Глава XII
Мое боевое крещение
Яхта лежала с почти незаметным креном (спасибо паре боковых килей, идущих по днищу) в ложбинке, вырытой ею под себя, и, таким образом, оставалась окольцована пространством воды в несколько дюймов, словно рвом.
На мили в каждом направлении простиралась песчаная пустыня. На севере она тянулась до самого горизонта, разрываясь только голубой точкой острова Нойверк и маяком на нем. На восток пески, казалось, тоже уходят до бесконечности, но дымок парохода свидетельствовал о том, что там они пересекаются потоком Эльбы. На юге их ограничивала едва очерченная линия ганноверского побережья. Лишь на западе песчаный монолит прорезался остатками моря, из которого он поднялся. В этой стороне пространство кишело белыми червячками, хаотично сползающимися к одному месту на северо-западе, откуда доносился приглушенный звук, похожий на шипение тысяч змей. Я назвал это пустыней, но на самом деле ландшафт не был вовсе лишен ярких черт. Цвет его варьировался от желтовато-коричневого в возвышенных местах, где песок успел обсохнуть на ветру, до бурого или темно-фиолетового, где еще держалась влага, или синевато-серого, обозначающего полосы ила, запятнавшие чистое лоно песков. Тут и там виднелись озерца, взъерошенные обессилевшим ветерком, тут и там глаз цеплялся за раковину или пучок водорослей. А совсем рядом с нами извивался в направлении к шипящему клубку на северо-западе наш бедолага-канал, безжалостно превращенный отливом в грязную стоячую канаву в какой-нибудь фут глубиной, недостаточной даже, чтобы скрыть наш верповый якорь, в дерзкой насмешке выставивший из воды одну лапу. Пасмурное, серое небо, ветер, стонущий в снастях, словно оплакивая ускользнувшую из рук добычу, придавали всей этой сцене невыразимое уныние.
Дэвис с восторгом озирал ее с минуту, потом забрался для лучшего обзора на гик и провел биноклем вдоль всего русла канала.
– Превосходно размечен, – задумчиво констатировал он. – Но пара вех значительно отклоняется. Юпитер, какой прихотливый тут поворот!
Он взял азимут с помощью компаса, сделал пометку в блокноте и, мощно оттолкнувшись, спрыгнул на песок.
Это, осмелюсь доложить, был единственный способ «сойти на берег», который ему нравился. Мы двинулись вперед настолько быстро, насколько позволяли тяжелые морские сапоги, и следовали руслу уходящего на запад канала, разведывая дорогу, по которой нам предстояло проплыть с наступлением прилива.
– Единственное средство изучить места, подобные этому, – увидеть их при низкой воде, – прокричал мой друг. – Берега канала обсыхают, и сам он – как на ладони. Глянь на тот бон… – Дэвис презрительно махнул рукой. – Совсем не там, где надо. Полагаю, пролив здесь переместился, причем на очень важном повороте. Если будешь ориентироваться на эту веху, сядешь на мель.
– Что может оказаться весьма полезно, – заметил я.
– А, брось! – расхохотался Дэвис. – Мы ведь исследуем. Мне хотелось бы пройти по этому каналу без единой ошибки. В следующий раз так и будет.
Остановившись, он принялся манипулировать компасом и блокнотом. Затем наш поход продолжился до следующей остановки.
– Посмотри, канал становится глубже, – сказал мой провожатый. – Минуту назад тут было почти сухо, а теперь течение заполняет его. Это прилив идет, причем, обрати внимание, с запада, то есть со стороны Везера. А это говорит о том, что мы пересекли водораздел.
– Водораздел? – недоуменно переспросил я.
