Черепа и саркофаги

Для того чтобы ответить на этот вопрос, придется положиться в основном на археологические свидетельства. Григорий Турский ничего не говорит о поселении франков, а в археологии мы сталкиваемся с той же методологической проблемой, которая возникла в Нижней Британии. Новые обряды захоронения в Северной Галлии хронологически совпадают с ростом влияния франков, но действительно ли каждый, кого теперь хоронили с погребальным инвентарем, непременно являлся франкским иммигрантом? Если да, то перед нами вновь случай переселения народов, поскольку новые Reihengräber в сочетании с могилами с инвентарем получили широкое распространение в Северной и Восточной Галлии (см. карту 12).

Уже было немало попыток разрешить проблему идентификации останков. Специалисты по IX и началу XII века были убеждены, что разгадка кроется в форме черепов. Исконные кельты, утверждали они, обладали брахицефальным строением черепа (округлой головой), а пришлые германцы – долихоцефальным (у них головы были продолговатыми). Другие ученые искали ответ в деталях погребального ритуала. Использование саркофагов считалось сугубо римским обычаем, к римским относили и захоронения без погребального инвентаря, который так или иначе встречается в большинстве Reihengräber. К сожалению, эти старые методы не работают. Этнических различий в форме черепа не установлено, а некоторые франки, происхождение которых не вызывает сомнений, были захоронены в саркофагах. Наличие/отсутствие погребального инвентаря – тоже не показатель. Могилы без каких-либо предметов встречаются преимущественно в стороне от Reihengräber, а современные методы ведения раскопок показали, что использование этих кладбищ началось с середины и шло вовне. Настоящее объяснение отсутствия погребального инвентаря хронологическое. С VII века и далее (как было и со старыми англосаксонскими кладбищами-долгожителями… если у кладбищ может быть долгая жизнь) отмечался выраженный спад в использовании погребального инвентаря, вероятно под влиянием христианства – пока захоронения не приняли вновь вид простых погребений, характерных для позднеримского периода.

Итак, простого метода, позволяющего отличить римлян от франков, нет. Однако есть убедительные доказательства того, что некоторые мужчины, похороненные с оружием, принадлежали к исконному галло-римскому населению. Отличный тому пример – большое, тщательно исследованное археологами кладбище в Крефельд-Геллеп в нижнем течении Рейна на севере Германии. Оно одно из немногих, которые постоянно использовались с позднеримского до меровингского периода. В начале VI века возле существующего позднеримского кладбища появилось второе, основу которого заложило богатое захоронение. Оно затем продолжило расти за счет стандартных меровингских могил с инвентарем. Однако появление второго кладбища не привело к закрытию первого, и далее события развиваются очень интересно. Погребение с различными предметами – обычным для меровингского периода набором из оружия и украшений для мужчин и женщин соответственно – быстро становится нормой и на другом кладбище. Археолог, проводивший раскопки, и позже другие исследователи заключили (и не ошиблись), что поздне- или послеримское население, пользовавшееся первым кладбищем, переняло новые культурные нормы, принесенные чужаками, которые устраивали пышные похороны на втором. Великолепный пример эмуляции культур. И то, что случилось в Крефельд-Геллеп, вполне могло произойти во всей Северной Галлии, в регионах, где существующие позднеримские кладбища были полностью вытеснены Reihengräber и где, соответственно, проследить процесс эволюции культур не представляется возможным. Многие из этих новых Reihengräber предназначались для покойных галло-римского происхождения, адаптировавшихся к новым нормам эпохи Меровингов.

