51
– Умберто Эко читал в Колумбийском университете свой трактат «Вечный фашизм»… – Я попытался вспомнить когда. – Кажется, в девяносто седьмом, я еще жил в Москве. Да, середина девяностых.
– И? – нетерпеливо спросил сын.
– Там он приводит четырнадцать признаков фашизма. Он сказал, что если в обществе присутствуют семь из них, то это общество неумолимо катится к фашистской диктатуре в том или ином ее проявлении. Поскольку он выступал перед студентами, то несколько упростил концепцию, потом этот доклад вышел отдельной книжкой, кажется в…
– Не отвлекайся, – улыбнулся сын.
– Да, конечно. – Я улыбнулся в ответ; господи, как же мы с ним похожи! – Умберто Эко утверждал, что поскольку сам термин «фашизм» стал ругательством и фашизмом обзывают теперь что угодно, то крайне важно, перестав спорить о названии болезни, описать ее основные симптомы.
– Четырнадцать ровным счетом?
Я кивнул и продолжил.
– Традиционализм – вот первое условие. Истина найдена лидером, дальнейший поиск является богохульством…
– Ты имеешь в виду философию?
– В первую очередь. В основе должна лежать какая-то философская концепция, например…
Я хотел упомянуть итальянский синкретизм, типичный для итальянских фашистов, смешивавших Грамши и Генона, но не успел, из коридора раздался грохот, захлопали двери, затопали башмаки. Дверь распахнулась, в комнату влетел парень, рыжий и по пояс голый.
– Димыч! – заорал он. – «Железная гвардия»… в Москве!
Он здорово заикался.
– Как же мы проморгали?
– Вот так! Д… десант! Резня по всему городу!
– Что за гвардия? – Я повернулся к рыжему, но он уже выскочил в коридор.
– Южная, – ответил сын. – Батальон смерти султана Кантемирова. Если их Сильвестров вызвал, то он просто с ума…
Зазвонил телефон.
– Да! – ответил сын. – Сейчас буду.
– Извини. – Он нажал отбой, сунул телефон в задний карман. – Подожди здесь, хорошо? Я быстро.
Он выскочил в коридор. Я посмотрел на часы, было почти четыре утра. Я понятия не имел, какой сегодня день, какое число. Я сел за стол, открыл ноутбук. На сайте «Ройтер» под невразумительным заголовком «События в Москве» были выложены фотографии и короткое видео – в кромешной тьме мигали трассирующие очереди, вспыхивали разрывы, рыжие и лимонные, вспыхивали с каким-то карнавальным треском, где-то рядом нудно долбил пулемет.
Я перешел на сайт «Нью-Йорк таймс». Там фотографий не было, но был экстренный выпуск. Тоже невнятный, сплошные догадки и предположения. Главный вопрос – это интервенция или Сильвестров сам обратился к Кантемирову за помощью, – оставался без ответа. Никаких официальных заявлений. Впрочем, были факты. Вернее, один факт. Войска суверенного султаната вели боевые действия в столице Российской Федерации.
Далее автор приводил выдержку из соглашения трехлетней давности, по которому бывший субъект Федерации выходил из состава России и становился независимым государством. По мнению автора, меморандум к этому соглашению о военном сотрудничестве и взаимопомощи мог стать легитимной основой для введения войск в Москву.
Я засмеялся: какие, к чертовой матери, легитимные основы! Кого они здесь вообще интересуют! Америка и Евросоюз с тупым упрямством продолжают подходить к России со своими правовыми мерками, придуманными для какой-нибудь постной Голландии или, на худой конец, острова Кипр. Святая простота! Тут горожане, вроде как столичные жители, жгут посольства и иностранцев линчуют. Да с каким куражом, с каким азартом! Я вспомнил орущую толпу, страшных повешенных под мостом, сизый дым, ползущий по Москве-реке. Вспомнил людскую лавину, прущую по Кремлевской набережной. Ругань, крики, вой раздавленных… Орда, дикая орда. А вы мне про легитимные основы, мать вашу…
Обновилась страница, под шапкой «молния» появилась свежая информация. В обращении к нации Сильвестров объявлял в России военное положение. Объявлял на основании Конституции и в соответствии со статьей первой из конституционного закона о военном положении. О головорезах Кантемирова Сильвио не сказал ни слова.
В коридоре затопали. Я повернулся, в двери появился тот же рыжий парень. Заика. Такой же всклокоченный, но уже в белой майке с надписью «Бруклин, Нью-Йорк».
