Движение на чистом воздухе заставило Андрея Ивановича опомниться и придти в себя.

— Каково? — спросил он, обернувшись. — Что вы на это скажете, господа?

— Непостижимо! — отвечал Крауфорд, находясь все еще под влиянием пережитых ощущении.

— Именно, батенька, непостижимо! — согласился Авдей Макарович, разводя руками. — Ну, представьте, откуда она может знать, что существуют на свете какие-нибудь Кноблаух и Глиствайб?

— Да что такое вы видели, Андрей Макарович?

— Чудеса, господа, просто чудеса! Совершенно необъяснимо! Представьте себе, я видел, конференц-зал Академии Наук.

— Вот как! Ну, и что же?

— Вокруг стола сидят вице-президент, конференц-секретарь, академики, много знакомых, еще больше незнакомых. Конференц-секретарь читал какой-то доклад. Потом встал вице-президент, что-то сказал и сделал какой-то знак рукой. Сейчас же служители принесли избирательный ящик, поставили на отдельном столе и конференц-секретарь повесил на нем большой печатный ярлык, на котором я мог свободно прочитать: "баллотируется в академики профессор восточных языков Авдей Макарович Семенов".

— Так, значит, вас нужно поздравить? — рассмеялся Андрей Иванович.

— От всей души! — отозвался Крауфорд, протягивая руку.

— Погодите, господа: еще успеете поздравить. Дайте рассказать. Но ведь представьте, я вовсе об этом не думал… то-есть, признаться, думал иногда, но не теперь, не сегодня, — во всяком случае, давно уже не думал… И вдруг, представьте, выборы! Чорт знает, что такое!

— Что же, Авдей Макарович, выбрали вас?

— А вот слушайте. Поставили этот ящик на стол и потянулись гуськом академики баллотировать меня грешного… Вижу я, на переднем плане собралась кучка немцев: тут и Шафскопф, и Глиствайб, и Пимперле, и Кноблаух, и Пипербаум, и Нюцлихштуль — словом, все собрались и шепчутся что-то между собою, и так злорадно улыбаются… Ну, думаю, накладут они мне черняков! Смотрю, однако, что будет дальше. Академики ходят вокруг стола, переговариваются между собою, смеются, кладут шары и возвращаются на свои кресла. И так, знаете ли, батенька, все это мне ясно видно, как будто я сам стою в конференц-зале. Только жаль одного: не слышно, что говорят…

— Да, в самом деле, удивительно все ясно видно, — подтвердил Крауфорд.

— Ну-с, добрейший Авдей Макарович, что же дальше?

— Дальше то? А дальше вот что: вынимает вице-президент избирательный ящик, а в нем — всего только три белых шара! А черняков-то, черняков-то — целая гора накладена!

— Ха, ха, ха! Так вы, значит, провалились, Авдей Макарович?

— Провалился, батенька, провалился самым позорным образом! Ну-с, дальше: началась, знаете, тут сутолока. Академики повскакивали с мест, друг на друга наталкиваются, размахивают руками, горячатся… Митрофан Петрович…

— Какой это?

— А Бурлаков-то: ведь он академик… Ну-с, Митрофан Петрович так-таки кулаком и машет, да прямо под носом у Глиствайба и Браунколя… Ну, думаю, побьет он их непременно… А вице-президент, вижу, что есть силы колокольчиком трясет… Тут все вдруг как-то смешалось и исчезло… Осталась только кучка немцев на переднем плане, смотрят они мне прямо в глаза, хохочат и языки показывают…

— Что вы? Вот забавно!

— Да, да, языки показывают… Да это еще что! Глиствайб с Нюцлихштулом так даже прямо фигу мне наставили…

— Ну, полноте, Авдей Макаровиич! Это вы уже ради красного словца придумали.

— Ни-ни! Ни Боже мой! Честное слово, ничего не придумал: так-таки фигу и показывают… Остальные языки высовывают, а эти двое — фигу выставили! Да-с… А Думме стоит да со смеху покатывается, даже живот поджал… Ха, ха, ха! Право, чорт знает, что такое… Только что я хотел их обругать, а тут эта старая колдунья впуталась и все исчезло…

— Ха, ха, ха! Вот так, видение!

— Простите, мистер Сименс. И мне также кажется, что вы все это придумали, чтобы уморить нас со смеху.