Новая совокупность свидетельств, которая как минимум отчасти отражает этот процесс, состоит из кладбищ, на которых стали появляться пышные захоронения, вроде обнаруженных в Крефельд-Геллеп. Благодаря полувековой работе над хронологией меровингской материальной культуры эта закономерность была подмечена в ряде мест: Мезьер в Арденнах, Лавуа на Мёзе, Пре, Гутлинген, Шауйе в Лотарингии, Рюбенах, Эрувилетт и Бэйл-Бернинг. Очень хочется с ходу объявить, что в них покоились франкские иммигранты, но такие предположения нельзя принимать на веру без доказательств, как стало ясно после Френувиля в Кальвадосе. Здесь генетически обусловленная особенность черепных швов показывает, что в регионе жили одни и те же люди – как на пике популярности пышных погребений, так и когда он миновал, хотя новый обычай впервые появляется на совершенно новом меровингском кладбище. Он позже был заимствован во Френувиле. Судя по всему, этот обычай был взят на вооружение из-за одной высокопоставленной семьи, устроившей первые пышные похороны на новом кладбище, а к середине VI века уже прижился среди местного населения, которое тоже начало пользоваться новым кладбищем. Следовательно, у нас есть неоспоримые доказательства того, что новый обычай захоронения с погребальным инвентарем получил такое широкое распространение в Северной Галлии отчасти и потому, что местное галло-римское население охотно его переняло.

Но каково происхождение этого ритуала и почему его перенимали? Одна археологическая теория, как мы видели, склоняется к тому, чтобы интерпретировать скопления сравнительно богатых захоронений как доказательство социальной нестабильности и соперничества. Поскольку статус их был не до конца установлен, семьи пытались произвести впечатление на своих соседей. Такое объяснение в текущих условиях кажется вполне правдоподобным. Становление Меровингского королевства навязывало, как мы видели, новые порядки в том, что касается социального статуса (по сравнению со старыми римскими), и он действительно мог стать причиной соперничества. Но это не единственное возможное объяснение – и в данном случае даже не самое убедительное. Во-первых, подобная перестройка социального уклада имела место к югу от Луары, но она не привела к попыткам произвести впечатление пышными похоронными обрядами. Вы могли бы вполне логично возразить, что там, где уцелела старая элита, сохранив больше показателей статусных различий, не было причин состязаться; но это не единственное возражение против теории социальной нестабильности. Прежде всего, аккуратные ряды Reihengräber больше похожи на организованное общественное место, нежели на арену социального соперничества. Их ровные ряды указывают на то, что процесс захоронения так или иначе контролировался. О том же говорит и погребальный инвентарь. Отдельные категории усопших – взрослые, но не пожилые мужчины и молодые женщины в расцвете детородного периода – как правило, погребались с большим количеством предметов, чем другие. Опять же, было выдвинуто предположение, что так делали потому, что их смерти становились потрясением для общества и их больше оплакивали, но из сводов законов мы узнаем, что в тот период процветал вергельд, и вполне возможно, что дело скорее в нем.

В более общем плане законодательные источники действительно указывают на то, что в обществе меровингских франков существовало вполне четкое разделение на классы – свободных, вольноотпущенных и рабов (что в сочетании с возрастом определяет ценность каждого индивидуума) – и что у каждого из них были конкретные функции. Свободные и вольноотпущенные могли быть призваны на военную службу для сражения, к примеру, но рабы были лишены участия в деятельности, считавшейся привилегией. Другие законодательные источники также регулируют проведение публичных церемоний, если кто-то получает более высокий статус, и по большей части эти сельские сообщества были достаточно невелики, чтобы все друг друга знали. Эти заключения приводят нас к другому объяснению ситуации с Reihengräber. Погребение мужчин, особенно с оружием, служило, разумеется, показателем их статуса, но в то же время было крайне нелегко пытаться претендовать на более высокий статус в небольших, до крайности тесных сельских сообществах.

