Между тем солнце закатилось. Розовые тоны неба быстро потемнели и келья Нарайяна погрузилась в совершенную темноту. Почти ощупью отыскав дверь, Мартан снова вывел своих гостей в коридор и затем в совершенном мраке повел их по бесчисленным, перепутывающимся переходам. Держась за платье своего путеводителя, шли наши герои, едва не тычась носами от усталости и с трудом удерживая зевоту.

— Ау, батенька, — посмеивался профессор, подслушав порой слишком глубокий вздох Андрея Ивановича, — наши за Волгой спят.

— Должно быть, спят, Авдей Макарович, — отвечал Грачев, — потому что мне ужасно хочется спать.

— Как это вы, мистер Мартан, не запутаетесь в этих темных коридорах? — спросил любопытный профессор.

— Еще бы заплутаться мистеру Мартану, когда он живет в храме Кришны шестьдесят с лишним лет, — отозвался шедший сзади Нарайян.

— Не с шестьдесят с лишним, — поправил Мартан, — а целых семьдесят: меня принесли сюда двухлетним ребенком и с тех пор я почти не выходил из храма, кроме непродолжительных поездок в Магабанпур, по делам храма.

— Вы были сиротой, мистер Мартан?

— Да… почти. Отец мой служил брамином при этом же храме, а мать жила в соседней деревне. Она умерла, когда мне не было еще полных двадцати месяцев от роду. Оставшись вдовцом, отец посвятил меня Кришне, а сам ушел в лес и сделался отшельником.

— И вы с тех пор его не видали?

— Нет, он в течение тридцати с лишним лет каждый год приходил сюда на один день, чтобы повидать меня. Он расспрашивал, что я делал в течение года, чему научился, как вел себя, потом, преподав мне несколько наставлений и советов, он снова уходил в лес и я не видал его в продолжение целого года. Я видел его, когда в последний раз, сорок с лишним лет тому назад, он приходил проститься со мной, перед путешествием на реку Ганг, которое делает всякий благочестивый индус, желающий вверить свои останки волнам священной реки… Ну, вот мы и дошли, сагибы. Прошу пожаловать!

Они вошли в ту же комнату, в которой Мартан потчевал их досторханом, но теперь эта комната совершенно изменила свой вид. Авдей Макарович, опасавшийся, что под фразой "все, что предписывают законы" Мартан подразумевает варенье и сласти, взглянул на стол и успокоился. Комната была освещена четырьмя светильниками, поставленными в углах на круглых мраморных подставках, имевших вид зубчатых башен с плоскими кровлями. Кроме того, на столе, покрытом белоснежной скатертью, стояло тоже четыре серебряных канделябра с толстыми восковыми свечами. Стол был накрыт на четыре прибора и вполне по европейски. Середину стола занимала весьма внушительная группа разнообразных бутылок, содержимое которых дало повод Авдею Макаровичу насмешливо прищуриться в сторону великого брамина. По обе стороны двери неподвижно стояли две группы темных санталов с салфетками, тарелками, блюдами, чашами и другими подобного рода предметами в руках.

Заметил ли Мартан насмешливый взгляд Авдея Макаровича или сам нашел нужным оправдать далеко не отшельнический характер ужина, но только, подойдя к столу, он сказал своим гостям:

— Я уже предвидел, что сагиб Сименс в этом изобилии вин найдет повод пошутить над нами и, быть может, даже осудить нас. Но я уверен, что при ближайшем знакомстве он убедится, что все эти предметы европейской роскоши мы имеем не для себя, а для приема тех инглизи-сагибов, от которых в настоящее время почти зависит наше существование. Дело в том, сагиб, что раз или два в год наш храм посещает и иногда гостит в нем недели по две наш светлейший и высочайший магараджа Синга-Раджа, в сопровождении полковника Блекпуля, без совета которого он не может сделать ни одного шага. Светлейший магараджа, к несчастью, так любит европейские обычаи, что даже не щадит своего здоровья… Весьма часто из-за стола его приходится уносить на руках и укладывать в постель, как малого ребенка. Чтобы не навлечь на себя гнева светлейшего магараджи и его гостей, мы принуждены держать у себя не только вина, но и карты и еще много других вещей, на которые так падок ко вреду своего здоровья всякий инглизи-сагиб… Теперь, сагибы, ворчун-старик кончил свое ворчание и надеется, что вы простите ему эту старческую слабость…

— Помилуйте, мистер Мартан, — начал было Авдей Макарович, но великий брамин не дал ему окончить.

