Вернувшись домой, Эма налила крепчайший кофе в большую немытую кружку и уселась, скрестив ноги, перед компьютером. Пора попробовать разобраться. Обведя глазами пустую гостиную, залитую солнцем, она подумала, что странно быть одной дома в разгар рабочего дня. Она неподвижно сидела перед компьютером, задыхаясь от жары, и даже вспотела. От обжигающего кофе легче не становилось. Эма встала, открыла окно, и через несколько секунд десяток мух уже кружился в центре комнаты. Она решила, что такая компания ее устраивает. Однако вскоре на фоне их назойливого жужжания дневная тишина стала еще заметнее. Царившее вокруг безмолвие приобрело пугающий оттенок, и Эма включила музыку. Она выбрала на Deezer старый альбом Тома Уэйтса, рассчитывая, что он заполнит пустоту гостиной.

Эма создала новый файл и начала излагать информацию, относящуюся к смерти Шарлотты, стараясь быть максимально объективной. Несмотря на решимость стать (снова) нормальной, она не могла делать вид, будто Брижит ей ничего не сказала. Упоминание проблемы, с которой Шарлотта столкнулась на работе, как нельзя лучше стыковалось с тем, что Эме уже было известно. К тому же она не только знала, как проверить эту историю, но еще и располагала свободным временем, да и терять ей было почти нечего. Небольшое заключительное расследование не могло привести к серьезным последствиям. И на этот раз она возьмется за дело по-другому. На случай, если вдруг она действительно сумасшедшая (гипотеза, которую она по-прежнему не отметала окончательно из соображений интеллектуальной честности), ни к чему впутывать Стерв и Фреда в свой параноидальный бред. По крайней мере, пока она не наткнется на что-то новое.

Оставался Блестер. Поскольку с ним Эма видится постоянно, трудно будет исхитриться скрыть от него свои планы. С другой стороны, после всех неприятностей, которые на нее свалились, и клятвенных обещаний больше никогда и ни за что не связываться с жизнью или смертью Шарлотты, она с трудом представляла себе, как объявить ему, что ей надо еще что-то по мелочи проверить. И даже презирая себя за будущее вранье, она все же предпочитала такое решение неминуемой проповеди на тему ее врожденной склонности вечно вляпываться в какое-нибудь дерьмо.

Она была полна решимости как можно быстрее все выяснить и, занявшись для начала поисками в собственном шкафу, тут же облилась потом. Майка прилипла к спине, заставив ее вздрогнуть от раздражения. Немыслимое везение – она не надевала после похорон пиджак, в котором тогда была, благодаря чему ей сразу удалось найти визитку с текстом “Фабрис Солнье. Консультант. McKenture” в том самом кармане, куда она ее сунула. На мгновение она застыла в нерешительности, сгибая и разгибая карточку. Ну да, придется поужинать с типом, очевидная цель которого – ее трахнуть, и это, конечно, геморрой. Однако Блестер вовсе не обязан об этом знать. Она уже сделала достаточно уступок в попытках быть послушной и всем довольной, так что заслужила право на минимум личной свободы. Эма была настолько уверена, что другого выхода нет, а цель оправдывает средства, что ей ни на секунду не пришло в голову, что она сейчас впервые нарушает основополагающую аксиому Стерв: не стыдиться своих поступков, не прибегать к лицемерию, свойственному традиционным парам. По ее разумению, решение задачи лежало на поверхности: она хочет больше узнать о Шарлоттиной работе, значит, нужно обратиться к кому-то из ее коллег. Если исходить из этого постулата, как ни крути, придется пойти на компромисс с принципами Стерв (ничего не скрывать от своего бойфренда из-за того, что боишься его реакции). Впоследствии она, однако, скажет себе: хуже всего, что я сделала это, даже не осознав собственного отступничества.

К ее удивлению, вышеуказанный Фабрис сразу ответил. Он, конечно, был очень-очень рад, хоть и удивлен, что она объявилась. И конечно же для него огромное удовольствие поужинать в такой очаровательной компании. Когда Эма сообщала Блестеру, что они не смогут увидеться, так как она собралась посидеть с подружкой в кафе, и когда выключала телефон у входа, она все-таки догадывалась, что не совсем в ладах с совестью.

Эма сидела в ресторане с приглушенным светом и мягкими диванами, который он, по всей видимости, счел верхом шика, и старалась сдерживать активные поползновения Фабриса. Она заметила, что его манеры резко изменились. Этот придурок смотрел на нее едва ли не сверху вниз. Демонстрировал уверенность в себе, свою неотразимость или, точнее, неотразимость своего банковского счета. От него разило высохшей заплесневелой спермой. Неупотребленной и непригодной к употреблению. Тот факт, что позвонила Эма, должен был означать для его непомерно раздутого эго, что она выступает в роли просительницы. То есть занимает слабую позицию. Она едва ли не слышала его мысли: “Вот еще одна, неспособная устоять против притягательной силы власти”. И то, что весь ужин она расспрашивает его о работе (Эма начала с ничего не значащих вопросов про обстановку в компании, намереваясь постепенно перейти к тому, что интересовало ее на самом деле), только утверждало Фабриса в его представлениях. К сожалению, за пикантными овощами в хрустящем тесте и морепродуктами, поданными в качестве закусок, он лишь сказал ей, что у него очень трудная работа – читай: слишком сложная для такой курицы, как Эма. Когда же им принесли бургеры в икорном соусе, он в очередной раз ушел от ответов, причем сделал это таким загадочным и многозначительным тоном, как если бы речь шла о государственной тайне, которую он, естественно, не имеет права разгласить. Наполеон с шоколадным кремом снабдил Эму предлогом для перевода разговора на Шарлотту.

– Знаешь, она пекла потрясающие торты, и, кстати, коль уж мы о ней заговорили, какой она была на работе?

В первый момент он сумел сформулировать, лишь что их работа слишком сложна для женщин. Давление, ответственность и все такое. И потом, она забирает уйму времени, требует жертв, а женщины по природе своей скорее не карьеристки. В общем, не удивительно, что она покончила с собой: для такой работы нужны широкие плечи. А тут уж что ни говори… О’кей, они работали в разных командах, но он видел, что она, бедняжка, выкладывалась по полной. Эма начала нервно рыться в сумке, пытаясь найти пластинку никоретте, чтобы успокоиться. Ладно, придется признать, что у Шарлотты несколько раз возникали проблемы по службе. В ее группе атмосфера постепенно сгущалась. Она позволила себе поставить под сомнение некоторые методы и даже обвинить руководство в отсутствии четко поставленных целей. Невероятно, да? Дольше Эма сдерживаться не могла:

– Но разве желание превратить французское государство в предприятие не выглядит абсурдным?

Фабрис покачал головой:

– Государство тоже имеет право контролировать управление. Под каждую задачу находятся адекватные решения.

– Решения, учитывающие только цифры. Государство занимается социальными проблемами, а они не сводятся к цифрам.

– Почему бы и нет? Существует объективная реальность. Например, даже государство придет к банкротству, если будет тратить больше денег, чем у него есть. Впрочем, именно по этой причине министр бюджета, потрясающий мужик, супер, с этим ты не будешь спорить, пришел в правительство из частного сектора. Более того, от нас – раньше он был одним из наших компаньонов.

Эма едва не подавилась. Министр бюджета, о котором она не задумываясь сказала бы, что он отнюдь не супер и не потрясающий мужик, и к тому же еще и главный докладчик ОРПГФ, одарил, получается, свою бывшую контору самым сладким из имеющихся кусков французского рынка аудита.

– Вот-вот. Тебя не шокирует тот факт, что он отдал вам реформу социальной политики?

– Нет. Мы входим в четверку лучших аудиторских компаний в мире. И три остальные тоже работают на государство. Нелепо было бы отказываться от наших услуг только из-за того, что он с был с нами связан. Знаешь, мы не монстры. Пора уже перестать утверждать, будто все зло от бизнеса. Бизнес зарабатывает деньги, которые затем позволяют улучшить качество жизни всего населения. Вот, взгляни, простой пример: наш McKenture – спонсор Лувра. Мы даже основали специальный фонд, объединение предприятий – меценатов Лувра.