Следовательно, утверждение, что главной причиной происходящих трансформаций была нестабильность в обществе, спорно само по себе, и исторические свидетельства, связанные с распространением обычая захоронений с погребальным инвентарем, говорят о другом возможном объяснении, хотя элемент социальной нестабильности в нем тоже присутствует. Богатейшим захоронением меровингской эпохи является как раз самое раннее – могила самого Хильдерика. За ней следует ряд богатых, но не столь пышных захоронений, известных как флонхайм-гюглинская группа – название не из тех, что легко слетают с языка. Точные их датировки не подлежат установлению. Стилевые особенности погребального инвентаря настолько схожи с тем, что был найден в могиле Хильдерика, что эти захоронения, скорее всего, совпадают по времени, однако они располагаются за пределами бывшей римской провинции Нижняя Белгика, которую, как традиционно считается, Хильдерик передал потом Хлодвигу. Логично было бы предположить, что это захоронения периода как минимум первых завоеваний Хлодвига, но вполне возможно, что владения Хильдерика вовсе не ограничивались Нижней Белгикой. В любом случае эти захоронения были сделаны в последней четверти V века.

Хронология дальнейшего распространения нового способа захоронения вполне ясна. Следующие на очереди – менее богатые, но содержащие очень ценные предметы захоронения, названные Райнером Кристлейном группой С – опять-таки не самое приятное название, но его хотя бы проще произнести. Эти могилы являются связующим звеном (по хронологии и имеющемуся погребальному инвентарю) между очень немногочисленными богатыми захоронениями, датируемыми концом V века, и более многочисленными, но куда более скромными могилами, характерными для собственно меровингского периода, которые датируются VI веком, а не концом V и принадлежат скорее к его второй половине, нежели к первой.

Эта хронологическая прогрессия говорит о том, что новый похоронный обряд завоевывал все большую популярность по принципу «просочившись сверху вниз» – от «вершины» роскошных захоронений Хильдерика и его непосредственных соратников к средним классам. Новый обычай разительно отличался от былой франкской традиции – кремации с развеиванием пепла, – а значит, нет ничего удивительного в том, что укрепился он только через пятьдесят лет.

Это ощущается скорее интуитивно – то, что пышное погребение распространялось в меровингском обществе по мере того, как население заимствовало (в куда более скромных масштабах) обычаи элиты. Подобный эффект встречается довольно часто, но он не дает исчерпывающего объяснения данному явлению. В случае с самим Хильдериком идея сделать богатое захоронение с огромным количеством золота наверняка была заимствована из захоронений в дунайском стиле, зародившихся в империи Аттилы в пору ее расцвета. Германский мир и до V века знавал богатые захоронения, пусть и не во франкских землях, но, как мы видели в главе 5, именно в империи гуннов входит в обычай в знак уважения к важным людям класть в могилу ценные вещи. Богатство империи кочевников и ее непосредственных преемников затмевает все, виденное ранее, – в том числе и по количеству золотых изделий, в прямом смысле слова зарываемых в землю. Франки не были в числе господствующих народов Гуннской империи, но они достаточно долго пробыли под властью Аттилы, который однажды даже лично вмешался в их дела, разрешив спор о наследовании, следовательно, дунайский стиль мог повлиять на похоронные ритуалы варваров.

С этого времени пышные похороны для вождей становятся нормой и практикуются на протяжении VI века. В этом случае не приходится удивляться тому, что предводители франков, пришедшие к власти спустя поколение после Аттилы, переняли обычаи величайшей империи, которую когда-либо знала неримская Европа. Верно также и то, что Хильдерик и Хлодвиг – предположительно, последний и организовывал похороны отца – пытались изменить саму природу политики франков. Они вполне могли заимствовать обычай гуннов, чтобы подчеркнуть, что Хильдерик – на самом деле или на словах – был особым правителем, не таким, как другие. А это означает, что революционное для тех времен пышное захоронение, организованное Хлодвигом, несло в себе и элемент соперничества. И если могилы флонхайм-гюглинской группы действительно появились в то же время, а не чуть позже, как обычно предполагается, то соперничество должно было быть довольно напряженным, и тогда могилы эти принадлежат соперникам Хильдерика, а не его военачальникам.

