23
Капитан оказался прав – транспорт отправить не успели. Это был военный «ЗИЛ» с крытым верхом и ироничной надписью «люди» на борту. Глухов, легко приподняв, подсадил Зину в кузов, я забрался сам – пыхтя и без особой грации. В темноте я разглядел лавки, на них – каких-то людей. Воняло солдатской кирзой и тухлыми бананами. Глухов ловко запрыгнул за нами, кто-то захлопнул борт, клацнул засовами.
– Готово! – крикнул Глухов шоферу. – Ехай!
«ЗИЛ» рыкнул мотором, и мы поехали.
– Ты действительно этого пепса знаешь? – прошептала мне в ухо Зина. – Ну, этого, Сильвестрова?
Я неуверенно пожал плечами.
– Ну ты даешь… – разочарованно протянула она. – Тогда рвем при первой возможности.
Я кивнул на Глухова; его контур с торчащим стволом автомата воинственно чернел на фоне линяющей ночи. Второй охранник сидел напротив.
– Все будет вудиален, – бодро прошептала Зина, локтем ткнула мне в ребра и томно обратилась к Глухову: – Господин полковник, не угостите даму сигареткой?
На дальнем конце моей лавки, в сумрачном углу, шептались две тени. Я вытянул ноги, прислонил затылок к брезенту, прислушался.
– …самим надо было, самим, – частил нервный тенорок, почти бабий. – Самим мочить урода! Ядом там или снайпера нанять, ну, я не знаю… Ну ведь ясно было, куда, бляха-муха, катимся…
– Борисыч, не гоношись, а? – мрачно перебил его бас. – И без тебя тошно.
– Все эти закидоны его – потомок Романовых, мать его! Тишка Пилепин – царь всея Руси! Шапку Мономаха ему… Шавка безродная! Потрох сучий!
– Негоже так о покойнике…
– Да пошел ты на хер! Негоже! Ты ж сам выступал – православная церковь, мол, поддержит: на Руси без царя никак нельзя! Нашли царя, вашу мать! Обмылок склизкий!
Тенор зло сплюнул на пол.
– Сильвестров живо порядок наведет, – злорадно прошипел он. – Живо! Вон гляди, как жарит – думу на хер, правительство на хер… Будем на соседних столбах качаться, ваше преосвященство!
Он захихикал, а бас серьезно возразил:
– Это ты на столбе будешь качаться, Борисыч. Я же, – он сделал паузу, – лицо духовное, в сане. К мирской суете вашей касательства не имею. А ты б не ярился попусту, а о душе лучше подумал…
– В жопу иди со своей душой! – взвизгнул тенор. – Понял?!
– Эй! – лениво крикнул Глухов. – Кончай базар, бакланы!
Двое в углу притихли. Зина курила, задумчиво пуская сизый дым в потолок. Рубиновый огонек сигареты освещал кончик ее носа. Мотор упрямо рычал на одной мощной ноте, машина неслась по шоссе, неожиданно гладкому – я подумал, что с одной из двух российских бед наконец удалось разобраться. Осталось решить, как быть с дураками.
Я закрыл глаза. Что же происходит, что творится в стране? Хотя нет, страна, как обычно, дрыхнет, народ, как ему и положено, безмолвствует. Драка ограничивается столицей и ближайшими окрестностями.
Банальные истины скучны, но от этого они не перестают быть истинами. Если люди готовы пожертвовать свободой ради безопасности, то они не заслуживают ни того ни другого. Или вот еще: каждый народ имеет того правителя, которого он достоин. Что еще? Черчилль: «Демократия – худшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени». У Черчилля еще был забавный диалог с одной дамой, она сказала ему: «Если бы вы были моим мужем, я бы подсыпала яду в ваш чай». На что Черчилль ответил: «Мадам, если бы вы были моей женой, я бы этот чай с удовольствием выпил». Впрочем, последняя цитата к делу не относится, так, лирическое отступление.
Из осколков информации я попытался сложить мозаику ситуации. Крупные фрагменты отсутствовали, но картина уже угадывалась. Шла банальная драка за власть. Очевидно, президент Пилепин угодил в ту же коробку, куда Клио складывала свою коллекцию сверженных русских правителей – начиная от Василия Шуйского и Павла Первого до Хрущева с Горбачевым.
Судя по всему, Анна Гринева организовала попытку государственного мятежа. Дамочка из олигархов первого призыва; покойный президент методично скармливал этих господ (и их капиталы) новым соратникам, жадным и нищим – по сравнению с олигархами, разумеется. Гринева понимала: скоро пробьет и ее час. Не сегодня, так завтра. Ей удалось вовлечь в заговор маршала авиации, наверное, еще ряд военных и штатских.
Операция удалась, мятежники смогли убрать президента. Маршал Каракозов встал у руля и тут же обвинил Запад в убийстве главы государства с целью дестабилизации, дезинтеграции и деструктуризации России. Убийцы устраивают своей жертве царские похороны, очевидно, ни о каких изменениях во внутренней и внешней политике речь не идет. Каракозов будет вести страну курсом, указанным великим кормчим, который и теперь живее всех живых.
Именно тут, похоже, и случился сбой. Именно тут что-то пошло наперекосяк.
Сильвестров – продолжаем гадать на кофейной гуще – получил информацию о мятеже, о роли Каракозова и Гриневой. Вполне возможно, он знал о заговоре и раньше, вполне возможно, Гринева пыталась и его рекрутировать в мятежники.
