20

Ее кожа матово сияла в вечернем луче, проникавшем сквозь жалюзи банного окна. Капли пота казались стеклянными, в каждой горел хрустальный зайчик. Я старательно не смотрел на нее, внимательно разглядывал узоры дерева на потолке; канадский кедр, сказала Зина, ни единого сучка. Действительно, сучков не было.

Она потянулась, томным кошачьим движением перевернулась на спину. Теперь серебристая полоска света пролегла по гладко выбритому лобку. За окном смеркалось. Я беззвучно сглотнул, не отрывая взгляда от канадского потолка. Никогда не подозревал, что мое боковое зрение столь хорошо развито.

– А ты не жалел, что уехал? – спросила она сонно.

– Нет, – сипло ответил я, прокашлялся и повторил. – Нет. Никогда.

– А вот, говорят, ностальгия… Березки…

– Ностальгию придумали белые офицеры, чтоб в парижских кабаках за водку не платить. А березы и в Вермонте растут. Нет. Никогда.

Она хмыкнула, повернула голову ко мне, провела ладонью по скользкому животу. В бане стало совсем темно, теперь ее тело казалось отлитым из тусклой меди.

– Человек всегда тоскует о чем-то… – Я чуть приподнял колено, целомудренно прикрывая гениталии – вот уж не ожидал от себя подобного пуританства. – О друзьях, родных, о местах, где был счастлив. О…

Я чуть было не сказал про молодость, но успел вовремя заткнуться, поняв, что говорю банальности, от которых меня самого тошнит. Зина снова перевернулась на живот.

– Ты знаешь… – Она поправила под собой полотенце, выставив умирающему за окном серому закату свою крепкую попку. – Знаешь, почти все, что я делаю в этой жизни, я делаю назло кому-то. Учителям, родителям… Странно, да? Моя мать вечно опаздывает, так я всегда прихожу даже раньше. И каждый раз это как маленькая победа. Или мой папаша…

Она вдруг замолчала, точно ей стало лень говорить. Наверное, ей действительно стало скучно рассказывать о своих родителях.

Мы замолчали.

Потом, совсем не к месту, я вспомнил историю семилетней давности: я катался на велосипеде в парке. Стараясь не раздавить резвую болонку, бросившуюся мне под колеса, я влетел в дерево. Очнулся в больничной палате. Кусок жизни неопределенной протяженности отсутствовал полностью. Часы на стене показывали десять сорок пять, в приоткрытую дверь я видел коридор – горчичного цвета стену и бурый линолеум на полу. Звуков не было, только какой-то настырный зуд, точно рядом работал электромотор. Еще кто-то устало стонал, приглушенно, как сквозь подушку. Мне стало жутко…

– И? – спросила Зина, прервав долгую паузу.

– Мне стало жутко… До мурашек. Там, в этой чертовой палате, я понял, насколько мы все одиноки. Все! Все и каждый из нас! Если бы я отдал концы, то никто даже не обратил бы внимания. Никто! Лежа на больничной койке, я был уверен, что в этом здании, может, за соседней стенкой, кто-то испускает последний вздох. Кто-то умирает прямо сейчас, умирает рядом со мной. И я понял, как ему сейчас там страшно. Страшно и одиноко… Господи…

Я поперхнулся. Зина повернула голову, в потемках лица было не разглядеть, но мне показалось, что она плачет.

– Я встал, отодрал какие-то провода, приклеенные к моей груди. Вышел в коридор, там никого не было. Добрел до соседней палаты, открыл дверь. Одна кровать была пустая, на другой под капельницей лежала старая негритянка. «Мартин, это ты?» – спросила она. Я сел на край койки, взял ее руку в свою…

В горле снова стоял комок, я засмеялся, чтобы не всхлипнуть.

– Господи, сколько ужаса было в ее руке, сколько одиночества и страха! Господи…

Мне стало совсем тошно. Говорить я тоже не мог.

Уже не стесняясь, я неуклюже сполз с полки на пол.

– Жара дикая, – буркнул. – Я в душ.

До упора выкрутив оба крана, я подставил лицо колючим струям. Наверное, я плакал: я был изрядно пьян, мне до чертей стало жаль свою бестолковую жизнь, увы, почти прошедшую – остатки ее не вызывали особого любопытства даже у меня. Еще обиднее было за Зину, за сына. Сжав зубы, я кулаком двинул по кафелю, от боли у меня побелело в глазах. Из разбитых костяшек закапала кровь, розовые цветы распускались акварельными кляксами у моих ног, вспыхивали, линяли и уносились в сток.