На этот раз Эма замолчала надолго. Только что этот кретин выдал ей информацию, за которой она охотилась уже несколько недель. Аудиторская фирма, теоретически эталон объективности, выдвигает предложения, как поступить с музеями, одновременно имея долю в этих самых музеях. В данном случае речь идет, как минимум, о серьезном конфликте интересов. Или кое о чем похуже. Именно такие вещи должны были шокировать Шарлотту. Она, конечно, была либералкой, но при этом верила в принципы, которые, по ее мнению, позволяют системе функционировать правильно. Эма не врубилась с самого начала: Шарлотта вовсе не собиралась изобличать ОРПГФ, то есть саму политику, – ее она одобряла. Но она вскрыла очень серьезный конфликт интересов.

К сожалению, дальше Фабрис не пошел. Он вернулся к своим сексистским причитаниям на тему “женских профессий”. Олимпийский уровень его тупости усугублял Эмину вину перед Блестером: вследствие необъяснимого психологического выверта она верила, что ложь ради ужина с нормальным человеком не так позорна, как вранье ради того, чтобы пожрать с дебилом. Эму немного утешало лишь то, что она заказала самые дорогие блюда. Это было не так уж сложно: желая произвести на нее впечатление, он выбрал ресторан с запредельными ценами. Получается, что в женоненавистничестве есть и положительные стороны. Однако, оплачивая счет, он послал ей чарующую улыбку:

– Я бы с удовольствием заплатил за тебя, но… как бы поаккуратнее сформулировать… вы, женщины нового типа, плохо это воспринимаете. Считаете проявлением сексизма. Надо оставаться в тренде, да?

– Что ты, все в порядке, можешь заплатить за меня, я переживу, – поспешно успокоила она Фабриса.

– Ну уж нет. Не собираюсь лишать тебя свободы воли, как вы это называете. Прояви немного независимости!

Свою реплику он сопроводил довольно неприятной ухмылкой бабуина.

Итак, Эмина независимость обошлась ей в скромную сумму 69,50 евро, что было совсем некстати. Но в цену ужина включалась и стоимость информации. Тем же вечером Эма договорилась с Фредом, что завтра они встретятся.

Она немного колебалась, приглашать ли его к себе. Да, после “Клуба Леонардо” они уже несколько раз виделись, и между ними не возникало и тени двусмысленности, но, несмотря на все усилия, Эме никак не удавалось избавиться от воспоминания о том вечере. О тех нескольких минутах, когда у нее вдруг возникло ощущение, что еще чуть-чуть – и они… О тех нескольких секундах, когда немыслимое едва не стало реальностью. Фред и она… Ужас… Трудно придумать что-то более несуразное. Впрочем, вопрос вообще так не стоит – она с Блестером и, хуже того, влюблена в него, что невозможно отрицать. Пусть даже в тот вечер их с Фредом едва не занесло – картинка, возникшая у нее перед глазами, именно такой и была: машина, врезающаяся в дерево, – это было всего лишь минутное затмение.

Ей было очень неприятно вспоминать об этом, и она отчетливо сознавала, что ее дискомфорт не следствие отвращения, а, наоборот, возникает из-за чего-то похожего на влечение, в котором она стыдилась себе признаться. Эма отрицала бы его и под пыткой, и, к счастью для нее, Фред был не тем человеком, который настаивает или стремится активизировать развитие событий. Но она слишком хорошо себя знала – да и некоторые сны четко сигнализировали: она действительно испытывала к Фреду нечто вроде тяги, вернее тяги /отторжения. Она благодарила небо за то, что он напрочь лишен проницательности и ни о чем не подозревает. Она же, со своей стороны, делала все (если только не брать в расчет тот вечер), чтобы он оставался в неведении. Тяга эта была не так чтобы здоровой. Для Эмы Фред был чем-то вроде младшего брата и одновременно лучшей подружки, и она подозревала, что ее тянет к нему не вопреки, а как раз благодаря этому, из-за суперсексуальной триады: запретный плод /табу/инцест. В компании Стерв они вели себя с беднягой Фредом как с существом бесполым, поэтому в самом факте признания его мужчиной (к тому же мужчиной, изрядно увлекающимся девушками) крылось нечто невероятно возбуждающее. Эма задавалась вопросом, знакомо ли подобное волнение Габриэль и Алисе, но склонялась к тому, что она повредилась умом и пора ей уже избавиться от заблуждения, будто нейроны целого света плещутся в той же грязи, что ее собственные. Исключение могла составить только Алиса: чтобы трахаться с Гонзо, требовалось умственное здоровье, далекое от идеального.

Эма также размышляла, не является ли это нездоровое влечение к Фреду следствием ее новых отношений с Блестером. Теперь, когда у нее был постоянный спутник жизни и они занимались любовью с некоторой нежностью, Эмина извращенность не могла не принять другую форму. Она счастлива с Блестером, и в койке все о’кей, однако она подозревала, что ее темная сторона никуда не делась. Да, она влюблена, но это не значит, что изменилась ее глубинная сексуальность. Эротические фантазии остались такими же, как прежде, и хотя им с Блестером пока удается их воплощать, Эма подозревала, что их жесткие сексуальные игры уже не так актуальны. Придется ей поговорить с ним об этом, пока фрустрация не вынудит ее воображать сцены с участием самых немыслимых партнеров. Такое у нее уже случалось, и только способность к раздвоению помогала ей сохранять отношения в подобных ситуациях. Она выбирала любовников, которые утоляли ее садо-мазо фантазии, и измены парадоксальным образом способствовали сохранению постоянных отношений. Вот только с Блестером не имело смысла прибегать к такому способу. Их отношения строились на доверии, к тому же секс являлся центральной точкой совпадения их интересов. Он был первым, с кем ей не нужно было притворяться. Поэтому она знала, что в любом случае придется обсудить с ним тему фрустрации. Однако, держа это в голове уже несколько дней, она так и не перешла к делу.

Короче говоря, ее политика в отношении Фреда сводилась к тому, чтобы избегать любых потенциально двусмысленных ситуаций. Например, не приглашать его к себе, где они окажутся наедине. А сейчас она как раз собиралась это сделать. С другой стороны, ей было известно, что в оценке отношений между людьми он полный ноль и не увидит в этом приглашении ни намека на что-нибудь неоднозначное. Поэтому она предложила ему зайти максимально натуральным тоном.

Вечером перед приходом Фреда Эма натянула свою самую уродскую и бесформенную пижаму, тогда как ситуация предполагала в качестве наряда скорее эротичную ночную рубашку. Но стоило ему войти, Эма поняла, что беднягу терзают совсем другие заботы, а вовсе не их возможное сексуальное будущее. Он рухнул на диван, как если бы нес на своих хрупких плечах все горе мира, и поднял на нее полные страдания глаза. Стоя перед ним, она скрестила на груди руки.

– Попробую угадать… Проблемы с очередной телкой? Водяная Лилия оказалась мужчиной?

Он отрицательно покачал головой.

– Что же тогда происходит?

– Ничего… – пробормотал он. – Ты не поймешь…

– Как мило, – откликнулась она. – Все же попытаюсь. Ты только что открыл, что ни один из принципов квантовой физики не соответствует действительности.

Он грустно улыбнулся. Слегка забеспокоившись, Эма направилась в кухню. Она собрала на поднос все, что нужно, вернулась в гостиную, поставила его на кофейный столик, после чего уселась на подушку напротив Фреда, еще более потерянного, чем всегда. Он смотрел на содержимое подноса с такой тоской, что от жалости хотелось разрыдаться. А ведь она притащила полный набор: карамельная водка, молоко, несквик, картошка фри.

– Мой блог. Полный кошмар.

Кивнув, она попросила его продолжать. Усталым жестом он указал на ноутбук. Она протянула его. Он несколько секунд что-то набирал, а потом вернул ей. На экране она узнала его аккаунт в Майспейсе, куда однажды из любопытства зашла. Счетчик числа друзей показывал неизменное Persona has 2 friends, аватарку заменял знак вопроса, ни один из пунктов профиля не был заполнен, страница оставалась белой с голубой рамочкой по краям. Негостеприимная виртуальная целина. Невежливость на грани хамства.

– Кликни на блог, – вяло произнес Фред.

Эма подчинилась. Сначала она увидела текст, а затем, прокручивая экран, комментарии. Десятки комментов. Она пошла дальше вниз, и вынуждена была скорректировать первое впечатление. Не десятки, а сотни откликов следовали один за другим, и конца им не было. Дойдя до последнего на странице, она увидела, что комментарии продолжаются и на следующих. Казалось, половину Франции одолел лихорадочный зуд, острая физиологическая потребность высказываться по поводу Фредовых постов. Если некоторые ограничивались восклицаниями “браво!”, “гениально!”, “великолепно!!!”, то другие размазывали отклики на тридцать строк, чтобы передать все нюансы своей мысли. Общая пропорция выглядела так: одно оскорбление (они крутились, как правило, вокруг идеи мистификации) на три дифирамба. Короче, было ясно – Персона стала звездой сети. Из любопытства она вернулась на гугл и набрала Persona. Первые тридцать ссылок вели к Фреду, а не к фильму. Он вытеснил Ингмара Бергмана. И это неопровержимо доказывало, что проблема существует. Она отложила ноутбук и самым серьезным тоном предложила:

– Если тебе так плохо, удали свой аккаунт.