– Да, так я их называю. Понимаешь, эти обширные пески похожи на гряду холмов, разделяющую две равнины. Они вовсе не такие плоские, какими кажутся, – всегда есть место, вернее даже, гребень, расположенный в самом высоком месте. Когда канал прорезает отмель, самым мелким он будет там, где пересекает именно этот гребень. В пик отлива там, как правило, совсем сухо, а спускаясь по обе стороны от него к морю, канал становится все глубже. Во время прилива море гуляет, ясное дело, где хочет, но, как только начинается отлив, вода расступается по обе стороны от гребня и канал разделяется на две реки, текущие в противоположном друг другу направлении и берущие начало от центра, или водораздела, как мы его назовем. И напротив – с наступлением прилива пролив подпитывается двумя потоками, устремляющимися к центру и встречающимися в середине. В данном месте в роли кормильцев выступают Везер и Эльба. Вот это течение направлено на восток, время дня говорит о том, что начинается прилив, из вышесказанного следует вывод: водораздел расположен между нами и яхтой.
– А почему это так важно?
– Потому что течения эти очень сильны и необходимо точно знать, если ты вдруг теряешь основное и попадаешь в ложное. Кроме того, когда пересекаешь отмель при падающей воде, гребень представляет собой критическую точку, и не помешает представлять, миновал ты ее или нет.
Мы шли до тех пор, пока дорогу не преградила обширная лагуна. Выглядела она куда внушительнее канала, но Дэвис после краткого осмотра презрительно хмыкнул.
– Это тупик, – сказал он. – Видишь тот песчаный горб, которым она образована?
– Но лагуна отмечена боном, – возразил я, указав на покосившийся шест на берегу и погрозив обманщику пальцем.
– Да, еще одна ошибка – это старое русло, которое теперь обмелело. Тот бон обманный. Дальше нам идти нельзя, вода быстро прибывает. Я только возьму пеленг на направления, какие отсюда видны.
Эта фальшивая лагуна оказалась одной из целого ряда, расположенных далее к западу, они разбухали и тянули друг к другу руки через разделявшие их ребра пески. Отдаленное шипение постепенно приближалось и делалось все громче, а за ним стал различим грохот прибоя. Повернувшись спиной к ветру, мы поспешили к «Дульчибелле», подгоняемые растущим с каждой минутой уровнем воды в канале.
– Самое время обследовать противоположную сторону, – заявил Дэвис, когда мы подошли к яхте, и я поздравлял себя, что нам удалось достичь базы, не обнаружив, что коммуникационные линии перерезаны.
И мы затопали в том направлении, откуда приплыли утром, шлепая по лужам и перепрыгивая ручейки, ответвляющиеся от основного канала по мере наступления прилива. Покончив с наблюдениями, мы оборотились вспять, уже вынужденные совершать обходы в наиболее глубоких местах, а финальный отрезок до яхты проделали по колено в воде.
С облегчением вскарабкавшись на борт, я услышал вдруг далекий голос, толкующий о приятных прогулках на яхтах и не допускающий мысли об упражнениях, подобных проделанному нами. Это был голос, принадлежавший мне, каким я был сто лет назад, в прошлой жизни.
С востока и запада два одеяла воды накрывали постепенно пустыню, вытянутые навстречу язычки сливались, закруживаясь водоворотами.
Я стоял на палубе и наблюдал, как обреченные пески задыхаются под неумолимым наступлением моря. Последние возвышающиеся твердыни были окружены, заключены в кольцо и взяты приступом, хаос звуков стих, и вода победно разлилась по всему обширному пространству. «Дульчибелла», до того презрительно не подвластная суете, начала просыпаться и подрагивать под ударами волн. Затем она с некоторым усилием встала на ровный киль и раздраженно затрепетала, горя желанием обуздать дерзкий поток и подчинить его своей воле. Вскоре идущий на верп канат натянулся, и яхта медленно развернулась к якорю носом; теперь только ее корма стукалась о грунт с нарастающей силой. Внезапно борьба окончилась, и «Дульчибелла» задрейфовала бортом к ветру, пока якорный канат не остановил ее движения. Расположившись с подветра от верпа, судно радостно закачалось на волнах. Что за добродушное создание! В душе своей наша «Дульчи» одинаково дружила с песком и с морем, и, только когда старый возлюбленный и возлюбленный новый вступали в смертельную борьбу за ее привязанность, оскорбляя шумной ссорой, она возмущенно выступала против обоих.
