Прошло около часа, когда, наконец, к Андрею Ивановичу воротилась прежняя энергия. Точно пробудившись от тяжелого сна, он поднялся на ноги и окинул глазами волнующееся море. Воспоминание о пережитых опасностях восстало в его душе и чувство глубокой радости переполняло все его существо. Так преступник, внезапно избавленный от смертной казни, так больной, выздоравливающий от тяжкой, смертельной болезни, радуются своей возвращенной жизни и чувствуют ее цену с тем большей силою, чем меньше они надеялись на ее возвращение.

Любящими, благодарными глазами смотрел он на свой Гиппогриф, нежно притрагиваясь то к водородному резервуару, то к электрическому двигателю, то к другим частям аэростата: казалось, этими движениями он ласкал живое существо и, сжимая борта лодочки, он чувствовал почти то же, как будто пожимал руку горячо любимого друга.

Он перебирал в уме подробности катастрофы, которая едва не сделалась для него роковою и в которой он сам же был виноват своей неосторожностью. Да, именно благодаря этой непростительной неосторожности, он был на шаг от смерти. Он вспомнил белое, пятнистое брюхо акулы: чудовище уже перевернулось, готовясь разорвать его своими страшными зубами… Опоздай он одно только мгновение ухватиться за веревку якоря, промедли одной только секундой вскочить в лодочку аэростата — и он сделался бы добычей акулы! Но опасность потерять Гиппогриф была для него так велика, имела такое громадное значение, что заслоняла собою другие опасности. В момент катастрофы он даже не обратил внимания на появление акулы и только теперь, припоминая подробности события, вспомнил об этом отвратительном чудовище.

Нет, море положительно ему не благоприятствует! В первый раз оно унесло его своим течением, во второй — разбило его лодку, и в обоих случаях ему помог только его милый, дорогой Гиппогриф! Дойдя до этого пункта своих размышлений, он взглянул на катастрофу с несколько иной точки зрения: а что если бы не это совпадение случайностей? Что стал бы он делать на своей разбитой лодке, более чем в версте от берега, если бы Гиппогриф не подоспел на выручку? Уж не предчувствовал ли он несчастья своего господина и с умыслом сорвался с привязи, чтобы выручить его из беды? "Милый, милый Гиппогриф!" — с чувством проговорил Андрей Иванович, дойдя до такого антропоморфического олицетворения своего аэростата! — "Клянусь с этих пор никогда не расставаться с тобой! Клянусь никогда не вверять себя этой коварной, враждебной стихии, которая как будто подстерегает и заманивает свои жертвы, чтоб поглотить их в своей отвратительной глубине!" И Андрей Иванович взглянул с глубочайшим презрением с высоты своего аэростата на волнующийся океан, на котором уже появлялись белоголовые волны.

Обозревая кругом пустынное море, он только теперь заметил, как далеко от острова Опасного унес его ветер. Он повернул рычаг двигательного аппарата и, послушный воле своего господина, Гиппогриф с силою ринулся против ветра. Абсолютная тишина, господствовавшая в то время, когда он плыл вместе с ветром, едва нарушаемая шумом волн, плескавшихся далеко внизу, теперь заменилась назойливым свистом ветра в снастях Гиппогрифа, то затихавшим на мгновение, то усиливавшимся до резких, крикливых нот.

Нетерпеливо всматриваясь в далекий горизонт, Андрей Иванович, в течение долгого времени не видел ничего, кроме совершенно ровной, слегка лиловой пустынной полосы, в которой сливалось небо и море. Он вздохнул с чувством облегчения, когда на этой кайме наконец показалась темно-синяя точка его милого острова, к которому тем неудержимее влекло его сердце, что всего только несколько часов тому назад он рисковал потерять его навсегда.

Остров продолжал расти, занимая все большее пространство. Скоро уже было возможно разглядеть зубчатые вершины скал и выступы его высоких, обрывистых берегов, а влево от острова, в недалеком от него расстоянии, белела узкая полоса рифа и несколько впереди у самого рифа, как казалось издали, мельтешила черная точка, в которой зорким глазом охотника Андрей Иванович узнал свою опрокинутую лодку. Она лежала вверх килем и рядом с ней качалась на волнах не успевшая еще отвязаться сломанная мачта с намокшими парусами.

Была минута, когда Андрей Иванович хотел оставить свою лодку в этом положении на произвол судьбы, потому что она будила в нем слишком неприятные воспоминания о пережитой опасности. Но потом он сжалился над ее участью и решился ее спасти "на поучение грядущему потомству". Опустившись к самой поверхности моря, он выловил поочередно оба весла и сломанный руль, который несло волной ему навстречу. Потом он направился к лодке, вытащил из воды паруса, отвязал мачту, затем, подведя под лодку веревки, поднял ее на воздух и вместе с этой ношей воротился на остров.

Трудно представить себе то наслаждение, какое испытывал Андрей Иванович, когда, усталый от пережитых волнений, он лежал на ковре около своей палатки и влюбленными глазами смотрел на свое милое озеро, на вершину кокосовой пальмы, с которой некогда испугал его ноту, на разорванные листья банана и на далекий храм с двумя его циклопическими колоннами.

"Нет", думал он, "довольно опытов. Имея в своей власти Гиппогриф и покорные ему необъятные воздушные пространства, и этот райский уголок, лучше которого не сыщешь в целом свете, глупо рисковать своей жизнью, на хрупкой ореховой скорлупе вверяясь обманчивой стихии, грозящей таким бесчисленным множеством опасностей. Судьба была еще милостива на этот раз, но не всегда она такова. Не нужно искушать ее понапрасну. Пусть первобытное человечество, которому недоступен мой способ передвижения, строит свои скорлупки и в порыве детской гордости называет их гигантами и морскими чудовищами, — достаточно одной порядочной волны, чтобы потопить подобное чудовище и похоронить с ним вместе в холодной глубине океана тысячи человеческих жизней, беспечно и самонадеянно вверившихся своему бессильному левиафану. Никогда больше не заманит меня эта коварная стихия, умеющая принимать такой невинный, ласкающий вид, как будто только затем, чтобы вернее погубить неосторожного, который вздумает довериться ее предательской наружности. Недаром фантазия древних населила море чудовищными и страшными образами: сказочный Протей и до сих пор принимает обольстительный вид Сирены, чтоб завлечь путника в какую-либо Сциллу или Харибду.