Он поднял на нее перепуганные глаза.

– Но… Я не хочу его удалять. Во-первых, есть Водяная Лилия. И потом… Почему я не могу иметь аккаунт на Майспейсе, как все, как сто пятьдесят миллионов человек? Почему я не имею права на спокойствие? Я ничего такого не сделал.

– По-моему, ты сделал все, чтобы обеспечить себе спокойствие. И как же так получилось? Куча людей безуспешно пытается спровоцировать шумиху в интернете, а на тебя это будто свалилось с неба. Наверняка ты что-то сделал.

– Ничего я не делал! Это все Водяная Лилия. Она поставила меня на первое место в списке лучших друзей. И люди стали заходить на мою страничку из любопытства. А потом рассказали своим френдам…

– Но их как-то получилось многовато…

– Математически объяснимо…

Эма испугалась, что сейчас он пустится в теоретические построения, но Фред захлопнул рот, не окончив фразу и демонстрируя полную подавленность. Приняв во внимание зеленоватый цвет его лица и жалобный голос, она решила, что будет правильно перескочить через этап несквивка напрямую к водке. Он неохотно пригубил рюмку и дрожащей рукой поставил ее на стол.

– Все плохо, Эма. Я хочу жить, как все. Спокойно. Я всегда к этому стремился. Никогда не просил ни о чем другом. Ты сама видела. Политех и все такое, мне это всегда было по барабану. В лицее я хотел быть как Антуан. Теперь же я хочу иметь нормальные отношения с нормальной девушкой. Я попытался найти нормальную работу. Решил, что быть секретарем хорошо. Нормально. Но оказалось, что все находят это странным.

– Ничего удивительного, парень-секретарь – не самый типичный случай. Надо было идти в грузчики.

– Я думал об этом, но такая работа показалась мне слишком утомительной. И потом, мне правда нравится быть секретарем. – Последовал душераздирающий вздох. – Я просто хочу быть нормальным.

Эма не удержалась от мысли, что выбрать в ближайшие подружки чокнутую – не лучшее начало для нормальной жизни. Она встала и открыла окно. Жарко. Было очень и очень жарко. Лето – оно и есть лето, когда можно потягивать водку, стоя у ночного окна и вслушиваясь в ночные звуки: вспыхивающий там и сям смех, стартующий мотоцикл, гулкий стук каблуков. Она отошла от окна и снова уселась напротив глубоко удрученного Фреда.

– Я тебя понимаю, – согласилась она. – Именно это я повторяю себе в последнее время. Мы такие разные, но по сути хотим одного и того же. Я тоже хотела бы жить нормально. Это может быть супер. Пожалуй.

Он улыбнулся:

– Потерять работу – отличный старт.

– Ты начинаешь кусаться. – Она закурила. – Если честно, Фред, я точно последний человек в мире, способный научить, как стать нормальным. Я даже не уверена в том, что эта самая нормальность существует. Но ты не должен слишком быстро переходить к обобщениям, типа, ты все запорол. Именно так впадают в депрессуху. Сконцентрируйся на конкретной проблеме блога. – Эма привстала в поисках пепельницы, а заодно и вдохновения. – Вот, знаю, ты должен сделать простую вещь. Вместо личных данных размести на своей странице краткий текст и объясни, что ты не стремишься к известности, хочешь, чтобы тебя оставили в покое, и если твой блог нравится, то и хорошо. Или плохо, но в любом случае ты не будешь отвечать ни на одно сообщение, ни на один вопрос. И точка. Нечто ясное, четкое и однозначное. Такого текста должно хватить, чтобы прекратить весь этот цирк. Способность людей проявлять внимание не безгранична.

Он согласно покивал и наклонился к столику, чтобы приготовить себе какао.

– Что-нибудь слышно об Антуане? – спросила она.

– Нет. Ничего. Оно и к лучшему. – Он сделал паузу. – Алиса и Гонзо действительно вместе?

Эма пожала плечами.

– Не знаю и знать не хочу. Именно поэтому Алиса ничего мне не говорит. Что тут поделаешь, у всех свои запретные темы.

Она загасила сигарету, а потом продолжила:

– И последний тебе совет, если не возражаешь. Меня это не касается, но все же будь аккуратен с Водяной Лилией. Не знаю почему, но эта телка меня настораживает. Очень странно, что она не предлагает тебе встретиться. Тут какая-то засада. Что-то она скрывает, можешь не сомневаться. Не хотелось бы, чтобы ты завелся, а она тебя потом обломала.

– Спасибо, что ты обо мне беспокоишься. Я знаю, что вся история выглядит паршиво, но, я тебя уверяю, между нами что-то есть, я чувствую. Нечто исключительное. Не так, как было с Алексией. Но посмотрим, может, ты опять окажешься права… А ты? Как дела у безработной?

Она кратко изложила все, что с ней приключилось за последние дни. Звонок Шарлоттиной матери, разговор с ней, ужин с Фабрисом и его контора, замешанная в деле Лувра. Он внимательно выслушал ее, а затем сказал, что все это совпадает с выводами, к которым он сам недавно пришел. Когда она спросила, какие выводы он имеет в виду, его глаза загорелись впервые за весь вечер.

– Просто надо рассуждать логически, – объяснил он, наставительно подняв указательный палец. – Всегда нужно сохранять общее видение происходящего, той проблемы, которую хочешь решить, и выстраивать систему непротиворечивых связей. С самого начала в этой истории просматривалось нечто нелогичное, как если бы в ходе расследования мы пропустили некоторые этапы. Читая досье “Да Винчи”, и в особенности после собрания “Клуба Леонардо”, мы были настолько шокированы услышанным, что эмоции захлестнули нас и разум заклинило. Но давай пару минут побудем реалистами: мы вовсе не раскрыли величайший политико-экономический скандал века. ОРПГФ, и в особенности практическое применение этой программы, могут казаться нам возмутительными, но это вовсе не означает, что они скандальны. Мы назвали скандалом то, что нас – лично нас! – возмущает. И это наша большая ошибка, потому что на данный момент все вполне прозрачно и законно. – Фред глотнул шоколаду. – По моему мнению, мы выбрали неверное направление, сразу ухватившись за теорию политического заговора. Возможно, мы смотрим слишком много таких фильмов или еще что. Но, согласись, мы живем не в России. У нас тут демократия, кто бы что ни говорил. Прикинь, мне достаточно было немного покопаться в интернете, чтобы все выяснить о ОРПГФ. И эту инфу я нарыл не на сайте шпионов-анархистов. Это официальные сайты министерств. Иными словами, мы можем сожалеть о том, что журналисты не проявляют к этому интерес, что сплетни про селебрити в популярных изданиях призваны отвлечь внимание, что само название ОРПГФ выбрали, дабы оттолкнуть самых въедливых. Но вспомни какашечного парня. Он был прав. Если захочешь, всегда все узнаешь. Вопрос упорства. Смерть Шарлотты не связана с ОРПГФ. Правда, можно утверждать – в той или иной степени метафорично, – что либеральная система перемалывает индивидуумов и убивает их. Однако во Франции это происходит окольными путями, в виде маргинализации, доведения до нищеты и т. п. А вовсе не посредством такого явного, недвусмысленного, прямого действия, как выстрел из огнестрельного оружия.

– То есть? То есть ты сейчас пытаешься сказать, что она покончила с собой из-за стресса, вызванного образом жизни высших руководящих кадров?

– Нет. Я пытаюсь объяснить, что пора перестать держаться за идею, будто некие демонические силы, которые якобы контролируют мир, вынесли против нее фетву. Существуют и другие возможные гипотезы. Например, вполне вероятно, что статья, которую она писала, касалась вовсе не ОРПГФ в целом, но неких махинаций, которые она раскрыла, когда занималась проектом. И если бы она, предположим, наткнулась на нечто мутное, вроде связи между ее конторой и Лувром, то она бы, наверно, сообщила об этом своему начальнику.

– То есть она типа хотела изобличить свое агентство в том, что оно необъективно в вопросе музеев?

