Глава 20

Небо было высоким, пустым и спокойным, того ровного серо-голубого оттенка, который в Северосумске называли «цветом застиранных военно-морских кальсон». Бледное холодное солнце чинно шествовало по пологим небесным тропам, снисходительно глядя на раскинувшийся вдоль морского берега город, выдыхающий в прозрачный неподвижный воздух легкий дым и облака пара.

Северосумск, припорошенный белым, был тих и благообразен, как больной, переживший горячечный кризис и мирно отдыхающий под чистыми, свежими простынями. В небо вернулись чайки, и с той высоты, где они свободно парили, закладывая радостные виражи и изредка взмахивая изогнутыми крылами, город по-прежнему был похож на морского ленивого зверя, тянущегося своим носом к хвосту, туда, где прежде зияла разверстая черная рана, ныне полностью затянувшаяся влажным и плотным снегом. Чайка пролетела над исчезнувшим капищем, покружила над красноватым железным пунктиром поваленного забора, над воротами, опустевшей и выстуженной ветрами будкой охраны, рухнувшими опорами прожекторов, белой стрелой промелькнула над превратившимися в груду развалин, заброшенными домами старых рыбацких поселков, не переживших последнего шторма, резко вскрикнула и устремилась к востоку.

Внизу приходил в себя и подводил печальные счеты Северосумск; чайка летела над деревянным старинным особняком, укрытым за металлической древней оградой и укутанным серебристым сиянием, невидимым людскому взору и похожим на ореол светящихся в косых лучах седых легких кудряшек; над изрытой колесами большегрузных автомобилей, изуродованной железом ангаров, складов и узкоколейной дороги территорией «Лиги»; там птица резко спикировала к окну поста охраны на проходной и присела передохнуть на железный скос подоконника. За мутным стеклом виднелся седой вахтер, стерегущий доверенные ему рубежи, в густых усах его пряталась едва заметная улыбка, а на красноватом лице отражался отсвет того торжества, которое он испытал, ворвавшись вместе с вернувшимся к власти хозяином в директорский кабинет и напугав бледного долговязого человека зычным криком: «Которые тут временные? Слазь!» Чайка, приветствуя, стукнула клювом в стекло и снова взмыла ввысь, взмахнула крыльями, набирая скорость, и понеслась над проспектом. Внизу промелькнуло выгоревшее низкое здание с почерневшими, как пустые глазницы, окнами, заколоченной досками дверью и грубым рисунком рыбьего остова на стене; в кривые улочки и переулки стеснились вросшие в землю пятиэтажки рабочих кварталов Слободки: там, в рюмочной «Капелька», пропахшие спиртом и солью морских ветров завсегдатаи покачивали головами, обсуждая события последних недель; там, в маленькой комнате на третьем этаже, грустила любвеобильная Машка, в одночасье потерявшая сразу двух кавалеров, и ждала, когда приедет ее утешать водитель Андрей, бывший третьим, а оставшийся ныне единственным из поклонников ее пышного бюста; там грузный, суровый мужчина пытался безуспешно понять, как получилось, что из его пистолета подстрелили мальчишку, которого он считал своим сыном. Чайка сделала круг, пролетая над плоской крышей местного театра, где в это время немолодая актриса в шестьсот первый раз исполняла роль Кабанихи перед пустым пыльным залом и думала, как дальше жить и что делать без своего духовного лидера, которая так больше и не вернулась в опустевший офис; пролетела над «Корабелом», на фасаде которого заново закрепили полотнища с красными и желтыми буквами, кричащими о распродажах, а внутри продавщица белья по-прежнему предлагала пеньюарчики и чулочки со скидочкой. Чайка реяла над тусклыми золотыми крестами собора Бориса и Глеба, над осиротевшим зданием мэрии, над «единицей», в коридорах и классах которой не было ни детей, ни взрослых, где сквозняки скрипели дверями, отдаваясь эхом, а убитая девочка смотрела, чуть улыбаясь, на подножие лестницы; над белым зданием городской больницы, в палатах которой на четырех этажах лежали люди, незнакомые, но связанные причудливыми и странными нитями судеб. С высоты птичьего полета отсюда были видны порт, ремонтные доки и размытые дымкой причалы военного Городка, рядом с одним из которых отдыхал от выпавших на его долю тяжких трудов старый белый корвет – он справился с бурей, выжил в шторме и привел домой свой экипаж, хотя некоторые вернулись сюда слишком поздно.

