрывала длинная юбка. Волосы разметались по плечам, и каштановый цвет их выгодно оттенял чистое светлое лицо, на котором васильками голубели глаза.

«Значит, природный цвет волос должен быть светлым», — отметилось в мозгу без всякой на то причины. И еще он вспомнил, что держит за спиной букет роз.

— Это вам, Людмила, — протянул цветы и тут увидел, как вспыхнули ее глаза, как на щеках обозначился румянец, а губы тронула простодушная улыбка.

— Мои любимые! — воскликнула Людмила. — Как же вам удалось выбрать именно эти — не ты ли, мама, посоветовала?

— Что ты, дочка, — покраснела в свою очередь и Леокадия Петровна. — Владимир Степанович человек воспитанный, к тому же — мужчина. Да и посмела ли бы я советовать…

— Леокадия Петровна, конечно, здесь ни при чем, а вот что до меня, то я рад сделать вам приятное. Примите от всего сердца…

Здесь уже покраснел и он, что сразу как бы связало их всех невидимыми разноцветными нитями взаимной симпатии. Еще он отметил в себе ранее ему не свойственное: впервые в своей жизни он действительно был рад доставить женщине удовольствие, для чего готов был покраснеть еще хоть сотни раз.

Они вышли из вокзала и направились к машине. Он предусмотрительно открыл заднюю дверцу, женщины сели, и понеслась машина по улицам Иркутска. И всю дорогу он вслушивался в непрекращающийся разговор двух женщин у себя за спиной.

* * *

Мэрские выборы закончились победой Курицина Виктора Николаевича. Взошел он в кабинет теперь уже бывшего главы Семенова хозяином, попросив секретаршу Леночку не беспокоить его вплоть до особого распоряжения.

Взошел и остановился, осматриваясь, хотя раньше в этом кабинете нередко бывал, но в роли посетителя, и окружающая обстановка его не интересовала. Мебель была не подобрана по цвету, качеству, назначению. Он вспомнил слова своего отца Николая Ивановича Курицина о том, что вошедший в кабинет посетитель, а посетители — это всегда просители, должен вострепетать от одного только вида этого специфического помещения. И замереть на месте, дожидаясь, пока его заметят и пригласят подойти или присесть. В таком кабинете должны быть высокие потолки, узкие высокие шкафы, отдельный длинный стол для совещаний, дорогие, темного цвета, панели, хорошая хрустальная люстра и лишь в самом конце — стол хозяина. Стол массивный, тяжелый, за ним — кожаное кресло, а сбоку стол поменьше — для телефонов, внутренней связи с сотрудниками учреждения. За спиной хозяина — большой портрет главы государства и поменьше — главы области. В углу — слегка расправленный флаг страны.

«Не-эт, в таком кабинете я пока никого принимать не буду», — решил новый мэр. И пригласил к себе управляющего делами.

— Проходи… Как тебя? — спросил, будто видел впервые, знаемого им чиновника.

Тот назвал себя.

— Вот-вот, дорогой Иван Васильевич, сожалею, что приходится начинать с таких мелочей, как обустройство собственного кабинета, ведь жить здесь придется целых пять лет. Небось, за это время и на пенсию успеешь уйти?

— Я? На пенсию? — растерялся Иван Васильевич. — Мне только сорок лет, Виктор Николаевич.

— А если только сорок и ты еще собираешься работать, то будь добр вплотную заняться кабинетом и мебелью.

— Что я должен сделать, Виктор Николаевич?

— Вот это уже другой разговор. Даю тебе ровно неделю сроку, а нужно здесь следующее…

И Курицин детально, с карандашом в руке и листком бумаги перед собой, изложил собственное видение собственного кабинета.

— Где возьмем деньги? — решился наконец спросить управляющий делами.

— Ты, я вижу, точно раньше времени на пенсию собрался…

— Хорошо, найдем, — поспешил заверить новоиспеченного главу Присаянского района растерявшийся чиновник.

— Выполняй. И запомни: мне нужны исполнительные работники, которые лишних вопросов не задают. Инаугурацию устроим, как только обоснуюсь в кабинете, после нее — банкет в честь моего избрания. А на эту неделю я уеду в Иркутск для представления в администрации, Законодательном собрании и других структурах.