– Возможно. Повторяю, то, что ты мне рассказала, ужасно. Эти агентства, которые должны быть и выставляют себя идеально беспристрастными, таковыми не являются. Однако в этом нет злоупотребления служебной информацией, да и, по большому счету, какого бы то ни было противозаконного деяния. С точки зрения морали это шокирует, но с точки зрения закона тут нет ничего противоправного. Если Шарлотта собиралась написать статью, чтобы осудить это – что вполне вероятно, – такая статья не грозила ее начальству никакой реальной опасностью. Но, быть может, за всем этим скрывалась какая-то по-настоящему серьезная афера и она ее раскопала. Кто знает…

– А как же то, что меня вышвырнули?

– Ну-у-у… Тебе наверняка не понравится то, что я сейчас скажу… Но подделка документа ради проникновения в “Клуб Леонардо” представляется мне достаточным основанием для увольнения.

Эма ничего не ответила, она повернула голову к окну. Наступившую тишину нарушил грохот очередного мотоцикла на соседней улице. Фредово изложение проблемы звучало убедительно. Впервые за долгое время ей показалось, что она покидает – пусть не насовсем – область тумана. Эма всегда с удовольствием насмехалась над параноиками с их вечными теориями заговора, и вот теперь она осознавала, что сама в нее вляпалась.

– Ты думаешь, я свихнулась?

Это вырвалось у нее само собой, непреднамеренно. И Эма, естественно, не ждала ответа. Что на такое ответишь? Однако Фред сосредоточился, как если бы она задала ему серьезный вопрос, требующий размышления.

– Нет. Уверен, что нет. Но ты сама говорила, что стопроцентно нормальных не существует. И ты не должна обращать внимание на то, что сказал Антуан. Мы реагировали совершенно одинаково на всю эту историю с ОРПГФ и заговор, и я считаю, что это была нормальная реакция. Стоит связаться с подобными делами, и оторопь берет. Что касается Шарлотты, то поиск ответа на вопрос, покончила она с собой или была убита, можно рассматривать как фундаментальную методологическую задачу. Это значит, что не следует отказываться ни от одной гипотезы. А вот Антуан изначально отверг гипотезу убийства. Не будем совершать ту же ошибку и не станем забывать, что это могло быть самоубийство и что мы никогда не узнаем всей правды. Это нормально. В жизни есть много вопросов, которые, впрочем, не стоило бы задавать, поскольку ответы на них, даже если существуют, для нас недоступны.

– Начинаю догадываться, почему твой блог пользуется таким оглушительным успехом, господин философ. То есть ты полагаешь, что я могу продолжить копать по линии ее работы?

– Почему бы нет. Но я не вижу, что еще можно сделать. Мы использовали все свои боеприпасы.

Она допила водку.

– Не беспокойся. У меня бредовых идей навалом.

– Надеюсь, это гипербола?

Той ночью, когда Эма решила, что пора спать, и закрыла глаза, комната начала тихонько вращаться. Она довольно улыбнулась и погрузилась в сон, успев перед этим поклясться себе, что не станет копаться в историях, связанных с Шарлоттиной работой, пока не появятся более или менее конкретные наводки. Конечно, быть безработной скорее приятно, но после тестирования вибратора на разных скоростях она все же решила, что пора искать новую работу. А за несколько лет существования в журналистике Эма усвоила одну истину: в этой среде все сводится к связям. При такой системе, основанной на контактах, первым шагом к месту работы становилась регистрация на Фейсбуке. Утром она встала с ощущением мощной мотивированности. Это будет ее день. С отпуском покончено, она берет в свои руки бразды правления собственной жизнью и начинает ускоряться в направлении успеха. Когда она вышла в кухню, ее ожидало первое разочарование: со вчерашнего дня температура упала на пятнадцать градусов, а с грязно-белого неба в лицо парижанам сыпал въедливый дождь. Она сразу вернулась в спальню и натянула спортивные штаны и толстый свалявшийся свитер. Потом, запасшись непременным литром горячего чая, уселась к компьютеру. Сначала нужно было отыскать приемлемую фотографию для профиля, и Эма с удивлением отметила, что на всех снимках она демонстрирует полуобнаженную грудь. Повозившись, она все же нашла фото, на котором была достаточно одетой и не походила на безработную девушку по вызову. Она внесла необходимые данные и, когда профиль был готов, отправилась на поиски страниц всех знакомых и полузнакомых коллег, с которыми она пересекалась на протяжении своей краткой журналистской жизни. Часть послеобеденного времени она провела за рассылкой запросов на добавление в друзья, к которым присовокупляла сообщение о том, что будет рада предложениям работы. Когда она успела связаться с тремя десятками собратьев по перу, а глаза стали уставать, Эма разрешила себе передышку. Оставалось ждать ответов. Она приготовила четыре бутерброда с нутеллой и проглотила их перед экраном телевизора, где шел детектив. Час спустя, уверенная в том, что ее усилия уже должны были принести плоды, а убийца в любом случае бывший муж, она выключила телевизор и снова заглянула в Фейсбук. Большинство адресатов, как выяснилось, действительно ответили. Отрицательно. Никаких осязаемых результатов, помимо туманных обещаний типа “Буду держать тебя в курсе, если о чем-то услышу. Кру-у-уто, что ты на Фейсбуке. Выпьем как-нибудь в ближайшие дни?”, или “Как ты там?”, а также “Все такая же сексуальная”. И ни одного “Сейчас мы как раз ищем человека для культурной рубрики, зайди ближе к вечеру подписать контракт”. У Эмы возникло крайне неприятное подозрение, что она расстреляла все свои патроны за один раз. Она запретила себе думать об этом и погрузилась в решение идиотских тестов на Фейсбуке. В 18.00 она увлеченно отвечала на вопросы анкеты “Скажи, как ты занимаешься любовью, и я скажу тебе, какой ты австрийский философ”.

Когда она вечером отправилась к Блестеру, в груди пульсировал комочек тревоги. Они часто проводили вечер и ночь в его квартире, что было удобно, поскольку он ходил на работу… В автобусе Эма прислонилась лбом к оконному стеклу, исчерченному дождем, и наблюдала за сменяющими друг друга парижскими улицами. Перед мэрией XI округа пешеходы быстрым шагом покидали метро, торопясь уйти подальше от работы и поскорее вернуться домой. Симпатичные девушки, пропустившие прогноз погоды, дрожали от холода в майках. Женщины постарше запаслись шерстяными кофтами. Дети с криком рассекали на самокатах. Мужчины в солидных костюмах быстро шагали, погруженные в свои мысли. Эме пришло в голову, что вот теперь она еще дальше, чем обычно, от большого человеческого сообщества. Она посмотрела на свои красивые ботинки на подставке для ног, на отлично скроенные джинсы, безу-пречно перекрывающие щиколотку и край обуви. Она смешна. Так смешна, что плакать хочется. Она прекрасно одета, вымазана всеми существующими кремами от морщин – и что это ей дает? Работы нет. Социальной жизни нет. Абсурдность ее существования превращалась в объективную реальность. Может, в этом и заключается функция работы? В том, чтобы обеспечить человека иллюзией смысла. Автобус затормозил на красный свет, и Эма стала рассматривать дерево с черным от плохой экологии стволом и ветками, покрытыми зелеными листьями. Рокантен. Вот она кто – Антуан Рокантен из “Тошноты” Сартра. Неожиданно неспособная представить себя в будущем, завязшая в настоящем мгновении. Ей было тяжело дышать, и чем больше она сосредоточивалась на этом дереве, абсурдном пятнышке природы посреди города, тем большая тяжесть на нее давила. Автобус тронулся с места, и Эмины мысли опять потекли примерно в том же направлении. Пока она не начала искать работу, ей удавалось жить с иллюзией, будто найти ее будет нетрудно. Но когда она столкнулась лицом к лицу с действительностью, ее накрыла волна страха. А если ничего не получится? Если придется менять профессию? Если ничего не прорежется до окончания выходного пособия? Ей даже не светит минимальная социальная доплата, поскольку ОРПГФ ее отменила. Она окажется на улице. Или станет проституткой. Эма ощутила слабый прилив уверенности от мысли, что всегда сможет рассчитывать на секс как на источник за-работка.

Когда Эма уже собралась звонить в дверь, у нее мелькнула мысль, не сделать ли лицо. Лицо сильной, благополучной женщины, уверенно чувствующей себя в своих прекрасных ботинках. А потом она передумала. Пора признать, что все не так уж хорошо. Поэтому она решила не убирать из глаз оттенок грусти. Однако открывший ей Блестер ничего такого не заметил. На его губах играла странная улыбка, смесь блаженства и эйфории, и он с порога объявил возбужденным голосом:

– Пошли, мы сегодня ужинаем в ресторане, я должен сообщить тебе улетную новость.