Чайка резко вскрикнула, сложила крылья, стремительно спикировала вниз и, метко нагадив прямо в лобовое стекло припаркованной у тротуара машины, унеслась прочь по своим птичьим делам.

Роза Трок брезгливо поморщилась; прозрачная струя омывателя брызнула на стекло, и резиновые щетки «дворников» зашуршали, размазывая и стирая белесое птичье дерьмо.

– Это к деньгам, – сказал Аркадий Леонидович. – Примета такая.

– Надеюсь. – Роза слегка улыбнулась. – Ну вот, отвлеклась и забыла, о чем я… память стала ни к черту.

– Вы говорили о сыне, – напомнил Аркадий Леонидович.

– Ах да. Знаете, я не верю во всю эту мистику и прочую чертовщину, о которой вы рассказали, а не верю, наверное, потому, что не понимаю. Если предположить, что все это правда, то как дети могли так точно создать ритуал, необходимый для вызова этой… как ее… Мамочки… в общем, того чудища, и наделать с ее помощью столько бед. В голове не укладывается.

Историк покачал головой.

– Ошибочно думать, что все решает правильность ритуалов; тогда можно было бы предположить, что мальчики по какой-то совершенно невероятной случайности в точности повторили обряды далекой древности. Но нет: главное – лишь желание быть услышанными, все равно кем – а вот именно этого они и хотели больше всего, просто потому, что всю жизнь их не слышали, да и видели через раз.

– Ну, может быть, в остальных семьях так и обстояли дела, но не у нас, – категорично возразила Роза. – Моим вниманием Даниил не был обделен, и Петр Маркович уделял ему достаточно времени…

– Да, рабочие встречи по вечерам и анализ успехов и неудач. Я в курсе. Видимо, поэтому он и пришел ко мне, когда ситуация стала критической.

Роза молчала.

– Вы сами выкопали им эту песочницу в процессе своих взрослых и таких важных забав и настолько были заняты ими, что не заметили, во что играют дети. По сути, они там играли в вас самих, только со свойственным подросткам преувеличением.

– Даниил уедет из города, – произнесла Роза после паузы. – Мы говорили с психологами, и все сошлись в том, что дальнейшее пребывание в Северосумске будет для него слишком травмирующим. Отправляем его в Петербург, к старшей сводной сестре: она уже взрослая, и ей будет полезно поучиться ответственности, присматривая за братом. Я первое время побуду еще здесь, помогу Петру со всем разобраться, а потом, может быть, тоже уеду. Или нет. Знаете, у нас теперь есть хорошие шансы вернуть полностью то, что было передано Вениамину. Вы ведь в курсе, что он сошел с ума?

– Что-то слышал, – пожал плечами Аркадий Леонидович.

– Я всегда считала его немного нервным, но такого, признаться, не ожидала. Психоз, галлюцинации, бред. И вот что интересно: как раз накануне его навещала ваша подружка, Карина, кажется, да? Вы знали об этом?

Роза внимательно смотрела прямо в глаза. Аркадий Леонидович сделал удивленное лицо.

– Не имел ни малейшего понятия.

– Однако это факт. Сохранилась запись из переговорной нашего офиса: там все разговоры пишутся в автоматическом режиме. Такой странный визит: пришла, посидела минуты три, соврала что-то про пожертвования интернату, в котором она работала и который якобы Петр поддерживал деньгами, и ушла. А уже ночью Вениамин совершил свой знаменитый забег в трусах по улице, и счастье еще, что его заметили, а то бы мог и околеть вовсе: буря, снег, все такое. Удивительно, вы не находите?

– В мире вообще много удивительного. Больше, чем мы можем представить.

– Ну да, ну да, – покивала, соглашаясь, Роза.