Последующее распространение этого обычая в более широкие слои общества не так просто объяснить. За этим процессом явно стояли новые богатства, которые стали доступными обществу франков благодаря их военным успехам, особенно во времена Хлодвига, однако экспансия продолжалась и в периоды правления его сыновей. И на этом фоне, возможно, стоит подумать о более поздних, но тем не менее весьма богатых захоронениях группы С, ставшей главным катализатором в этом процессе. Погребенные в них люди – возможно, не слишком важные предводители, чьи семьи хотели подчеркнуть высокий статус усопших, похоронив их в новых рядах, начало которым положили короли. Это опять-таки связано с социальным соперничеством, поскольку завоевания Хлодвига принесли новые богатства новым людям, и в данном конкретном случае, похоже, победители таким образом хвастались своим новым положением. И постепенно эту привычку усвоили и представители более низких классов, где, вполне вероятно, происходили те же процессы по мере того, как новые богатства, появившиеся в ходе завоеваний, постепенно доходили и до них, пусть и в куда меньших объемах. Появлялись победители, стремящиеся подчеркнуть свой статус, и, возможно, проигравшие, отнюдь не желающие казаться таковыми. И так продолжалось до тех пор, пока новый обычай не закрепился, породив более равнозначные и примерно одинаковые могилы на кладбищах типа Reihengräber в середине VI столетия.

Однако этот процесс длился долго. Новый способ погребения стал нормой только приблизительно к 525 году, спустя полвека после смерти Хильдерика, а за этот срок на него могли повлиять самые разные факторы. К примеру, в англосаксонской Англии кремация быстро исчезла с приходом христианства, в котором она явно считалась неподобающим похоронным обрядом. И хотя в VI веке христианство только начало распространяться на территориях франков, это тоже могло привести к закреплению обычая погребения покойных, хотя в этом случае такие похороны никак не связаны с желанием покичиться своим богатством.

Прямое распространение обряда вниз по социальной лестнице с погребения Хильдерика к более простым могилам второй четверти VI века говорит о том, что новый похоронный обычай непосредственно связан и с возрастанием влияния франков в Европе – и в особенности с соперничеством, порожденным притоком новых богатств, возникшим в ходе завоеваний. Но тот факт, что элемент эмуляции культур так четко прослеживается в распространении захоронений с погребальным инвентарем – и что галло-римляне весьма охотно заимствовали новый способ погребения, – не означает, что никакой иммиграции франков в Северную Галлию не было, или что таковая была весьма незначительной, или что распространение нового обычая с ней не связано. Напротив, есть все причины полагать, что иммиграция франков в Северную Галлию была очень даже масштабной и сыграла важную и непосредственную роль в распространении нового способа погребения.

Доказательства миграции франков на запад от Рейна варьируются от конкретных до более общих. И нам вновь необходимо обратиться к исследованию захоронений на Крефельд-Геллеп. Если (а это вполне возможно) первое и более старое кладбище по-прежнему использовалось местным населением, то возникает закономерный вопрос: кого же тогда хоронили на втором, с момента основания которого и начал распространяться новый погребальный обычай, появившись затем и на первом? Как сразу и предположили археологи: скорее всего, франков-иммигрантов. Богатые захоронения в центре других Reihengräber, с которых начинались новые кладбища, тоже должны принадлежать представителям элиты франкских иммигрантов, под властью которых происходили трансформации в местном сельском обществе; отсюда и образование новых кладбищ, и принятие нового способа захоронения. На первый взгляд кажется, что археологические свидетельства заводят нас в тупик, как и в случае с англосаксами. С одной стороны, новый похоронный обычай распространялся сверху вниз, начавшись с представителей новой элиты – франкских иммигрантов. С другой – он все-таки получил распространение, и притом довольно широкое, среди местного населения. При отсутствии наглядных и неоспоримых археологических свидетельств – вроде обнаруженных в захоронениях Крефельд-Геллеп или Френувиля – отличить могилы франков от мест погребения галло-римлян невозможно. Любой индивид может с равной вероятностью оказаться как тем, так и другим, а то и обоими разом, поскольку смешанные браки, скорее всего, имели место. Однако на этом спор не заканчивается.

