Дорогу осилит идущий
В конце мая-начале июня в Москве проходят аресты участников митинга на Болотной 6 мая 2012 года. Полиция врывается в квартиры, ФСБ проводит обыски. Начинаются репрессии. 15 сентября Москва протестует

На Пушкинской площади одиноко стоит старый человек в синем пиджаке, черных брюках и клетчатой рубашке. В расстегнутом вороте рубашки видна поддетая голубая майка. На голове у человека бейсболка, стоит он очень прямо, руки напряженно вытянуты вдоль тела. В правом кулаке зажата ручка хозяйственной сумки. Темное лицо в морщинах. На человеке висит плакат – две рейки с саморезами и между ними лист бумаги, на котором шариковой ручкой написано: «Проснись народ! Коррумпированную власть гони в тюрьму! Свое имущество верни! Совхоз „Останкино“, Дмитровский район».

За спиной человека вдруг со страшной скоростью набухает толпа. Это появился Геннадий Гудков, только что исключенный из депутатов. Некоторые так рвутся успеть в эту толпу, что толкают меня. Несколько камер, цветные микрофоны ТВ тянутся к Гудкову. Рядом с ним огромная спина и широкий затылок – надо полагать, охранник. Начинается личный мини-митинг Гудкова, на котором он говорит те слова, что уже не раз говорил, но люди внимают этим словам с великим почтением на лицах. А к человеку в пыльном стареньком пиджаке – его зовут Анатолий Федорович Крючков – никто не подходит, хотя его потеря несравнимо больше и положение безнадежнее. Гудков потерял всего лишь мандат, а этот человек – всю жизнь.

Он 32 года был старшим экономистом совхоза, который в новой экономике оказался не нужен. Земли распроданы, люди разбрелись кто куда. И мне нет дела до всех тех слов, которые умные люди наговорят мне в ответ, – слов об экономической целесообразности, импорте, экспорте, креативном классе, новой эпохе, необходимости жертв, неизбежности потерь и тому подобное, – мне есть дело только до этого человека с немудреным плакатиком, которого вместе с его делом выбросили из жизни, как сор, и забыли, как старую рухлядь.

За кинотеатром «Пушкинский» нужно решать, куда идти – направо или налево. Справа от бульвара идут либералы, слева левые. Ноги как-то сами собой совершают политический выбор в сторону красных флагов и белого воздушного шара, который выпущен в воздух на недлинном поводке и тихонько вращается, так что я читаю: «Наука. Образование. Очистим Россию от мракобесия. Вернем России мозги». Это колонна вузов, школ и НИИ движется, перекрывая всю проезжую часть лозунгом «Нет коммерциализации образования!»

В центре ряда, несущего лозунг, идет бородатый мужик в желтой майке, наискосок перечеркнутой ремешком планшета, и в панаме цвета хаки. И где-то впереди, в густой человеческой массе, над головами людей, плывет на вытянутой руке кривая картонка, с которой звучит удивленный вопрос растерянного человека с пустыми карманами: «Где наша природная рента?».

По боку колонны анархистов вытянулись огромные плакаты с лицами арестованных 6 мая: «Свободу Алексею Полиховичу! Свободу Александре Духаниной!» Держась за угол плаката, идет парень в черном капюшоне, надвинутом на лоб, и в черных очках. Его мрачное явление уравновешивается высоким светлым человеком в оранжевой тоге буддиста, из-под которой торчат серые брюки уважающего себя горожанина. В руках у него гонг. За всеми ними со скамейки на бульваре наблюдает мужчина, который воткнул в землю прутик и повесил на него свой плакат, выполненный на ватмане черной каллиграфической тушью: «Путин – источник опасности!»

Марш течет вниз по бульвару в криках: «Вперед! Вперед! Красные, вперед!», в скандировании «Вместо вузов и больниц мы урежем первых лиц!», в кличах «Долой полицейское государство!». Идут по старому московскому бульвару двое немолодых людей, он и она, и она, помогая себе идти, привычно и ловко перебирает лыжными палками. А с тротуара на них смотрит мальчик лет одиннадцати в сером свитерке. В правой руке он держит красный флаг на высоченном, достающем до второго этажа флагштоке, а в левой – прижатый к уху мобильный телефон. Московский Гаврош, дитя эпохи маршей и митингов.