Она повернулась, протянула руку и достала с заднего сиденья небольшой кейс.

– Ну что ж, Аркадий, давайте приступим к расчетам. Мы ведь для этого встретились, верно?

Роза раскрыла кейс.

– Петр просил извиниться за то, что не смог увидеться с вами лично. Очень занят сейчас, знаете ли. Он рассказал, что вы отчитались о своих успехах, и передает благодарность. Я к этому от души присоединяюсь. Честно говоря, ни он, ни я не верили, что у вас что-то получится, но теперь у нас есть основания требовать снятия охранного статуса с земли, предназначенной для строительства. Спасибо. И за сына тоже. Отдельное.

Она осеклась, помолчала немного и продолжила:

– Итак, вот: ключи от трехкомнатной квартиры в Заселье. Бессрочная и бесплатная аренда. Можете переезжать хоть завтра.

В ладонь Аркадия Леонидовича легли два небольших блестящих ключа. К кольцу была привязана бирка с подписанным от руки адресом.

– Теперь про автомобиль. Не обессудьте, машина не новая, пятилетка, но хорошая, надежная и вместительная. Пригодится при переезде. Держите: вот ключи, технический паспорт и договор. Вам нужно только расписаться.

К ключам от квартиры присоединился брелок с логотипом, похожим на стилизованное изображение головы в ковбойской шляпе.

– И деньги. Миллион, верно? Пожалуйста, получите.

Миллион выглядел удивительно несолидно и легковесно: две пачки пятитысячных купюр, перевязанных бумажной лентой банковской упаковки. Аркадий Леонидович растерянно держал деньги в руках, не решаясь рассовать их в карманы.

– Не привыкли к таким суммам, да? – спросила Роза и понимающе улыбнулась. – Уже придумали, как будете тратить?

– Нет еще, – отрицательно покачал головой Аркадий Леонидович. – Посмотрим, там видно будет.

– Позвольте вам посоветовать? – участливо предложила Роза. – Видите ли, у меня есть кое-что на продажу, и, по счастливой случайности, стоит это как раз миллион рублей. Вот, взгляните.

Она достала из кейса несколько помятых, испачканных, сложенных вдвое листов, развернула и бросила Аркадию Леонидовичу на колени. Он взглянул и обмер. С черно-белой фотографии полицейской ориентировки на него смотрела его собственная насупленная физиономия. Он осторожно перебрал пальцами остальное: распечатки статей с «Геникеевки», объявления о розыске – все было здесь, до последней страницы.

– Ну как? – поинтересовалась Роза. – Стоит это, по-вашему, миллиона?

– Так вот, значит, куда они подевались, – медленно произнес Аркадий Леонидович. – А я гадал, кто мог их забрать из квартиры.

– Это вышло случайно. Когда Даниил пропал, мы бросились его искать. Представьте себе, ребенок говорит, что вышел на пять минут встретиться с другом возле подъезда, и не возвращается. Пять минут, десять, тридцать. На камерах у входа в дом видно, что он взял и пошел куда-то, просто растворился в метели. А тут еще эта буря. Петр поднял на ноги всю полицию, стал искать телефоны его друзей, школьных знакомых, но мы и представить себе не могли, что он на ночь глядя отправился в гости к своему учителю истории. В общем, пока муж был занят звонками, я открыла страницу Даниила в социальной сети. Он обычно не выходит из нее, просто закрывает окно браузера, так что можно войти без пароля. Мы никогда не следили за его перепиской и вообще уважаем личное пространство, но тут был экстренный случай. В общем, я прочла, как он просил разузнать ваш адрес у знакомой девочки. Мы тут же поехали к вам на квартиру – я, Петр, наш водитель Андрей и еще двое оперативников, которые к тому времени четверть часа слонялись у нас по дому. Звонить не стали, чтобы…

– Чтобы не спугнуть. Понятно.

