Револьвер

Матушке моей скоро восемьдесят лет. Последнее время она очень страдает от невидимого глазу камня — тяжелого, как гнет в кадке с засоленными овощами, который то и дело наваливается вдруг ей на левое плечо.

В остальном она еще довольно крепкая для своего возраста старушка, сама вдевает нитку в тонкое ушко иголки, шьет и прибирается в доме. В хорошую погоду наливает в лохань воду и затевает стирку, а иногда, взяв нож, может очистить штуки три морских окуня. Но с тех пор, как перевалило ей за восемьдесят, стоит ей, соблазнившись хорошей погодой, сходить куда–нибудь далеко или долго повозиться в воде, как непременно одолеет эта напасть.

Только кончит работу и вздохнет с облегчением, как камень вдруг навалится на нее — не убежишь. «Ну вот, опять!» — думает она, пытается сбросить его, да не тут–то было. Нестерпимая боль расползается по спине, захватывает грудь, сжимает ее. Пульс начинает вдруг бешено колотиться, так что всю трясет, сердце колет, страшно, и она кричит: «Опять навалился!» Но голос ее скоро хрипнет и срывается.

Хорошо еще, если моя старшая сестра, что держит музыкальную студию в соседнем городке — обучает игре на кото, — бывает в это время дома. Услышав крик матери, она бежит на помощь и отводит ее в постель. А когда сестры нет, совсем плохо. Мать живет вдвоем с сестрой, так что если ее нет, то кричи не кричи никто не подойдет. Если боль прихватит в гостиной, она придвигает поближе две подушки для сидения, что окажутся под рукой, и, скорчившись, ложится на бок. Если же в прихожей или в саду, то — делать нечего — так и сидит на корточках. А невмоготу станет — садится на землю. И остается ей только ждать, пока не придет кто–то опять же невидимый и не снимет с ее спины тяжкий камень. Но ждать приходится иной раз ой как долго! Так долго, что лоб покрывается испариной, пальцы ног холодеют, в глазах становится темно…

Матушка считает, что камень этот все–таки доконает ее. Еще бы полбеды, если б он только наваливался, а то ведь в последнее время норовит схватить за сердце и стиснуть его. А в сердце своем матушка совсем не уверена.

С молодых лет она носит в нем старые раны. Она убеждена, что в сердце у нее по крайней мере шесть дырок. И когда ей говорят, что в таком случае она вряд ли смогла бы дожить до своего возраста, матушка объясняет, что раны эти маленькие, будто от удара молнии, но глубокие.

Две из них образовались, когда она родила дочерей — старшую и третью, обе оказались альбиносами. Две другие появились, когда дочери умерли (обе покончили с собой разными способами).

Последние две раны возникли после того, как двое ее сыновей, старший и второй, ушли тайком из дома (и до сих пор неизвестно, где они шляются).

Поэтому мать думает, что сердце ее гораздо слабее, чем у других людей, и скоро камень все–таки до него дотянется. Тогда уж спасенья не будет.

А раз так, то надо помаленьку готовиться к смерти. «Зажилась я на этом свете, нечего мешать тем, кто остается жить», — думает она про себя и потихоньку улаживает свои дела. А когда не может сама решить, как ей поступить, пишет мне письма на деревенский манер: «Не хочешь ли ты побывать у нас? Потолковать надо кое о чем. Если сможешь, приезжай».

С месяц назад сестра написала мне, что на матушку опять наваливался камень. Как всегда, захватив в подарок матушке чайную тянучку, я поехал на родину на один день. Тогда–то матушка и поведала мне об одной страшной вещи, которая хранилась у нас в доме. Всякий раз, когда она вспоминала о том, что вещь эта где–то рядом, она оглядывалась вокруг. Этой страшной вещью оказался старый револьвер.

Прежде чем заговорить о револьвере, матушка сказала:

— Извини меня за неожиданный вопрос, но не объяснишь ли ты мне, что такое модэруган?