Она попыталась напомнить, что ненавидит сюрпризы, объяснить, что у нее сегодня не лучший вечер, но он радостно отмел все возражения взмахом руки. При виде его супервеселого лица она на какое-то мгновение заподозрила, что, возможно, забыла о собственном дне рождения и как бы ей не угодить на праздник-сюрприз. Но нет, никакого скопища друзей, затаившихся в неосвещенном зале ресторана, куда он ее привел. Заведение притворялось забегаловкой и делало ставку на качество еды, а не на оформление интерьера. Эма надеялась, что это Блестер ее угощает, потому что ей надоело платить за свою феминистскую независимость. Ожидая, пока официант принесет заказ, он объявил:

– У меня был прекрасный день.

– Да, похоже на то. А у меня нет. Дерьмовый денек у меня выдался.

Он сделал вид, что огорчен, но получилось не слишком убедительно, на Эмин взгляд.

– Чем ты занималась?

– Искала работу. И не нашла. С ума можно сойти. Все забито. Ни одно издание не хочет брать сотрудников. Сплошная засада.

– Найдешь в конце концов.

Странноватая улыбка будто приклеилась к его губам.

– Или не найду, – поддалась она депрессивному порыву.

– Обязательно найдешь! Когда есть талант, когда ты хорошо делаешь свою работу… Ну, то есть, когда ты отличный профессионал, это всегда рано или поздно признают. Парижская пресса – тесный круг. Так или иначе, но люди узнают о твоей работе.

– М-м-м… Правильно ли я понимаю, что, если никто до сих пор не прибежал ко мне с приглашением в редакцию, значит, я – не лучшая? Не уверена, что твоя логика поднимет мне настроение.

– Да вовсе нет, я не то имел в виду.

После того как они съели горячее, он уговорил ее взять десерт.

– Пожалуйста, очень тебя прошу, я угощаю.

Ну и глупо он выглядит, решила она и с какого-то момента начала подозревать, что его сюрприз как-то связан с ее безработицей. Может, он нашел для нее грандиозное место? Это было бы чудом. Лучшей новостью в ее жизни. Она обещает выйти за него замуж немедля. Она дождалась, пока официант поставит перед ней шоколадный фондан, а потом не выдержала:

– Ну и?.. Где она, твоя классная новость?

– Тебе понравится. Ты будешь даже гордиться мной. Я ухожу из нашей конторы! Сегодня днем подал заявление.

Она вытаращила глаза от изумления. Он присоединяется к ней на каторге безработицы, и она должна считать это гениальным? Эма спокойно положила ладони на стол, наклонилась к нему и стала объяснять:

– Нет, но послушай, Блестер… В действительности безработица – это, чтоб ты знал, ужасно. Не спорю, тебе нелегко вкалывать на мудака, который выставил меня за дверь, но, учти, ты рискуешь совершить самую жуткую глупость, о которой сильно пожалеешь.

Улыбка Блестера стала еще чуть шире.

– Ну уж нет! Можешь не беспокоиться. Я не ухожу в никуда. На самом деле мне предложили другую работу. Платят в три раза больше… и главное… это Vanity Fair! Представляешь? Меня берут в Vanity Fair!

Эма окаменела, ложка покачивалась в ее руке, замерев на полпути между тарелкой и ртом, и из нее стекали тонкие струйки шоколада.

– Что-о-о? – У нее даже голос пропал.

– Ты же знаешь, я тебе говорил, что они собрались выпускать французскую версию и ищут дизайнеров. Я отправил им портфолио, и они пригласили меня, чтобы сообщить, что им понравилось. Больше того, они хотят меня обязательно.

– Гениально. Охренеть. Я так рада за тебя.

Ей хотелось немедленно исчезнуть. Непонятно, откуда у нее нашлись силы на восторженную улыбку.

– Не знаю, что и сказать. Фантастика.

– Ты рада за меня?

Она с усилием сглотнула слюну:

– Да.

Ей хотелось умереть. Натуральный кошмар. Она переживала сейчас самые унизительные мгновения своей жизни.

– Не могу поверить. Выхожу на работу на следующей неделе. Честно говоря, получить такое предложение в моем возрасте – это что-то невероятное. К тому же у меня появятся деньги и я смогу помогать тебе, если что.

Она покивала и произнесла несколько раз подряд “м-м-м… м-м-м…”, что могло с равным успехом сойти за выражение и восторга и страдания.

– Ну что тут скажешь. Такое э-э-э… такое счастье… Это наполняет меня радостью за тебя. Ты это заслужил. Ты – лучший дизайнер Парижа.

– Спасибо. Приятно слышать, но поаккуратнее – я в конце концов в это поверю. Кекс будешь до-едать?

Эма бросила косой взгляд на шоколадную какашку, плавающую посреди лужицы растекшегося заварного крема, скривилась от отвращения, но решительно схватила ложку, зачерпнула ею как можно больше какашки и крема и храбро засунула все это в рот. Она расправилась с десертом за четыре раза, взявшись за дело со всей, определим это так, энергией отчаяния. После такого самоубийства посредством шоколада Эма смогла разговаривать с Блестером спокойнее. Ни за что на свете она не хотела отравить ему радость, тем более из-за собственной подавленности и горечи, которая, вполне возможно, была лишь следствием гормонального сбоя. Это слишком важное мгновение, и он должен в полной мере насладиться им. Он это заслужил. Она заставила себя поздравить его, задать вопросы, обрисовать развитие его блистательной карьеры. На ее губах играла лицемерная улыбка, но навалившийся на нее страх трансформировался в мощный приступ тошноты, в рвотное цунами, угрожающе плескавшееся в животе.

Весь остаток вечера Эма старалась убедить себя не только в том, что это феноменально, но и в том, что она искренне рада за него. По всей видимости, именно радость она и испытывала в глубине души, но только совсем в глубине. Ей не терпелось остаться одной, чтобы разобраться с навалившимися на нее противоречивыми эмоциями. Ей это удалось ближе к часу ночи, когда Блестер заснул, а она лежала в темноте его спальни, уставившись широко открытыми глазами в потолок. Приходилось признать: только что у них случился самый неудачный секс за всю историю их отношений. Но она знала, что по-другому и быть не могло, а также что в этом только ее вина. Единственное, что позволило бы ей сегодня достичь оргазма, это привязать Блестера и отстегать его до крови. Потому что она подыхала от зависти. Вместо этого она только вонзила ногти ему в спину, может, чуть-чуть слишком сильно, и он вскрикнул “Ой… осторожно… мне больно”. Еще бы не больно, ей хотелось убить его. Но она догадалась, что это будет неправильный ответ, и ей оставалось только злиться и ждать, пока все завершится. Она, Эма, лежа на спине, пассивно ждала, пока ее мужик кончит. Хуже того, у нее возникло легкое отвращение и раздражение, когда Блестер попытался поцеловать ее в губы и вообще старался быть нежным и смотрел на нее с любовью, пока они трахались. Она постаралась заставить его сменить позу, чтобы не видеть всех этих проявлений влюбленности, но ничего не вышло. В какой-то момент у нее даже промелькнула мысль, что, если это продлится еще минуту, она даст ему пощечину, чтобы отвалил.

В подобных ситуациях, когда, как ни крути, ничего нельзя сделать, повторяешь себе, что когда-нибудь это кончится. Именно это говорила себе Эма, вытянувшись в постели рядом с храпящим Блестером. Когда-нибудь это кончится. Пока что я в шоке, но уже завтра утром мне будет на это наплевать. Не сравнивать же свою профессиональную карьеру с Блестеровой на том лишь основании, что они работали в одной сфере, в одной и той же газете, из которой ее вышвырнули на улицу, как паршивого щенка, и теперь никто не хочет брать ее на работу, тогда как он покидает редакцию с высоко поднятой головой, поскольку его переманило известное во всем мире крутейшее издание. Это было бы полным абсурдом. И тем не менее подтверждалась догадка, промелькнувшая у Эмы, когда она рыдала у себя дома под душем после трех дней затворничества. Суть этой догадки заключалась в том, что ее жизнь – всего лишь бесконечный кошмар. Вернулось убеждение, что где-то что-то пошло наперекосяк. И это серьезно. Несколько лет все было отлично, что называется, шло как по маслу. Она была уверена, что принимает правильные решения и все складывается лучше некуда, и тут вдруг жизнь слетела с рельсов. Ее положительная энергия испарилась. Но когда? Где? Почему? Пора, наверное, прекратить возлагать вину за это на Шарлотту. Эма прокручивала случившееся за последние недели и месяцы, восстанавливала ход событий, чтобы найти, где именно она накосячила, и знать, что именно нужно будет исправить, если однажды ей вдруг представится такая возможность. Ну-ка, ну-ка, возможно, все дело в том, что у Блестера уже его пятнадцатая жизнь, тогда как у них с Фредом только вторая. Они новички в деле реинкарнации.