Виктор Николаевич действительно уехал в Иркутск, где в один день побывал на приеме у губернатора и председателя Законодательного собрания. После сих праведных трудов государственного мужа приступил к обязанностям мужа своей жены Ольги Николаевны, с которой расписался всего-то полмесяца назад и которая поджидала его в квартире, каковая у Курицина в Иркутске также имелась: молодожены на несколько дней уехали на Байкал.

— Отдыхать, Оленька, нужно уметь, — говорил он женщине, которая ему в самом деле нравилась, как нравился ей и он. И это обстоятельство устраивало обоих. От него пахло хорошим одеколоном, от нее — духами. Он был еще сравнительно молод, она — и того моложе. Он был здоров и силен, как бык, и она — румянец во всю щеку, крепкая, с хорошей фигурой, способная родить ему хоть тройню. — В Листвянке проживает один хороший человек, он-то и катер организует, и рыбалку, и уху, и комнату нам с тобой, где нас никто не потревожит. В нашем распоряжении дня три-четыре, вот и ужмем свой медовый месяц в эти три-четыре денька, а там приступим к своим обязанностям. Много чего я желаю переменить в Присаянском, ой, как много…

— Непросто это будет сделать, Витенька, — прижалась к мужу «мэрша».

— Знаю-знаю, Оленька. Но я же умный, к тому ж — хитрюга, каких поискать…

Он засмеялся, она залилась звонким беззаботным смехом.

Отдыхали в удовольствие: катались на катере, подмогали тащить сети, в которых трепыхался омулек, любовались «славным и священным», даже пробовали петь про «бродягу», который «Байкал переехал».

— Ну нам-то Байкал переезжать ни к чему, нам и тут хорошо, — в который раз прикладывался к рюмочке Курицин.

Им было так хорошо, как во всякую пору прекрасен Байкал.

— Я вот часто думаю: чего не хватает людям? — философствовал Виктор Николаевич. — Природа человеку дала буквально все: солнце, воду, воздух, деревья, самую разнообразную пищу. И приходит-то он на землю на каких-то семь десятков лет, из которых сознательных — в лучшем случае годков тридцать пять — сорок. Но хлещется человек с себе подобными, наскакивают человечки друг на дружку, а попутно рушат вкруг себя все то благолепие, которое дала им природа, и жизнь от того становится все беднее, все ограниченнее, все гаже. Но гаже самого человека не бывает на свете ни единой твари. С топором, ружьем, пушками, атомной бомбой сметает он на своем пути леса, города, цивилизации и никак не может насытиться в своих смертоносных деяниях. И все ему мало: и кровушки себе подобных, и погубленных лесов, и убитых зверей, и укрощенных рек, и нефтяных скважин, и угольных копей, и злата с серебром, и тюрем, и психушек, и домов призрения для сирых и убогих. А природа меж тем, а может, и сам Господь Бог насылают на него то болезни, то голод, то землетрясения, то смерчи, то пожары, то какую другую напасть с единственной целью, чтобы призвать человека к благоразумию — не тщись, смертный, не силься пересилить сущее, что дадено тебе во благо и спасение, не жадничай и не гордись. Конец будет один — уйдешь в землю сырую, все равно при каких обстоятельствах, при каком богатстве, при каких регалиях, с почестями или без таковых. И помочится на твою могилку какой-нибудь тупой потомок, а достать его будет уже невозможно. Да и тебе в могилке-то будет не до того, потому что черви будут справлять тризну на твоем разлагающемся теле…

— Не надо, милый, об этом. Слишком печально это. Я думаю о другом. Послушай, как в стихах своих сказала Юлия Друнина:

Ты рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете…

— Прости, дорогая. Меня и впрямь чего-то занесло…

— Не пей больше, вот и не будет заносить.