— Я был в этом уверен. Я уже заметил, что сагибы не походят на инглизи-сагибов. Не угодно ли сагибам, по нашему обычаю, перед трапезой омыть себе руки?

— Конечно, конечно! — согласился Авдей Макарович.

— Было бы не дурно и совсем с дороги умыться, — заметил Андрей Иванович.

Великий брамин сделал знак и к нашим героям подошла кучка санталов, вооруженная всеми принадлежностями омовения. Обряд этот совершался здесь довольно торжественно. Пока двое санталов держали на весу широкую плоскую медную чашу, в форме раковины, третий лил над ней на руки умывающегося воду из высокого узкогорлого кувшина с замечательно красивой чеканкой, а четвертый на вытянутых горизонтально руках держал белое пушистое полотенце, вышитые концы которого спускались почти до земли. Интереснее всего было то, что каждому из четырех сотрапезников при обряде омовения прислуживала другая группа санталов, следовательно, понадобилось всего шестнадцать человек прислуги для того, чтобы четыре сагиба умыли себе руки… Впрочем, Андрей Иванович воспользовался этим случаем, чтобы освежить себе лицо и шею и хоть немного смыть с себя дорожную пыль. Авдей Макарович последовал его примеру, хотя сомневался в душе, не нарушает ли он этим обряда или правил индийской вежливости…

Как бы то ни было, обряд омовения был кончен, шестнадцать санталов с чашами, кувшинами и полотенцами выбрались из комнаты, оставив впрочем у двери еще порядочную толпу своих товарищей, готовых прислуживать сагибам во время ужина. Великий брамин пригласил русских сагибов пожаловать к столу. Они должны были, согласно установленному церемониалу, сесть на тех же, покрытых белым коленкором, стульях и Авдей Макарович не утерпел, чтобы не шепнуть под сурдинку своему товарищу, что их сажают на коленкор вероятно, затем, чтобы они не пачкали мебели своим пыльным платьем… Едва усевшись за стол, Мартан снова встал, налил вина в плоскую рюмку и обмакнув в нее пальцы, брызнул ими направо, налево, вверх и вниз, произнося слова молитвы.

— Огню, земле, воде и небу, — перевел вполголоса Авдей Макарович.

Затем Мартан, не переставая читать свою молитву, снова обмакнул пальцы в рюмку, побрызгал ими вокруг себя и наконец остатки вина вылил на пол.

— Богам и духам неба, земли, воды и преисподней, — снова пояснил профессор.

Когда жертвоприношение было кончено, оба брамина принялись усердно потчевать своих гостей chef-d'oeuvre'ами индийской кухни, в изобилии расставленными на столе. Несмотря на то, что рис и пряности составляли существеннейшую часть всех этих блюд, гости не заставили себя просить и сделали им честь с аппетитом голодных людей, сделавших в течение дня отличный моцион на чистом горном воздухе. Особенно понравился им пилав из дичи, который они так расхвалили, что предупредительный амфитрион заставил их съесть двойную порцию этого блюда. Хотя за ужином брамины пили только одну воду, но это не мешало им потчевать своих гостей отличным хересом, а в конце ужина, когда появилось замороженное шампанское, они даже себе разрешили нарушить обет воздержания и, чокнувшись, по английскому обычаю, выпили полные бокалы за здоровье русских сагибов.

Выждав, когда проголодавшиеся гости несколько удовлетворили свой аппетит, Нарайян заговорил о давно уже интересовавшем его предмете.

— В письме Рами-Сагиба, — сказал он, обращаясь к Андрею Ивановичу, — упоминается, что вы привезли с собой письмо мистера Грешама?

