Четверг
От Саманты до автобусной станции было мили полторы пешком. Пока Пип туда добиралась с рюкзаком на спине и со взятой у Саманты взаймы коробкой от роликовых коньков, куда она положила веганский торт с ежемалиной, над которым билась все утро, ей понадобилось в туалет. Но дверь в дамскую комнату преграждала девица ее лет с афрокосичками, наркоманка, и/или проститутка, и/или сумасшедшая; она выразительно покачала головой, когда Пип попыталась протиснуться мимо нее.
– Можно я быстренько пописаю?
– Нет, ждать придется.
– А долго ждать-то?
– Сколько понадобится.
– Для чего понадобится? Я ни на что смотреть не буду, мне только пописать.
– А в коробке что? – спросила девица. – Ролики?
В результате на автобус до Санта-Круза Пип села с полным мочевым пузырем. Туалет в хвосте автобуса, ясное дело, не работал. Мало ей общего жизненного кризиса – теперь всю дорогу до Сан-Хосе, а то и до Санта-Круза сиди, терпи, и неизвестно, дотерпишь ли.
Пи-пи-контроль, – сказала она себе. – Контроль-пи. Ctrl+P. Когда подростком, живя в Фелтоне, она ездила в школу в Санта-Круз, у всех ее подруг были Apple, а ей мать купила простенький ноутбук PC, и когда надо было с него что-нибудь распечатать, она нажимала клавиши Ctrl и P. Печатать, губя лесные массивы, мать ей разрешала, лишь когда действительно было надо, как по-маленькому. “Мне надо это распечатать”: в “Возобновляемых решениях”, подчеркивая свою заботу о планете, всегда делают особое ударение на слове надо. А ей сейчас надо Ctrl+P… Ход мысли показался ей занятным; она гордилась тем, что способна на такие затейливые ассоциации; эта мысль, однако, бегала по кругу и никуда не вела. И всю дорогу (в “Возобновляемых решениях” так любили говорить: всю дорогу вместо постоянно) Пип хотелось по-маленькому.
Когда шоссе ненадолго выныривало из промышленных низин восточного берега, прежде чем снова в них погрязнуть, за горами по ту сторону залива Пип видела туман. Вечером туман распространится; Пип надеялась, что, если она не дотерпит и обмочится, это все же произойдет под его милосердным покровом. Чтобы отвлечься, она воткнула себе в уши Арету Франклин – по крайней мере, больше не надо, подлаживаясь под вкусы Стивена, заставлять себя любить мужской хардкор-рок – и перечитала свою последнюю переписку с Андреасом Вольфом.
Он ответил ей поздно вечером, когда она, приняв Самантин ативан, уже вырубилась у нее на диване.
Будьте уверены: я не выдам тайну Вашего имени. Как Вы понимаете, публичным фигурам следует соблюдать особую осторожность. Представьте, с каким недоверием мне приходится идти по жизни. Раскрывая кому-нибудь что-нибудь постыдное, я рискую быть выставленным на всеобщее обозрение, осужденным, осмеянным. Всех, кто пускается в погоню за славой, стоит предупреждать об этой ее стороне: ты никогда уже не будешь никому доверять. В каком-то смысле ты оказываешься проклят – не только потому, что не можешь никому доверять, но и, хуже того, ты постоянно должен принимать в расчет свою важную роль, внимание к себе прессы, и это разлучает тебя с самим собой и отравляет тебе душу. Быть знаменитым отвратительно, Пип. Однако все хотят быть знаменитыми, из этого весь мир сейчас и состоит, из этой тяги к известности.
Если я сообщу Вам, что, когда мне было семь лет, мать показала мне свои гениталии, как Вы распорядитесь этой информацией?
Прочитав это письмо утром и мгновенно усомнившись, что Вольф действительно поделился с ней тем, чего никто о нем не знает, она тут же забила в поиск: андреас вольф мать гениталии семь лет и получила только семь ссылок, которые все вели не туда. Среди них – “72 интересных факта об Адольфе Гитлере”. В ответ она написала:
Я скажу: ни хрена себе – и буду держать язык за зубами. Потому что, мне кажется, Вы слегка преувеличиваете, когда пишете, как Вам жалко себя и как плохо быть знаменитым. Похоже, забыли, как это фигово, когда ты никому не интересен и не имеешь никаких возможностей, никакой власти ни над чем. Если Вы вздумаете раскрыть мой секрет, Вам поверят, но если я раскрою Ваш, просто скажут, что я сфабриковала письмо от Вас по какой-то своей нездоровой женской причине. Считается, что у нас, у девушек, есть по крайней мере эротическая власть, но мой недавний опыт показывает, что это просто-напросто ложь, мужчины так говорят, чтобы им не было слишком стыдно иметь ВСЮ власть, какая бывает.