Несколько дней назад сестра, вернувшись под вечер из соседнего городка, застала матушку на корточках в полутемной кухне, у мойки. Матушка сидела, закрыв лицо ладонями, как ребенок, которого оставили водить в прятках. Но камень на этот раз был, по–видимому, легче, чем всегда, так что, когда я тоже приехал в родной город, матушка уже встала с постели и, сидя у очага, жарила рыбу на вертелах. Осведомившись о том, как поживает моя семья, она и задала этот странный вопрос.

Сначала я растерялся, но, вспомнив, что у матушки была привычка то и дело спрашивать, что значит очередное иностранное слово, увиденное ею в газете или еще где–нибудь, я, как всегда, кратко объяснил ей, что модэруган — это искусно выполненная модель ружья или пистолета, нечто вроде игрушки для взрослых; и тогда она рассказала мне о нашумевшей в соседнем городке истории с ограблениями, которые совершил подросток, вооруженный игрушечным пистолетом.

Грабитель с нейлоновым чулком на голове проник в три дома. Он приставлял игрушечный пистолет к спящим людям (конечно, никто не знал, что пистолет не настоящий) и отбирал у них деньги и вещи. В четвертом доме его поймал сын хозяина, и когда с него сорвали маску, это оказался мальчишка, только что окончивший среднюю школу, а игрушечный пистолет он раздобыл тайком в Токио, когда ездил на учебную экскурсию.

Сначала я подумал было, что матушка принялась, едва я вошел, рассказывать мне о грабеже, поскольку чувствовала себя очень незащищенной в доме, где живут одни женщины. Но оказалось совсем другое. Она считала: раз уж мир таков, что даже мальчишка–подросток может совершить злодеяние, размахивая игрушечным пистолетом, то надо бы, пока не случилось непоправимой беды, поскорее избавиться от того самого. Я не понял, что она имела в виду, и спросил:

— А что это то самое?

— Да пистолет отца! — воскликнула матушка и даже съежилась от страха.

И тут я понял. Матушка говорила о револьвере, который остался после покойного отца. Конечно, это был не игрушечный, а самый настоящий шестизарядный револьвер с вращающимся барабаном, калибра 9 миллиметров, довольно тяжелый.

Но мой отец при жизни не был ни военным, ни гангстером. Он был всего лишь робким и честным провинциальным торговцем маленькой мануфактурной лавки в небольшом городке. После войны, переехав в родную деревню, он потерял свою лавку в городе и стал обыкновенным сельским жителем, который с утра до вечера колол дрова да удил рыбу в реке и только с виду сохранял городские манеры. А когда старшая сестра завела в соседнем городке студию для обучения игре на кото, он был уже просто склеротичным стариком. И вот отец, который при жизни, я думаю, ни разу и пальцем не коснулся огнестрельного оружия, оставляет после себя не что иное, как отливающий холодным блеском револьвер и вместе с ним коробку с пятьюдесятью настоящими патронами.

Этим летом мы справляли семнадцатые поминки по отцу, а револьвер и патроны все еще благополучно пребывали в нашем доме, и, как сказала матушка, шестнадцать лет мы, сами того не ведая, хранили страшную вещь, которая могла бы при любой оплошности стать орудием преступления.

Вынимая из углей воткнутые по кругу вертела с рыбой, чтобы проверить, готова ли она, матушка долго жаловалась мне, как она намучилась с этим отцовским наследством. Она вообще с неприятием относилась ко всякому насилию и поэтому, когда обнаружила револьвер, была очень недовольна. Недовольство ее все росло по мере того, как до нее доходили слухи, что кто–то там воспользовался игрушечным пистолетом для нападения, или, усовершенствовав такую вот игрушку, нанес кому–то рану, или, наконец, убил кого–то из настоящего оружия. И теперь она, как видно, просто проклинала отцовское наследство.