— Да. Мистер Грешам был так любезен, что дал мне рекомендательное письмо. В нем он указывает на вас и просит мистера Рами сообщить ваш адрес.

— Если это не затруднит вас, сагиб Гречоу, мне доставило бы большое удовольствие взглянуть на письмо мистера Грешама, который всегда был так добр ко мне. Это письмо у вас?

— К несчастью, мистер Нарайян, его у меня нет.

— Следовательно, оно осталось у Рами-Сагиба.

— Я передал его Рами-Сагибу, но…

— Он потерял его?

— Хуже, мистер Нарайян: кажется, оно попало в дурные руки.

— В дурные руки? — встревожился Нарайян. — Как это случилось?

Андрей Иванович рассказал о пропаже письма, совпавшей с неожиданным посещением Рами-Сагиба Эдвардом Смитом, эсквайром из Манчестера. Он не скрыл также о невыгодном впечатлении, которое произвел на него этот Смит. Особенно подозрительны ему казались его расспросы о пундите Нурреддине, о которых передал ему Рами.

— Это — сыщик, — решительно сказал Мартан, внимательно вслушиваясь в рассказ Андрея Ивановича, — сагибы поступили очень неосторожно.

— Но, мистер Мартан, — заметил Авдей Макарович, — в письме Грешама не было и не могло быть адреса мистера Нарайяна.

— Но зато было указание на него. В письме было сказано, что сагибы приехали из Европы нарочно затем, чтобы видеться с Нарайяном. Сагибы полагают, что ловкий сыщик не сумеет воспользоваться этим указанием? Нет ничего легче, сагибы: ему стоило только следить за вами.

— Вы правы, мистер Мартан. Это соображение пришло в голову еще в то самое утро, когда мы только что хватились письма. Именно оно заставило нас поторопиться уехать от Рами-Сагиба до возвращения мистера Смита из храма Парвати.

— Но за вами мог следить кто нибудь из товарищей этого Смита.

— Весьма возможно… Но пока мы скакали в банди до станции железной дороги, мы могли свободно видеть, что за нами никто не гнался. Затем на поезде было только два европейца, я и мой товарищ…

— Но Смит мог телеграфировать, — настаивал Мартан.

— И это приходило нам в голову. Но нигде мы не видели ни одной подозрительной личности, никто не следил за нами, не приставал к нам с расспросами до самой станции Наги-Девты.

— А на этой станции?

— На этой станции мы наняли лошадей в Магабанпур. Только подъезжая к Магабанпуру, мы объявили проводникам, что нам нужно ехать собственно в храм Мага Крпшну…

— Мне кажется, — сказал в раздумье Нарайян, — что мы можем быть покойны. Самое большее, что может выйти из пропажи письма мистера Грешама, это то, что меня будут искать в Магабанпуре, а так как в Магабанпуре никто не знает, что я здесь, то этим все и ограничится. Я уверен, что в храме Парвати никто не решился бы сообщить моего адреса этому Смиту.

— Без всякого сомнения, — подтвердил Авдей Макарович. — Но скажите, пожалуйста, мистер Нарайян, что навлекло на вас такое преследование со стороны правительства?

— Разве сагиб не знает еще этой истории?

— Почти. Друзья мистера Нарайяна так осторожны, что их даже неловко и расспрашивать, а обращаться с подобным вопросом к незнакомым мы находили опасным.

— Благодарю за осторожность. История собственно очень проста. В Калькутте, в двух шагах от Royal Place, был старинный храм Индры, в котором находился весьма древний истукан Вишну, в виде Каненки, то есть небесной лошади. Этот истукан привлекал множество богомольцев. Толпы их даже затрудняли движение как по Royal Place, так и по соседним улицам. Кроме того храм был очень стар и нужно сознаться, не совсем красив, — а главное, место, — занимаемое им, понадобилось одному из важных правительственных чиновников, который вздумал выстроить тут свой дворец. Ввиду этого правительство нашло, что храм стоит не у места, и сделало распоряжение перенести его на окраину города, в один из кварталов, занятых исключительно туземцами. Собственно говоря, с точки зрения людей образованных, против этого распоряжения ничего нельзя возразить. Молиться Богу можно на любом месте и под открытым небом даже еще лучше, чем в каком-нибудь здании; храм, предназначенный для туземцев конечно, и должен находиться там, где живут эти туземцы. Наконец, на самом деле не удобно, когда целые тысячи грязных, полунагих богомольцев толпятся на лучших улицах европейской части города и затрудняют движение по ним до того, что порой невозможно проехать мимо храма.