Она отлично помнила, что в самом начале пыталась убедить себя, будто увольнение – хорошая вещь, удобный предлог, чтобы обновиться, заново раскрутить свою карьеру. Тьфу… Чушь собачья. От волнения она повернулась на бок, и Блестер заворчал. Она посмотрела на будильник. Он показывал 01.57. Возможно, она плохая журналистка, возможно, все написанное ею полное говно, но о ее профессионализме нельзя судить по тому, что она делала на старом месте. Нужно действовать методично. Работу ей не предлагают. Ладно. Значит, надо рассылать резюме. Но для этого она должна иметь что предложить. Застыв в постели, она и так и эдак вертела задачу в голове, но безрезультатно. От усталости ее реалистичные выводы понемногу трансформировались, превращались в череду фантазий. Она закрыла глаза и представила себе, что ее взяли в американскую версию Vogue (в этом сценарии, естественно, она должна была знать английский). Эма видела, как она выходит ранним утром из своего нью-йоркского лофта, движется по залитым солнцем улицам в куртке от Ива Сен-Лорана и стильных вытертых джинсах, с “эпплом” в сумке из натуральной кожи. Вот она приходит в редакцию Vogue, все доброжелательно здороваются с ней, в офисе ее ждет Алиса с блюдом суши. Эма договорилась, что ее возьмут на работу. Она рассказывает ей об отпуске, проведенном с Габриэль на Фиджи. Общая обстановка непринужденная и одновременно искрящаяся весельем. Она уже собралась спуститься в спа в подвале здания, когда ее разбудило землетрясение. Эма приоткрыла затуманенные глаза и увидела, что ночной столик вздрагивает. Она потянулась за своим телефоном. На экране высветилось “Габриэль мобильный”. Чтобы не будить Блестера, Эма встала и нажала на кнопку, только когда вышла в коридор.

– Алло?

– Эма?

– Да.

– Это Габриэль. Можешь ко мне приехать?

– …А который час?

– Три. Приедешь? Я очень хочу тебя видеть.

– Ты где? Надралась?

– Нет. Я тут в одном баре, на Больших бульварах. В том, что на углу рядом с выходом из метро. У меня садится батарея. Жду тебя. До скорого.

Она отключилась. Естественно, первым побуждением Эмы было вернуться в постель к своим грезам. Тем не менее она стояла возле ванной и не двигалась с места. Хотелось спать, но Габриэль впервые позвонила ей посреди ночи. И в ее голосе звучало что-то новое. Странное. Эма вздрогнула. Она вернулась в спальню, намереваясь снова уснуть, но, поколебавшись, собрала шмотки и пошла в ванную. Бросила взгляд в зеркало. После сна лицо у нее опухло, как у боксера к концу чемпионата. Наверное, она крепко спала, когда позвонила Габриэль. Ну и пусть, вздохнула она. Все равно она безработная и завтра ей нечего делать, кроме как оплакивать свою печальную судьбу. И ей не заснуть, пока она не проверит, все ли в порядке у герцогини. Эма оделась и оставила Блестеру записку. На улице опять потеплело. Она сняла куртку и перекинула ее через ремень сумки. С этой погодой сплошные неожиданности. Всего несколько часов назад прохожие дрожали от холода. И вот, вопреки всем ожиданиям, ночью температура поднялась. Она махнула проезжавшему такси и уютно устроилась на сиденье. На Больших бульварах жизнь кипела, как обычно, независимо от времени суток. Когда такси затормозило на углу, Эма увидела за столиком на террасе Габриэль, окруженную тремя молодыми людьми, которые ели ее глазами, пока она разглагольствовала. Даже с такого расстояния и через стекло с первого взгляда было ясно, что она пьяна в дым. Эма расплатилась и вышла из машины. Увидев ее, Габриэль завопила:

– Ага! Вот и Эма! Эма, я о тебе рассказывала, и они захотели непременно с тобой познакомиться.

Эма кивнула внимающей Габриэль публике с вздыбленными пенисами и села рядом с подругой. Визгливый голос, растекшаяся тушь, менее безупречный, чем обычно, наряд.

– Чуток протрезвеешь, и я отвезу тебя домой, – объявила Эма тоном, не терпящим возражения.

– Нет! Я должна допить!

Эма закурила. Габриэль начала расточать похвалы Эме, перечисляя все ее достоинства:

– Эма – невероятная женщина. Лучшая журналистка в мире. Умная, тонкая, веселая, добрая… К тому же абсолютно психоригидная.

Эма недоумевала: что она здесь делает, когда могла спокойно лежать в постели с Блестером. Габриэль явно не собиралась возвращаться домой. Эма подумала: застань ее в таком состоянии и в веселой компании Ришар, он наверняка бы устроил скандал. Такие выходки вредны для имиджа. В конце концов Эме надоели похотливые взгляды троицы зеленых юнцов, и она вежливо попросила их удалиться:

– Ладно, месье, пожалуй, пора оставить нас, девушек, наедине.

Она боялась, что Габриэль возмутится, но та повернулась лицом к окну, прикрыла глаза и блаженно улыбалась. Когда парни ушли, Эма легонько потрясла ее за плечо:

– Габриэль, ты как? Спишь, что ли?

Та открыла глаза и улыбнулась:

– Нормально. Все в порядке. А ты как? В тоске?

– Э-э-э… Нет. Зачем ты просила меня приехать?

Габриэль наклонилась, ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от Эминого. Эма улавливала запах ее дыхания, смесь ванили и вина. Габриэль попыталась остановить разбегающиеся зрачки, чтобы заглянуть в ее глаза, и прошептала:

– Я должна тебе кое в чем сознаться. В чем-то ужасном.

Габриэль замолчала и, не произнося ни слова, смотрела на нее.

– Да?

– Эма… – Голос и выражение лица делали ее похожей на заговорщицу, типа Маты Хари. – Эма, – повторила она, – я Габриэль д’Эстре.

– Габриэль, – ответила Эма с той же интонацией, – я знаю.

Габриэль еще больше наклонилась, наполовину по собственному желанию, наполовину из-за того, что была слишком пьяна и пыталась сохранить равновесие. Эма испугалась, что она сейчас ее поцелует, и положила руку ей на плечо, чтобы удержать на расстоянии.

– Как тебе объяснить? Я и есть Габриэль д’Эстре. Та самая Габриэль д’Эстре. Я все помню. Ну… не все, но по ночам, знаешь, мне снится Генрих.

– Генрих?

– Да… Генрих Четвертый. Вот и доказательство.

Ну конечно, ухмыльнулась про себя Эма. С другой стороны, у каждого свои улеты в прошлые жизни. Вдруг Габриэль схватила ее за руку и сжала изо всех сил. У нее были ледяные пальцы.

– Пошли. Я должна отвести тебя в “Убежище”.

Эме не впервой было проводить ночи, переходя с подругами из бара в бар, ничем особым ни в одном из них не занимаясь, если не считать непрерывного повышения содержания алкоголя в крови. Обычно финишировали они в каком-нибудь клубе, чаще всего в “Скандале”. Но вполне возможно, что она отстала от жизни и не ориентируется в последних рейтингах парижских сексодромов. Она решила, что “Убежище” и “Скандал” – заведения примерно одного уровня. Очень громкая музыка, слишком дорогая выпивка и никаких проблем с траханьем. Но было уже поздно, Эма устала, и ей хотелось вернуться к Блестеру. Она совершенно не планировала зажигать этой ночью. Поэтому она приложила все силы, чтобы уговорить Габриэль вернуться домой. Безуспешно. Она всячески старалась разубедить герцогиню, но та встала, демонстративно отказываясь слушать. Когда Эма напомнила ей, что неплохо бы расплатиться, Габриэль расхохоталась и объяснила:

– Они меня хорошо знают! К твоему сведению, у меня тут изрядный долг. – Она направилась к выходу, опасно покачиваясь на высоченных каблуках.