— Виктор Николаевич разглагольствует от полноты сердца и от того, что все у него в жизни складывается как нельзя удачно, Ольга Николаевна, — позволил себе заметить оказавшийся рядом тот, кого Курицин именовал «дружком». — Будь у него побольше забот, другие бы речи вел…

«Дружком» оказался бородатый мужчина лет под шестьдесят, однако видом молодцеватый, подвижный, легко управляющийся со своим хозяйством, и если бы Ольга Николаевна имела больше жизненного опыта, то в фигуре Анатолия Алексеевича — так он был представлен Курициным — без труда угадала бы бывшего служаку. Он и был в недавнем прошлом служакой, находясь многие годы в непосредственном подчинении отца Виктора Курицина — Николая Ивановича. А в том ведомстве, где служил, своих не бросают, даже если это дети и внуки бывших сослуживцев. Здесь, в лице хозяина катера, была для Курицина та пристань, к которой он мог пристать в любое время дня и ночи, в любую для себя лихую минуту. Анатолий Алексеевич поглядывал на молодоженов снисходительно, говорил только то, что от него ожидали, старался меньше попадаться на глаза, дабы не мешать и не смущать гостей, однако все, что им требовалось, доставлялось в полной мере и в самый срок. Оттого пребывание на Байкале счастливой супружеской паре доставляло одно удовольствие, и четыре дня пролетели, как один час.

— О, Анатолий Алексеевич, забот у меня как раз полон рот. Вот покинем тебя, и впрягусь в лямку мэра, а там котельные, сети, дороги, образование, здравоохранение, и всюду только дыры, а бюджет — с гулькин хрен. Как его наполнить, где взять деньги, с каких налогоплательщиков, как защитить статьи дотаций, какие программы представить в область и получить под них средства — это, знаешь ли, труд каждодневный, титанический и неблагодарный. Потому что спасибо тебе никто не скажет: ни старушка какая-нибудь, ни учитель, ни врач, ни бомж. И бомжу ведь в канализационном люке тоже тепло надобно. Но главное, где взять кадры? Где найти тех преданных людей, которые бы делали с тобой одно дело, были бы и помощниками, и поддержкой, и опорой в минуты сомнений, в условиях нищего бюджета, в обстановке недоброжелательства, а порой и откровенной ненависти со стороны тех, кому ты не позволил паразитировать на бюджетных деньгах, на природных ресурсах, на лакомых кусочках бизнеса, на еще большем обнищании людей? Где?..

— Все это, Виктор Николаевич, дела житейские. И потом, не зря в народе говорят: по Сеньке и шапка. Если шапка главы администрации по тебе (а я думаю, она по тебе), то беспокоиться не о чем. Проблемы и задачи будут разрешаться по мере их поступления.

Анатолий Алексеевич замолчал, думая о своем, потом добавил:

— Я никогда не умел отдыхать. При такой работе, какая была у меня, и семью завести было проблематично. Твой отец сгорел раньше времени по той же причине, потому что снимали стружку за всякую мелочь. Да если бы только стружку — голова могла полететь в любую минуту. Хотя, может быть, я не встретил такую женщину, которая могла бы все понять и простить…

— Ну а теперь, Анатолий Алексеевич, живи в свое удовольствие! Байкал, рыбалка, воздух, природа… Хор-рошо!

— Нет, Виктор Николаевич, жизнь все же была там, в прошлом. Здесь я прозябаю, хоть и в приятном соседстве с прекрасным озером — Байкал…

— А кто тебя здесь держит? Переезжай ко мне в Присаянский. Возглавишь службу безопасности — ты еще в силе, и опыта тебе не занимать. Мне на этом месте нужен настоящий профессионал, спец, к тому же человек свой, на которого я мог бы всецело положиться. А там, глядишь, полномочия твои мы значительно расширим. Я даже уверен, что расширим. Есть у меня некоторые мыслишки на сей счет…

— И есть такая необходимость?

— Есть. Криминал поднял голову. Есть вошедшие в силу предприниматели, которые будут почище любого криминала. Будем с ними со всеми дружить, но проводить свою собственную линию. А чтобы проводить, надо уметь и защитить себя, и провести в массы нужную нам идеологию, и кой-чего еще. Подумай, я — серьезно.

— И подумаю, тем более служить тебе — это все равно, что служить твоему отцу.