По-видимому, у Вольфа как раз было время переписки – в Боливии послеполуденное: его ответ пришел быстро, несмотря на бесконечную цепочку серверов, обеспечивающих информационную безопасность.
Извините, если это прозвучало как жалость к себе, – я-то хотел, чтобы прозвучало трагично!
Да, я обладаю некоторой властью как мужчина, но я же не просил о том, чтобы родиться мужчиной. Есть мнение, что родиться мужчиной – все равно что родиться хищником, и тогда единственное, что остается хищнику, если он сочувствует мелкой живности и не хочет смириться с предназначением ее убивать, – это изменить своей природе и заморить себя голодом. Но, может быть, родиться мужчиной – это больше похоже на что-то иное? Скажем, на то, чтобы родиться, имея больше денег, чем другие. Тогда вопрос, как правильно себя вести, приобретает более интересную социальную окраску.
Надеюсь, Вы приедете к нам. Приедете и убедитесь, что возможностей у Вас больше, чем Вы думали.
Ответ ее разочаровал. Многообещающий, казалось бы, флирт переходил в немецкие отвлеченности. Пока пропекались коржи для торта, она написала ему:
Уважаемый мистер с весьма уместной волчьей фамилией!
Я-то чувствую себя скорее мелкой живностью, которая смирилась со своей природой и просто-напросто хочет быть съеденной. Причина тому – несомненно, мое душевное состояние, тот внутренний бардак, что виден сейчас многим, кто меня знает. Ваш Проект кажется мне местом, где многие гораздо более благополучные, чем я, люди радостно реализуют свой потенциал. Если у Вас нет лишних $ 130 000, чтобы я расплатилась по учебному кредиту, и если у Вас нет настроения написать моей матери (одинокой, нелюдимой, склонной к депрессии) что-нибудь такое, что убедило бы ее согласиться неизвестно сколько обходиться без меня, боюсь, я не смогу раскрыть у Вас эти свои чудесные новые возможности.
Искренне Ваша, Пип
От письма разило жалостью к себе, но она его все-таки отправила, а затем, покрывая торт веганским кремом, похожим на оконную замазку, и собирая рюкзак для поездки в Фелтон, мысленно проиграла заново свои последние неудачи с мужчинами.
Дороги были загружены, и потому автобус сделал в Сан-Хосе слишком короткую остановку, выйти Пип не успела. Пока автобус ехал дальше по Семнадцатому шоссе и через горы Санта-Круз, она чувствовала, как боль расходится от мочевого пузыря по всему животу. Когда проезжали Скоттс-Вэлли, появился драгоценный туман, и внезапно время года стало иным, время суток – менее определенным. Июньскими вечерами очень часто бывает так, что океанский туман, накрывая прибрежный Санта-Круз точно огромной лапой, ползет над деревянными “русскими горками”, над медленно текущей рекой Сан-Лоренсо, над широкими улицами, где селятся серферы, и поднимается вверх, к секвойям. К утру то, что выдохнул океан, сгущаясь, становится росой, такой обильной, что начинают течь ручейки. И это один из обликов Санта-Круза: призрачный, серый, поздно просыпающийся город. Когда же океан поздним утром делает вдох, появляется другой Санта-Круз, оптимистичный, солнечный; но огромная лапа весь день висит над океаном, дожидаясь своего часа. Ближе к закату, словно депрессия после эйфории, она снова надвигается на берег, приглушая все человеческие звуки, скрывая пейзажи, делая все более локальным, – зато хриплый рев морских львов на камнях под пирсом, кажется, звучит теперь громче. Их арп, арп, арп, которым они сзывают родичей, все еще плавающих в тумане, слышно за мили.
К тому времени, как автобус, свернув с Фронт-стрит, подъехал к станции, зажглись обманутые датчиками уличные фонари. Пип проковыляла в уборную, отыскала незанятую кабинку, уронила рюкзак на грязный пол, сверху пристроила коробку с тортом и сдернула с себя джинсы. Внутренние мышцы медленно расслаблялись – и тут пискнул телефон, сигнализируя о входящем сообщении.
Практика рассчитана на три месяца с возможностью продления. Ваша стипендия покроет текущие платежи по кредиту. А Вашей матери, не исключаю, будет полезно немного побыть без Вас.
