Глава 15

Больше всего Даниила пугало то, как легко они все согласились на очередной ритуал. В этом чувствовалась какая-то мощная, не признающая сопротивления, бесконечно злая, чужая и непостижимая воля. Если свой собственный пятничный жуткий сон еще можно было, пусть и с некоторой натяжкой, счесть обыкновенным кошмаром, навеянным последними переживаниями, то сейчас Даниил понимал: она приходила ко всем. Мамочка так или иначе поговорила с каждым из них и была очень убедительной.

Они попались. Выхода не было. Древние боги злы и ревнивы и никогда не прощают. Им не нравится, когда их предают. Аполлон наслал чуму на войско ахейцев под Троей; Посейдон удавил Лаокоона и сыновей, отправив на свидание с ними чудовищных змей; Сизиф, умудрившийся дважды провести мрачных владык подземелий, где-то за гранью этого мира по сей день вкатывает вверх на гору свой камень; Тантал, усомнившийся во всеведении богов, мучается вечным голодом, жаждой и страхом. А то, что вызвали к жизни они, за одну ночь вернуло обратно своих злосчастных служителей, совсем как мать вновь собирает подле себя вздумавших разбежаться по сторонам малых детей – кого уговорами, а кого и шлепками.

Следы последних явственно были заметны на лице Макса: его всего перекосило от громадных кровоподтеков, на которые Даниилу было страшно смотреть, потому что он представлял себе, как они могли появиться. Ходил Макс медленно, то и дело кряхтя и морщась, и как-то боком. В неуклюжих движениях чувствовались боль и угроза, и Макс был похож на раненого, но от того еще более свирепого медведя. Он мрачно озирался по сторонам, и, когда взгляд его падал на Даниила, тот невольно сжимался: почему-то казалось, что друг сейчас ударит его, просто так, без всякой причины.

С двумя другими Мамочка обошлась без побоев, но выглядели они не менее жутко. Женя будто бы похудел, как сдувшийся шар: толстые щеки втянулись и побледнели, свитер висел как мешок там, где еще на прошлой неделе туго натягивался поверх грузного тела; россыпь прыщей на физиономии из багровой стала лихорадочно-красной, высохла и напоминала теперь торчащие обрывки пурпурных перьев или иголки. Он все время криво ухмылялся, посмеивался неприятными, ухающими смешками, а когда сидел, то чуть раскачивался вперед и назад, бессмысленно таращась перед собой. Рома, напротив, не улыбался вовсе; он был серьезен, сосредоточен, а иногда наклонял голову набок, прислушиваясь к чему-то, и даже кивал в ответ или бормотал что-то невнятное.

«Он же шаман, – понимал Даниил, и по коже бежали мурашки. – Разговаривает с ней».

Впрочем, сам он, видимо, тоже выглядел не очень-то празднично: это стало понятно, когда товарищи, бросив на него быстрые и внимательные взгляды, понимающе отвернулись. Даниил полагал, что справляется, но на перемене зашел в туалет и осторожно заглянул в зеркало; из сумрачного зазеркалья на него уставилась физиономия с взъерошенными рыжими волосами, похожими на шерсть перепуганного зверька, и круглыми затравленными глазами. Веснушки сливались на бледной коже в одно большое бесформенное пятно.

Вот такой компанией они и сошлись в понедельник вечером, после уроков, на четвертом этаже, дождавшись, когда из школы уйдут последние ученики, а преподаватели соберутся в столовой на банкете по случаю Дня учителя. Никто никого ни о чем не спрашивал и ничего не обсуждал. Они просто помолчали немного, а потом Рома сказал:

– В пятницу идем в яму.

Все кивнули. Даниил помедлил, может быть, долю секунды, но потом вспомнил чудовищную рыбную вонь, тьму, сплетенье кошмарных костей на кровати родителей, комки грязных волос, и тоже мотнул головой.

– Делаем все как всегда?

Он подумал, что, если что-то вдруг изменилось, Рома в курсе. Так и оказалось.

– Есть одно новое условие. Кукла больше не прокатит. Мамочке нужна кровь.

Все промолчали, только блестели глаза в тяжелых темно-сиреневых сумерках. За окном, объятые паникой, деревья махали безлистыми ветками. За углом в конце коридора прозвучали и смолкли два голоса и хлопнула дверь.

– В смысле, кровь? – решился уточнить Даниил. – Чья?

– Не волнуйся, – успокоил Рома. – Этот вопрос я решу.

Но стало не спокойнее, а только тревожнее.

– Значит, договорились. Собираемся в пятницу у Макса и идем…

– Нет, пацаны, – откликнулся Макс. Голос был хриплый и чужой. – У меня нельзя сейчас. Просто вам в Слободку лучше пока не соваться, а особенно ходить там вместе со мной.

– Ладно, – согласился Рома и не стал ничего уточнять. – Тогда на остановке автобуса, на Передовиков, там, где обычно садимся.

На том и договорились. Даниил, Женя и Макс ушли, Рома остался ждать маму.

До пятницы оставалось четыре дня.

Ночные кошмары больше не повторялись, но Даниилу все равно было страшно. Вообще, вся жизнь превратилась в сплошное переживание страха. Хуже всего было дома: в квартире оказалось неожиданно много укромных углов, косых отражений, случайных звуков и скрипов; темнота в комнатах кого-то скрывала, тишина походила на маскировочное покрывало, под которым неслышно подбирались все ближе хищные беды. Даниил просыпался теперь каждую ночь: лежал в черном, непроницаемом сумраке и прислушивался к пустому безмолвию; свет не включал – боялся, что лампочка не зажжется, и этого он просто не выдержит. Дважды, осторожно ступая, спускался к родительской спальне и заглядывал в дверь. Из темноты доносилось дыхание, на подушках темнели длинные волосы мамы и едва различимо белел папин профиль. Даниил успокаивался, убеждаясь хотя бы на время, что все обошлось, и возвращался к себе. Наступало утро, и все начиналось сначала: вздрагивать от отражений в зеркалах, от шума воды в трубах, в школе сидеть, уткнувшись носом в тетрадь и учебник, возвращаться домой и со страхом ждать ночи.

Во вторник Рома не пришел в школу. В классе сразу стало легче дышать, причем не только тем, кто его боялся и ненавидел, но не знал, как вести себя с ним и что делать после страшной пятничной драки, но и трем друзьям. Никто ничего не сказал, ни о чем не спрашивал, а Даниил даже не стал писать или звонить другу, чтобы узнать, не случилось ли с ним чего. Елене Сергеевне задавать такой вопрос тоже не хотелось. Может быть, он просто боялся услышать ответ, узнать нечто такое, что сделает совершенно невыносимым груз безысходного страха, повисший у него на плечах.

Но когда в среду на уроки не явился Женя, задавать вопросы все же пришлось: Даниил представил себе, что завтра точно так же исчезнет он сам. Они с Максом, не сговариваясь, отошли на перемене в угол, и Даниил послал два одинаковых сообщения: «Привет! Ты в порядке?» Ответы пришли довольно быстро:

«Да».

«Норм».

– Спроси, планы не меняются? – посоветовал Макс.

«На пятницу все в силе?» – написал Даниил Роме.

«Да, как договаривались».

Оставалось ждать.

Трудности на работе у отца не только не миновали, а, похоже, стали еще тяжелее. Родители возвращались с работы домой еще позже, подолгу засиживались в гостиной, разложив перед собой мобильные телефоны, бумаги, раскрыв ноутбуки, и переговаривались напряженными голосами. До Даниила долетали непонятные слова и обрывки фраз: «вывести активы», «сделаем свою кредиторку», «попробовать обанкротить», то и дело перемежаемые такими выражениями, что за их фантастической грубостью терялся смысл. Отец даже один раз пропустил рабочую встречу с сыном в девять вечера, извинившись, впрочем, и пообещав, что на следующий день посвятит ему не час, как обычно, а два.

Радости от этого Даниил не испытал.

Он понимал, что родителям сейчас не до него, и старался не мешать и не отвлекать их от дел, но страх и тяжесть в груди не давали покоя, и он слонялся неподалеку, стараясь попасться кому-то из них на глаза и услышать вопрос: «С тобой все в порядке, сынок?»