Если бы единственным доказательством иммиграции была горстка могил в сердце новых организованных кладбищ, миграцию франков можно было бы со спокойной совестью назвать переселением элиты с последующей эмуляцией культур. Но у нас есть бесспорное доказательство того, что за процессом ассимиляции культур скрывается куда более масштабный миграционный поток. Стоит задуматься об общих характеристиках преемственности и трансформации в королевстве Меровингов. Как мы видели, новый обычай хоронить мертвых с погребальным инвентарем обнаруживается и к югу от Луары. Однако там он не прижился, и местное население в основном продолжало придерживаться привычных для себя ритуальных обрядов. Следовательно, в королевстве франков этот процесс тоже протекал отнюдь не автоматически. Мало просто забросить пару-тройку франков в Галлию и ожидать, что все вдруг примутся с энтузиазмом хоронить усопших с оружием и ценными предметами.

С ходу можно придумать несколько причин, по которым новый обычай вошел в обиход на севере, но не на юге, однако существует прямая связь между появлением Reihengräber и степенью заселенности региона франками. Как и в англосаксонской Англии, ключевую роль здесь играют лингвистические данные. В целом общий эффект миграции франков был таков: граница распространения германского языка сдвинулась к западу от Рейна на 100–200 километров, по-разному в разных регионах (см. карту 12). Но это был конечный результат сложного процесса, а не явление, возникшее молниеносно, как по волшебству, в начале VI века. Похоже, началось все с того, что иммиграция франков привела к появлению сети тесно взаимосвязанных языковых островков. Даже в регионах, где в конечном итоге стал превалировать германский язык, крупные римские центры оставались романоговорящими вплоть до IX века, такие как Ахен, Прюм и былая столица Римской империи – Трир. В то же время характер этих названий свидетельствует о том, что германоязычные сообщества продвинулись тогда куда дальше современных языковых границ. Германские топонимы встречаются даже в землях к северо-западу от Парижа, в Нормандии и Бретани, а это значит, что германоговорящая элита пребывала здесь достаточно долго для того, чтобы дать свои названия постоянным поселениям, которые были ими основаны (см. карту 12). В Северной Галлии более или менее постоянные поселения (деревни, а за ними и поместья) появились чуть раньше, чем в англосаксонской Англии, в VII веке, а не в VIII, поэтому редкие вкрапления германских названий вряд ли свидетельствуют о долгом использовании этого языка – лет сто или около того. Тем не менее в англосаксонской Англии островки германских языков могли быть созданы исключительно группами мигрантов, включавшими в себя, помимо мужчин, еще и женщин и детей, и в Галлии распространение германских языков на запад, несмотря на большую его ограниченность, позволяет определить, где скопления франкских иммигрантов были наиболее многочисленными.

Точных сведений у нас нет, однако, судя по всему, процесс, который привел этих иммигрантов в земли к западу от Рейна, во многих ключевых аспектах был схож с тем, в результате которого англосаксы поселились в Англии. Северная Галлия отнюдь не входила в число самых богатых римских провинций, однако в целом была экономически более развитой, чем соседние территории к востоку от Рейна, не принадлежащие империи. К тому же политическое господство франков, обеспеченное победами Хлодвига, означало, что на недавно покоренных территориях было куда проще получить землю, чем на родине. Это не говорит о том, что земли к востоку от Рейна были перенаселены – не более чем Нормандия в 1065 году, просто военные победы приносили новые возможности обогащения, и сторонники Хлодвига рассчитывали на свою долю. Учитывая достижения этого короля, ожидания его сторонников, скорее всего, были весьма высоки. И они вполне могли рассчитывать на большее, чем дележ награбленных ценностей, вплоть до получения земельных участков – что произошло в другом государстве – преемнике Римской империи. И такие требования необходимо было удовлетворить. Ведь у королевских сподвижников могли появиться новые предводители, если бы их служба не вознаграждалась должным образом. И распространение богатых захоронений среди новых Reihengräber по всей Северной Галлии, на мой взгляд, является археологически выраженным следствием того, что своих верных соратников Хлодвиг не забывал вознаграждать за службу (как, скорее всего, поступали и его потомки).