— Видишь, Оленька, мы с тобой не только отдыхаем, но и проблемы решаем, — повернулся к жене.

И добавил, переведя взгляд на Анатолия Алексеевича:

— По мере их поступления.

Ровно через неделю появился в здании администрации. Пошел не в свой кабинет, а к управляющему делами.

— Показывай, — бросил коротко и пропустил Ивана Васильевича вперед.

Кабинет мэра был таким, каким его представлял себе Курицин, чему он немало подивился и, повернувшись к управу, только и смог сказать:

— Работа тебе, Иван Васильевич, на ближайшие пять лет обеспечена, но за других я бы не поручился.

«Другие» вошли к мэру ровно через полчаса. Вошли несмело, уступая друг другу дорогу. С позволения хозяина кабинета расположились за длинным столом для совещаний.

Курицин еще с минуту продолжал что-то писать, потом поднялся, обошел собравшихся, остановился у окна.

— Я не имел чести работать в администрации, поэтому не могу судить о профессиональных и человеческих качествах каждого из вас. Скажу только, что мне нужны не только специалисты своего профиля, но такие работники, которым не надо напоминать об их обязанностях. Исполнительность, компетентность, точность, способность выполнить задание в любое время суток, честность по отношению к своему руководителю, и все это помноженное на личную порядочность, — вот качества, которые меня могут устроить. Поэтому каждый из вас пройдет своего рода тестирование на профпригодность, и если подтвердит эту свою профпригодность, то будет работать в аппарате администрации. А сейчас у каждого из вас равные стартовые возможности. Но каждому я готов дать шанс. Предлагаю следующее.

Вернулся к столу, взял только что исписанный лист бумаги.

— Это своего рода анкета, где проставлены вопросы, на которые каждый из вас должен будет ответить. Ответить по возможности грамотно, развернуто, откровенно. Суть же вот в чем: что, по-вашему мнению, должно быть сделано на каждом конкретном месте в аппарате администрации, чтобы улучшить работу этого аппарата, сделать ее более эффективной, максимально приблизив к нуждам и потребностям населения территории? Здесь должно быть указано все: просчеты прежней администрации, источники пополнения бюджета, пути решения каких-то вопросов, оптимальный штат служб и направлений, болевые точки административной, жилищно-коммунальной, предпринимательской, социальной и других сфер. Срок — неделя. Чье видение проблем и путей выхода из сложившейся ситуации покажутся мне более убедительными, тот и будет работать в составе аппарата.

Из пришедших на «смотрины» Курицин оставил только работавших при прежнем мэре Семенове трех первых заместителей.

— Каждый из вас по своей должности практически равен первому лицу, так как в случае надобности может его заменить, что и происходит, когда, например, глава администрации уходит в очередной отпуск или уезжает в командировку. Следовательно, будем предельно откровенны, — начал, взвешивая каждое слово. — Лично меня тот бардак, который творится в жилищно-коммунальном хозяйстве, никак не может устраивать, как не устраивает он и население райцентра, хотя я хорошо понимаю, что не в руководстве здесь дело, а в системе. Однако есть вина и руководства. Поэтому с тобой, Сергей Николаевич, мы не сработаемся. Теперь вы, уважаемая Вера Андреевна. Финансы — это ключ к решению всех проблем территории. Грамотно сформированная доходная часть, а еще грамотнее — расходная сводят к нолю возможность любых потрясений. Вас я знаю как опытного специалиста, я и сам не раз советовался с вами, будучи директором Ануфриевского леспромхоза, поэтому мы с вами заключим контракт с испытательным сроком. А там посмотрим. Ну и ты, Владимир Михайлович, отвечал за социальную составляющую района. Социальная составляющая в советское время рассматривалась как ядро идеологии аппарата администрации, и это было во всех отношениях правильно. Есть ли у нас в районе эта идеологическая составляющая? Таковой у нас нет и не было в помине. Так какой же из этого сделаем вывод? Правильно: на место заместителя по социальным вопросам я буду подбирать другого человека, потому что мне нужен прежде всего грамотный, думающий идеолог. А будет идеология, будет и эффективность работы аппарата администрации, будет управляемость районом.