В небе появляется вертолет. Он носится туда и сюда и страшно тарахтит. Огромный человек с лысым черепом, завидев грохочущую в небе штучку, впадает в экстаз. Стокилограммовая туша в белой мятой майке, черных трусах до колен и в желтых жеваных сандалиях на босу ногу пляшет боевой танец Пятого Завокзального переулка. «Он хочет нас всех пересчитать! Считай, мы тебе тоже посчитаем! Я на черепе сейчас еще номер паспорта тебе напишу, чтоб сверху было видно!» Он выкидывает колени вперед и кулаки вверх и так, в диком танце, с ревом удаляется от меня, чаруя видом складчатой носорожьей кожи на могучем загривке.

А надвигается на меня колонна, несущая белую растяжку с синими буквами: «Армия и флот с народом!» За растяжкой лица, могучие плечи и выпуклые груди мужиков в голубых десантных беретах и тельняшках. У того, что в центре ряда – он самый большой, – на тяжелых предплечьях татуировки, на правом ревущий медведь, на левом и вовсе какой-то ужас. Кажется, там у него парашют, на котором некто десантируется в ад. Справа замыкает ряд маленький парень в камуфляже, в разрезе которого синеет тельник, голубой берет каким-то чудом отвесно висит на бритом затылке, а веселое довольное лицо с узкими восточными глазами залито потом. Над колонной сине-зеленые флаги с эмблемой десанта и надписью «Десант свободы».

На проспекте Сахарова, когда в движении марша наступает пауза, я подхожу к военной колонне и обращаюсь к полковнику в полевой форме. Он тоже идет в первом ряду, и мы говорим с ним, разделенные растяжкой с лозунгом. Он начинает резко и с такой прямотой, что мне поначалу его как-то даже жутко слушать. Речь его о том, что при штурме Кремля армия Путина защищать не будет. У полковника молодое, энергичное и интеллигентное лицо красавца-военного. Такими офицеров показывают в кино, но он не киношный, он самый настоящий военный с орденами на правой стороне груди (орден Красного Знамени я успеваю рассмотреть), значком гвардии и с орденскими планками на левой. Орденских планок у него шесть рядов. «Товарищ полковник, можно спросить, за что у вас награды?» – «Пожалуйста!» – легко откликается он. «Афганистан, Чечня, Дагестан…» – «Спасибо, все понятно. А фамилию вашу можно узнать, или вы не хотели бы ее говорить?» – «Чего мне бояться? – удивляется он. – Я военный инженер, сапер, по минам всю жизнь хожу… Шендаков Михаил Анатольевич».

Снова оранжевые поливальные машины, перегораживающие боковые улицы, и автозаки, без которых никак не обойтись. Слушайте, господа из МВД, а что если попробовать без них? Что если не совать в лица мирных людей эти передвижные кутузки?

На бульварах, на тротуарах, на равном удалении друг от друга, стоят серые полицейские фигуры, у некоторых металлические жетоны на груди, но у большинства – белые бейджи, на которых указано: «МВД. Московский университет» и личный номер. Есть среди них девушки, они стоят по стойке «смирно», у одной в руке как-то неуставно и чуть кокетливо висит маленький зонтик. Я пять раз пытаюсь заговорить с полицейскими и узнать у них, что за университет имеется в виду, но они не очень охотно идут на контакт. Один просто-таки бледнеет и отвечает с видимым напряжением: «Сейчас не лучшее время говорить о том, в каком университете я учусь!» Что вам наговорили о нас всех, идущих по бульварам, ребята?

Садовое кольцо перегорожено двумя рядами внутренних войск в серой новенькой форме, в черных бронежилетах, с дубинками и в касках, обтянутых матерчатыми камуфляжными чехлами. Колонны втекают в проспект Сахарова и останавливаются у сцены с лозунгами: «Свободу политзаключенным!», «За досрочные выборы!», «Путина в отставку!». Вот этот момент, когда широченный проспект уже заполнен, но митинг еще не начинается, потому что сзади, с бульваров, подходят все новые и новые, он самый торжественный. Я разглядываю флаги перед сценой, это прекрасное море флагов. Вон роза в кулаке на красном полотнище – это флаг СДПР, вон оранжевый флаг «Солидарности», зеленый «Экообороны», белые флаги ПАРНАСа, синий флаг «Партии 5 декабря» и, конечно, слева от сцены целый выводок алых знамен «Левого фронта». А еще веяли неподалеку Андреевский флаг, флаг советских ВМС и красивые белые стяги неведомой мне группы «Сопротивление».