– Да. Полицейские сказали, что лучше нагрянуть неожиданно. Поверьте, по дороге к вам я чего только не передумала, но вот такого, – Роза коснулась пальцем бумаг, – даже в страшном сне не могла вообразить. Дверь вы оставили незапертой, мы вошли, никого нет, и тут я вижу разбросанные по полу листы, поднимаю, а там это… Хорошо, что в тот момент вас не было дома. Объясниться бы не успели.

– Значит, мне повезло, – отозвался Аркадий Леонидович.

– Да, причем дважды. Второй раз, когда нам позвонил Даниил и попросил приехать на стройплощадку. Вам повезло, что первым мы увидели его, живого и невредимого, а не вас.

Наступило молчание. Листы бумаги дрожали в легком дуновении кондиционированного воздуха.

– Ну так как, мое предложение принято?

– Как будто у меня есть выбор.

– Вот и славно. – Роза быстро вынула две пачки купюр из рук Аркадия Леонидовича и бросила их обратно в раскрытый кейс. Посмотрела на понурившегося историка, чуть коснулась его плеча рукой в тонкой перчатке и сказала успокаивающе и примирительно:

– Аркадий, я правда очень вам благодарна за то, что вы помогли выпутаться Даниилу из этой кошмарной истории. Но у нашей семьи сейчас нелегкие времена. Петр известен как человек слова, за это его любят и уважают все, включая меня, но в настоящее время мы не можем разбрасываться миллионами направо и налево.

– Он знает? – спросил Аркадий Леонидович.

– Нет. И полиция тоже. Пока не знает. Да и я не знаю наверняка, что там такое случилось полгода назад в Питере, но хочу быть уверена, что маньяк-убийца, который пытал и заживо сжигал женщин, не ходит со мной по одним улицам. Надеюсь, я выражаюсь понятно?

– Предельно.

– Ну, значит, квартира вам тоже без надобности.

Связка ключей с подписанным адресом последовала вслед за деньгами. Аркадий Леонидович протянул автомобильный брелок. Роза покачала головой.

– Машина ваша. Нужно же на чем-то отсюда уехать. Бак полный, автомобиль на стоянке недалеко от вашего дома. Уезжайте, Аркадий Леонидович. И спасибо за все еще раз.

Он кое-как сложил листы бумаги и запихал их в карман. Взялся за ручку двери, но в этот момент Роза сказала:

– Да, и еще одно. Ваша подруга Карина – забирайте ее с собой. Потому что если она, предположим, вздумает заявиться ко мне на работу или, быть может, домой, если я случайно встречу ее на улице, в магазине или, к примеру, на приеме у гинеколога, если она столкнется со мной взглядом хоть на секунду, то информация о том, под каким именем вы сейчас живете, будет немедленно передана в полицию. То же самое произойдет, если я внезапно решу пробежаться голой по улице ночью, начну гоняться за чертями с ножом или даже просто умру во сне от разрыва сердца. Нынче такое время, что любая информация может быть восстановлена очень быстро и еще быстрее передана по нужному адресу. Так что не искушайте судьбу. Вы оба покидаете Северосумск.

Комната Леокадии Адольфовны пустовала. В бледных лучах солнца медленно плавала пыль. Матрас на кровати был свернут к изголовью вместе с подушкой и одеялом, с которых уже сняли белье. Оставался лишь чуть заметный запах, похожий на аромат давно засохших цветов, лекарств и розовых леденцов. Карина почувствовала, как защемило сердце.

– Маша, а где Леокадия Адольфовна? Я хотела попрощаться с ней перед отъездом, а ее нет… Что-то случилось? Почему я не знаю?

Сменщица удивленно округлила глаза.

– А я думала, тебе рассказали. Ты как раз болела тогда, спала сутки, я еще воду тебе приносила, а потом ты убежала куда-то, а у меня смена закончилась, а сегодня…

– Ты можешь сказать мне, что с ней?!

– Так ее забрали.

Карина опешила.

– То есть как забрали? Кто?

– Родственники. В среду днем еще. Двое мужчин, такие приятные, представительные. Вежливые очень. Приехали на машине, прошли к главному, потом спустились в регистратуру, оформили все документы и забрали. Вроде один из них внучатый племянник, а другой его троюродный брат. Или нет… я точно не помню.