Проглотив по чашке чая, мы подняли паруса и продолжили путь на запад. Перевалив водораздел, мы столкнулись с сильным течением, но русло канала поворачивало к северо-западу, и при попутном ветре без нужды лавировать мы могли потихоньку идти вперед.
– Выдвини шверт всего на фут, – распорядился Дэвис. – Фарватер нам известен, а «Дульчибеллу» будет меньше сносить. Но при падающей воде нам по большей части придется обходиться без шверта – если ты налетишь с ним на мель, то заслуживаешь того, чтобы пойти на дно.
Теперь я убедился, насколько полезна была наша прогулка. Боны обозначали русло канала, но не давали понятия о его ширине. У некоторых вех отвалилась верхушка, и они полностью скрылись под наступившей водой. Когда мы достигли места, где линия бонов кончалась и располагалась лагуна-тупик, я полностью утратил ориентацию. Мы пересекли высокое и относительно ровное пространство песков, образующее основание Вилки, и вступили в лабиринт из разбросанных отмелей, загромождавших впадину между верхним и средним зубцами. Это я уяснил из карты. Но с палубы мой нетренированный глаз не различал ничего, кроме сплошного водного пространства, приобретающего все более темно-зеленый оттенок по мере нарастания глубин. Нас встречало мрачное, грозное море, показывающее белопенные клыки. Волны становились длиннее и круче, потому как каналы, хотя еще и извилистые, начинали расширяться и углубляться.
Полагаясь на пеленги, Дэвис уверенно прокладывал курс.
– Теперь на лот, – сказал он. – От компаса скоро будет мало толку. Надо нащупать края песков, прежде чем мы наткнемся на новые боны.
– А где мы бросим якорь на ночь? – поинтересовался я.
– Под Хоенхерном, – ответил мой друг. – Как в старые добрые времена!
Большей части на ощупь пробирались мы по идущей в обход скопления отмелей аллее, пока не появился очередной ряд бонов. Мне они ни о чем не говорили, а Дэвис разделил их на две группы. Одной мы придерживались на некотором расстоянии, пока не вышли наконец на чистую воду и не начали новой лавировки против ветра.
Опускались сумерки. Ганноверское побережье, и так не слишком хорошо различимое, совершенно растворилось, грозное дыхание открытого моря пришло на смену коротким волнам отмелей. Потеряв нить оживленных рассуждений Дэвиса насчет его любимого хобби, я всеми силами пытался подавить в себе скрытый страх, с которым ожидал первой нашей ночевки вдали от земли.
– Слышен прибой! – заявил наконец мой приятель. Лот показывал сажень с половиной. – Отмель там. Зайдем к ней под ветер и бросим якорь. Отдавай! – раздался через минуту приказ, и цепь с визгом побежала вниз. Одернутая ею «Дульчибелла» развернулась и храбро обратилась носом к Северному морю и сгущающейся темноте. – Порядок! – воскликнул Дэвис, когда мы закончили сворачивать грот. – В тепле и уюте, на четырех саженях глубины, в превосходной песчаной гавани никто нам не мешает и все вокруг принадлежит только нам. Никаких тебе сборов, вони, встречных судов и прочих проблем! Тут лучше даже, чем в бухтах на Балтике, меньше этой треклятой цивилизации. От материкового побережья нас отделяет семь миль, а от Нойверка – пять. Вон его маяк горит.
На востоке виднелись проблески света.
– Уверен, что тут безопасно, – отозвался я, – но так хотелось бы видеть рядом надежный мол: ночь не обещает ничего доброго, да и это волнение мне не по душе.