Это сработало. В среду мама действительно заметила подавленное состояние сына, посмотрела внимательно и спросила:

– Ты не заболел? Как себя чувствуешь?

И быстро прижалась губами ко лбу.

– Нет, вроде бы температуры нет. Точно не заболел?

– Все в порядке. – Чтобы ответить, пришлось проглотить ком в горле размером с большое яйцо.

– Ну хорошо. А то я подумала, что ты простыл. Завтра шерстяную жилетку надень под пиджак.

И вернулась в гостиную – к отцу и работе.

В четверг Даниил всерьез взялся за обдумывание новых желаний. Если уж от проведения проклятого ритуала не отвертеться, можно попробовать как-то переиграть Мамочку. Волшебные сказки народов мира оценивали такую возможность как довольно высокую: справились ведь с Румпельштильцхеном, например, или с Тителитури; от злокозненных джиннов тоже случалось успешно избавиться. Впрочем, хватало и обратных примеров, так что к обдумыванию верной стратегии стоило отнестись всерьез. Первое, что приходило в голову, – пожелать, чтобы Мамочка оставила их в покое, раз и навсегда. Но от этой идеи пришлось отказаться: во-первых, такое желание необходимо согласовать со всеми, а Даниил не без оснований подозревал, что ни один из его друзей эту инициативу не поддержит. Он представил себе мрачного Макса, Женю, то и дело хихикающего и косящегося куда-то вбок, серьезного Рому, разговаривающего с невидимым собеседником, и содрогнулся. Даже подходить к ним с таким предложением было боязно. К тому же Мамочка ведь ничего им не обещала: они не выпускали ее из векового заточения в бутылке, не ловили сетью, вымогая исполнение просьб в обмен на свободу; «желаний любых исполнения ждем» – это оставляло ей свободу маневра. Ждали, да не дождались. А в-третьих, просить о таком – значит серьезно рискнуть вызвать ее гнев, а об этом не хотелось и думать.

А если попросить все исправить? Интересно, есть ли у Мамочки пределы возможностей? Вернуть к жизни утонувшего мальчика, тех, кто погиб в «Селедке», Лилиного папу… Воображение нарисовало могильные холмики, двигающиеся, осыпающиеся и разрываемые изнутри скрюченными пальцами, марш живых мертвецов по улицам Северосумска, полуразложившиеся тела, среди ночи стучащиеся в двери домов, – это было бы в ее стиле. Нет, так тоже не выйдет.

Время шло, и Даниил чувствовал, как подступает отчаяние. Не оставалось ничего другого, как действительно пожелать что-нибудь для себя, но постараться устроить все так, чтобы обошлось без жертв. Очень важно продумать формулировку. Нет никаких гарантий, что все решится без очередного кровавого ужаса – вполне невинные просьбы о том, чтобы не ходить больше в бассейн или обратить на себя внимание Лили, обернулись совершенным кошмаром, – но попробовать стоило. Все равно другого выхода нет.

Он решил, что попросит о том, чтобы у папы кончились неприятности на работе. Подумал и добавил: «…и никто при этом не пострадал». С Мамочкой нужно держать ухо востро: она может просто убить отца – вот и кончатся все проблемы разом. Даниил подумал еще, представил последствия, постаравшись, как в шахматах, думать на два хода вперед, и в итоге сформулировал так: «Хочу, чтобы у папы кончились неприятности на работе, никто при этом физически не пострадал, а наша семья не стала нищей».

Звучало довольно сносно. Во всяком случае, он сделал что мог. Неизвестно, чем для города обернется новая кровавая жертва – а о том, как именно «решит вопрос» Рома, он предпочитал не думать вообще, – но хотя бы его родные будут в безопасности.

Оставалось отпроситься из дома в пятницу вечером.

Даниил был уверен, что родители его не отпустят. После всего, что случилось в Северосумске за последние три недели, и при том, что теперь творилось на его улицах по вечерам, никакие рассказы о подготовке к олимпиаде по истории не послужили бы основанием к тому, чтобы отправиться куда-то на ночь глядя, пусть даже и в сопровождении водителя Андрея. Будь он на месте родителей, то своего сына нипочем бы не отпустил. В этом случае Даниил решил просто сбежать: не приходить из школы домой в пятницу вовсе, предупредить, что вернется поздно, выключить телефон – а потом будь что будет. Любое наказание не станет страшнее возможных последствий от еще одного пропущенного ритуала. Вряд ли Мамочка примет от родителей извинительную записку за прогул.

Но получилось иначе.

Даниил был мальчиком дисциплинированным и последовательным – этому родители его научили. Поэтому, прежде чем решаться на побег, следовало полностью исключить вариант получения, так сказать, официального разрешения. В четверг, в девять вечера, он спустился в гостиную, неся под мышкой пару тетрадей и дневник на проверку. Отец, как всегда, ждал его, сидя за большим круглым столом; мама устроилась с ноутбуком в кресле у журнального столика. Начали с обсуждения последних успехов в школе; их встречи проходили в формате, который папа называл ДТП: достижения, трудности, предложения. Очень эффективно и позволяет структурировать беседу.

– Неплохо, неплохо, – негромко говорил отец, рассеянно листая дневник. – Русский язык – «пять», география – «пять»… А геометрия – «четыре». Что помешало?

И посмотрел на сына поверх небольших очков без оправы, которые иногда надевал для чтения.

– По невнимательности, – ответил Даниил. – Потерял концентрацию. Думал о другом, в общем.

Он хотел, чтобы папа спросил: «О чем?», и тогда нужно будет отнекиваться, мычать что-то невразумительное, делать вид, что не хочешь отвечать на вопрос, на самом деле желая только того, чтобы тебя спросили еще раз, чтобы дали возможность все рассказать…

Но папа только поинтересовался:

– Значит, причины тебе понятны и ты можешь с ними работать для улучшения результата?

– Да, – сказал Даниил. – Я обязательно все исправлю.

В разделе «Предложения» отец обсудил перспективу спортивных занятий сына: бассейн был закрыт, и Даниилу предлагалось выбрать между секциями легкой атлетики и волейбола. Родители были за легкую атлетику, так как там меньше вероятности получить травму, и Даниил согласился. Ходить туда предполагалось три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам, и папа неожиданно вспомнил:

– Кстати, у тебя ведь по понедельникам дополнительные занятия по истории, подготовка к олимпиаде, так? Что-то давно я об этом не слышал. Как дела, продвигаются?

– Ну да. Вот завтра как раз опять собираемся вместе. Поздно вечером.

Мама оторвала взгляд от компьютера.

– Петя, – сказала она. – Мне Соловьев ответил, только что письмо пришло.

– Да, мы уже заканчиваем, – отозвался отец и произнес: – Ну что ж, я не против, надо так надо. Разумеется, в сопровождении Андрея. Только постарайся не опоздать: возможно, что причина невнимательности, о которой мы говорили сегодня, в недостатке сна.

Даниил подумал, что в последнем своем утверждении отец совершенно прав.

– Как обычно, в Слободку? – уточнил водитель Андрей, когда в пятницу вечером они выехали со двора.

– Нет, сегодня чуть ближе, – отозвался с заднего сиденья Даниил. – Можешь меня высадить на Передовиков, там, где автобусная остановка, у магазина?

Андрей притормозил и взглянул на Даниила в зеркало.

– Что, просто на улице?

– Ну да. А потом забрать оттуда же.

Теперь машина и вовсе остановилась, прижавшись к поребрику. На черном, блестящем от влаги асфальте замигали сполохи оранжевых стоп-сигналов.

– Даниил Петрович, так не пойдет. Мне Петр Маркович сказал отвезти вас туда, куда и раньше, подождать…

– Да папа в курсе, – перебил Даниил, лихорадочно пытающийся придумать запасной план на случай, если не выйдет быть достаточно убедительным. – Я просто ему сказал об этом в последний момент, вот он и забыл тебя предупредить. Ну позвони ему, если хочешь.

Андрей потянулся к нагрудному карману за телефоном и снова посмотрел на Даниила. Тот сидел, вцепившись белыми конопатыми пальцами в сумку, отвернувшись к окну и кусая губы. В тишине салона отчетливо пощелкивал аварийный сигнал.