Все трое смотрели куда-то в пол, не зная, как реагировать на только что произнесенный новым мэром монолог. Между тем на столе появился поднос с рюмками и бутылкой коньяку — его принесла секретарша. Курицин наполнил рюмки, подал каждому, добродушно улыбнулся:

— Коллеги! Я благодарю каждого из вас за работу, и, наверное, то же самое сделал прежний глава, когда прощался с вами. И давайте без обид. Ваша беда лишь в том, что каждый из вас впитал прежний стиль руководства районом, и отступить от сложившегося стереотипа мышления будет очень непросто. Но это вовсе не значит, что я расстаюсь с тобой, Сергей Николаевич, и с тобой, Владимир Михайлович. В ближайшие полторы-две недели я готов буду предложить каждому из вас достойные места работы.

С талантом управленца надо было родиться, и Курицин с таковым родился. В считаные дни пересмотрел личные дела всего штатного состава администрации, поочередно пригласил к себе заведующих отделами, которые выходили из его кабинета взмокшие и растерянные. Вопросы задавал неожиданные и, казалось, порой не имеющие никакого отношения к делу.

— А как бы вы приоделись к приезду гостя из-за рубежа? — спрашивал какую-нибудь рядовую чиновную особь. — Ну вот пришел бы он в администрацию и захотел познакомиться с работой вашего отдела?.. И как вы считаете: можно ли считать брючный костюм стилем деловой женщины?

Отваливался к спинке стула, смеялся, показывал рукой, мол, аудиенция окончена.

Особь вставала со своего места, поворачивалась спиной к шефу и шла к двери. Шла, втянув голову в плечи и чуть ли не спотыкаясь на каждом шагу.

— Весело тут у тебя, Витек, — не сразу обратил внимания новый мэр на незаметно вошедшего Белова, который стал свидетелем только что развернувшейся перед его глазами сцены «тестирования».

Курицин перестал смеяться, глянул исподлобья на приятеля: обращение «Витек» должно было опустить его с небес на землю. И ответ последовал:

— А ты как бы хотел, Вовчик? Я должен знать, с кем предстоит работать целых пять лет. Мне паразиты и дураки не нужны, мне нужны хорошие, знающие исполнители.

— Почему же только исполнители? — усмехнулся Белов.

— Потому что в доме должен быть только один хозяин. Ну а в рамках своих непосредственных обязанностей — пожалуйста, проявляй инициативу. Не запрещаю.

— И мне так же… разрешаешь проявлять инициативу? — продолжал задирать Курицина усмехающийся Белов.

— Ты, Владимир Степанович, ее, эту самую инициативу, проявил только что. А если серьезно: по делу ко мне или так, поздороваться зашел? — так же, не теряя самообладания, продолжил новый мэр.

— Уже запросто, по-товарищески и зайти нельзя, — ворчал, с кривой усмешкой на губах, Белов. — Ты бы хоть для начала присесть предложил да чаю покрепче. Устал я. Позавчера приехал из Иркутска и почти двое суток мотался по лесосеке.

— Что-то долгонько пребывал в Иркутске. Жена твоя звонила, мастера с участков доставали. Хотя… — сделал паузу Курицин. Я и сам на некоторое время выпадал из череды повседневных дел.

С давних пор их знакомства на сугубо личное было как бы наложено табу. Ни Курицин, ни Белов никогда не рассказывали о своих связях с женщинами, о своих пристрастиях и симпатиях. Виктору Николаевичу не позволяло это делать его почти аристократическое воспитание. Белову — присущие его роду черты характера и еще, может быть, вера. Именно вера, корни которой уходили к старообрядчеству, о чем он никогда не думал, но что жило в нем помимо его воли. И сейчас он, не колебаясь, съязвил:

— Ты что: деньки мои считал? Не было и не было, а с женой я и сам как-нибудь разберусь, прижму хвост, чтобы не названивала.

— Прижми, лишние разговоры ни к чему…

— Я сделаю так, как посчитаю нужным, — спокойно оборвал приятеля Белов, которого начала раздражать самоуверенность Курицина. — Ты в это кресло сел, чтобы дело делать.