Как и в случае с Британией и англосаксами, Северная Галлия начала притягивать живущих близ нее франков плодородными землями и богатством задолго до того, как распад Римской империи позволил им иммигрировать в этот регион. Франки устраивали набеги на приграничные земли близ северного течения Рейна с III века, и порой, при благоприятных политических условиях, целые группы пытались захватить те или иные территории. К примеру, в 350-х годах произошел известный случай – император Юлиан прогнал племена франков, которые, воспользовавшись разразившейся в империи гражданской войной, захватили город Кёльн и часть близлежащих земель. Некоторые из них утверждали, что являются беженцами, на чьи земли напали саксы, поэтому, возможно, у них имелся и дополнительный политический мотив, однако нет ни малейших сомнений в том, что притягивало их сюда прежде всего богатство римской провинции – это ясно по долгой истории набегов и грабежей. Благодаря им успело сформироваться и достаточно надежное информационное поле, которое и запустило миграционный поток – Северная Галлия не являлась terra incognita для франкских мигрантов.

Источники не сообщают нам никаких данных о численности миграционных единиц франков. Степень и стойкость языковых изменений указывают на то, что во многие такие группы входили и женщины, и, предположительно, дети. Если можно рассматривать миграционный процесс как процесс, порождаемый стремлением к политической выгоде, что в широком смысле верно, то эти миграционные группы, скорее всего, состояли из воинов, которых нужно было награждать, и тех, кто от них зависел, – родных, близких и т. д. Однако, как показывают более поздние свидетельства о викингах из Данелага, дело могло обстоять и по-другому, и вместо семей с предводителями, возможно, в новые земли уходило больше воинов. Там целые отряды устраивали поселения, собираясь вокруг своих предводителей; то же самое могло произойти в Галлии при переселении франков. К примеру, законодательные источники указывают на то, что вольноотпущенные оставались в вечной зависимости от того или иного свободного человека, а значит, свободный воин и зависимые от него полусвободные тоже вполне могли переселяться вместе. И это же могло касаться более высокопоставленных лордов и их свободных сторонников (и зависимых от этих сторонников людей).

Языковые острова, скорее всего, появлялись по мере продвижения групп мигрантов. В тех местах, где их становилось больше всего, рано или поздно полностью менялся язык; там, где их было меньше, лингвистическое влияние заметно сейчас только в германских топонимах. В этом случае, однако (чего нельзя сказать об англосаксах), франкская миграция, похоже, началась только после окончательной победы в войне, и, похоже, галло-римский Аврелий Амвросий так и не появился. Следовательно, миграционные группы франков могли быть не столь многочисленными, то есть, опять-таки, четко прослеживается влияние политических структур на миграционный процесс. Параллели с Нормандским завоеванием также наводят на мысль о том, что процесс захвата земель вряд ли находился под полным контролем короля. Книга Судного дня показывает, что за первые двадцать лет после победы в 1066 году было множество случаев незаконного присвоения земель, и вполне возможно, что это сообщение появилось в книге потому, что Вильгельм сам в 1086 году толком не знал, кто из его сторонников владеет какими участками. В общем и целом вторжение франков в Северную Галлию можно рассматривать как форму целеустремленного расселения народа, и каждый пришелец подыскивал себе подходящий, славный участок угодий галло-римских земель в надежде его присвоить.