В соответствии с Эмиными предчувствиями, Габриэль сделала несколько неуверенных шагов и свалилась. Эма бросилась ее поднимать. Падая, герцогиня разорвала колготки от колена до верха бедра.

– Отведи меня, – умоляюще простонала она.

Только каким-то чудом им удалось добраться до “Убежища” целыми и невредимыми. Дверь была окаймлена красными неоновыми трубками, окна задернуты старыми шторами из бордового бархата, а все вместе это напоминало “Скандал”, но Эма сразу догадалась, что это настоящее заведение с проститутками. Она схватила Габриэль за плечо, пытаясь ее остановить.

– Мы же не пойдем туда?!

Габриэль высвободилась и открыла дверь. У Эмы не осталось выбора, и она последовала за подругой. Внутри пришлось подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Эма предположила, что свет приглушен не из стыдливости, а чтобы замаскировать скверное качество девушек. Габриэль устроилась у стойки, на которой была водружена ваза с презервативами и спичечными коробками. Длиннющие ноги, поехавшие колготки и размазанный макияж делали ее похожей на падшую женщину-вамп. Из-за стойки матрона весом кило в сто двадцать послала ей беззубую улыбку. Эме казалось, что она угодила в сцену из низкопробного кино.

– Привет, Герцогиня. Сколько лет, сколько зим. Джин с тоником? А что твоей подружке?

Эма с изумлением посмотрела на нее и пробормотала:

– Коку.

Габриэль закурила, а матрона поймала удивленный Эмин взгляд.

– Не парься, ты тоже можешь курить, – объяснила она. – Это не особая привилегия Герцогини. Мы частный клуб. Здесь все дозволено.

Она разразилась непристойным хохотом, который перешел в приступ кашля. Эма взяла спичечный коробок с мелкой надписью “Убежище” и тоже зажгла сигарету. Бар был пустым, если не считать трех усталых проституток, которые играли в карты и перешептывались. Над их головами висели пошлые гравюры с изображением жалких и смешных оргий. В глубине помещения, за красными занавесями, просматривалась лестница. Эма сидела на табурете и молча цедила свою коку, глядя на идеальный профиль Габриэль и дожидаясь, когда та ей все объяснит. Она не могла удержаться от мыслей о сексуальных забавах, которые наверняка имели здесь место всего несколькими часами раньше. В зале пахло затхлостью, пылью и чем-то, что, по всей видимости, недавно было феромонами, насыщавшими атмосферу. Когда Габриэль повернула к ней лицо, ее голубые глаза были затуманены слезами.

– Я знаю, тебе не нравится Ришар. Не уверена, что выйду за него замуж, но если это произойдет, тебе придется с ним нормально общаться. Ты должна будешь меня поддержать, потому что ты – моя подруга, Эма. А подруги так и поступают, поддерживают друг друга. Но… Оглянись вокруг, ты все поняла?

Эма отрицательно покачала головой, в которой вертелась одна-единственная фраза. “Веревка разорвана”. Габриэль сейчас обрывает свою веревку, и Эма должна оставаться рядом, чтобы подхватить ее.

Габриэль продолжила страдальческим голосом:

– Оглядись вокруг, и ты поймешь, что я не могу выйти за него замуж. Не могу я так с ним поступить. Не могу вывалить все это на него, а потом попросить на мне жениться, несмотря ни на что. Так не делают.

Черная от туши слеза скатилась по ее щеке, оставив длинный вертикальный след. Никогда еще она не была такой красивой.

– Я слишком много видела. Гораздо больше, чем надо. Я видела жуткие вещи. Естественно, я имею в виду не Варфоломеевскую ночь – тогда я еще не родилась, как ты догадываешься. Но все остальное… Я не стану тебе это рассказывать. Тебе своих заморочек хватает… Знаешь… когда я с вами познакомилась, с тобой и с Алисой, вы меня ни о чем не спрашивали, не пытались узнать, почему я тем вечером надиралась в одиночестве. Вы не задавали вопросов. Вы меня приняли, и вы уважаете меня, что бывает не часто. Уважение – такая редкость. Я всегда буду с тобой. Если вдуматься, я вас никогда не обманывала. Как и Ришара. Но долго я так не выдержу.

Эма не до конца понимала, какой смысл заключен в ее намеках, почему они пришли в этот бар с проститутками и откуда его хозяйка знает Габриэль. Она приходит сюда время от времени, чтобы оттянуться в сомнительной компании? Или же она здесь раньше работала? Все это как-то не совмещалось с реальной действительностью. К тому же Эма страшно устала. Но главное, ее околдовывала трагическая аура Габриэль. Притягательная власть отчаяния. Ее крайняя бледность контрастировала со слишком красными от вина губами. Потекшая тушь вокруг прозрачных глаз делала их огромными. Впервые Эма замечала в ней нечто от уличной девки, от наркоманки, которая достигает божественных высот, перед тем как окончательно рухнуть в грязь. Раньше она такого не видела. Разве что у великих актрис. Габриэль что-то говорила, а в Эмином воображении всплывало испачканное кровью протестантов девственно белое платье Изабель Аджани на афише “Королевы Марго”. Что Габриэль пытается ей сказать? Что хочет до нее донести? Может, ее просто захлестнул поток жизни, воспоминаний и ей нужно на несколько часов отдаться ему, будучи уверенной, что подруга не оставит ее, займется ею. Под конец речи Габриэль взяла Эмины руки в свои, по-прежнему ледяные, и потребовала, чтобы та ей кое-что пообещала.

– Поклянись, что забудешь все, что я сказала тебе этой ночью.

Эма поклялась.

Отказываться от обещания Эма не собиралась, более того, проснувшись назавтра, вообще была уверена, что все это ей приснилось. Но независимо от того, плод ли ее богатого воображения эта история или нет, она обо всем забудет – такую она дала клятву. Чтобы не бояться встречи с Габриэль, придется никогда не вспоминать об этой ночи и не пытаться строить какие бы то ни было умозаключения.

Депрессия Фреда, заявившего по телефону, что ему не хочется выходить из дому, сюрная ночь с Габриэль в духе Бретоновой “Нади”, Алиса и ее отношения с Гонзо, профессиональный тупик, в котором она сама оказалась, – Эма посчитала, что для одного человека это чересчур. Но самой большой ее мукой был социальный взлет Блестера. Она, естественно, продолжала держать лицо. Ни за что на свете она бы не отказалась от того, что, с точки зрения разумности, казалось ей наилучшей линией поведения. Потому что Эма гордилась тем, что она – женщина разумная, хоть и с легкой сумасшедшинкой, из-за чего, кстати, и должна удерживать себя в пределах психической нормы. Не может она позволить себе поддаться безумным порывам. К тому же с Блестером все было супер – единственная сфера ее жизни, приносившая чувство благополучия и успокоения. Дни она проводила в депрессии, как и положено безработной, зато романтические вечера и ночи поднимали дух. Однажды ночью, после того как они занимались любовью (потому что теперь они несомненно занимались именно любовью), Блестер даже прошептал: “Я никогда не был так счастлив”. В некотором смысле она тоже была счастлива. Она переживала прекрасную любовную историю, и нельзя было позволить материальным заботам и неуместной зависти отравить ее. К тому же Блестер вел себя просто идеально. В чем его можно упрекнуть? Он милый, предупредительный, чуткий, всегда поддерживает ее, к тому же веселый и слегка эксцентричный. Позже Эма удивится, куда делось ее трезвое восприятие. Наверное, она сознательно убедила себя в том, что все хорошо и правильно. Иначе она бы заметила, что дошла до ручки. Она не подозревала, что пылкое стремление к рациональности отравит ее разум и загонит в глубокий мазохизм. Так, она постоянно вбивала себе в голову логическую конструкцию “я очень рада за него, ведь он достоин такого места”. Это, естественно, предполагало, что талант всегда вознаграждается, и подводило к неизбежному выводу, что она, следовательно, заслуживает того поганого положения, в котором очутилась. Софизм, построенный на дешевой психологии. Она закрывала глаза даже на самый главный показатель того, что все не так, на показатель, который постоянно был у нее перед глазами и заключался в том, что они теперь занимались только любовью, а сеансы садо-мазо остались далеко в прошлом, и их ей постоянно не хватало. Так вот, даже фрустрацию она старалась игнорировать. Естественно, она замечала, что смотрит теперь самую грязную порнуху и ищет в ней то, чего ей недостает в жизни, однако отказывалась видеть в этом провал своих романтических отношений. Эти отношения были единственным, что у нее осталось. Признать, что они не столь идеальны, как она утверждала, было равносильно признанию полного фиаско всей жизни. Если чтобы сделать вид, будто ничего не случилось, достаточно чаще мастурбировать под садомазохистские игры на экране, она согласна.