«Ишь ты, — подумалось неприязненно. — Указывать он мне будет. Высоко взлетел, да скоро позабыл, благодаря кому взлетел. Ежели надо будет, на грешную землю опустить нетрудно…»

Хамовитость приятеля раздражала и Курицина.

«Потешь себя мыслью, что ты еще чего-то стоишь… Потеэшь… — думал и он мстительно. — Только где стоишь, там и сядешь…»

Но что бы ни думали в данный момент эти два человека, каждый из них прекрасно осознавал, что поврозь им сейчас нельзя — слишком многое связывает, и слишком многим они обязаны друг другу.

— Я, Степаныч, на это место главы района уж во всяком случае пришел не хапать, — схитрил Курицин. — А коли не хапать, то и держаться за это место не буду. Кое-какой капитал и у меня прикоплен — не пропаду. Только будет ли оттого польза хотя бы нашему с тобой бизнесу?

— Ладно, не задирайся, — в другом тоне заговорил и Белов. — Можешь считать, что я просто зашел поздороваться.

— Тогда — здравствуй, Владимир Степанович, — выдавил из себя радушную улыбку новоиспеченный мэр. — А теперь о деле. Еще недавно я думал примерно так: вот изберут главой, проведу во благо населения две-три программы, и будем мы с тобой бабло ковать, создавая свою собственную империю. Сегодня я понимаю еще и другое.

— И что же? — насторожился Белов.

— Во время предвыборной кампании я встретился с добрым десятком тысяч жителей Присаянского района. Поначалу был просто азарт и желание в чем-то обойти соперников. Потом вдруг неожиданно для себя стал видеть глаза людей, в которых и вера, и надежда, и злоба, и отчаянье. Весь спектр чувств, кроме любви. Любви, конечно, не ко мне как к кандидату. Хотя бы друг к другу, к своей земле, на которой жить детям, внукам. Так по крайней мере должно было происходить в идеале. Именно за эти ценности люди должны были прийти на свои участки и проголосовать. Однако более всего меня поражало в этих глазах равнодушие. Бездна равнодушия, которое потом вылилось в проценте проголосовавших. Подавляющее большинство населения отсиделось по своим норам и это далеко не самая затурканная часть избирателей — учителя, врачи, в общем — интеллигенция, черт ее побери! А вот бомжи, что прячутся по канализационным коллекторам и которым выдали по какой-нибудь полусотке, наркоманы и пьянчуги явились на избирательные участки в полном составе.

В полном составе — это Виктор Николаевич правильно заметил, что может подтвердить и Белов. В день выборов, часов эдак в десять, ехал он к матери, чтобы отвезти и ее на участок. Вывернув из своего переулка, вдруг увидел некую бредущую по улице толпу. Даже не толпу и не людей, а некий сброд — оборванный, грязный, с отрешенными от всего глазами, с открытыми, хватающими воздух, красными ртами. И кого здесь только не было: кривые, косые, колченогие, безногие, безрукие, передвигающиеся самостоятельно и с чьей-то помощью, еще не старые по возрасту и такие, кому вот-вот отправляться в путь последний, завершающий сегодняшний, земной, в котором уже не было ничего, кроме стакана водки, куска хлеба да нагретого местечка где-нибудь в уголке канализационного коллектора.

Белову, конечно, приходилось сталкиваться с разного рода человеческим сбродом, но чтобы в таком количестве — подобного видеть не приходилось. Перед глазами Владимира Степановича брела та часть России, что выброшена была за борт в самые первые годы перестройки, когда человек еще не понимал, что происходит вокруг, а уже вовсю банкротились предприятия и людей буквально в шею выталкивали на улицу. Когда одни пытались приспособиться и найти для себя какое-то иное занятие, другие отдались течению времени и чего-то выжидали, третьи замкнулись в себе и старались не показываться на людях, четвертые потянулись к бутылке горькой.