– Ольга Кирилловна просит вас п…п… – Он застрял, я пришел на помощь:
– Пожаловать? Прийти?
Он смущенно кивнул.
По коридору мы шли молча и быстро, почти бегом. Свернули направо, прыгая через две ступени, сбежали вниз по узкой лестнице, похожей на черный ход. Снова выскочили в коридор. Перед обитой железом дверью Рыжий затормозил, распахнул ее, пропуская меня вперед. Комната напоминала подвал, пустой и холодный, с глухими голыми стенами без окон. Пахло сырой побелкой. В центре стоял прямоугольный струганый стол, за ним сидели люди.
– Заходите, – Ольга указала на пустой стул. – Садитесь, Дмитрий.
Я сел. Кроме Ольги и моего сына, за столом были еще двое – бритый наголо болезненного вида парень и хмурая девица в толстых учительских очках. Я хотел сострить насчет «Молодой гвардии», но, поглядев на лица, передумал. Им тут явно было не до шуток.
– Слушаю вас, – обратился я к Ольге и положил ладони на стол.
Дерево было старым и холодным на ощупь. Столу было лет сто пятьдесят, если не все двести.
– Вы лично знаете Сильвестрова, – решила обойтись без реверансов Ольга. – Как психолог…
– Социолог, – поправил я.
Она не обратила внимания на замечание и продолжила:
– …вы можете объяснить его мотивацию, предугадать действия. Как он принимает решения? Чем руководствуется? В большей степени спонтанен или…
– Вам нужна модель психологического типа Сильвестрова? – перебил я. – Извольте. По типологии Платона он относится к тимократическому типу с ярко выраженным честолюбием и страстью к лидерству. С явными элементами тиранического типа. По теории Выготского он относится к концептуальному активному типу. Синтетичен, воспринимает явления как интегрированное целое…
– Извините, – мрачно оборвала меня очкастая девица. – У нас нет времени…
– Ангелина! – одернула ее Ольга.
Девица замолчала, зло зыркнула на меня из-под очков.
Ольга кивнула мне, я продолжил:
– Впрочем, горячая Ангелина, пожалуй, права. – Я сладко улыбнулся, девчонка беззвучно фыркнула. – Времени у нас действительно нет. Чем конкретно я могу помочь?
Мой вопрос повис в воздухе, в подвале наступила тишина.
– Мы хотим чтобы вы от нашего, – Ольга оглядела сидящих за столом, – от нашего имени вступили в переговоры с Сильвестровым.
– Что? – опешил я. – Вы серьезно?
– Вполне. – Ольга спокойно посмотрела мне в глаза.
– А вам не кажется, что это по меньшей мере аморально? Украсть ребенка, потом шантажировать отца… Не кажется?
– У нас есть цель, и мы…
– Какие бы замечательные цели вы тут ни ставили, методы ваши – полная дрянь. Дрянь и преступление!
– Послушайте, – Ольга терпеливо продолжила спокойным тоном, – все гораздо сложнее…
– Конечно! – Я сжал кулаки. – Конечно, сложнее! Кто бы сомневался! Ситуация всегда становится гораздо сложнее, как только нужно провернуть какую-то мерзость.
– Дмитрий, – Ольга тоже повысила голос, – послушайте…
– Нет! Это вы послушайте! – Я стукнул кулаками по столу. – Вы понимаете, что существуют моральные границы, которые нельзя преступать? Какие бы там у вас благородные цели ни были! Какое бы распрекрасное будущее вы ни строили! Нельзя, нельзя воровать детей!
– Ее никто не воровал, – проворчала Ангелина, глядя сквозь меня. – Она сама согласилась. Сама.
Я поперхнулся.
– Говорю вам, – сказала Ольга с нотой злорадства. – Все не так просто.
– А как же… – промямлил я. – Как же школа? Пожарная лестница? Циркач-гимнаст?
– Гимнаст. – Ольга улыбнулась. – Жанна зашла в туалет, раскрыла окно, бросила свой браслет – наши уже ждали внизу с голубем. Сама спряталась в кладовке, там, где ведра, швабры всякие, а ночью мы ее забрали…
– Но он же отец… – начал я, но Ангелина меня снова перебила:
– Она его ненавидит! Отец… Как этот тип поступил с матерью…
– Ангелина! – Ольга оборвала ее громко и властно. – Хватит!
Я оглядел их: мой сын что-то черкал на листе бумаги, опустив голову. Ольга, бритый парень и очкастая Ангелина смотрели на меня.