Но это еще не весь пейзаж. Плывет в воздухе осеннего вечера красный воздушный шар движения «ОккупайМосква» и его желтый брат-близнец с надписью «Pussy Riot». Звучит со сцены песня Шевчука о свободе, и девушка с большими не сердечками, а сердцами в ушах пританцовывает рядом со мной, и ее губы шевелятся. Она знает все слова.

Я был на всех больших маршах и митингах, начиная с первого, на Болотной, и я ни разу не писал о сцене и людях на ней, потому что не хотел говорить о них ничего плохого, но и хорошего сказать не мог. Мне казалось, что они теряют время, как поводыри, которые сами не знают, куда вести. Все эти месяцы они говорили со сцены всякие необязательные слова, и люди их слушали, но во всем этом была какая-то недоговоренность. И только сейчас, на этом митинге, потеряв почти год в хождении вокруг да около, в спорах о том, кому давать слово, а кому нет, в толкотне вокруг микрофона и в обсуждении того, кто с кем будет пить кофе в ресторане Собчак, эти люди наконец догадались, что является главным. А главным является одна простая вещь: жизнь людей.

Их зарплата. Их пенсия. То, сколько они платят по счетам ЖКХ. Их право на бесплатное образование и бесплатную медицину. Их право на человеческую жизнь. Их право на справедливость, которая немыслима при разгулявшемся вовсю, бредящем 60-часовой рабочей неделей, мечтающем о новой варварской потовыжималке крупном капитале. Их право на индексацию зарплат, которые усыхают с каждым годом, каждым месяцем.

Митинг на Сахарова стал первым, на котором наконец в полный голос прозвучали слова о социальных правах. О праве на забастовку. О моратории на повышение тарифов ЖКХ. И первым, где в карусель одних и тех же лиц удалось включить новые лица людей, которые ведут свою борьбу в самой глубине и в самом низу жизни.

Миллиардеры на митингах выступали. Бывшие премьер-министр и министр путинского правительства тоже отметились. А человек, создавший самый настоящий и самый успешный новый профсоюз в России – я имею в виду Алексея Этманова и МПРА, – слова пока что так и не получил.

Люди, слушавшие сцену, были прекрасны. Периодически я становился спиной к сцене и внимательно осматривал бесконечные ряды самых разнообразных человеческих лиц. Люди проявляли удивительные терпение и поддержку. И когда со сцены в сотый раз за последние месяцы требовали кричать мантры «Россия будет свободной!» и «Россия без Путина!» – люди отзывались и кричали, хотя в этом крике я уже не слышал той яростной, бешеной страсти, которая была на предыдущих митингах. В задних рядах митинга бродил и позировал бесчисленным фотографам человек-яйцо, то есть огромное белое яйцо на человеческих ногах в темных брюках, украшенное табличкой: «Человек-яйцо против конфликта формы и содержания» – удивительный по точности диагноз, учитывая, что человек-яйцо был художником-акционистом и политику не анализировал. Но форма этого длинного, растянувшегося на долгие часы митинга не соответствовала содержанию человеческих душ.

Митинг был плоский, как доска. У него не было драматургии. Кто решил, что десятки тысяч людей, собравшихся на проспекте Сахарова, ждут бесконечных речей со словами, которые уже были много раз сказаны? Нет, они ждали другого, а именно: ответа на вопрос, что делать дальше, по какому маршруту пойдет дальше этот длинный марш к свободе и благосостоянию не через Бульварное кольцо – а через Россию и русскую историю. Такого ответа не было.

Иисус Навин обрушил стены вражеского города звуком труб. Но Навальный не Иисус Навин, и националист Белов тоже, хотя кричал очень сильно. Время крика прошло, момент, когда можно было использовать вдруг поднявшуюся волну народного возмущения, упущен. Так я думал, стоя в самой середке тихо осыпающегося митинга, на задах которого шла эта уже привычная мне, обычная жизнь людей. И я бродил среди них, среди этих прекрасных москвичей, которые приходили по зову сердца и Удальцова и придут еще по зову души и Навального, но должен же быть кто-то, кто сумеет сделать в политике то, что делается в физике: перевести один вид энергии в другой.