Горло стиснуло. Глазам стало мокро и горячо.

– Она ничего не просила мне передать?

– Нет. То есть ой! – Маша хлопнула себя полной красной ладошкой по лбу. – Забыла! Да, передавала записку какую-то, сейчас поищу. Была где-то здесь…

Карина ждала. Сменщица яростно рылась в ящиках тумбочки.

– Вот, нашла!

Тетрадный листок в линейку был сложен вчетверо и надписан крупными буквами: «КАРИНЕ». Она взяла письмо, молча прошла в бывшую комнату своей приятельницы, присела на табурет и развернула листок. Неровные, но старательно выведенные старческой рукой буквы расплывались перед глазами.

Карина осторожно сложила листочек, спрятала во внутренний карман пальто, прикоснулась, прощаясь, к холодной спинке кровати, бросила взгляд в окно, взяла сумку и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

На улице было тепло и сыро; запах талого снега и далекое журчание в водостоках делали пасмурный октябрьский день похожим на начало весны. Карина спустилась по деревянным ступенькам и оглянулась последний раз на интернат. Изъеденный временем и дождями, посеревший след букв на фронтоне казался постскриптумом к полученному ей письму: «AMOR VINCIT MORTEM». «Любовь побеждает смерть» – два слова сплелись в вечной схватке, и Карина подумала, что этот раунд остался, пожалуй, за первым из них.

За калиткой ее уже ждали. Огромный черный автомобиль с двухдверной кабиной и длинным открытым кузовом стоял, ворча мощным мотором и выпуская в воздух сизоватый дымок из двух выхлопных труб. Она обошла машину, открыла пассажирскую дверь, вскарабкалась в кресло и забросила сумку на задний ряд узких сидений.

– Привет.

– Привет, – ответил Аркадий Леонидович и тронул машину с места.

Они выехали на проспект, миновали поворот к старому порту и морю и свернули левее, туда, где улица становилась западной трассой, ведущей из города в неизвестность.

– Я рад, что ты согласилась поехать, – сказал он.

Карина пожала плечами.

– Почему бы и нет. Кто-то же должен за тобой присматривать.

Они въехали на виадук над железной дорогой. Слева мелькнула, будто в прощальном привете, территория «Лиги».

– Помнишь, что ты мне сказала тогда, в больнице? – спросил Аркадий Леонидович. – Ну, когда еще объясняла, почему не стала меня убивать?

– Помню, – отозвалась Карина и повернулась, посмотрев на него черными, как колодцы, глазами. – Хочешь, чтобы я повторила?

Он не ответил.

– То клеймо на бедре, – сказала она, – оно никуда не исчезло.

– Знаю, – беспечно ответил он. – А у меня молоток лежит в сумке. Взял с собой, мало ли что.

Карина вдруг улыбнулась. Аркадий Леонидович покосился на нее и слегка улыбнулся в ответ.

– Все-таки хорошо, что теперь мы все знаем друг про друга.

– Да, хорошо. Никакого вранья.

– И сюрпризов.

– Особенно неприятных.

– И ничто теперь не мешает…

– Не мешает чему?

– Быть вместе. По крайней мере, пока.

– Да. Пока.

На большом покосившемся знаке у обочины трассы черная линия перечеркивала белую надпись: «СЕВЕРОСУМСК». Поднятая тяжелой машиной сероватая взвесь из воды и талого снега взметнулась облаком и забрызгала буквы, добавив грязных разводов. Черный грузовичок прибавил скорость, уезжая все дальше и дальше от города, темной точкой по серому полотну шоссе, и вскоре скрылся из виду, затерявшись среди леса в бескрайней дали.

Дядя Вадим сидел на стуле в больничной палате, слушал механические и электронные звуки медицинских приборов, смотрел на Максима, лежащего на кровати и опутанного трубками и проводами систем, поддерживающих жизнь в бессознательном организме, и думал, что сделал не так.