Люди не меняются, я в это не верю. По крайней мере, люди со стержнем. А у Сильвио был стержень, у Сильвио был характер. Сильвио был личностью. Мы так часто принимаем за характер другие качества – талант, ум, старательность, доброту, даже обаяние и красоту. Увы, ни одно из этих качеств не превращает человека в личность. К чертям добродетели, к лешему смирение! Личность – это сплав стали и ртути, огня и гранита, острого ума и железной силы воли, дьявольского обаяния и вселенских амбиций. Именно амбиций! Амбиции – это топливо, горючее – без которого даже самая совершенная ракета не оторвется от земли и на дюйм, так и останется кучей красивого металла. Мертвого металла.
Мой старый друг Сильвио… прошу прощения, господин Сильвестров – самый амбициозный сукин сын из всех мне лично известных. Что я о нем знал? Что я знал о лучшем друге своей юности? Да почти все! Он родился на советской базе под Дрезденом в семье военного летчика и учительницы. Из-за постоянных переездов Сильвио сменил дюжину школ – десятый класс он оканчивал в Питере, где отцу дали генерал-майора и какую-то штабную должность.
На первом курсе Сильвио выбрали старостой группы, половина девиц курса тут же в него влюбилась. Он был чертовски обаятелен, даже красив. Красив той шершаво-грубой красотой, которая особенно пленяет зрелых женщин. Впрочем, не только их. Лично мне он напоминал раскаявшегося разбойника, который постригся в монахи. Он был балагур, запросто мог подраться, как-то на спор прошел по карнизу девятого этажа (потом мне признался, что под карнизом был балкон, так что риск был минимальный). Он никогда не хвастался, никогда не выпячивал свое «я» – от этого эффект только усиливался.
Почему я хотел быть его другом, думаю, объяснять не надо. Почему Сильвио решил дружить именно со мной – на этот вопрос я не отвечу и сегодня. Впрочем, дружба, на мой взгляд, – самое странное чувство: в отличие от любви, где непременно присутствует элемент эгоизма, настоящая дружба абсолютно бескорыстна. В ней нет никаких выгод ни для кого. Полный альтруизм с обеих сторон.
После диплома я угодил по распределению в психушку в Мытищах – к счастью, врачом, Сильвио чудесным образом укатил в Португалию, получив некую полумифическую должность в советском посольстве. Родина продолжала строить коммунизм, границы по-прежнему находились на замке, и любая загранкомандировка считалась сказочной удачей.
Во время апрельского наводнения в Лиссабоне Сильвио спас двух милых школьниц лет десяти. Благодарные португальцы растрогались, наградили его каким-то красивым орденом на алой ленте, газеты принялись брать интервью, телевизионщики наперебой стали приглашать на утренние программы между спортом и кулинарными советами. Сильвио стал местной знаменитостью. Тогдашний посол Антон Замолотчиков позвонил в Москву, через день в Лиссабон прилетела группа из «Останкино» – а еще через неделю пятиминутный репортаж о простом русском парне из португальского посольства прошел во «Времени».
Телевизионное начальство оценило фактуру скромного героя – Сильвио пригласили на Первый канал вести новую аналитическую программу «Факты». Времена наступали невнятные, надвигались неизбежные перемены, никто не знал, что делать, но все понимали, что что-то делать надо. Сильвио, чуть мятый, с хрипловатым баритоном, идеально вписался в эпоху советского Апокалипсиса.
В девяностом году за серию репортажей о советской экономической блокаде Литвы его с треском уволили. Сильвио сам объявил об этом в прямом эфире – встал и покинул студию, оставив перед камерой пустой стул. Вся страна видела этот пустой стул, вся страна запомнила имя храбреца.
Через несколько месяцев он появился на новорожденном российском канале уже в статусе звезды. Он стал синонимом успеха, синонимом скандала, эдаким русским Хемингуэем времен Испанской войны, впрочем, без особого писательского дара: до шедевров типа «Продаются детские ботиночки. Неношеные» Сильвио явно недотягивал. Что не мешало мужикам ему зверски завидовать, а домохозяйкам включать телевизор ровно в восемь и глядеть влажным взором на брутальное, усталое, но бесконечно честное лицо. Обычно за его плечами пылал Грозный, дымилось Приднестровье, строились баррикады у Белого дома. Его даже где-то ранили, то ли в Грузии, то ли в Осетии, впрочем, несерьезно, кажется, в бедро. Сам Ельцин повесил ему на грудь медаль с бестолковым названием «Защитнику свободной России».
Политические взгляды тогдашнего Сильвио были весьма туманны. По крайней мере он их не афишировал, сделав лейтмотивом своей жизни борьбу за правду и справедливость. Понятия крайне расплывчатые, но неизменно популярные в русском обществе, из века в век.
Наша дружба после института не испарилась; я бы сказал, что дружба перешла из острой формы в хроническую. Виделись мы редко – один-два раза в год, причем звонил всегда Сильвио. Звонил и приезжал, шумный, с водкой, с историями. Он по-прежнему не хвастал, всегда рассказывал в третьем лице, точно прочел о случившемся в газете. Единственный раз, когда я сам позвонил ему, был перед моим отъездом. Мы пили всю ночь, вспоминали институт, военные лагеря. Оказалось, у нас была потрясающая молодость. Он уехал под утро, а еще через несколько часов на пороге моей квартиры появилась Шурочка. Она тоже заехала попрощаться.