– Хорошо, – проговорил Андрей. – Обойдемся без звонка папе. Вы с друзьями будете?

– Да, ну, не один же, – заторопился Даниил. – Просто к Максу сегодня нельзя, вот мы и собираемся на остановке, а потом поедем… в общем, поедем к Роме Лапковичу, тому самому, понимаешь?

Импровизация получалась удачной.

– Если бы я папе сказал, к кому еду, он бы не отпустил, а Рома мой друг все-таки, вот мы к нему и собрались, позаниматься вместе, ну и поддержать…

– Понимаю, – серьезно ответил Андрей. – Так, может быть, я вас прямо до дома Лапковича довезу?

– Нет, мы уже договорились, чтобы вместе ехать… Да все хорошо будет, не переживай!

Андрей на минуту задумался. С одной стороны, если что-то случится с парнишкой, ему лучше даже не показываться на глаза Петру Марковичу, а сразу бежать прочь из города – подальше и побыстрее. К тому же он и сам бы себе этого не простил: мальчишка ему нравился – забавный, умный, всегда вежливый, и вот так оставлять его одного на улице поздним вечером Андрей не хотел. С другой стороны, он ведь уже нарушил один раз прямое распоряжение шефа, когда не стал ждать Даниила у дома друга, а, воспользовавшись случаем, уехал по своим личным делам. Ясно было, что паренек куда-то мотался в тот вечер с приятелями: вернулся в машину чумазый, возбужденный и вроде как немного испуганный, но ведь все обошлось? Сегодня, кстати, у Андрея опять намечалось личное дело, и он все равно бы снова уехал, так почему нет?..

– Хорошо, – сказал он. – Только телефон не выключайте и держите при себе. Если что, сразу звоните, и я тут же приеду, договорились?

– Ага, – выдохнул Даниил с облегчением. – Договорились.

Андрей отвернулся и снова тронул машину с места. До улицы Передовиков они доехали молча.

– Через полтора часа здесь же, да? – Андрей перегнулся через спинку сиденья и посмотрел на паренька, выбирающегося из салона.

– Да. Если что… – и Даниил показал Андрею свой телефон.

Тот улыбнулся, заговорщицки подмигнул, дождался, пока Даниил захлопнет дверцу, и рванул с места.

Если поторопиться, то можно успеть за час с небольшим сделать личное дело два раза. И еще немного времени хватит на разговоры.

Даниил остался один. На темной улице тревога камнем навалилась на сердце. За спиной тускло светилась вывеска закрытого магазина. Все выглядело зловещим: непарная обувь в витрине, будто снятая с мертвецов, машины с затененными окнами, в моросящем тумане проносившиеся по дороге, дома, клочковатые тучи, пешеходы, косившиеся на одиноко стоящего мальчика, – в их глазах вспыхивали желтоватые отблески вывески и мутно светящихся окон, и Даниил нервно шарахался каждый раз в сторону, опуская взгляд и думая, что прохожие похожи на людей, захваченных злобными пришельцами из других миров, которые смотрят на него, пытаясь понять, остался ли он человеком или уже превратился в одного из них.

Может, и превратился. А может быть, превратится сегодня ночью.

– Здорово, – угрюмо пробасил кто-то над ухом.

Даниил подпрыгнул, обернулся и выдохнул с облегчением. Рядом стоял Макс; на исковерканном побоями лице лежали рваные тени, сливаясь с чернеющей синевой кровоподтеков; из-под низко надвинутого козырька кепки сумрачно поблескивали глаза. На ссутулившихся, опущенных плечах висел рюкзак с кувалдой, руки засунуты в карманы, и Даниил заметил, что куртку над поясом справа оттопыривает что-то большое и угловатое.

– Привет, – ответил он и попытался изобразить улыбку. Не получилось. – А что это у тебя?

– Что надо, – нервно отозвался Макс, отступил на шаг и принялся одергивать куртку, поправляя какой-то тяжелый предмет, который никак не хотел скрываться под одеждой.

– Неудобная, зараза, – пробормотал он.

Засунуть «Осу» за ремень джинсов было не лучшей идеей, но из скошенных боковых карманов куртки пистолет мог запросто вывалиться, да и рукоять торчала наружу, а единственный внутренний был слишком мал, чтобы вместить конструкцию из четырех массивных стволов.

Неделю назад он еле добрался домой и буквально ввалился в квартиру, рухнув на истоптанный коврик у двери под слезные причитания матери. В травмпункт его отвез дядя Вадим на своем серебристом китайском внедорожнике; отчим был строг, собран, немногословен, как и подобает настоящему мужчине в трудной и даже опасной ситуации. Он лишь спросил один раз:

– Кто это сделал?

А когда Макс не ответил, то не стал переспрашивать, а только кивнул с суровым пониманием и легонько похлопал по плечу – мол, крепись, боец. Война еще не проиграна.

Удивительно, но обошлось без серьезных травм и переломов, даже нос каким-то чудом уцелел. Правда, обнаружились трещины в двух ребрах, да и сотрясение мозга было очевидным, но от госпитализации Макс, при поддержке дяди Вадима, мужественно отказался. Заявление в полицию они тоже не стали писать.

– Сами разберемся, сынок.

Дома отчим повел Макса в спальню («Мать, а ну-ка выйди на пять минут!»), выдвинул нижний ящик тумбочки со своей стороны кровати и вытащил оттуда что-то увесистое; в пыльном полумраке тускло блеснул вороненый металл.

– Видал? – спросил дядя Вадим. – Это «Оса». Мощная штука.

Макс завороженно смотрел на черные глазницы четырех толстых стволов, которые откинулись со щелчком, демонстрируя капсюли крупных патронов, похожих на ружейные. В широкой мясистой ладони отчима пистолет сидел как влитой и делал и без того могучую руку еще более грозной на вид.

– Всего четыре заряда, но дурь вышибет и с одного. А теперь давай-ка, сынок, покатаемся по району.

Голова у Макса тошнотворно кружилась, в боку будто застрял давящий болью острый осколок железа, все тело ныло, но отказаться от вылазки было бы не по-мужски. Они снова сели в автомобиль, и дядя Вадим, кроме «Осы» прихвативший еще и длинный, тяжелый фонарь в стальном корпусе, принялся нарезать круги по извилистым улицам и переулкам, поглядывая по сторонам сквозь влажно поблескивающую, мокрую темень.

– Если этих отморозков увидишь, которые тебя избили, сразу скажи, – проинструктировал отчим. – А я дальше сам.

Макс стал смотреть в окно. На стекле расплывалось и снова таяло легкое облачко – испарина от дыхания: травмированный нос распух так, что ноздри почти закрылись и дышать он мог только ртом. Тени домов, машин и прохожих расплывались в белесом тумане, рыжие фонари превращались в большие пятна, похожие на огромные луны, зависшие низко над горизонтом. На втором круге, как раз когда они проехали мимо глухой стены гаражей, где несколько часов назад Комбат-старший с приятелями пинали скорчившегося на грязном асфальте мальчишку, и свернули на боковую улицу, Макс действительно заметил обидчиков: все трое стояли у ярко освещенного входа в круглосуточный магазин «Ромашка». В темноте ярко вспыхивали огненные точки сигарет. Сквозь закрытые окна донесся раскатистый гогот. Макс почувствовал, как по спине пробежала нехорошая дрожь; наверное, это было очень заметно, потому что отчим чуть притормозил и спросил:

– Это они?

– Нет. Показалось.

«Привет от Мамочки». К этой минуте Макс уже знал, у кого он будет просить помощи в решении своих затруднений, даже не так – кто вынудил его просить о такой помощи, и это уж точно был не дядя Вадим.

Хотя тот очень старался помочь.

– Вот, держи, – сказал он и вложил в руку Макса тяжелый пистолет. – Носи с собой, пока… в общем, пока не решим вопрос. Если снова полезут – бей прямо в голову, без предупреждений. Помни правило: вынул ствол – должен стрелять, понял?

– Понял. Спасибо.