Матушка знала, что по закону владельцы холодного и огнестрельного оружия непременно должны сдавать его в полицию. Но, к сожалению, сколько ни уговаривала себя, никак не могла решиться туда пойти. Дело было в том, что она не раз уже бывала в полиции и натерпелась там из–за своих непутевых детей, которые один за другим совершали опрометчивые поступки. Поэтому от одной только мысли, что надо сходить в полицию, у нее начинало болеть сердце.

И не то чтобы она как–то особенно ненавидела полицию — просто ей не хотелось вновь иметь с ней дело.

Но в то же время держать дальше оружие в доме становилось для нее истинным мучением. А вдруг кто–нибудь тайком возьмет да и вынесет его из дома, и пойдет оно бродить по свету? Попадет в злодейские руки. Глядишь, будут большие неприятности. Со стороны можно и посмеяться над этими опасениями, но ведь поди знай, чего ждать. В этом мире все так непонятно. Всякое может случиться. Ладно уж, о своих сыновьях она вспоминать не станет, но случаются же разные происшествия…

Например, в дом может проникнуть грабитель. Если он окажется сообразительным, то сразу поймет, что здесь ему делать нечего, и удалится. Если же это будет мелкий воришка, то его, наоборот, может и заинтересовать дом, где живут одни женщины. Есть такие домушники, которые специально обирают дома. А потом, не увидев ничего ценного, мелкий воришка станет с досады шарить по всему дому и найдет револьвер. Наверное, поначалу слегка удивится, но за пазуху его сунет, потому что не захочет уходить с пустыми руками.

А вдруг этим револьвером будет где–нибудь совершено преступление? Тогда что делать? Полиция начнет допытываться, откуда он взялся, и воришка в конце концов приведет следователя в их дом. Начнутся неприятности.

На чердаке живут мыши. Под верандой прячутся кошки и собаки. Если в доме и найдется какое–то безопасное место, куда не дотянется ничья рука, то туда не дотянется и рука матушки. Так что спрятать револьвер просто некуда. И пожар страшен. Перекинется огонь с соседнего дома — матушка с сестрой убегут, бросив все. Но даже если дом сгорит дотла, вдруг пожарники найдут револьвер в пепле? Опять неприятности…

Поэтому в последнее время матушка просыпается ночью с мыслью о револьвере и никак не может заснуть. Иногда она думает, что надо просто забыть о нем, пусть будет как будет, но забыть не может. Вещь эта покойного мужа, и она чувствует ответственность за нее. Не может она спокойно умереть, оставив револьвер в доме. Нельзя ли как–нибудь избавиться от него?

— Конечно, неприятно, — сказал я. — Самое лучшее — отнести его в полицию. Тогда ни волноваться не будешь, что случится злодеяние, ни чувствовать себя все время висящим на волоске. Можно также бросить пистолет с высокой кручи в реку или зарыть на поле, в самом дальнем углу. Но это все равно что выпустить на волю ослабевшую ядовитую змею.

Так как мать сидела, удрученно опустив плечи, я добавил:

— Конечно, в полицию пойду я.

— Но только не в нашу.

— Я отвезу его в Токио и сдам. Так будет лучше. Разумеется, таскать его с собою не следовало бы, но ничего не поделаешь.

Я спросил, где лежит этот злополучный револьвер, и пошел за ним в дальнюю комнату.

Револьвер и коробка с пятьюдесятью патронами, небрежно завернутые в пожелтевшую газету, как и шестнадцать лет назад, когда мы нашли их, лежали на дне маленького переносного сейфа, любимого отцом еще с того времени, когда он торговал мануфактурой. Вытащив из сейфа бумажный сверток, я вспомнил, что доставал его в тот день, когда мы делили отцовское наследство. Тогда никто из нас не знал, что находилось в свертке. «Какой тяжелый! Может, монеты золотые?» — пошутил я и развернул газету. И тут перед нашими изумленными взорами предстало то, чего никто не ожидал увидеть.

Я и подумать не мог, что у отца был револьвер. Но мать сказала, что это действительно его вещь. В молодости отец ездил в Токио за товаром к оптовому торговцу и привез оттуда револьвер. «Смотри, что я раздобыл», — похвастался он. Матушка задрожала от страха — настоящее огнестрельное оружие она видела впервые.