Имеющиеся у нас материалы оставляют много вопросов без ответа, однако доказательства массовой миграции франков (пусть и небольшими группами) бесспорны. И ключевой момент для нашего исследования – тот факт, что прослеживается явная связь между миграцией и установлением нового способа захоронения. С одной стороны, на это указывает связь между наличием богатых могил и распространением этого обычая в определенных местностях. К тому же там, где миграции почти не было, к примеру в землях к югу от Луары, не появлялись и Reihengräber. И в этом случае утверждение, что между Reihengräber и миграцией франков существует взаимосвязь, вовсе не противоречит теории о социальной нестабильности, с помощью которой нередко объясняют этот феномен, – мы скорее ее дополняем. С точки зрения франков (как и с точки зрения англосаксов, да и норманнов в схожих обстоятельствах), тот факт, что целью миграции являлось обогащение, означает, что сопутствовать ей будет социальная нестабильность, как минимум на двух уровнях.

Во-первых, среди франкских последователей Хлодвига и его сыновей царило острое соперничество – за большую долю богатств, получаемых в ходе завоеваний (за которые боролись и соратники Вильгельма после 1066 года). И это всем осложняло жизнь – отсюда, возможно, и стремление похвастать своим новым богатством, закопав немалую его часть вместе с усопшим, подражая обычаям, бывшим в ходу в империи Аттилы. И в то же время для местного населения этот процесс также не означал ничего хорошего – в их землях обосновалась новая, чуждая элита, включив их в состав своего королевства, навязав им новые правила, основанные на незнакомой до тех пор концепции трехуровневого социального устройства и правах и обязанностях, соответствующих каждому из этих слоев. Следовательно, местному населению в условиях перетасовки и добавления новых карт в имеющуюся социальную колоду (которые последовали за победой франков) необходимо было так или иначе удержаться на плаву. Для этого нужно было подстраиваться под того или иного члена франкской элиты, если таковой поселялся в непосредственной близости (следы этого процесса, возможно, мы и наблюдаем во Френувиле), или же договориться о признании собственного высокого статуса новыми франкскими правителями. Оба этих варианта не могли быть легкими, и нестабильность – причем весьма и весьма острая – должна была сопровождаться принятием культурных и иных норм, практикуемых франками, хвастающимися завоеванным богатством.

Иммиграция и социальная нестабильность – вовсе не противоречащие друг другу объяснения распространения похоронного обычая и появления новых кладбищ типа Reihengräber. Процесс миграции франков как раз и породил соперничество и нестабильность в обществе, которые в данном случае вылились в распространение способа захоронения в дунайском стиле, некогда принятого в империи гуннов. Однако так было лишь вначале. Едва переходный период завершился и было установлено, кто является свободным человеком, кто – зависимым, а кто – рабом, тогда, как следует из природы кладбищ Reihengräber и законодательных источников, новый общественный порядок обрел большую стабильность.

Из проблем, заявленных в источниках, следует, что создание королевства франков включало в себя миграцию на двух или даже трех уровнях. К югу от Луары таковой почти не было. В эти земли были введены всего несколько гарнизонов, и в то время как жизнь элиты изменилась в соответствии с новыми требованиями франкских правителей, культурные и социально-экономические колебания поначалу оказались не слишком значительными. К северу от Луары картина была совершенно иной, хотя лингвистические данные указывают на то, что и здесь процесс был неоднородным. В землях между Рейном и новой германо-романской языковой границей миграция шла более активно, нежели дальнейшая экспансия на запад, там франки появлялись только в некоторых регионах. А вот в обеих частях Северной Галлии революционная природа перемен очевидна. Это не случай переселения элиты (как и завоевание римской Британии англосаксами), это переоценка самого значения элитарного статуса в обществе, а также социальных норм и структуры ценностей, на которые он опирается. Тот факт, что некоторые участники этого процесса, скорее всего, были потомками местных жителей, не делает трансформацию общества менее революционной и не опровергает тот факт, что именно успешная политическая экспансия франков, включающая в себя активную миграцию, сделала все это возможным.