– Волнение – это чепуха. – Дэвис махнул рукой. – Это всего лишь отголоски, докатывающиеся с наветренной стороны. Что же до молов, так они вокруг тебя, только скрыты. Спереди и с правого борта лежит Западный Хоенхерн, изгибаясь к юго-западу, это получше любого каменного волнореза. Слышишь, как бьется о его северный берег прибой? Вот там я едва не потерпел крушение в тот день, а канал, в который мне удалось юркнуть, находится где-то совсем рядом с нами. Слева по борту, в какой-нибудь миле, располагается Восточный Хоенхерн, куда я попал, миновав озеро, в котором мы стоим сейчас. В такой же миле, но уже за кормой, начинается главный массив песков, верхний зубец нашей Вилки. Так что мы в замкнутом пространстве. Практически. Ты ведь помнишь карту…
– А, к черту карту! – не выдержал я, найдя сей поток утешений слишком приторным для моих нервов. – Ты лучше оглянись вокруг! Если вдруг что-то случится… Разразится шторм, например? Но какой смысл торчать тут и изумляться видам? Я иду вниз.
Последовали mauvais quart d'heure в каюте, в ходе которых я, к стыду своему, забыл о нашей главной задаче.
– Какой суп предпочитаешь? – робко спросил Дэвис, нарушая гнетущую тишину.
Это столь бытовое замечание, более красноречиво свидетельствовавшее об отсутствии опасности, нежели тысяча умных аргументов, спасло ситуацию.
– Знаешь, Дэвис, – сказал я, – ты имеешь дело с человеком, который, по самой скромной оценке, трусоват, и тебе нет нужды жалеть меня. Но и ты совершенно не похож на любого другого яхтсмена из всех, с кем сводила меня судьба, да и на моряков вообще. При всех твоих авантюрных затеях ты такой мягкий и спокойный. Думаю, было бы лучше, кабы ты подчас разражался залпом отборной морской брани или пригрозил заковать меня в кандалы.
Глаза у Дэвиса едва не вылезли на лоб. Он заявил, что это все его вина – ему следовало помнить, что я не привык еще к якорным стоянкам в открытом море.
– И, кстати, что касается шторма, – добавил мой друг. – Я не удивлюсь, если так и будет, потому как барометр стремительно падает. Но это нам не повредит. Понимаешь, даже при высокой воде перемещение морских…
– О, Бога ради, не начинай снова! Ты скоро убедишь меня, что мы тут в большей безопасности, чем в отеле. Давай-ка лучше поужинаем, да как следует!
Ужин удался на славу, но, когда пришло время варить кофе, яхта перестала раскачиваться продольно и начала перекатываться с боку на бок.
– Я предполагал подобное, – заверил Дэвис. – Хотел уже предупредить тебя, да только… Причина в том, что отлив идет против ветра. Это абсолютно безопасно…
– Мне помнился, ты говорил, что здесь будет тише, когда вода упадет…
– Все так, но может показаться, что стало хуже. Течения – такие странные явления, знаешь ли, – пробормотал он, словно защищая репутацию не слишком респектабельного знакомого.
Дэвис принялся заполнять судовой журнал, слегка раскачиваясь в такт движениям яхты. Я, в свою очередь, пытался писать в дневнике, но не мог сосредоточиться. Всякий незакрепленный предмет в каюте сделался вдруг шумным и непоседливым. Канистры звякали, посуда в шкафах громыхала, ящики издавали глухие стоны. Мелочовка повыскочила из потайных мест и пустилась на полу в причудливый хмельной танец, напоминая гоблинов на заколдованном лугу. Мачта жалобно поскрипывала при каждом крене, а швертовый колодец кашлял и булькал. А наверху, похоже, выпустили на волю целую свору демонов. Палуба и рангоут прекрасно препровождали звук, и малейшее «тук-тук» незакрепленного конца снасти превращалось в оглушительные удары молота, а щелканье фала по мачте казалось очередью из пулемета системы «Максим». Вся эта какофония складывалась в ритмичный, сводящий с ума хор.
