Массовая миграция и социальная нестабильность

Ни экспансия франков в Северо-Восточную Галлию, ни захват англосаксами Нижней Британии не расцениваются в буквальном смысле как «переселение народов», Völkerwanderung. Да и сами народы (нем. Völker) по сути таковыми не являлись, поэтому вряд ли могли куда-то переселяться. И вопреки старым концепциям, которые включали в себя процессы вроде этнической чистки, отчасти имевшей место в Британии и некоторых областях к северу от Луары, местные романобритты и галло-римляне стали частью этнического состава населения этих бывших римских провинций к 600 году. Истинность этого утверждения, однако, не отрицает другого. На протяжении предыдущих двух веков в обоих регионах разворачивалась масштабная миграция, достаточно существенная (вне зависимости от точного количества переселенцев), чтобы вызвать масштабные изменения практически во всех сферах – в политике, социально-экономической модели, административной организации и культуре, материальной и нематериальной.

Одним из преимуществ параллельного рассмотрения англосаксонского и франкского завоеваний является тот факт, что оба этих примера указывают на потенциальные риски, связанные с неправомерным употреблением термина «переселение элиты». Нет никаких причин связывать Нормандское завоевание Англии, в ходе которого представители чуждой элиты спокойно вошли в уже существующую социально-экономическую модель, с другими случаями, в которых мигранты, требующие награды за службу у предводителя, приходили в новые земли большими группами, вызывая масштабные изменения в существующем социально-экономическом строе. Тот факт, что иммигранты, скорее всего, составляли меньшинство населения и к северу от Луары, и к югу от Адрианова вала, особого значения не имеет. В обоих регионах англосаксы и франки стали причиной коренных изменений, зашедших куда дальше простого процесса замещения элиты, который имел место во время Нормандского завоевания.

Это поднимает вопрос (возможно, не самый важный) о том, какой термин будет наиболее уместным для обозначения каждой из этих ситуаций. Разные исследователи, полагаю, будут придерживаться разных точек зрения, однако, на мой взгляд, термином «переселение элиты» следует именовать ситуации, в которых для утверждения господства иммигрантов не потребовались серьезные социально-экономические трансформации, как при Нормандском завоевании. И если вы придерживаетесь того же мнения, то очевидный термин для иных случаев, в которых наблюдалась коренная перестройка общества, – «массовая миграция». У него есть неприятные ассоциации с былыми заблуждениями, однако по сути уже никто не верит в полную замену одного народа другим (то есть в старую версию массовой миграции, представленную гипотезой вторжения), а понятие «массовый» является доступным и на данный момент неопределенным – или неточно определенным. Он также прекрасно увязывается с качественным определением массовой миграции, применяемым в современных исследованиях. Резкие изменения в социально-экономическом устройстве вниз по социальной шкале всегда порождают шок, в любом культурном контексте, о скольких бы мигрантах ни шла речь.

Однако куда более важным, чем уточнение терминологии, остается вывод о том, что в таких случаях, как с франками и англосаксами, миграция не является альтернативным объяснением глубоких культурных преобразований – даже материальная культура меняется, к примеру, благодаря заимствованию нового погребального обряда – и социальной нестабильности. Предполагаемая связь между изменениями в похоронной традиции и социальной нестабильностью присутствует не всегда, а потому каждый случай нуждается в тщательном изучении. Ни редкие могилы с погребальным инвентарем среди преимущественно пустых, ни обилие захоронений с предметами на хорошо структурированных кладбищах (вроде Reihengräber) не могут сами по себе свидетельствовать о нестабильности общества. Преимущество франкских археологических остатков над англосаксонскими проистекает из того факта, что многие из их кладбищ были найдены сравнительно недавно (хотя некоторые из более поздних англосаксонских находок подтверждают наши выводы). Раскопки на них также позволили изучить процесс распространения обычая погребать усопших с разнообразными предметами, и именно это, на мой взгляд, связывает миграцию и условия социальной нестабильности в объяснении происходящего. Видя, что появление богатых чужаков в обществе привело к тому, что местные стали хоронить покойников на совершенно новом кладбище и по чужим обычаям, заставляет прийти к выводу о том, что принятие нового ритуала было частью реакции местных жителей (отчасти добровольной, отчасти – не совсем, как я понимаю) на проблему, вызванную прибытием новой землевладельческой элиты.

Разумеется, это лишь общая модель происходящего и не везде ситуация развивалась именно так. Близ Крефельд-Геллеп иммигранты и местные, похоже, продолжали и дальше хоронить своих мертвецов на разных кладбищах, но общая необходимость адаптироваться была достаточно сильной, чтобы культуры стали сближаться. Тот факт, что процесс переселения франков начался уже после завоевания, в отличие от англосаксов, которые мигрировали в разгар борьбы, также мог повлечь за собой несколько иные последствия. Длительный конфликт с другими местными группами мог значительно осложнить отношения между пришельцами и покоренными племенами, как в случае с англосаксами и кельтами, у франков же такой проблемы не было. И, как мы видели, лингвистические данные указывают на то, что новая землевладельческая элита Нижней Британии к 600 году практически полностью состояла из иммигрантов.

Помимо этих моментов, миграция франков и англосаксов во многом иллюстрирует и развивает основные темы этой книги. Транспортная логистика – англосаксы дали миру первый пример миграции через море – и активные информационные поля сформировали оба этих потока, однако наиболее важной для нас является тесная взаимосвязь миграции и процессов развития, а также огромное влияние превалирующих политических структур, на которые указывают источники. Миграцию франков и англосаксов можно рассматривать как механизм, при котором происходит переоценка разных путей развития. Несмотря на собственные экономические трансформации в римскую эпоху, Западная Европа, не входящая в империю, существенно отставала от соседствующих с ней провинций, а потому богатство последних было мощным источником притяжения. В отличие от современной экономики тогда источником богатства было прежде всего сельскохозяйственное производство, и мигрантам вряд ли часто предлагали высокооплачиваемые должности, а вспахивать поле одинаково тяжело что к западу от Рейна, что к востоку. Следовательно, основным способом для чужаков заполучить долю этих богатств были набеги с целью хищения ценностей (помимо немногочисленных примеров, когда воинам удавалось сделать хорошую карьеру в римской армии). На протяжении всего римского периода богатство провинций защищали армии и крепости. Когда Нижняя Британия и Северо-Восточная Галлия вышли из-под непосредственного контроля империи в разные отрезки V века, исчезли препятствия в виде римских военных институтов, не позволявшие пришлым завоевателям захватить богатые земли, и со временем набеги сменились хищнической миграцией, целью которой стал уже захват земель.

Получается, что неравенство в развитии в конечном итоге породило оба этих миграционных потока. Однако и франки, и англосаксы стали следствием, а не причиной коллапса Римской империи. Они сыграли немалую роль в разрушении привычных элементов жизни римских провинций, которые еще сохранились к моменту их появления в Северной Галлии и Британии, но в обоих случаях именно неспособность империи защитить свои границы привлекла к этим территориям внимание иммигрантов.

Но что у нас на более общем плане? Если мы обратим внимание на Западную Римскую империю в целом, какую роль сыграла миграция в ее крахе? И если миграция и развитие часто идут рука об руку, что мы в очередной раз подтвердили в этой главе, то как крах империи повлиял на общеевропейскую модель неравномерного развития, уровни которого до прихода гуннов так разительно различались у Рима и его соседей?