Жаль, что Вам сейчас нехорошо и Вы чувствуете себя бессильной. Перемена обстановки иногда в таких случаях помогает.
Мне часто хотелось понять, как чувствует себя пойманная добыча. Иногда она, кажется, застывает в челюстях хищника, словно не испытывает боли. Словно природа в последнюю минуту проявляет к ней милосердие.
Пип изучала последний абзац, пытаясь понять его смысл: завуалированная угроза? Или, наоборот, обещание? Но тут вставил свое слово рюкзак – вернее, не слово, а этакий суховатый выдох. Просел под тяжестью коробки с тортом. Прежде чем Пип успела унять струю мочи и рвануться за коробкой, та сползла на пол, раскрылась и вывалила торт вниз кремом на влажный от тумана пол, где сигаретный пепел был смешан с нечистотами, где наследили уличные музыкантши, бродяжки и попрошайки. Раскатились ягоды.
– Очень мило с твоей стороны, – сказала она погубленному торту. – Как ты для меня постарался.
Плача из-за своей незадачливости, она собрала незапачканные остатки торта в коробку, а потом так долго вытирала бумажными полотенцами пол от крема – можно подумать, это какое-то дерьмо-альбинос, можно подумать, кому-нибудь, кроме нее, важна тут чистота, – что едва не опоздала на фелтонский автобус.
Попутчица, грязнуха со светлыми дредами, обернулась и спросила:
– В Ломпико едешь?
– Нет, только донизу, до Фелтона, – ответила Пип.
– Я в Пико три месяца, раньше никогда не была, – сказала девушка. – Там так клево, ни на что не похоже! Там два парня, они меня пустили к себе жить за секс с обоими. А я разве против? В Пико все по-особому. Ты там бывала?
Так вышло, что именно в Ломпико Пип рассталась с девственностью. Может, и правда там особое место?
– Вижу, у тебя неплохо все складывается, – вежливо заметила она.
– Пико – это супер, – подтвердила девушка. – Они возят к себе воду на участок, потому что он наверху. И с пригородной швалью не тусуются. Круто! И кормят меня, и всё. Там ни на что не похоже!
Девица выглядела вполне довольной жизнью, а Пип словно осыпали пеплом. Она выдавила из себя улыбку и воткнула в уши наушники.
До Фелтона туман еще не добрался, воздух на остановке все еще пах прогретыми иголками секвой, устилающими землю, но солнце уже зашло за кряж, и птицы, детские подруги Пип, все эти коричневые и пятнистые тауи, скакали по тенистой дорожке, по которой она шла. Едва Пип увидела свой домик, как дверь распахнулась и мать выбежала навстречу, восклицая: “О! О!” Любовь, которой светилось ее лицо, показалась Пип обнаженной почти до неприличия. И все же, как всегда, Пип не могла не обнять мать в ответ. Тело, с которым мать была в таких сложных отношениях, дочери было дорого. Его тепло, его мягкость; его смертность. Слабый, но отчетливый запах материнской кожи возвращал Пип в детские годы – они долго тогда с матерью делили постель. Ей каждый раз, возвращаясь домой, хотелось уткнуться лицом в грудь матери и стоять так, обретая покой, но почти всегда она заставала мать посреди каких-то мыслей, которыми той не терпелось поделиться.
– Я только что так приятно поболтала про тебя с Соней Доусон в магазине! – заговорила мать. – Она припомнила, как ты была добра ко всем малышам, когда сама училась в третьем классе. Помнишь? Она до сих пор хранит рождественские открытки, которые ты сделала для ее близнецов. Я напрочь забыла, что ты сделала открытки для всех детсадовских. Соня говорит, весь тот год, стоило спросить близняшек, что они больше всего любят, и они отвечали: Пип. Любимое блюдо – Пип! Любимый цвет – Пип! Ты у них была самая любимая во всем. Такая милая маленькая девочка, так добра к малышам. Ты же помнишь Сониных близняшек?
– Смутно, – ответила Пип, направляясь к дому.
– Они тебя обожали. Преклонялись. Весь детский сад поголовно. Я так обрадовалась, когда Соня мне напомнила.
– Очень жаль, что я не могла вечно оставаться восьмилетней.
– Все говорили, что ты необычная, особенная, – не умолкала мать, следуя за ней по пятам. – Все учителя. И даже другие родители. В тебе была особая магия – любви, доброты. Я так бываю счастлива, когда вспоминаю об этом.
В домике Пип поставила вещи на пол и тут же расплакалась.