— Да честное же слово, ничего не придумал! Ха, ха, ха! Ну, честное слово! Что вы господа? Очень мне нужно вас забавлять: я думаю, вы не малютки… Ха, ха, ха!

Когда наконец смех, вызванный рассказом Авдея Макаровича утих, Андрей Иванович, по просьбе приятелей, рассказал, что он видел в чаше с кофейною гущей.

— А вы, мистер Крауфорд? — спросил Авдей Макарович. — Мне показалось, что вы были опечалены тем, что видели… Или, может быть, я поступаю неделикатно, предлагая этот вопрос?

— Нет, что же, господа? — ответил, несколько подумав, Крауфорд, — неделикатного тут ничего нет и я с удовольствием отвечу вам откровенностью на откровенность. Но предварительно я должен сделать маленькое пояснение. Видите ли, я — младший брат и поэтому должен сам составить себе карьеру: в то время, как mon frère aîné живет себе покойно в Крауфорде-Карт и заседает в парламенте, я мыкаюсь по свету и собираю гинеи, чтобы добиться независимого положения в обществе. У меня есть кузина Эми… Несколько лет тому назад мы дали друг другу слово, но отложили свадьбу до тех пор, когда я составлю себе независимое состояние и займу в свете соответствующее место. Ее родные были против этого брака и употребляли все усилия, чтобы Эми мне отказала, но до последнего времени этого им еще не удалось достигнуть. К несчастью, gutta cavat lapidem… И вот… я видел…

— Что же вы видели? — спросил Грачев, заметя колебание Крауфорда.

— Я видел роскошную церковь в Эммерсон-Галле…

— В Эммерсон-Галле? — повторил Семенов.

— Да… и я видел… я видел, что Эми вышла замуж за лорда Эммерсона: я видел, как они венчались в Эммерсон-Галле…

Крауфорд снова побледнел, произнося эти слова.

— Знаете что? — сказал Авдей Макарович, прерывая наступившее молчание, — мне кажется, что все то, что мы видели в этой таинственной чаше, но более, как отражение тех мыслей, надежд и опасений, которые, быть может, неведомо для нас самих, таятся па дне нашей души, — которыми, быть может, совершенно бессознательно для нас занято наше психическое я, этот таинственный двойник, который действует, когда мы спим, который внушает нам предчувствия, так сказать предвкушения грядущих радостей и печалей, обладает даром ясновидения и как будто знает наперед все то, что пока еще не ясно для нас самих. Фу, Боже мой! — прервал он себя по-русски: — я говорю так красноречиво и возвышенно, что растерял все свои аргументы… Выручите хоть вы, коллега: мне право очень жаль этого англичанина.

Коллега тотчас поспешил на помощь.

— Так вы полагаете, Авдей Макарович, — сказал Грачев, — что таинственная чаша служила только зеркалом и мы видели в нем то самое дно нашей души, о котором вы говорите? Так ли я вас понял?

— Так, так, батенька, именно так! Вы предугадали мою мысль. Я хотел сказать, что благодаря внушению этой старой колдуньи все бессознательное, что, неведомо для нас хранилось в тайниках нашей души, внезапно всплыло наверх и отразилось в нашем сознании так ярко и отчетливо, что нам показалось, будто мы видим все это перед собою, собственными глазами, точно в зеркале.

— Это довольно остроумно, — сказал Крауфорд. — Но тогда вы, следовательно, отрицаете в этом гаданье все сверхъестественное и чудесное?

— Безусловно, если только таинственная, до настоящего времени еще не разгаданная деятельность нашего психического "я", на которую я намекаю, не имеет в себе ничего сверхъестественного и чудесного.

— Если я не ошибаюсь, Авдей Макарович, — заметил Грачев, — вы относите наши видения просто-напросто к разряду грез и снов, а так как сны очень редко сбываются…

— То нет никакого основания верить и нашим видениям более чем обыкновенным снам, — заключил торжественно Авдей Макарович.

— Это мы сейчас увидим, — сказал Крауфорд. — Если для вас это все равно, то не зайдете ли вы вместе со мною на телеграф? Кстати, мы находимся от него в двух шагах.

— Что вы хотите делать, мистер Крауфорд?