– Пора ложиться, – заявил Дэвис. – Половина одиннадцатого уже.
– Что? Спать в таких условиях? Я этого не вынесу, мне надо что-то сделать. Может, предпримем еще одну прогулку?
Последняя фраза подразумевалась как горькая, полубредовая шутка.
– Почему бы нет? – отозвался мой товарищ. – Если тебя не смущает поболтаться немного в ялике.
Я пожалел о неосторожном предложении, но сказанного не воротишь, да и какие-то отчаянные меры уже давно назрели. Вскоре я уже стоял на палубе, цепляясь за бакштаг и с легкой дурнотой глядя вниз, где прыгал на волнах, как пробка из бутылки, ялик, а Дэвис тем временем готовил весла и уключины.
– Прыгай! – скомандовал он, и не успел я опомниться и даже толком усесться, как нас уже унесло в ночь и лодчонка запрыгала с одной волны на другую. Дэвис бережно вел нашу скорлупку, направляя ее наискось гребням, не слишком налегая на весла, в расчете, что течение само вынесет нас к цели. Внезапно качка прекратилась. Из темноты выступили очертания склона, и ялик мягко улегся на облизываемый волнами берег.
– Западный Хоенхерн, – сообщил Дэвис.
Он выскочил из лодки и, погрузившись по щиколотку в ил, подтянул ялик на пару футов, потом поднялся повыше, на твердый влажный песок. Ветер налетел на нас, заглушая голос.
– Давай разыщем мой канал, – проревел Дэвис. – Это там. Держи так, чтобы маяк Нойверка светил нам в спину.
Мы отправились в продолжительную прогулку прямо навстречу ветру и шуму бурунов, разбивающихся о дальнюю сторону песков. «Лишь галька мира шелестит вдали», – вертелась у меня в голове строчка из Мэтью Арнольда. «Семь миль от берега, – думалось мне. – Ютимся, как морские птицы, на призрачном островке из песка, подмываемом отливами и разбиваемом волнами, в полночь, в надвигающийся шторм, отрезанные даже от своего сомнительного убежища». Если не сейчас, то когда же побороть свою слабость? Веселье сумасшедшего заструилось по моим жилам, покуда я пил свежий ветер и пробивался вперед. Так продолжалось минуту или две, потом Дэвис ухватил меня за руку.
– Смотри, вот мой канал!
Местность пошла под уклон, перед нами серебрилась бурная река. Повернув к северу, мы пошли по ее течению, спотыкаясь о грязевые впадины, поскальзываясь на водорослях, полуослепшие от соленых брызг и оглохшие от грохота прибоя. Река, готовясь к встрече с морем, становилась шире, бурливее, белее и терялась во мгле. Мы приняли вправо и захлюпали по пене. Повернувшись спиной к ветру, я протер глаза и увидел, что дорогу нам преграждает толчея бурунов.
– Примерно вот там, – прокричал мне на ухо Дэвис, указывая в сторону моря. – Меня ударило первый раз… Когда норд-вест – хуже… Это – пустяки. Берем правее… Назад.
Мы помчались, подгоняемые ветром, огибая линию прибоя. Я полностью утратил представление о времени и направлении. Дорогу нам снова преградило море, превратившееся в реку, стоило нам пройти немного по берегу. Снова мы повернулись лицом к опьяняющему ветру. Потом слева появился мерцающий огонек, и мы скорректировали курс. Вскоре я наткнулся ногой на что-то твердое – это был планшир ялика. Так мы завершили обход нашего призрачного владения, этого острова из снов. Точнее, кошмаров, как я о нем вспоминаю.
– Тебе тоже придется грести, – сказал мой друг. – Дует очень сильно. Держи нос к волне. Ну, ты все знаешь!