– Котенок? – всполошилась мать.
– Я испортила твой торт! – горевала Пип, как восьмилетняя.
– О, ну разве это беда? – Мать обхватила ее, стала качать, словно баюкая, притянула ее лицо к своей ключице, держала ее крепко. – Я так счастлива, что ты здесь!
– Я его весь день делала! – прорыдала Пип. – А потом уронила на грязный пол на автобусной станции. Прямо на пол, мама. Прости меня! Я все пачкаю, к чему ни притронусь. Прости меня, прости. Прости!
Мама что-то ласково шептала, целовала ее в голову, пригревала, пока часть горя не вышла из Пип в виде соплей и слез, и тогда у нее возникло чувство, что, сорвавшись, она поступилась каким-то ценным преимуществом. Она высвободилась и пошла в ванную привести себя в порядок.
На полках – выцветшие фланелевые простыни, на которых она спала еще в детстве. На вешалке – все то же застиранное банное полотенце, мать пользовалась им уже двадцать лет. На бетонном полу крошечного душа, который мать регулярно терла и скребла, давно не осталось ни следа краски. Увидев, что мать ради нее зажгла на умывальнике две свечи, как для романтического свидания или религиозного ритуала, Пип чуть снова не разрыдалась.
– Потушила чечевицу и сделала капустный салат, как ты любишь, – сообщила ей мать, стоя у двери. – Забыла тебя спросить, ешь ли ты до сих пор мясо, поэтому не стала покупать отбивную.
– Трудновато жить в коммуне и не есть мяса, – сказала Пип. – Впрочем, я больше там не живу.
Открывая бутылку вина, привезенную исключительно для себя, и дожидаясь, пока мать выставит на стол угощение, на которое ей позволила расщедриться скидка для работников магазина, Пип излагала причины – по большей части вымышленные – своего ухода из дома на Тридцать третьей. Мать, похоже, верила каждому ее слову. Затем Пип налегала на вино, а мать жаловалась на веко (тика нет, но такое ощущение, что в любую минуту может снова начаться), на последние вторжения в ее личное пространство на работе, на бестактность к ней покупателей в магазине; рассказала о моральной дилемме, которую ставит перед ней кукареканье соседского петуха в три часа ночи. Пип рассчитывала отсидеться у матери с неделю, прийти в себя и понять, что делать дальше; но, хотя по идее она была для матери центром всего, вдруг появилось ощущение, что материнские навязчивые опасения и обиды – самодостаточная мини-вселенная. Что для Пип теперь нет, по большому счету, места в ее жизни.
– С работы я тоже ушла, – призналась Пип, когда ужин был съеден и вино почти выпито.
– Это хорошо, – сказала мама. – Мне всегда казалось, что эта работа не для тебя с твоими дарованиями.
– Нет у меня, мама, никаких дарований. Голова работает, но вхолостую. И денег нет. А теперь и жить негде.
– Сюда ты в любую минуту можешь вернуться.
– Давай все-таки будем реалистами.
– Забирай обратно веранду. Тебе же нравилось спать на веранде.
Пип налила себе остатки вина. Готовность матери идти в общении с ней на моральный риск позволяла ей попросту игнорировать материнские высказывания, когда ей хотелось.
– Я вот что думаю, – сказала она. – Два варианта. Первый: ты помогаешь мне найти отца, чтобы я попробовала получить от него какие-нибудь деньги. Второй: есть возможность поехать на какое-то время в Южную Америку. Если хочешь, чтобы я осталась, помоги мне отыскать второго родителя.
Благодаря медитациям осанка матери была настолько же прямой и красивой, насколько Пип позволяла себе раздолбайски сутулиться. Мать словно отдалялась от нее сейчас, лицо делалось другим, более молодым – мало общего с теперешним ее лицом. Не иначе, подумалось Пип, это лицо той, кем она была раньше, до материнства.
Глядя мимо кухонного стола в потемневшее теперь уже окно, мать ответила:
– Нет, даже для тебя я этого не сделаю.
– Ладно, значит – Южная Америка.
– Южная Америка…
– Мама, я туда ехать не хочу. Не хочу жить так далеко от тебя. Но тогда ты должна мне помочь…
– Вот! – крикнула мать, по-прежнему глядя точно в некую даль, как будто в окне могла видеть что-то помимо своего отражения. – Он и теперь меня не оставляет в покое! Хочет отнять тебя у меня! Нет, не допущу.
– Мама, ну что ты несешь! Мне уже двадцать три. Если бы ты видела, где я жила, поняла бы, что я могу о себе позаботиться.