– Все равно, – я начал, но толком не знал как им объяснить, – все это неправильно, мерзко… Так нельзя…
– Я говорила! – Очкастая Ангелина вскочила. – Я же говорила! Это проклятое поколение, чистенькие интеллигенты! Им бы только болтать о совести, пассионарности и метафизике сакрального сознания. Да! Еще о нравственных принципах. Конечно, как мы без нравственных принципов? Трепачи вы, вот вы кто! Проболтали свои жизни, сожрали себя и друг друга вечными русскими вопросами «Что делать?» да «Кто виноват?»!
Она издевательски засмеялась.
– Кто виноват? А ведь это вы и виноваты! Во всем! – Она ткнула в меня пальцем.
– Прямо-таки во всем, – сердито буркнул я.
– Да! – Скулы ее покраснели, она уже кричала. – Именно вы! Это вы привели к власти Тихого! Железная власть, сильная рука! У вас только две модели общества – или казарма, или свинарник! Вы называете народ быдлом, вы талдычите про холуйскую сущность, про тысячу лет рабства! Вы говорите: а как иначе с таким народом, вы посмотрите, они же дикари, животные? Конечно, только плетка, только плаха. Они ж другого языка не понимают! Говорите так, будто вы сами – английские лорды или гранды испанские и к этому народу, к этой истории отношения не имеете. Чистоплюи!
– Я никогда вашего Пилепина не поддерживал, – рявкнул я. – Я поэтому и уехал…
– Вот именно! Я уехал! Герой! Этот уехал, тот спился, третий продался – у третьего ведь семья и дети. А вам не приходило в голову, что именно из-за вас мы сейчас живем в этом дерьме? Из-за вас, господин профессор, и таких, как вы! Не приходила подобная мысль? Вот вы давеча так красиво про мораль рассуждали, про слезу ребенка, про нравственные барьеры…
– Мораль никто не отменял! – Я тоже вскочил. – Как же банальны ваши рассуждения…
Я махнул рукой. Ангелина часто дышала, красные пятна расцвели на ее бледной шее.
– Да, господин профессор, мораль никто не отменял, тут вы правы. – Она заговорила тише, но с какой-то скрытой угрозой. – Но дело в том, что, оправдывая свое бездействие моралью, ваше поколение оставило нас без выбора. Да, двадцать лет назад можно было обойтись без крови. Сейчас – уже поздно. И виноваты в этом вы.
Ангелина сняла очки, бросила их на стол, устало села. Без очков она выглядела лет на пятнадцать.
Господи, это ж дети, дети! Меня охватила растерянность. Эта девчонка во многом была права. Да что там, во всем она была права! И в том, что из-за нашей интеллигентской щепетильности в выборе союзников мы профукали Россию. И в том, что именно из-за нашей брезгливости – ах политика, ах какая грязь, – во власть пролезла вся эта сволочь, ворье и подонки. А когда мы увидели, кто нами правит, мы обвинили в этом народ – конечно, по Сеньке и шапка. Страна рабов, чего тут ждать!
Неожиданно подал голос бритый парень. Он кашлянул и смущенно начал:
– Извините… Вы уехали давно из страны, двадцать лет назад…
– Девятнадцать, – зачем-то поправил я. Мне вдруг пришло в голову, что я уехал, когда они еще не родились, что я для них – ископаемое, древний динозавр, во всем неправый и во всем виноватый.
– Девятнадцать, – согласился бритый, прокашлялся в кулак. – Вы скажете, что следили за событиями и знаете, что происходит в России. Что вы в курсе…
Я пожал плечами, отодвинул стул. Закинул ногу на ногу.
– Мы здесь родились, мы тут выросли. Нас не так много, но мы сила, способная изменить страну. Вашему поколению противно слово «революция», вы его боитесь…
– Не хочу быть банальным, – я сцепил пальцы замком, сложил руки на колене, – но все примеры в истории цивилизации…
Я не закончил – мой менторский тон, моя поза, эти скрещенные ноги, – мне самому стало противно.
– Мы уверены, – вежливо продолжил бритый, – что бездействие в этих условиях преступно. Когда власть совершает преступление против своей страны, против своего народа, бездействие само становится преступлением. Демократические институты уничтожены, поэтому у нас нет выбора. Народ инертен, но народ ничего не решает. Решаем мы. Да, насилие. Да, кровь. Но альтернативы нет. Просто нет.
Он прокашлялся и добавил:
– Извините.