Конечно, он не должен был давать парню «Осу». Чудо еще, что Максим выжил: пуля скользнула по черепу, а попади миллиметрами ниже – конец, мальчишку бы не спасли. Так, во всяком случае, сказал врач. Впрочем, и сейчас еще неизвестно, спасли или нет: две операции, неделя без сознания и никаких признаков улучшения. Да, не следовало давать ему этот чертов пистолет, но кто знал?!

А еще не стоило учить водить машину. Но как удержаться? Максим был ему хоть и не родным сыном, но относился к нему дядя Вадим с отцовской заботой и гордостью: парень крепкий, правильный, спортсмен, растет мужиком – ну и кто, спрашивается, не дал бы тринадцатилетнему пацану порулить? Или все же не стоило?..

Если на то пошло, то не следовало вообще покупать этот джип. А еще раньше не надо было брать деньги у этих мутных ребят из Михайловска, которые попросили его с парнями из бригады выкопать чертову яму на стройке и выложить ее валунами. Было что-то жутковатое в том совпадении, что его пасынка с простреленной головой нашли совсем рядом с тем местом. Теперь, когда все открылось, предстоит разговор с хозяином «Лиги» Троком, и беседа обещает быть не из самых приятных. Но кто бы смог устоять? Ведь деньги были реально большие! И что теперь? Отказываться от заработков, не покупать машин, не сажать сыновей за руль, не давать им оружия, чтобы защищаться от уличных хулиганов? Что он сделал не так? В чем ошибка?

Но она, вероятно, была, потому что тринадцатилетний пацан лежал сейчас в койке, весь обмотанный шлангами, как какой-то умирающий дед.

Дядя Вадим сжал огромные кулаки и посмотрел на Максима. Тот шевельнул губами.

Он вскочил с места, нагнулся над койкой и уставился в бледное, осунувшееся лицо. Да, точно, вот еще раз: губы снова пошевелились, словно парень силился что-то сказать.

– Макс! Сынок! Ты меня слышишь? Это я, дядя Вадим, говори, я здесь, рядом! – закричал он, как в старую телефонную трубку междугородней связи.

Макс что-то шептал. Дядя Вадим наклонился как можно ниже, едва не касаясь мясистым ухом трепещущих губ, и с трудом различил тихий шепот, вырывавшийся вместе с дыханием:

– Слава… тебе… о великая… Мать…

За семьдесят километров от Северосумска по коридору областной детской психиатрической больницы Михайловска размашисто шагал высокий, грузный мужчина в черной с золотом форме капитана второго ранга. За ним торопливо семенила, стуча каблуками, бледная изящная женщина, небольшого роста, со светлыми волосами; рядом с ней шла долговязая угрюмая девочка в джинсах и розовой куртке. Уже неделю все трое жили в гостинице неподалеку от госпиталя и приходили сюда каждый вечер, чтобы встретиться с лечащим врачом и услышать все то же:

– По травме ноги динамика положительная, посмотрим, как поведет себя сустав после второй операции и снятия гипса. Нет, с психикой, к сожалению, без изменений. Колем успокоительные, засыпает; когда просыпается, неадекватен, состояние сильного возбуждения. Вынуждены фиксировать. Увы, без видимых улучшений. Да, надежда есть. Нет, про вас не вспоминал. Да, можете увидеть, но только по одному, он плохо реагирует на посетителей.

Высокий офицер посмотрел на жену и угрюмо кивнул на белую дверь палаты. Сегодня была ее очередь. Дочка сидела на скамеечке у стены, глядя перед собой и выдувая из жевательной резинки мутные пузыри. Женщина вошла в палату.

Залитая толстым слоем гипса и забинтованная нога покоилась на железном каркасе. Руки и ноги сына фиксировали в запястьях и щиколотках толстые ремни, и женщина вспомнила о веревках, следы от которых еще не сошли с ее кожи. Она вздохнула и осторожно подошла к койке.

Женя очень сильно похудел за последние несколько дней. Лицо так осунулось, что кожа будто повисла на слишком узком для нее черепе и свисала, как брыли бульдога. Черные волосы метались вслед движениям головы, которой он болтал по подушке: вправо и влево, снова вправо, опять влево, и так все то время, что она на него смотрела.