Мы отплыли. Мое весло временами погружалось по самый валек, временами сбивало пену на гребешке волны. Дэвис, расположившийся ближе к носу, размеренно выкрикивал: «Навались! Ровнее!» Я слышал, как порывы ветра треплют полы его непромокаемого плаща. И тут над валами показался бледный желтый огонек.
– Одерживай! Подходим!
Бушприт «Дульчибеллы», раздувшийся в преломлении света до гигантских размеров, пронзил тьму надо мной.
– Табань, два хороших гребка! Суши весла! Прыгай!
Намертво вцепившись в норовящий выскользнуть корпус, я кучей сполз на палубу. Дэвис последовал за мной, держа в руке фалинь, а ялик исчез за кормой.
– «Дульчи» теперь держится прекрасно, – сообщил Дэвис, крепя фалинь. – Отливное течение ослабело, вода почти на низшей отметке.
Мне подумалось, что качка меня теперь мало волнует. Я излечился от страха.
И очень вовремя, потому как выползать из койки, чтобы облачаться в намокший прорезиненный плащ, могло стать для меня не лучшим началом дня. Было около восьми утра. Яхту сильно качало, и я на карачках вполз в каюту, где Дэвис накрыл завтрак прямо на полу.
– Я дал тебе поспать, – сказал он. – Делать все равно нечего, пока вода не спадет. Да и нет смысла поднимать якорь в такой шторм. Вылези, посмотри. Уже светает.
Мы выползли на палубу и ухватились за кнехт, чтобы не унесло.
– Ветер зашел на норд-вест. Настоящий шторм, море – хуже не бывает, почти полный прилив. Ты такого никогда не встретишь.
Я был готов к тому, что увижу: штормящее море на лиги вокруг, хаос бурунов, разбивающихся там, где недавно был наш призрачный остров. Поэтому воспринял происходящее спокойно, даже со своего рода восхищением. «Дульчибелла» встречала бурю с присущим ей упорством, нацелив вперед бушприт и рассекая штевнем зеленые валы. Волна уверенности и привязанности к нашему суденышку захлестнула вашего покорного слугу. Громадный якорь и толстенная цепь «Дульчи» всегда возмущали меня, теперь же я оценил их надежность, а лакированные борта, надраенные палубы, белоснежные паруса прогулочных яхт показались фатоватыми излишествами из ненавистного прошлого.
– Чем займемся сегодня? – спросил я.
– Будем отстаиваться и держаться начеку. Здесь, как видишь, даже вопреки преграде из песков довольно бурно. Но занятий нам хватит.
Перекусив в ужасной, неуютной обстановке, мы курили и болтали до тех пор, пока рев прибоя не пошел на убыль. Едва пески выступили на поверхность, мы, поставив только бизань и стаксели, тронулись в путь, и я получил урок снятия с отказывающегося покидать грунт якоря. Развернувшись, мы пошли по ветру, на восток, через места, по которым плыли накануне вечером. Целый архипелаг новых островов медленно проступал из-под слабеющих волн. Мы аккуратно огибали и обходили эти берега, делая промеры и наблюдения, при необходимости ложась в дрейф и пуская в ход ялик. До меня стали доходить опасности подобной навигации. Там, куда проникал морской прибой или где ветер дул без помех в длинном глубоком канале, надо быть особенно осторожным и иметь хороший запас для маневра.
– В таких местах садиться на мель строго не рекомендуется, – говаривал Дэвис.
В итоге мы снова форсировали отмель Штайль, но через другой проход и после тяжелого дня бросили якорь в зазубрине у восточного края банки, укрывшись от волн, катившихся по бурливому эстуарию Эльбы. Ночь выдалась ясная, и, когда начался отлив, мы оказались в совершенном спокойствии, и только легкая рябь от свежего ветерка легонько лизала нам борта.