Макс действительно был благодарен: до следующей пятницы еще нужно дожить, а быть ежевечерне битым совсем не хотелось. Да и «Оса» штука реально крутая. Максу даже захотелось, чтобы Комбаров с приятелями сунулись к нему, когда он будет возвращаться из школы домой в понедельник: «Ты кого назвал обоссанцем? Меня?! Но тут больше никого нет, значит, это ты мне?!» И – раз! два! три! – прямо в испуганные морды, а потом еще раз – четыре! – в голову Комбату, уже лежащему, для верности. Ну и кто теперь обоссанец? Что? Не слышу!

От мыслей сладко сжималось внутри и по коже приятно семенили мурашки.

Однако – вот странно! – своих недругов он больше не видел. Нельзя сказать, что Макс, даже вооруженный грозной «Осой», искал встречи с Комбаровым и компанией, но и особо не прятался: ходил, как обычно, из дома в школу, из школы – домой, таская пистолет то в рюкзаке, то за поясом брюк, а через пару дней даже вышел вечером прогуляться, то и дело оглядываясь и с опаской выходя из парадной и возвращаясь обратно, но злодеи как будто пропали, растворились в том самом сумраке за гаражами, откуда вынырнули так неожиданно. Такой поворот событий не мог не радовать, но чем дальше, тем больше беспокоило Макса это затишье. В нем было что-то ненормальное, какое-то нарушение привычного хода вещей. Если в Слободке тебя обещали избить, то это редко оставалось просто словами, особенно когда такое слово сказано было взрослым отморозком, брата которого ты покалечил. Макс был готов убегать, прятаться, драться, стрелять, убивать, если нужно, но сейчас чувствовал себя затерянным в странном, сером потусторонье, куда никому не было хода без особого приглашения Мамочки.

Даниил покосился на мрачного Макса, возвышающегося рядом и одергивающего куртку над красноречиво оттопыривавшейся жесткой выпуклостью у пояса.

«Оружие, – подумал Даниил. – Кастет какой-нибудь или что-то в этом роде. Или даже ствол».

От этой мысли он поежился, но быстро успокоился, решив, что стоять рядом с вооруженным и решительным другом на темной улице уж точно приятнее, чем торчать здесь в одиночку.

– Кажется, Ромыч идет, – сказал Макс.

Даниил пригляделся, щуря глаза за стеклами очков, покрытых мелкими каплями мороси. В сумраке замаячил долговязый, угловатый и чуть перекошенный силуэт с большой плоской сумкой, свисающей с одного плеча, и с каким-то странным шевелящимся мешком в правой руке. Лицо белело, как криво надетая маска. Он подошел ближе, окинул друзей невидящим взглядом и сказал:

– Всем привет.

Мешок в руке резко дернулся и закачался.

– Привет. А что в мешке?

Рома странно взглянул в ответ и ответил:

– Кровь.

Даниил уже раскрыл рот, чтобы спросить еще раз, уточнить, что за кровь такая может быть в матерчатой самодельной сумке с затянутой веревками горловиной, и тут из мешка послышался долгий, утробный, тоскливый кошачий вой…

…Рома не думал, что это будет так просто. Хотя, если честно, в прошедшие дни он не думал вообще. Все мысли и чувства закончились для него вечером в понедельник, в темном углу школьного коридора, рядом с замусоренным фонтанчиком для питья и дверью в сортир, из которого на разные голоса журчала вода и несло хлоркой и детским дерьмом.

В один момент все переменилось, как будто кто-то с силой ударил по зеркалу молотком, а когда снова собрал осколки, то в угловатых, изломанных гранях отразился совсем другой, непохожий на прежний, мир. Случайно подслушанные, выкрикнутые с беспощадной злобой слова оказались последним, роковым грузом, со звоном оборвавшим какие-то струны в душе, и без того до предела натянутые в последнее время.

А потом тонкий звон в ушах – и мгновенная, полная пустота, тишина, и удивительное облегчение, какое бывает, если выключить слишком долго и назойливо гудевший прибор. Все исчезло. Все изменилось. И все встало на свои места. Вместо сутолоки мыслей, эмоций и переживаний наступил холодный и кристально прозрачный покой.

Впервые за долгое, очень долгое время Рома точно знал, что должен делать и как жить.

Он не стал ни о чем спрашивать мать, как и не стал ее утешать, когда ночью она заперлась в ванной, пустила воду из обоих кранов, чтобы заглушить неприятные, клокочущие звуки рыданий. На уроки во вторник он не пошел – в этом не было никакого смысла. Когда мать, с опухшими веками над покрасневшими, маленькими глазами, стала его будить, Рома просто сказал:

– Я больше не пойду в школу, мама.

И посмотрел на нее.

Мать поморгала, открыла рот, снова закрыла, повернулась и вышла из комнаты, оставив его лежать на расстеленной на полу постели, там, где раньше стояло кресло-кровать, ныне сваленная грудой обломков в углу.

Вместо уроков Рома отправился к морю – туда, куда ходил во время обыска в их квартире, на берег Гремячего мыса. Он стоял на самом краю у невысокого обрыва, где тяжелые волны, набегая на застрявшие в мокром песке древние камни, разбивались ленивыми брызгами, подставлял лицо холодному, тихому ветру, вдыхал растворенную в волглом воздухе соленую водяную пыль и смотрел в туманную мглу, стирающую границу между морем и серым небом. Вокруг не было ничего, кроме завораживающего покоя, и очень скоро Рома стал слышать в шорохе ветра и шуме волн подобие голоса: нет, не злобный шепот, не торжествующий рев, даже слов не было в этом обращенном к нему монотонном и тусклом зове – это был голос самой пустоты, отрицательного бытия; это был голос Мамочки. Он слушал ее и понимал.

На самом деле нет никаких правил. Нет условностей и обрядов. Соблюдение ритуала нужно им, а не ей: это дисциплинирует, помогает собраться, но очень скоро наступит момент, когда он, избранный, Волк, Шаман, сможет обходиться и без строгой последовательности в отправлении культа – нужно лишь делать, что Мамочка скажет, давать ей что просит, отказаться от себя и раствориться в ней без остатка. Можно будет служить в одиночестве или, напротив, собрать вокруг себя не трех, а тридцать, триста, три тысячи новых покорных последователей; можно уехать из Северосумска или остаться тут навсегда; можно по-прежнему приходить в яму на дальней окраине или выстроить в честь Мамочки храм – высокий, теряющийся в пустоте неба, украшенный костями исполинских китов и черепами чудовищ, – все это не имело значения, важна была только его свободная воля, отданная ей без остатка взамен совершенной, ничем не ограниченной свободы и силы.

Рома думал о том, как использовать эту постепенно растущую власть, и решения приходили сами собой, взвешенные, холодные, как камни, волны и ветер. Сначала многие должны умереть: этого требует справедливость, а еще ненависть, но не та, которая заставляла его, не помня себя, бросаться с кулаками в драку, но другая – равнодушная и неотвратимая, как ураган, сносящий к чертям человеческие жилища и топящий корабли. Начнет он, пожалуй, с Крупской – просто потому, что про нее вспомнил первой. Можно было не торопиться: весь мир и все время принадлежали теперь ему. Рома вспомнил свои прежние, глупые желания – деньги, двухкомнатная квартира для них с матерью, работа, – и ему стало смешно и немного стыдно. Деньги не были больше нужны; он может жить в любом доме этого города, получить любую машину, женщину, вещь, звание, статус, награду – если будет верен и честен с Мамочкой. А он будет. И коль скоро Мамочке понадобилась живая кровь, она ее получит.

Но все же он немного тревожился, что в последний момент может дрогнуть: нет, не отказаться от приношения кровавого дара, но проявить слабость, почувствовать жалость – эти рудименты прежней, несовершенной личности еще могли жить в его ныне преображенной душе.

Но все действительно оказалось совсем легко. Ну, то есть переживаний никаких не было, а вот повозиться пришлось.

В кладовке среди пахнущих дедом старых вещей, чемоданов и узлов с разным тряпьем Рома нашел старый мешок для сменной обуви – мама сшила его сама, когда он пошел в первый класс. Ткань была очень плотной, толстой, а сам мешок туго затягивался прочными скользящими шнурами. То, что надо. Он растянул горловину пошире, прикинул размер, закрыл дверь кладовой и заглянул в комнату: там тускло светился торшер под бледно-розовым абажуром, еле слышно бормотал телевизор, подмигивая голубоватым экраном, а мать, как обычно, сидела уткнувшись в книжку с мягкой пестрой обложкой.