– Женечка! – жалобно позвала женщина. – Сыночек! Ты меня узнаешь?

Мальчик, привязанный к койке, продолжал движения головой – влево и вправо. Взгляд был устремлен в потолок.

– Женечка…

Она подошла ближе.

Голова в сосульках жирных волос мотнулась, и бессмысленный взгляд выпученных воспаленных глаз встретился с глазами матери. Движение остановилось. Губы растянулись в широком оскале.

– Это я, мама…

Пряжки ремней звякнули от одновременного мощного рывка. Койка подпрыгнула. Загипсованная нога закачалась на железных распорках.

– Дай нам тебя за жопу обнять! – вместе с брызгами желтоватой слюны вырвался вопль из раскрытого навыворот рта. – Дай нам тебя за жопу обнять!

Женщина отскочила, резко развернулась и бросилась прочь из палаты, закрывая руками лицо.

В купе было душно и совершенно темно, так что Даниил, проснувшись, не мог понять, открыл глаза или нет.

Мерно стучали колеса. Позвякивали стаканы на столике. Из кромешного мрака звучал мерный храп водителя Андрея, которого откомандировали вместе с ним: проводить до Петербурга и передать сестре с рук на руки. Даниил приподнял шторку и посмотрел в окно: черные и синие тени мелькали, как в мрачном калейдоскопе, в который забыли добавить другие цвета, кроме этих. Изредка болидами проносились слепяще яркие оранжевые и белые фонари.

Почему он проснулся?

Клочками тумана мелькали обрывки нехорошего сна. Кажется, снилась школа. Да, точно: только класс напоминал почему-то казематы какой-нибудь крепости, каменные стены сочились ледяной влагой, а стулья и парты были сложены из широких булыжников. С низкого земляного потолка вниз сыпались жирные белые черви. Но это точно была школа и класс, потому что за похожим на большое надгробие учительским столом восседала покойная Крупская: на ней была странная, похожая на чешую зеленая кофта, большие груди растеклись по гладкому камню, выпученные глаза неприязненно глядели на учеников. Даниил сидел впереди и не видел других, но знал, что они есть у него за спиной. Крупская спрашивала урок: кажется, задавали выучить наизусть какое-то стихотворение, и все по очереди декламировали каждый по одной строчке. Настала его очередь, и он забыл нужный ответ, стал вспоминать его, долго, мучительно, и все же ответил – да, ответил: «К сиськам твоим дружно мы припадем», вот что он сказал. И вот почему проснулся.

Его разбудил тихий звук собственного голоса, бормочущего сквозь сон.

– К сиськам твоим дружно мы припадем.

Ему стало жутко, да так, что захотелось разбудить Андрея. Все закончилось, сказал он себе. Все уже в прошлом. Мамочку перестали кормить, как и советовал Аркадий Леонидович, главным образом потому, что просто некому стало это делать. И ничего страшного не случилось: ни кошмарных снов, ни видений. Все действительно кончилось.

Тогда почему ему это снится?

Дурацкая строчка прицепилась, как навязчивая мелодия. Удивительно, но Даниил забыл ее продолжение. Там должно быть еще что-то в конце, какая-то последняя, главная фраза. Он попытался было вспомнить, но тут же перепугался и остановил себя: нет. Хватит. Хорошо бы забыть и то, что еще держалось в памяти.

Сон не шел. Даниил смотрел на мелькающие за окном тени, возникающие и тут же исчезающие снова огни, поблескивающие во тьме ленты узких речушек и лужицы болот на неуютных пустошах. Колеса продолжали отбивать монотонные ритмы: па-па-па-памм, па-па-па-памм – как неутомимые потусторонние барабаны; вагон покачивался и поскрипывал, аккомпанируя гулким ритмам вместе с тоненьким звоном стаканов, с басовитым раскатистым храпом, с дыханием локомотива, а удары колес сливались с поднимающимся навстречу подземным гулом, воем ветра, снами, мыслями и голосами людей в потерявшихся среди леса деревнях и лежащих в тени городах, и все это сливалось и складывалось в слова, повторяющиеся, как настойчивая молитва.