— Сын мой очень хорошо усвоил точку зрения людей образованных, — заметил Мартан с заметной иронией.

— Отец мой, я всегда старался быть беспристрастным, — ответил скромно Нарайян. — Теперь я буду говорить о другой точке зрения. Для простого народа недоступна отвлеченная идея, бестелесный образ ему понятен только тогда, когда он прикован к известному месту, воплощен в телесные формы. Поэтому он так дорожит внешними знаками и символами и так привязывается к какому-нибудь изображению или месту, где оно находится, что эти последние для него составляют все, то есть за внешностью он уже перестает видеть внутреннее содержание.

— Может быть, он сливает их в одно целое? — заметил Мартан.

— Как бы то ни было, народ настолько привязан к своим старинным храмам и к своим древним идолам, что готов защищать их до последней крайности, хоть бы для этого пришлось пролить реки крови.

— Вы правы, мистер Нарайян, — сказал Андрей Иванович, — слепой фанатизм невежественных масс всегда был причиной жесточайших кровопролитий.

— И вот, именно желая предупредить возможность подобного кровопролития, я отправился к вице-королю Индии и объяснил ему, что прямым следствием распоряжения правительства о сломке храма Индры, по моему мнению, должно быть возмущение многочисленных поклонников этого храма.

— Что же отвечал вам вице-король? — спросил Авдей Макарович.

— Он высокомерно улыбнулся и сказал сквозь зубы, что правительство может не только настоять на исполнении своих распоряжений, но и жестоко наказать виновных, которые бы вздумали ему противиться. Таким образом я ушел ни с чем. Но предчувствие меня не обмануло: на другой день утром, едва только рабочие успели сбросить первый сломанный камень со стены храма, вспыхнуло возмущение. Рабочие были перебиты, отряд полицейских, явившийся для их защиты, подвергнулся той же участи. Были вызваны войска и целых три дня на площади перед храмом и в соседних улицах происходило кровопролитие. Наконец, защитники заперлись в храме, решившись лучше погибнуть, чем уступить свою святыню неверным. Конечно, все они были перебиты без жалости, когда после долгой осады, войска, наконец, ворвались во внутренность храма. Впрочем, они и не просили пощады…

— Но вы, мистер Нарайян? Какую роль вы играли в этой истории? — спросил Андрей Иванович. — Ведь вы не участвовали в возмущении?

— Конечно, нет.

— В чем же вас обвиняет правительство?

— Меня обвиняют не более и не менее, как в возбуждении бунта против правительства. Нашлись люди, которые засвидетельствовали, что видели меня перед самым началом бунта говорящим народу зажигательные речи и подстрекающим его к возмущению.

— Но вы не говорили таких речей?

— Я действительно говорил с народом, но я убеждал его не противиться распоряжениям правительства и разойтись.

— В таком случае за что же вас преследует правительство?

— Правительство верит моим обвинителям.

— Но вы можете доказать, что вас оклеветали.

— Это невозможно, сагиб. Во-первых, все те, с кем я говорил перед началом бунта, были потом перебиты, а во-вторых если бы кто-нибудь из них и остался в живых, им не поверили бы английские чиновники, так как меня обвиняют агенты правительства, а против них свидетельство туземцев бессильно.

— Что же вы намерены предпринять?

— Друзья хлопочут за меня в Англии. Если им не удается добиться для меня оправдания, то они надеются выхлопотать по крайней мере амнистию… А впрочем, я теперь в Пагаре: в крайнем случае отсюда легко эмигрировать куда мне вздумается, в Европу или в Америку.

Между тем ужин кончился и, так как было уже поздно, брамины пожелали своим гостям покойной ночи и ушли, представив в их распоряжение широкие диваны, в качестве постелей.