– Я иду прогуляться. Буду поздно, – сообщил он.

Мама испуганно посмотрела на него маленькими круглыми глазками.

«Не знает, что сказать», – понял Рома.

Ответа он дожидаться не стал. Закрыл поплотнее дверь, надел куртку, зашнуровал ботинки и с мешком в руках прошел в кухню. Татка дремала на табурете с тряпичной подстилкой. Рома подошел ближе и присел рядом, примериваясь. Было важно сделать все быстро. Мамочка не указывала, чья именно кровь ей нужна, и он рассматривал разные варианты. Рома бы с куда большим удовольствием убил человека, чем свою кошку, но технически это было сложнее, да и последствия могли оказаться непредсказуемыми, пришлось бы тратить желание на то, чтобы выйти сухим из воды, а это нерационально. Оставалась возможность попробовать поймать какое-нибудь бродячее животное, но коты сейчас все попрятались по подвалам, бездомные псы редко бегали поодиночке и были, как правило, довольно крупными, да и риск заразиться от неизбежных в таком деле укусов или царапин тоже нельзя было игнорировать. С Таткой все было безопаснее.

Он вздохнул, одной рукой взялся за край горловины, а другой резко подхватил дремлющую теплую кошку под передние лапы и быстро сунул в мешок головой вниз. Татка проснулась мгновенно; она издала резкое протестующее мяуканье и, хоть голова ее уже оказалась в мешке, резко дернулась, выгнулась и полоснула в воздухе растопыренными лапами. Раздался треск: острые длинные когти разодрали правый рукав пуховика и оставили кровоточащие царапины на левой ладони. В воздух легко взметнулась длинная шерсть и белые перья. Рома зашипел от боли, вскочил и резко встряхнул мешок за края. Извивающаяся, орущая Татка провалилась внутрь, тут же мгновенно извернулась, вцепилась когтями в ткань и стремительно рванулась вверх, но Рома успел затянуть шнуры, и кошка повисла в воздухе, издавая отчаянные, рычащие вопли, впиваясь когтями в мягкие стены своей тесной темницы и извиваясь так, что мешок раскачивался, как под порывами ветра.

Рома быстро набросил на плечо веревки мешка, подхватил заранее выставленную в прихожую сумку с масками и выскочил из квартиры.

Татка орала не умолкая: то протяжно выла, то издавала резкое, отрывистое мяуканье, то принималась утробно рычать, так что, когда он добрался до остановки на Передовиков, она уже почти выбилась из сил и только хрипло стонала, и стоны эти походили не на голос животного, а на человеческий плач.

– Кровь, – повторил Рома.

Из мешка раздалось тоскливое, сиплое завывание: голос живого существа, чувствующего приближение смерти. Даниилу захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, там, где тепло, тихо, светло, безопасно, – но знал, что такого места для него больше нет. Он с ужасом взглянул в глаза друга: они были серыми, как оловянные ложки, пустыми и мертвыми.

Тяжело загудел, зашуршал шинами, подъезжая, автобус; протяжно вздохнул, останавливаясь, и со скрежетом распахнул двери.

– Пацаны, Жека подъехал, заходим!

За окном автобуса в желтоватом свете полупустого салона Женя яростно махал им рукой; глаза у него были выпученными и круглыми, и он походил то ли на глубоководную рыбу в стеклянном, грязноватом аквариуме, то ли на филина, таращащегося из-за прозрачной стенки вольера. Толкаясь плечами, забрались в автобус. Мешок на плече Ромы болтался и дергался, и Даниил инстинктивно придержал его, отводя от жесткого поручня.

Там же кошка. Живая. Чтобы не ударилась.

Глаза защипало.

Ехали молча. Разговаривать не хотелось. Немногочисленные пассажиры были похожи на серые манекены: неподвижно сидели с прямыми спинами и слегка покачивались, когда автобус потряхивало на неровной дороге; казалось, что, случись на пути крутой поворот, они со стуком попадают на заплеванный пол в проходе между сиденьями. На кошачьи вопли никто не обернулся.

Даниил посмотрел на друзей. Макс сидел отвернувшись к окну; Женя взглянул на мешок, чуть прищурился и улыбнулся, ощерив крупные желтоватые зубы.

Снова заплакала кошка. Даниил захотел было протянуть руку и погладить ее сквозь намокшую ткань, но поймал на себе взгляд Ромы и поспешил отвернуться. Вместо мыслей в голове была какая-то пестрая мешанина, как будто кто-то порвал в клочья десяток цветных детских книжек и разбросал обрывки; из этого хаоса, откуда-то из глубокого детства вдруг всплыло:

Сколько ему было, когда мама читала перед сном эти потешки из детской книжки? Три, может, четыре года? И вот сейчас память вытащила это откуда-то из потаенных своих закромов, как бывает, говорят, перед смертью, словно не кошке, а ему, Даниилу, предстояло сегодня окончательно умереть на дне темной, глубокой ямы.

Сквозь толстое черное сукно торчали едва заметно светлые кончики острых когтей. Мешок вновь задергался с хриплым мяуканьем.

Стылая морось превратилась в крупный ледяной дождь. Вместе с тяжелыми каплями с невидимого во мраке неба летели острые градины и слипшиеся от влаги снежные хлопья. Лаз под железным забором окаменел: ночные заморозки закалили песок, и жесткие комья больно впивались в бока, ладони и спину. Даниил прополз первым; за ним протиснулся Рома и резким рывком выдернул за собой черный мешок. Раздался отчаянный вопль страха и боли.

– Осторожнее! – не выдержал Даниил.

– Ей уже все равно недолго осталось, – спокойно ответил Волк.

Это было похоже на страшный сон, вроде того, где Даниил ехал на поезде, автомобиле, а потом падал и падал в чудовищную тьму древнего капища: нельзя ничего сделать, невозможно проснуться, и остается только ждать, когда все закончится. Он подумал о времени: всего полчаса, даже меньше, и он отсюда уйдет. Нужно перетерпеть. Потому что альтернатива все равно страшнее.

Лютый ветер с моря хозяйничал под одеждой, как холодные жадные пальцы насильника. Странно, но в яме было теплее; может быть, оттого, что каменные стены и купол защищали от крепнущего урагана, но затхлый воздух казался согретым испарениями большого смрадного тела.

Лампа светила голубоватым, будто гнилушка. На каменной полке под серебряным надкушенным яблоком мерцал портал в другой мир, из которого им навстречу выдвинулась Она, Мамочка, во всем своем пышном, каменном, мертвом величии.

Маски сели на них как влитые.

– Я, Волк!

– Я, Лис!

– Я, Филин!

– Я, Медведь!

Мешок на жертвенном камне завыл, задвигался и начал сползать. Волк чуть шагнул вперед и прижал ткань ногой.

Гулко заухал Филин. Медведь ударил большими сильными лапами, выбивая подземные ритмы.

– Слава тебе, о Великая Мать!

Над головой под яростным порывом ветра захлопал пластик, как гигантские крылья. Металлические штыри, удерживающие низкий купол, согнулись и загудели.

– Дай нам тебя за жопу обнять!

Лис уставился хищными блестящими глазками на извивающуюся, подвывающую от ужаса жертву, а Даниил почувствовал, как стекла очков, упирающиеся в прорези маски, прижимаются к глазам и намокают соленым и мутным.

– К сиськам твоим дружно мы припадем!

– Желаний любых исполнения ждем!

Медведь встал, нагнулся и расстегнул рюкзак. Из-за пояса на утоптанный песок пола тяжко вывалился короткий четырехствольный пистолет. Он быстро подобрал его и положил на каменное сиденье, но никто не обратил внимания на оружие: все смотрели на увесистую кувалду на длинной и толстой деревянной ручке, которую он протянул Волку.

– Щедрую жертву от нас ты прими!

– Будем тебе мы вечно верны!

– Гимн тебе этот сейчас допоем…

– Голову жертве тотчас разобьем!

Даниил почувствовал, что у него закружилась голова. Прилипшая к лицу маска душила.

Все замерли, вопросительно глядя на Волка.