Толпа оборванцев брела не бесцельно, а на избирательный участок, направленная рукой местных организаторов кампании того самого Васьки Косого, о котором мы упоминали ранее. Только это был уже не Васька Косой, а Косых Василий Александрович, выставивший свою кандидатуру от некой партии, которая, конечно же, стояла на самых наипатриотических позициях, всецело была за народ и в чем не может быть никаких сомнений. Кто выдвинул кандидатуру Василия, кто организовывал, направлял, финансировал кампанию, говорить, наверное, так же излишне. Да это и не суть важно: в подобном государственном раздрае в разные структуры и на разные посты выдвигались все, кому было не лень, недаром один из руководителей центрального телевидения однажды заявил на всю страну, что если бы, дескать, телевизионщики захотели, то в течение полугода смогли бы провести в президенты кандидатуру Анкла Бэнса.

Бомжи, наркоманы, алкоголики, одинокие старики и прочий брошенный властью люд был одной из составляющих стратегии той кампании, который был просчитан до единой души — по улицам, переулкам, по вовсе позабытым-позаброшенным закуткам. Кампании, обкатанной и опробованной по российским глубинкам многожды и неизменно дающей требуемые результаты.

Избирательные участки принимали всех: опохмеленных и неопохмеленных, босых и обутых в какие-нибудь засаленные комнатные тапочки, полураздетых и кое-как прикрывших тело какой-никакой обдергайкой, о которую вытирают ноги, сквернословивших и ведущих себя тише тихого, горланивших песни и просто отмалчивающихся.

Здесь, на избирательных участках то есть, утверждались главные принципы современной демократии, где бомжи, наркоманы, алкоголики вдруг оказывались самой активной частью так называемого электората, голосовавшего за не пришедшую на избирательные участки интеллигенцию, за прочий отсидевшийся по своим домам и квартирам народ. Ведь арифметика здесь простая: не явился ты, то за себя, а заодно уж и за тебя проголосовал тот, кто явился. В данном случае явился бомж, наркоман, алкоголик — ему, получается, ты и доверил свой голос. Он — и главный избиратель, определяющий судьбу всего населения конкретного региона.

— Сволочизм человеческий во время предвыборной компании проявляется во всей наготе и полноте, — между тем продолжал Виктор Николаевич. — И не выиграть бы мне эту кампанию, если бы не встречался с населением, не говорил с народом откровенно, не кривлялся и не паясничал, не обещал золотые горы. Но главное — это мои многочисленные встречи в советах ветеранов. Встречаясь с людьми, я видел, понимал: призови сейчас людей встать под знамена России и пойти против какого-нибудь явного ворога, и — не пойдут, а расползутся по норам, норкам, норушкам, дабы отсидеться, переждать еще одну напасть. Наш человек, Степаныч, ведь только и делает, что пережидает то одну, то другую, то третью напасть. Он не живет, а выживает, пе-ре-жи-да-я. Жить-то ему не дают. Разные реформаторы не дают. Все одно, под каким флагом или соусом. Утрачено, то есть, доверие к власти. И сегодня, как мне представляется, самая важная, самая главная, самая наипервейшая задача власти на всех ее уровнях — задача возврата доверия к себе, то есть, к власти.

— Тебе-то какая в том печаль? Вот попривыкнешь к своему нынешнему положению хозяина района и станешь таким же. Все делается ради денег, и к власти люди рвутся ради денег. Я в том не сомневаюсь, а сейчас в тебе говорит ущемленное самолюбие, ведь на чуть-чуть, на самую малось ты опередил Ваську Косого. А кто ты по своему интеллекту и кто — Васька? Вот и краснобайствуешь.

— Не стану спорить. Но мое от меня не уйдет, и свою империю я на этой земле создам. Вот только в деньгах ли дело? На постоянное жительство в Иркутск я никогда не вернусь, потому что там для меня места нет и не было никогда. Зато в Присаянском я многого могу достичь и стать первым человеком не только по своей должности, тем более что сейчас в моих руках все приводные ремни. Есть знания, опыт, образование. Так почему бы не попытаться сделать край Присаянский и богаче, и краше, и приспособленнее для проживания? А, Степаныч?