Отец сказал, что купил его для самозащиты. В то время раз в месяц он ходил через перевал в окрестные деревни собирать деньги за товары, проданные в кредит. Ходить приходилось пешком по глухим горным дорогам, и в пути могло случиться все что угодно. К тому же обратно он возвращался с туго набитым кошельком. Так что ничего не было странного в том, что он захотел купить оружие.

Матушка сразу эту вещь невзлюбила, но смирилась с ее существованием, раз уж револьвер был куплен для защиты. Однако что–то не было заметно, что отец им пользуется. Револьвер ни разу больше не попадался ей на глаза. «Может, убрал куда или одолжил кому–нибудь?» — думала она. Впрочем, для нее так было спокойнее, и она сперва делала вид, что забыла про оружие, а потом и впрямь забыла.

И вот после смерти отца револьвер вновь попался ей на глаза, хотя матушка считала, что его давно уже нет. Она восприняла это как коварный обман. Револьвер обошел всех и вернулся к ней в руки… Матушка с ненавистью поглядела на него, потом молча завернула снова в газету и положила на дно сейфа. «Пусть он тут лежит. Понадобится — возьмешь», — сказала она мне.

В то время мне было двадцать семь лет, мы с женой жили впроголодь в многоквартирном доме на окраине Токио, и я не был уверен, что у меня достанет душевных сил хранить столь опасное наследство. «Тем лучше! И для Будды так будет спокойнее», — сказал я. С тех пор я и не вспоминал о револьвере. И не подумал бы, что теперь он так беспокоит матушку.

Я вернулся с револьвером к очагу и стал рассматривать его, положив на колени. Потом взял в руку, и он показался мне значительно тяжелее, чем прежде, хотя этого и не могло быть. Револьвер заржавел, две строчки букв, вырезанных на его поверхности, невозможно было уже рассмотреть невооруженным глазом. В коробке лежало пятьдесят патронов. Значит, к нему никто не прикасался. Донышки патронов слегка позеленели — от масла или от пыли.

— Была только одна коробка для патронов? — спросил я у матушки.

Она сказала, что о других ничего не знает. А раз так, следовательно, отец ни разу даже из него не выстрелил, хотя и приобретал револьвер специально для себя. Ему ничего ведь не стоило пару раз стрельнуть для пробы, но он не выстрелил. Зачем же тогда он до самой смерти втайне хранил и револьвер, и патроны к нему? И тут мне вспомнилось, как, впервые после смерти отца увидев эту штуку, я в тот же миг понял, в чем дело.

Получив известие о том, что болезнь отца возобновилась, я приехал тогда на родину и, наблюдая, как отец потихоньку угасает день ото дня, размышлял: что же поддерживало его в жизни? Его, сына деревенского самурая, зятя городского торговца мануфактурой, имевшего двух дочерей–альбиносов, отца покончивших с собой дочерей и сбежавших из дому сыновей? И в тот миг, когда я увидел извлеченный со дна сейфа пистолет, я тут же все понял.

Этот пистолет давал ему силы жить. Имея его, он всегда мог умереть. И он смог дожить до своего возраста, потому что его поддерживала мысль, что у него есть верное средство уйти из жизни.

Я выуживал из коробки патроны и, рассматривая их, вспоминал прошлое.

— Ты что хочешь делать с ними? — спросила матушка.

— Ничего… Просто гляжу, и все.

— Смотри не брось в огонь.

И матушка строго взглянула на меня, будто говорила с восьмилетним ребенком.

Утром на станции соседнего городка я сел на поезд, идущий в Токио. Когда я проходил на платформу, то заметил, что волнуюсь, как провинившийся мальчишка. Но молодой контролер с заломленной назад фуражкой не знал, что перед ним прошел человек, незаконно провозящий револьвер с пятьюдесятью патронами к нему. И он лихо щелкнул компостером, словно танцующая цыганка кастаньетами.