– Так, – сказал он, – я сейчас слегка развяжу веревки, чтобы она голову высунула, а потом снова завяжу. Филин, Медведь, а вы держите ее, чтобы не выскочила.

– А может, не развязывать? – предложил Филин. – Просто сверху ударим каждый по разу, и все.

Волк вопросительно посмотрел на Даниила.

– Лис? Что скажешь?

Тот представил себе, как удары кувалды обрушиваются один за одним на мешок, попадая куда угодно, только не в голову, как ломаются лапы, ребра, хребет, и выдавил:

– Нет. Нужно бить точно по голове.

Медведь и Филин вцепились скрюченными, похожими на когти пальцами в тельце под черным сукном. Волк осторожно ослабил завязки, и кошка мгновенно рванулась наружу: в узкое отверстие просунулась отчаянно вытянутая усатая морда, дико вытаращенные желтые глаза и прижатые уши.

– Держите! Крепче!

Кошка билась отчаянно, но звери были сильнее; Волк быстро и туго затянул веревки, пережав кошке шею; она засипела, задохнувшись воющим воплем, и забилась в последнем отчаянном усилии.

Волк стиснул рукоять кувалды, расставил ноги, неловко размахнулся, задев камни у себя за спиной, ударил и промахнулся. Молот скользнул по кошачьей голове, содрав с черепа шерсть, обнажив кроваво-красную кость и расплющив левое ухо. Страшный визг, нисколько уже не похожий на голос живого существа, резанул по ушам. Волк растерянно отшатнулся.

– Дай сюда! – заорал Даниил.

Он выхватил тяжелый молот из рук Волка с такой легкостью, как будто тот был детской игрушкой. От чудовищных визгливых воплей темнело в глазах. Медведь и Филин навалились, из последних сил удерживая яростно бьющийся черный мешок, ткань которого расползалась под рвущими его изнутри когтями, по ставшему черным плоскому камню бешено металось что-то кровавое, излохмаченное, с обезумевшими глазами и судорожно раскрытой пастью. Даниил уперся ногами покрепче, перехватил кувалду, прицелился и врезал изо всех сил.

Раздался громкий удар и резкий, отвратительный хруст. Он почувствовал, как на брюки плеснулось что-то тяжелое и как стало мокро и горячо ногам пониже коленей. Все стихло.

– Ни хрена себе, ударчик! – восхищенно протянул Филин. – Смотри, головы у нее вообще не осталось! Вот так Лис!

С его клюва и с медвежьих клыков стекали по крашеному картону темные струйки. Даниил пошатнулся, стараясь не смотреть вниз, протянул в сторону окровавленный молот и опустился на каменное сиденье.

Еще дважды стукнуло железо о камень – приглушенно, как сквозь толстый слой ваты. Лисья маска сползла, закрывая глаза. В голове звенело.

– Лис! Лис!

Он помотал головой.

– Ты желание будешь загадывать?

Точно. Желание. Нужно сосредоточиться. Он напряг память, но в голове почему-то звучал мамин голос, который повторял: «Кисонька-мурысенька…»

– Да. Буду.

Он встал, старательно глядя только перед собой, поправил маску и наморщился, вспоминая.

– Хочу, чтобы у папы кончились неприятности на работе, никто при этом физически не пострадал, а наша семья не стала нищей.

И снова сел – нет, почти упал на холодный и жесткий камень.

Кто-то гулко и коротко хохотнул – наверное, Филин. Кто-то строго сказал, наверное, Волк:

– Тихо! Серьезнее!

Голоса забубнили неразборчиво, словно бы в отдалении. Он слушал, но почти не понимал слов. «Крупская… отец… Комбат…»

«Хилый ты, Лисенок, – насмешливо прозвучало в ушах, да так близко и четко, что Даниил вздрогнул. – Не нравишься мне».

«Я все сделал! – мысленно завопил он. – Все как надо!»

«Да не бойся ты так, – ответ пришел с воем ветра, с шумом невидимых волн, с шорохом купола над головой. – Я свое дело знаю. Выполню, что ты загадал. И не трону тебя… пока».

Даниил поспешно сорвал планшет с каменной полки и выключил.

– Торопишься? – спросил его Волк.

Он промолчал.

– Мужики, я сегодня тоже спешу, – заговорил Филин. – Давайте быстрее закругляться. Мы куда трупик денем? Опять под камень?

– Ну да. Оставим для Мамочки. Надо только яму вырыть поглубже. Лис, что стоишь? Давай помогай.

Вниз посмотреть все же пришлось.

Сегодня он действительно очень спешил вернуться домой. Автобус останавливался в двух кварталах от дома, и последние метров сто Женя уже почти бежал, пыхтя, отдуваясь и на ходу отыскивая глазами окна квартиры на последнем, пятом этаже. Со стороны улицы они были темны; он протрусил по двору, поднял голову – в двух других окнах, его комнаты и гостиной, тоже не было света – и облегченно вздохнул. Впрочем, это еще не значило, что все обошлось.

Со среды он почти не выходил из дома, а если и отлучался, то не больше чем на полчаса, в ближайший магазин, за продуктами и очередной бутылкой приторно сладкого, маслянистого вермута для мамы. Расход алкоголя оказался больше, чем он рассчитывал. Это могло бы стать проблемой, живи он не в Городке, но тут все было проще.

– Тетя Галя, меня опять мама прислала, – говорил он, опуская глаза и стараясь придать голосу немного плаксивой жалобности.

Продавщица местного магазина, который называли «циркульным» за круглую форму, смотрела с сочувствием и вздыхала. В Городке все знали друг друга и уж, конечно, были осведомлены о том, что случилось у Зотовых: вот ведь беда так беда, старшая девочка совсем слегла после стрельбы в «Селедке», когда у нее на глазах убили подругу, а мать теперь пьет, не выходит из дома, бедный мальчишка, как навалилось-то все на ребенка, скорее бы уже отец из похода вернулся, а то жалко так, так жалко…

– Ты хоть кушаешь что-нибудь? – спрашивала тетя Галя, тихонько засовывая в шуршащий пакет бутылку «Мартини». – Похудел как, смотри, бледный весь.

– Кушаю, тетя Галя, – заверял Женя, принимая пакет и бросая туда упаковки с чипсами, кукурузными палочками, пельменями и замороженной пиццей. – Спасибо вам огромное!

Продавщица скорбно качала головой ему вслед. Долго так не могло продолжаться: рано или поздно кто-нибудь сообщит участковому, или коллеги мамы из городской больницы, не удовлетворившись разговором по телефону и словами сына о том, что мама болеет, явятся с незапланированным визитом, или кто-то начнет деятельно интересоваться, что происходит за темными окнами и запертой дверью их молчаливой квартиры, но Женя надеялся продержаться.

Он открыл дверь парадной и стал подниматься по лестнице. Звук шагов отдавался приглушенным эхом, шершавым, как стены подъезда. Отдышался немного, постоял у обитой черным блестящим пластиком двери квартиры, потом достал ключи – замки глухо залязгали, как стальные челюсти. Отпер оба, верхний и нижний, спрятал ключи и прислушался: за дверью была тишина, только чуть слышно работал телевизор. Никаких посторонних и подозрительных звуков. Можно входить.

Вязкая темнота коридора пропиталась густой смесью запахов: затхлый дух давно не проветриваемого помещения, пыли, несвежей одежды, спиртного, неубранной в холодильник еды, а еще резким, приторным ароматом маминых духов, которые Женя перед уходом обильно разбрызгал в воздухе. Двери в комнаты были закрыты; из спальни пробивалась светящаяся голубоватым, мерцающая полоска и бубнили голоса дикторов ночного выпуска новостей.

Женя включил в коридоре свет, снял куртку с темно-красными брызгами на рукавах, стянул с головы шапку – жирные, черные, давно не мытые волосы сразу поднялись вверх и в стороны, будто пародируя ужас, – разулся и вошел в спальню.

– Привет, мам. Привет, систер. Я дома.

В комнате было жарко и душно. Смрад алкоголя ощущался сильнее, и к нему примешивалась ощутимая вонь испражнений. Женя поморщился, но окинул взглядом едва освещенную синеватыми сполохами темную спальню и улыбнулся.

Они были там, где он их оставил. Зря волновался, все обошлось.