Курицин говорил, Белов его слушал. Слушал с плохо скрытым недоверием, потому что Курицин, как ему казалось, только пытается убедить Белова в том, чего не было и нет в самой природе Виктора Николаевича. В то же время он был готов к подобному монологу, потому что и сам был близок к тому, чтобы от чего-то отказаться и, наоборот, — впустить в свою жизнь что-то такое, чего еще недавно сторонился.

«Остапа Бендера несло…» — подумал он, вдруг вспомнив читанный некогда роман Ильфа и Петрова.

— Ты слышишь меня, Степаныч? — напомнил о себе приятель.

— Слышу, дорогой. Слышу и думаю о своем. И хочу сказать вот что: лично я бы хоть сегодня сбежал отсюда куда подальше. Сломя голову сбежал.

— Не понимаю?.. — в глазах Курицина отразилось недоверие. — Не понимаю. Ты же здесь как рыба в воде. Здесь та стихия, в которой ты безошибочно ориентируешься, тебе открыты все двери — власти, бизнеса, человеческих взаимоотношений. И — бежать… Куда? Зачем?

Он замолчал.

Молчал, опустив голову, и Белов.

— Ну ладно, не хочешь говорить — не говори, — сказал через некоторое время Курицин. — Однако ничего подобного я ранее от тебя не слышал.

— Да что там перетирать одно и то же! — с гримасой ненависти на небритом лице неожиданно почти выкрикнул Белов. — Здесь действительно моя стихия, но стихия давно пройденная, как бывает сотни раз пройдена старая таежная тропа. Человеческие взаимоотношения меня интересуют и того меньше, потому что я — вышел из местного люда, и мне он не интересен. Не интересен, потому что слишком прост, наивен, не способен устроить собственную жизнь. Только бизнес меня здесь удерживает и я буду делать деньги всеми доступными мне способами — в силу своих талантов и не вступая в конфликт с законом, а тех, кто попытается мне в этом помешать, буду рвать на куски.

«Однако полезло из тебя, приятель, — неприязненно подумал Курицин. — Ну-ну, послушаем дальше».

— И ты туда же: глаза узрел страдальческие — ну прямо как мой брательник Колька… Твое теперешнее желание сделать здесь жизнь богаче и краше, ежели и в самом деле представить, что ты к этому стремишься, разобьется о все то же равнодушие местного народа, — между тем продолжал Белов о своем. — Хотя, я думаю и даже уверен в этом, ты мне лапшу на уши вешашь. Не к тому ты стремишься и не тем хочешь заниматься. Да бог с тобой.

Как часто бывало с ним, помолчал и добавил:

— Или черт…

Зло усмехнулся, резко сплюнув. Быстро взглянул на Курицина, который в этот момент отвернулся.

— Вот не было меня почти две недели, и что же? Работа фактически встала. Мужичье в загуле. Мастера разводят руками, и только одно слышу: «Степаныч, а я че могу…» «Степаныч, никакого с ними сладу…» Проехал я по поселку, вытащил иных из дому, дал по харе одному, другому, так сегодня утром к отходу вахтовки почти все собрались. Полупьяные, похмельные, ср…, но собрались. Да будь я трижды филантропом, но людей этих переделать не дано никому. А с другой стороны глянуть, то и их можно понять: страну — развалили, твердый заработок — отняли, какие-то социальные гарантии — побоку, так хоть в водке душу отвести.

Белов выговорился и теперь сидел с блуждающими глазами на побагровевшем лице. Во всем его облике чувствовалась какая-то хроническая усталость, какую нельзя снять ни крепкой выпивкой, ни доброй охотой на матерого зверя, ни отдыхом где-нибудь на Канарах. Такая наваливается на человека, когда как бы усыхает душа его. Усыхает от многих страданий, от многих потерь, от невозможности вернуться к изначальному — начать то есть жизнь с чистого листа — так, во всяком случае, показалось Курицину. Потому он еще внимательнее стал вслушиваться в слова, всматриваться в глаза собеседника.

«Что-то здесь не то и не так, — думалось между тем. — Или тебе действительно хвост прищемили, или уж что-то иное, недаром две недели болтался в Иркутске… И чего это надо было столько времени болтаться?..» — изводился в догадках.

Назад: Глава третья

На главную: Предисловие