Ее прекраснодушие пошатнулось, однако, когда Блестер устраивал отвальную. Эма на нее не пошла – она не была готова снова встретиться с бывшим шефом и со всей редакцией, которую не видела со дня своего увольнения. Поэтому она дожидалась Блестера у него дома и, чтобы справиться с дурным настроением и отчасти из чувства вины за то, что недостаточно радуется его успеху, принялась готовить ужин. Пока блюдо сидело в духовке, Эма решила немного прибрать, чтобы убить время. Но когда Блестер вернулся и показал, что ему подарили на прощание, у нее едва не снесло крышу от злости и зависти. Они все скинулись и подарили ему последний эппловский гаджет, о котором она даже и мечтать не могла при ее-то смешном выходном пособии. Она не сдержалась и после раздраженного замечания типа “очередная хреновина, сделанная китайскими детьми” пустилась в пафосное выступление по поводу этого гребаного общества потребления, где люди самоутверждаются только за счет вещей, которыми владеют. Но благородные морально-политические убеждения сами по себе, а комок слез в горле сам по себе.

Червяк уже проник в плод, даже если на первый взгляд не успел ничего испортить. Их любовная история оставалась красным и красивым яблоком, круглым, аппетитным, сочным, блестящим. Но микроскопическая личинка, темная и ползучая, росла, питаясь мельчайшими кусочками гнили, которую они ей подкидывали. Недоразумения, что-то невысказанное, бестактности, замалчивания. Именно тогда состоялась вечеринка, которая, как потом уже, задним числом, догадалась Эма, как раз и стала поворотным моментом. Моментом, после которого все ускорилось. Моментом, когда она решилась броситься очертя голову по дороге, которая не могла не привести к катастрофе. До того она лишь робко поставила на эту дорогу одну ступню.

Тем вечером Блестер повел ее в гости к коллеге. Он был на взводе в предвкушении ее знакомства со своими новыми друзьями, и Эма потрудилась над собой, чтобы классно выглядеть и не подвести его. То есть надела блузку с самым большим декольте. Итак, они отправились на междусобойчик, который, возьми она на себя труд задуматься хотя бы на минуту, неминуемо должен был стать верхом унижения. Но к этому чувству она не привыкла или привыкла недостаточно для того, чтобы предугадать его.

Большая квартира в псевдорабочем районе, излишне пронзительная, но модная музыка, все окна нараспашку, чтобы впустить хоть чуть-чуть воздуха. С каждым днем становилось жарче, и теперь даже ночь не приносила прохладу. Произнеся в один голос с Блестером веселое “добрый вечер”, когда на входе им встретились первые гости, Эма успела отметить: “Ну и ну… это же настоящий семейный выход…” – но не стала на этом зацикливаться. Она машинально окинула комнату взглядом в поисках стола и водки на нем. К счастью, бутылка незамедлительно отыскалась: она была полупустой, но спокойненько стояла и поджидала Эму. Следующие полчаса она провела, выслушивая разговор о работе Блестера и двух его коллег и понемногу прихлебывая водку. Пару раз она попыталась пошутить, но не снискала ожидаемого успеха. Возможно, ее юмор близок только антиглобалистам. Через полчаса под тем предлогом, что стакан Блестера опустел, она вернулась за добавкой. “Ах, дорогой, ты уже все допил. Хочешь еще?” Подойдя к столу, Эма налила себе щедрую порцию, как вдруг за ее спиной раздался мужской голос:

– Будьте осторожны, мадемуазель, как бы водка не ударила вам в голову.

Она подняла глаза и увидела пожилого ловеласа: седые волосы, голубые глаза с желтоватыми белками, наводившими на мысль, что тема знакома ему не понаслышке. Эма пристально всмотрелась в его лицо и, убедившись, что это сказано всерьез, сначала расхохоталась, а потом ответила:

– У меня, по крайней мере, от выпивки не перестанет стоять.

Она вернулась к Блестеру, который продолжал свою оживленную беседу, и собиралась рассказать ему, что старый кретин заявил ей, Эме, чья репутация алкоголички устоялась давным-давно, когда один из коллег, увидев ее с двумя стаканами, произнес:

– Ну-ка, ну-ка, мы, кажется, любим водочку? Нужно быть поосторожней.

На этот раз Эма раздраженно завела глаза к потолку:

– Нет, с ума сойти… Да, мы любим водочку. К тому же мы – женщина, но это не мешает нашей привычке как следует надираться. Алкоголизм, увы, не привилегия мужчин.

Ее реплика была встречена напряженным молчанием, но коллега решил прийти ей на помощь.

– Да, правда. Зачастую мы забываем о проблеме женского алкоголизма. Ладно, Эма, а чем ты по жизни занимаешься?

Тьфу… Тот самый вопрос, которого сегодня вечером она надеялась избежать. При общении с Алисой и ее друзьями-барменами, с Габриэль и ее выпускниками Политеха, с Фредом и его секретарской работой ей было (почти) несложно отвечать, что она безработная журналистка. Но на вечеринке, где собралась куча небезработных журналистов, она не хотела в этом признаваться. Не задумываясь, она выбрала стратегию самоуничижения.

– Да ничем. В данное время я по жизни ничем не занимаюсь. Вкушаю радости безработицы, откуда, возможно, мои проблемы с алкоголем.

– Она врет, – вмешался Блестер. – Она блестящая журналистка. Специализируется на культуре.

– Очень мило с твоей стороны, только фишка в том, что я ничего не делаю. Я не работаю.

– Еще как работаешь! – Он повернулся к коллегам. – Сейчас она выступает диджеем. И пользуется бешеным успехом. Они с подругами организуют улетные вечеринки.

Эма с ужасом наблюдала за тем, как он предает ее. Диджей. Улетные вечеринки. Подруги. Что он с ней вытворяет? Она попыталась возразить:

– Спасибо за столь лестную презентацию, но это же не моя профессия, как тебе известно…

На середине фразы собственный голос поверг ее в изумление. Он был полон агрессивности, с нотками наглости, высокомерия и еще чего-то омерзительного, напоминающего наждачную бумагу. Ее собеседники явно уловили все это, и им было слегка неловко. Эма пробормотала извинения и воспользовалась неустаревающим предлогом туалета, чтобы сбежать. Она попросту проявила невоспитанность и теперь злилась на себя. Она различила в своем голосе, интонациях, выборе слов жесткую, колючую, жгучую горечь. Теперь ее будут считать противной бабой Блестера. Она как будто слышала реакцию коллег после их ухода: “Фригидная истеричка, и больше ничего. Жаль парня – он такой крутой. Наверняка ему непросто с ней. О… долго это не продлится, он найдет себе кого-нибудь получше”. Она вернулась в комнату, забилась в угол, прислонилась к стене и стала вполуха слушать беседу гостей. Явно людей симпатичных – молодой пары и нескольких друзей. Они подтрунивали над своими кулинарными талантами. Было видно, что им приятно проводить такой славный вечер вместе. Как это должно было быть и у нее с Блестером. Господи, что в ней не так?

Они болтали о какой-то ерунде – легко и небрежно. Искренне радовались непритязательным шуткам и примитивным каламбурам. Говорили, смеялись, выражались вежливо и культурно и, что хуже всего, получали от этого удовольствие. Взрывы смеха не были натянутыми. Даже Блестер… Со своего наблюдательного пункта Эма видела, как он непринужденно движется в самом сердце этой нормальности, которую она так долго и усердно отвергала, что сейчас даже не способна имитировать ее, притворяться среди нормальных своей. Она следила за их естественной жестикуляцией, за тем, как они выполняют правила, установленные для упрощения взаимодействия людей в обществе, и постепенно ее охватывал иррациональный ужас. Сердце ее стучало все сильнее, а в мозгу крепла мысль, что она медленно, но верно движется к маргинализации.

Она вытерла о джинсы вспотевшие ладони.

Она же подруга Габриэль д’Эстре, знаменитой любовницы Генриха IV, недавно перевоплотившейся в потаскуху самого низкого пошиба. В такой ситуации, возможно, не так уж удивительно, что она не может найти себе работу, не может зацепиться за нормальные вещи вроде постоянного трудового договора.

Она прислушалась к окружающим, чтобы понять, как им удается:

Даниэль Балавуан – La vie ne m’apprend rien

The Presets – My People

I Am un Chien!! – Grunge