Наконец мама повернулась к ней.
– А что там – в Южной Америке?
– Там вот что, – с неохотой, словно признаваясь в нехорошем побуждении или поступке, начала Пип. – Довольно интересная штука. Называется – проект “Солнечный свет”. Они оплачивают практику и учат всякому разному.
Мать нахмурилась.
– Незаконные утечки?
– Ты про это знаешь? Откуда?
– Я же читаю нашу газету, котенок. Это группа, которую создал сексуальный преступник.
– Ну конечно, – сказала Пип. – Еще бы. Ты спутала с “Викиликс”. А о Проекте ничего не знаешь. Откуда тебе знать, живя в горах.
На секунду мать как будто усомнилась. Но затем с нажимом поправилась:
– Не Ассанж. Я ошиблась. Андреас.
– Надо же. Прости. Кое-что ты, оказывается, знаешь.
– Но он такой же, как тот, если не хуже.
– Нет, мама, ничего подобного. Они совершенно разные.
Тут мать закрыла глаза, села еще прямей и принялась размеренно дышать. Она всякий раз так делала, когда расстраивалась, и Пип оказалась в затруднительном положении: нарушать медитацию не хотелось, но не хотелось и сидеть целый час, дожидаясь, пока мать вынырнет.
– Это, конечно, очень полезно для тебя, успокаивает, – сказала она наконец. – Но обрати все-таки на меня внимание.
Мать дышала – и только.
– Может быть, объяснишь хотя бы, что на самом деле произошло с моим отцом?
– Уже объяснила, – пробормотала мать, не открывая глаз.
– Не объяснила, а солгала. И знаешь что? Андреас Вольф, может быть, поможет мне его найти.
Мать широко распахнула глаза.
– Так что либо ты мне рассказывай, – давила Пип, – либо я поеду в Южную Америку и сама все выясню.
– Пьюрити, послушай меня. Я знаю, я трудный человек, но ты должна мне поверить: если ты поедешь в Южную Америку и сделаешь это, ты меня убьешь.
– Почему? Многие в моем возрасте путешествуют. И ты ведь знаешь, что я вернусь. Знаешь, как я тебя люблю.
Мать покачала головой.
– Это мой худший кошмар. А теперь еще Андреас Вольф. Это кошмар, кошмар.
– Что ты знаешь об Андреасе?
– Знаю, что он нехороший человек.
– Откуда? Откуда ты можешь это знать? Я полдня провела в интернете, читала, что о нем пишут. Только хорошее! Я получила от него электронные письма! Могу показать.
– О господи… – качала головой мать.
– Ну что? Что – о господи?
– Ты задумывалась, зачем такому человеку могло понадобиться писать тебе?
– У них есть оплачиваемая практика. Нужно пройти тест, и я его прошла. Они делают поразительные дела, и они действительно зовут меня. Он посылает мне личные письма, хотя он невероятно занят и знаменит.
– Тебе, может быть, пишет какой-нибудь помощник. Ведь так всегда с электронными письмами: как узнать, кто тебе на самом деле написал?
– Нет, это точно он.
– Но ты задумайся, Пьюрити. Зачем ты им нужна?
– Ты же сама все двадцать три года мне твердишь, какая я замечательная.
– Чего хочет аморальный мужчина, когда зазывает в Южную Америку красивую молодую женщину?
– Мама, я не красивая. Но и не дура. Я все проверила и только потом ему написала.
– Котенок, тут, в Калифорнии, полным-полно людей, которые тоже будут тебе рады. Хороших людей. Добрых.
– Что ж, должна сказать, мне такие не попадались.
Мать взяла Пип за обе руки и всмотрелась в ее лицо.
– С тобой что-нибудь случилось? Расскажи мне, что с тобой случилось.
Вдруг руки матери показались Пип когтистыми лапами, сама мать – чужой женщиной. Пип вырвала у нее ладони.
– Ничего со мной не случилось!
– Сердце мое, мне ты можешь рассказать.
– Вот тебе как раз я ничего рассказывать не хочу. Ты-то сама – что мне рассказываешь?
– Все рассказываю.
– Все, кроме важного.
Мать откинулась на спинку стула и опять уставилась в пустое окно.
– Да, это так, – признала она. – Не рассказываю. У меня есть на это причины – но ты не ошибаешься.
– Так оставь меня в покое. У тебя нет на меня никаких прав.
– У меня есть право любить тебя больше всего на свете!
– Нет! – закричала Пип. – Нет у тебя такого права! Нет! Нет!