Большое окно закрывали плотные длинные шторы; с учетом того, что ручки на запертых рамах тщательно свинчены, а за самим окном находилась широкая лоджия, предосторожность казалась излишней, но Женя решил, что лучше перестраховаться. Батарея под подоконником обмотана в два слоя толстым пуховым одеялом, чтобы приглушить звуки, вздумай кто-то стучать по ней, привлекая внимание соседей. Из-под одеяла высовывались несколько тонких полосатых шнуров; с одной стороны они были прочно привязаны к трубам, а с другой обвивали стянутые вместе щиколотки и запястья мамы и Инги, лежавших, прижавшись друг к другу, на грязно-белом мохнатом коврике у кровати. Когда Женя вошел, их бледные лица, подсвеченные призрачной синевой, повернулись к дверям; распахнутые глаза были похожи на пустые провалы; на месте ртов темнели широкие прямоугольники клейкой ленты.

– Ай-ай-ай, – покачал головой Женя. – Кто-то все-таки не дотерпел, да?

Он втянул носом воздух, картинно сморщился и засмеялся.

– Ну ничего, я не сержусь. Сейчас сходим в ванну, вымоемся как следует и будем ужинать, да?

Сестра смотрела на него безучастно. Светлые волосы разметались по полу слипшимися сосульками. Белая кофточка с короткими рукавами перекрутилась на тоненьком теле, задралась и скомкалась. Длинные ноги в белых гольфах были поджаты к животу; короткая красная юбка вздернулась, приоткрывая аккуратную круглую задницу. Женя протиснулся мимо телевизора, стоящего на табурете рядом с кроватью, подошел ближе, заглянул Инге под юбку и с удивленной укоризной воззрился на мать.

– Мама, вот кто, оказывается, обделался тут без меня! Ну, от тебя я не ожидал!

Он нагнулся и резким рывком содрал скотч с покрасневших, опухших губ. Мама хрипло вскрикнула, замотала головой, рассыпая белые кудри, умоляюще взглянула на сына и просипела:

– Сыночек, прости…

Он нежно погладил ее по щеке и успокаивающе улыбнулся.

– Ладно, ладно, я же сказал, что не буду злиться. Не следовало вас оставлять так надолго, но было важное дело. Не мог же я бросить тебя, не позаботившись о твоей же собственной безопасности, правда?

– Сынок, Женечка… я же не убегу, я пообещала…

От ее дыхания разило кислятиной и перегаром. Шелковый желтый халат распахнулся, и Женя невольно задержал взгляд на небольшой торчащей груди с розовыми мягкими сосками.

– Пока я еще не могу доверять тебе полностью, – строго сказал он и принялся развязывать тугие морские узлы на такелажных шнурах.

Так крепко и прочно он связал их впервые. Обычно во время своих кратких вылазок за едой он ограничивался тем, что заклеивал рты и связывал руки в запястьях, оставляя свободными ноги, чтобы они могли подойти, например, к кровати, если захотят полежать не на жестком полу, или воспользоваться, в случае, если приспичит естественная нужда, пластиковым ведром, которое Женя предусмотрительно приносил в комнату, а потом долго разбрызгивал духи, используя их в качестве освежителя воздуха. Но сегодня предстояло отсутствовать не один час, вот он и перестарался немного: мало ли, вдруг мама ухитрится распутать веревки пальцами ног? Не стоило рисковать. В этом доме теперь все решал и за все отвечал только он. Жаль только, что понимание этого так запоздало, – но лучше ведь поздно, чем никогда, правда?

Все произошло как-то само собой. Поздним вечером вторника у мамы вновь зазвонил телефон; возбужденный, звенящий смех, шум воды в душе, торопливый стук босых ног, шорох одежды – Женя сидел в своей комнате, стиснув зубы, зажмурившись, и думал о том, кто появится в их квартире на этот раз. Снова воняющее тухлой рыбой громоздкое пугало, грузно протискивающееся по коридору? Пьяный завсегдатай рюмочной из Слободки? Угрюмый работяга с далекого юга, из тех, что селятся вдесятером в тесных вагончиках вокруг карьеров в Заселье? А может, футбольная команда Северосумска в полном составе, вместе с тренером и массажистом?

Он встал и пошел в кухню. Мама сидела, забросив одна на другую длинные, блестящие ноги, и курила ментоловую сигарету, выпуская дым в холодный, промозглый воздух за приоткрытым окном.

– Ты останешься дома, – сообщил Женя.

Мама удивленно прищурилась, выпустила дым через вытянутые трубочкой яркие губы и произнесла:

– С чего это?

– С того, – ответил он, не утруждая себя аргументами. – Потому что я так сказал.

Мама раздраженно раздавила в пепельнице недокуренную сигарету, встала, одернула красное платье, вскинула голову и пошла прямо на сына.

– Ну-ка пусти!

– Нет.

Женя посмотрел на нее и впервые заметил, что она чуть ниже его ростом. Как и все дети, он привык смотреть на мать снизу вверх, даже когда вырос, окреп, превратившись в довольно крупного для своих лет подростка, а сейчас понял, что он выше, чем мама, и уж наверняка тяжелее.

И сильнее. Точно сильнее.

Мама толкнула его в грудь растопыренными ладошками. Он покачнулся и внезапно, будто перейдя какой-то порог внутри собственного существа, резко схватил ее за волосы на затылке. Она вскрикнула, больше от удивления, чем от боли, голубые глаза широко распахнулись, а Женя другой рукой стиснул ей горло и поволок в спальню.

– Ты никуда не пойдешь! Никуда! Никогда! Больше! Не пойдешь!

Мама пыталась бороться, вцепилась ему в руки, ноги скребли по полу, роняя тапки. Женя, рыча, проволок ее по коридору, не чувствуя веса, не ощущая сопротивления, пинком распахнул дверь комнаты и швырнул на кровать. Она шлепнулась на живот с коротким, придушенным воплем, а он навалился сверху, продолжая сжимать руки на шее и вдавливая в мягкий матрас. Если бы мама продолжала бороться, пыталась драться, вырываться, кричать, может быть, все сложилось бы тогда по-другому. Возможно, он бы убил ее, задушил прямо там, на кровати, которую она должна была беречь для отца и на которую всего несколько дней назад улеглась вместе с каким-то пыхтящим чудовищем из ночного кошмара. А может, сдался бы, отпустил ее, ушел к себе в комнату, снова уткнувшись в экран монитора, – кто знает. Но мама перестала сопротивляться, затихла и только скулила тихонько, вздрагивая всем телом и упираясь ему в пах упругими ягодицами. Женя вырвал из лампы у изголовья кровати электрический провод и с остервенением обвязал его вокруг хрупких запястий, затянув двойные узлы. Проводом второй лампы стянул щиколотки. Потом сорвал с подушки наволочку и затолкал ее, размазывая кровавого цвета помаду, так глубоко в мамин рот, что едва не вывернул челюсти. Встал, тяжело дыша, и посмотрел: мама, подвывая чуть слышно, лежала лицом вниз, почему-то согнув ноги в коленях и задрав их кверху.

– Ты никуда не пойдешь, – повторил Женя; по виску скатилась капля жирного пота. – Лежи тут смирно, ясно тебе?!

Теперь пути назад не было, и действовать следовало быстро, а соображать еще быстрее. В чулане нашлись прочные черно-желтого цвета веревки и широкая изолента; на кухне – пугающего вида широкий и острый тесак для рубки костей и больших кусков мяса.

– Видела? – сунул он маме под нос блестящее лезвие, в котором отразились ее вытаращенные, обессмыслившиеся от ужаса глаза. – Только дернись, зарежу!

Она поверила. Не могла не поверить, потому что это было правдой.

Через несколько минут он уже привязал ее к батарее, вытащил изо рта обмусоленную, пропитанную слюной тряпку и налепил поверх губ клейкую ленту. Намотал себе на локоть остатки веревки, прихватил тесак и отправился в комнату к Инге.

Сестра как ни в чем не бывало лежала, укрытая пледом, и смотрела в экран телевизора. Когда в дверях появился брат, всклокоченный, запыхавшийся, с веревкой в одной руке и мясницким ножом в другой, она только скользнула по нему равнодушным, потерянным взглядом и снова уставилась в телевизор.