Вопрос не в том, чтобы ходить на митинги, как на работу (об этом говорил Навальный). Вопрос в том, что что-то изменилось в воздухе митингов, и энергия стала убывать. Об этом говорил вид огромного проспекта, наполовину опустевшего в тот момент, когда ораторы все продолжали и продолжали свои пылкие речи. Они словно не чувствовали наступающей пустоты. Дело в том, что все это собрание публичных персон, модных писателей, деятелей телеящика не смогли – и не могли! – стать кем-то вроде коллективного Мартина Лютера Кинга, академика Сахарова или Льва Толстого, которые умели давать и давали смысл и мораль движению сопротивления.

Я обернулся. На асфальтовом пятачке, образовавшемся в толпе, стоял дюжий молодой человек со спортивной фигурой, в синей майке с красными буквами Revolution is coming и с двумя листами бумаги формата А4, засунутыми в прозрачные папочки и приколотыми один на грудь, а другой на пояс черных спортивных штанов. Это были его мысли по текущему моменту. На одном листе было: «Религия – это традиция, а не идеология. Развивать нужно что-то одно, либо культ, либо культуру». На втором: «Я за стабильность, но против самодержавия. Мне стыдно за Думу и президента».

Наступал вечер. Удальцов предложил всем надеть вместо белых лент черные очки – черная метка для власти! – захватить проспект Сахарова и устроить здесь майдан. На сером фонарном столбе висела распечатанная на плохом черно-белом принтере листовка с размазанным лицом Ассанжа и словами: «Свободу Ассанжу. Свободу информации». Мимо меня прошла девушка со значком «Хватит воровать и врать!». Какие-то люди поставили посреди проспекта стол и занимались тем, что они называли «налаживанием связей между жителями районов».

Маленькая старенькая женщина – очень маленькая и очень старенькая – стояла рядом с сумкой на колесиках и торговала брошюрой Маркса «Наемный труд и капитал». Эта крошечная сгорбленная женщина с неунывающим личиком была в белом вязаном берете, розовом стеганом пальто и в синих трениках с тремя белыми полосками. По-моему, из ста тысяч человек, посетивших митинг, у нее ни один ничего не купил, но она упорно стояла со своей сумкой и своими книжечками, все надеясь на прибавку к пенсии в пятьдесят рублей.

Две девушки – я видел их и раньше – стояли у тротуара с плакатиком «Свободу Pussy Riot! Свободу нам всем!». Одна была в высоких кедах – они доходили, как сапоги, ей до колен и были на белой шнуровке. Другая была в ситцевом платьице в цветочек, каком-то умышленно детском, и в оранжевых колготках. Они устали держать плакатик и передавали его друг другу; теперь держала то одна, то другая. И я видел тонкие полудетские пальцы и четыре серебристых колечка на пять пальцев.

А посередине проспекта, неподалеку от синей таблички «Проспект Академика Сахарова» и рекламного билборда «Мюзикл Граф Орлов» – сочетание академика с мюзиклом и Андрея Дмитриевича с графом Орловым как-то подчеркнуто демонстрировало абсурд доставшейся нам эпохи – сидели прямо на асфальте, подложив под себя куски пленки, люди из группы «Сопротивление». Они сидели в кружке, поджав под себя ноги, и при этом все равно держали свои белые красивые флаги на высоченных древках. Я подошел к ним, и вот он, бивак оппозиции на проспекте Сахарова в вечерний час, когда старые формы борьбы исчерпаны, новых пока нет, надежда на быструю победу исчезла, и впереди долгий путь. Тут были у них, лежали прямо на асфальте, последний номер журнала «Эсквайр», желтый целлофановый пакет с надписью «Сумасшедшие дни «Стокманна», плотный и толстый, набитый пачками листовок и выпусками газеты «Гражданин», спортивные сумки, соломенная корзинка с тремя головами из папье-маше, на которые были натянуты три цветные балаклавы, мегафон… Тут была молоденькая девушка, был лысый мужчина с приятным лицом, еще один, в кожаной куртке, а еще женщина в белой майке с цветным красным кругом на груди, а в круге – синяя голова все в той же балаклаве. Все это были лица и люди знакомые, хотя я ни с одним из них знаком не был. Но я мог видеть их в метро, на улицах, у сигаретных ларьков, в «Кофе Хаузе» за соседним столиком или на светофоре за рулем соседней машины. И так эти горожане сидели, как люди, застигнутые усталостью на долгом пути, посредине бесконечного города и бескрайней толпы, прежде чем подняться и тронуться дальше.