— Ничего особенного. Если свершилось то, что я видел, то нет основания предполагать, чтобы меня тотчас же не известили об этом…

Приятели вместе вошли в здание, занимаемое телеграфом.

— Вы — мистер Крауфорд, эсквайр? — повторил телеграфный чиновник, которому Крауфорд назвал свою фамилию: — на ваше имя есть телеграмма.

— Давно она получена?

— Всего несколько минут тому назад. Вот она, получите.

Крауфорд быстро пробежал депешу и тотчас же передал ее Семенову, причем последний успел заметить, как сильно дрожала рука, державшая депешу.

— "Порт-Саид, Крауфорду", — прочитал Авдей Макарович: — "Артур, прости навек: меня заставили выйти за Эммерсона. Эми".

— Что вы на это скажете, доктор Обадия Сименс? — с горькой иронией спросил Крауфорд, когда они вышли из здания телеграфа и направились к ожидавшей их лодке.

— Я остаюсь при своем, мистер Крауфорд, — отвечал Авдей Макарович, — и отношу все это к той таинственной области деятельности нашего психического "я", которая, к сожалению, еще так мало исследована, хотя ученые труды Шарко и Рише уже бросили на нее некоторый свет. Поэтому я оставляю старухе только силу внушения — нет, даже не внушения, а как бы это выразиться точнее? — воздействия что ли…

— При котором бессознательное сделалось сознательным, — закончил, улыбаясь, Андрей Ивановнч.

— Именно, именно… Да вы не смейтесь, коллега: я разработаю этот вопрос научным путем и представлю в психическое общество целую диссертацию… Как вы думаете об этом, мистер Крауфорд?

Крауфорд только махнул рукой, как будто хотел сказать: "мне от этого не легче".

Путешественники сели в лодку и поплыли к "Трафальгару", а через три четверти часа пароход уже втянулся в устье Суэцкого канала.

Незаметно промелькнули мимо Кантара, Измаилия с своим озером Тимсар — озером Крокодилов, от которых осталось одно только имя, — мелькнул Суэц и началось бурное Красное море со своими капризными течениями, мелями и подводными камнями. "Трафальгар" без отдыха бежал вперед, оставляя за собой облака черного дыма, превращавшиеся ночью в огненный столб, быть может, похожий на тот, за которым следовали евреи при переходе через Чермное море. Скоро остались позади грозные укрепления Перима, охраняющие вход в Бабельмандебский пролив, и "Трафальгар" закачался на синих волнах Индийского океана. Но прежде, чем пуститься в открытый океан, пароход зашел в Аден, чтоб запастись углем, и путешественники могли вдоволь налюбоваться прекрасной гаванью древнего города, его знаменитыми цистернами, устроенными за две с половиной тысячи лет до нашего времени, и совершенно безводной местностью, окружающей город со всех сторон. Затем, в течение восьми дней, путешественники видели только море и небо, пока, наконец, на закате восьмого дня перед ними не открылся ярко освещенный лучами заходящего солнца ряд небольших низменных островков, покрытых роскошной тропической растительностью, а позади них, как гигантская лестница, спускающаяся к океану, не засинели в вечернем тумане отроги Гатских гор.

В Бомбее должен был высадиться Крауфорд.

— До свидания в Калькутте, — сказал он, пожимая руки своим русским приятелям.

Затем, он отошел в сторону Андрея Ивановича и прибавил вполголоса:

— Если вам, мистер Гречау, как-нибудь, случайно, придется попасть в какое-либо затруднение, сейчас же пишите или — лучше — телеграфируйте мне: вот вам мой калькуттский адрес. Я постараюсь устроить ваше дело. Обещаете?

— За позволение к вам писать благодарю от души, мистер Крауфорд, и я с удовольствием им воспользуюсь. Но что касается затруднений, о которых вы говорите, то вряд ли они могут представиться: в деньгах, например, я не нуждаюсь, так как у меня их более, чем нужно…

— А помните наш разговор на австрийском пароходе?

— А вы продолжаете настаивать на своем мнении?

— Более, чем когда-нибудь.

— В таком случае, даю вам слово, что непременно воспользуюсь вашим влиянием, когда это будет необходимо.

— И я сделаю для вас все, что могу. Благодаря моим связям я уверен, что буду вам полезен.

— Еще раз спасибо, мистер Крауфорд,

— Итак — увидимся, в Калькутте.