За время, прошедшее после жуткой бойни в «Селедке», Инга так и не пришла в себя полностью. Женя боялся, что сестра станет «овощем», начнет мочиться в постель и ее придется возить на коляске и кормить с ложки, вытирая капающую слюну и стекающую струйкой из уголка рта жидкую кашу, но случилось другое. Инга жила будто в трансе или под гипнозом – ну, во всяком случае, Женя именно так представлял себе тех, кого загипнотизировали или погрузили в трансовое состояние: она ела, спала, самостоятельно умывалась и ходила в уборную, но была где-то не здесь. Может быть, в недалеком прошлом, где оставалась веселой, язвительной и сексуальной девчонкой, на глазах у которой еще не разлетелась пробитая пулей голова лучшей подруги. На вопросы она не отвечала, но слушала и всегда выполняла что скажут; иногда заговаривала сама с собой, порой что-то спрашивала невпопад, но чаще молчала и лежала вот так, глядя в экран. Женя пробовал в качестве эксперимента переключать каналы, но Инге было совершенно все равно, что смотреть: турнир ли по боксу, крикливое шоу или концерт ансамбля народных инструментов. Можно сказать, она стала идеальным ребенком, таким, о котором мечтает каждый родитель: хорошо кушает, спит, слушается и не докучает.

– Систер, – попросил ее Женя, – вытяни руки.

Инга, не отрывая взгляд от передачи про морских котиков, откинула плед и протянула ему свои тонкие кисти. Женя скрепя сердце связал их, стараясь не слишком туго затягивать узел, потом поднял сестру с дивана и повел за собой в спальню.

Теперь ему предстояло решить, что со всем этим делать. Он оставил сестру и мать сидеть связанными у батареи, а сам ушел к себе в комнату, оставив открытыми двери.

Сначала он сказал себе, что надо просто дождаться отца; что он вынужденно обезопасил себя, сестру, даже мать от ее ночных похождений, что нужно перетерпеть, подождать, объяснить ситуацию, рассказать, почему единственным выходом стало то, что он сделал. Но это было неправильно. Все эти мысли принадлежали тому испуганному мальчишке, который в слезах слушает, как его мать идет трахаться с посторонними мужиками, как приводит в дом незнакомцев, мальчишке, который может только сжиматься от страха у себя в комнате и ждать, когда приедет большой сильный папа и все решит, защитит и исправит. Вот только теперь этот мальчик исчез. Глупо было рассчитывать, что после возвращения отца из долгого плавания что-то изменится: никогда ничего не менялось, все останется как прежде и на этот раз. Эта семья нуждалась в новом главе. И он появился.

Впервые в жизни он почувствовал себя свободным и сильным. В квартире нашлись деньги – зарплата отца за прошлый полугодовой дальний поход, – и их оказалось больше, чем Женя рассчитывал. Окна были зашторены, двери закрыты, на кухне – полно припасов, которые при случае можно было пополнить. Квартира превратилась в настоящий заколдованный, сумрачный замок, в котором в полном его распоряжении томились пленницы, две самые прекрасные и любимые женщины в мире. Он проходил по коридору из комнаты в комнату, как по рыцарским залам; сидел у светящегося телевизора, как перед камином; он нес ответственность, принимал решения, мог проявить и строгость, и милосердие. Правда, строгость приходилось пока демонстрировать немного чаще: мама нуждалась в воспитании, и он преподал ей, как мог, краткий и убедительный курс послушания. На исходе первых суток, в ночь со среды на четверг, задыхающаяся, охрипшая от задавленных кляпом криков, с красным, вспотевшим лицом, которое облепили длинные мокрые светлые пряди, она сдалась; «никогда… навсегда… никуда не уйду… буду слушаться… обещаю… обещаю…», но Женя не очень-то доверял этому полузадушенному, горячему шепоту и веревки не снял. «Люди не меняются» – так, кажется, сказала Мамочка, и он был с нею согласен. Женя и не ожидал, что мама изменится; он только надеялся доходчиво объяснить, кто теперь в доме хозяин, заставить ему подчиняться, сломать, если это потребуется, а в качестве поощрения дать то, ради чего она убегала из дома. И дать с избытком. Еще хорошо помогал алкоголь; Женя быстро заметил, что если трезвой мама еще иногда пыталась слабо протестовать, уговаривать его или даже грозиться, то после стакана сладковатого вермута становилась сговорчивее, а после трех и вовсе уже забывала, что сидит на привязи у батареи рядом с полубессознательной дочерью, а сын раздевает их догола, а потом снова наряжает, словно двух кукол, по своему вкусу, иногда расчесывает щеткой волосы или даже подводит губы помадой и пытается накрасить глаза.

Он наконец распутал шнуры и помог маме встать. Она поморщилась и покачнулась на затекших ногах; смрад накатил волной; на полу темнело неприятного вида пятно.

– Пойдем умываться, мама.

Наверное, она успела чуть-чуть протрезветь, потому что смущенно отвернулась, стоя голой в белой ванне под ярким электрическим светом. Женя настроил душ, попробовал воду рукой, плеснул на округлую мамину попу.

– Не горячо?

Она помотала головой и взяла рукоять душа связанными руками.

– Нет, все хорошо, сыночек.

Он отдал ей душ, намотал на кулак длинный конец шнура, сел на пол и стал смотреть, как мыльная пена стекает по гладкой, блестящей коже, унося в сливное отверстие коричневатые, дурно пахнущие потеки. Мама стояла спиной, неуклюже оглаживая себя руками и путаясь в провисшей, мокрой привязи.

– Давай помогу.

Женя намылил ладони, нежно провел рукой между упругих ягодиц и старательно принялся намыливать промежность, ощущая пальцами отрастающие волосы и тугие, плотные складки. Мама судорожно всхлипнула, чуть расставила ноги и немного нагнулась, опираясь руками о кофейного цвета кафель с узорами в античном стиле. Журчала вода, легкий пар покрывал дымкой большое зеркало, становилось очень тепло, и Женя почувствовал приятное умиротворение, как будто сейчас во всем мире были только они с мамой в этой дышащей жарким уютом и покоем ванной, и минуты длились как вечность.

Пол в спальне он помыл сам: роль главы семьи предполагает не одни только удовольствия, иногда нужно делать все самое трудное или неприятное. Потом переодел маму в другой халат, не такой короткий и яркий, но тоже красивый. Усадил ее рядом с Ингой, подумал, что, может быть, нужно искупать и сестру, но решил отложить это дело на завтра. Пошел в кухню, разогрел пиццу в микроволновке, поставил тарелку на большой красный поднос, добавил пачку чипсов, бутылку колы, «Мартини» и вернулся в спальню, удобно устроившись между матерью и сестрой. Поднос пристроил рядом на пол; пощелкал немного пультом от телевизора, нашел канал с фильмами, обнял женщин за плечи и откинулся спиной на теплое одеяло, окутывавшее батарею.

Он был дома.

Инга положила голову ему на плечо, глядя широко распахнутыми глазами в экран. Мама мягко привалилась с другой стороны. На экране отважные рыбаки боролись с бурей, отчаянно атакуя исполинские волны, вздымаемые идеальным штормом. Женя подумал, что точно так же, где-то за тысячи километров отсюда, борется с ветром небольшой белый корвет отца, пересекая уже границу двух морей и направляясь к порту приписки. Пенные брызги летят в окна рубки, потоки воды перекатываются через палубу, бьются в задраенные на кремальер люки, нос корабля то вздымается вверх, то исчезает среди черно-белого бурного моря, а экипаж считает последние дни, оставшиеся до возвращения домой.

Но они не вернутся. Когда судно исчезнет с радаров, возможно даже не успев подать сигнал бедствия, все будут гадать о причинах случившегося, выдвигать версии, обсуждать технические неполадки или ошибки злосчастного экипажа, но никто не сможет предположить, что все дело в старшем помощнике командира, капитане второго ранга Зотове, который не справился с обязанностями отца и мужа, допустил, чтобы его жена пошла по рукам, а дом превратился в постоялый двор для похотливых бродяг.

«Мамочка, сделай так, чтобы мой отец не вернулся из моря».