Глава 13
Когда Карина размышляла о чем-то – событиях, людях, явлениях, – она иногда представляла себе, какого они цвета. Впечатления прошедшего дня могли быть, например, цвета пожухлой травы, или грозовых облаков на закате, или глубокого ультрамарина, как океанские волны в хорошую погоду. Страшная трагедия в клубе «Селедка» вспыхивала тревожным синим и голубым, как проблесковые маячки полицейских машин или огни стробоскопов; рабочие смены в интернате, неважно, дневные или ночные, – как правило, цвета топленого молока, в который иногда подмешивались чуть более темные оттенки. Петербург был желтоватого цвета обшарпанных, пропитанных сыростью стен во дворах центра города, Северосумск – усыпляюще серый, как небо над пасмурным морем; их квартира светилась уютно-янтарным, хотя в последнее время цвет этот и потускнел, словно внутри янтаря притаился окаменевший тысячелетия назад доисторический паразит. Люди тоже имели цвета: Леокадия Адольфовна, например, была розовой, с белыми прожилками, как пастила. А. Л. почему-то виделся темно-зеленым, хотя ничего в его облике ассоциации с таким цветом не вызывало: это был цвет густого елового леса в солнечный полдень, когда воздух дрожит от зноя, а из темных глубин под ветками бора тянет холодком и загадками, манящими и немного пугающими одновременно.
Иногда Карина думала о том, какого цвета ее жизнь.
Лет до тринадцати она была цвета тревожных ночных сумерек. Может быть, в самом начале в ее жизни присутствовали и другие цвета, но она их не помнила. Мама Карины начала выпивать сразу после ухода отца из семьи, когда дочери только исполнилось три, а уже через год стала настоящей алкоголичкой с приступами паники, бредом и устрашающими галлюцинациями. Первые воспоминания: Карина сидит на диване в большой комнате, за окном темно, в квартире включен весь свет, в ванной почему-то льется вода – шумит, как небольшой водопад. В руках зажаты игрушки – куколка и пирамидка. Из коридора доносится мамин смех, звонкий, заливистый, неестественный и такой страшный, что Карина плачет. Мама вбегает в комнату: черные волосы растрепались, глаза вытаращены, в руках большой таз с водой. Она разом выплескивает всю воду на пол и отскакивает, глядя на только ей видимое пламя. Карина плачет сильнее. Мать стоит, опустив голову, с пустым тазом в руке, а потом переводит взгляд на дочь, улыбается так, что от ужаса бегут по коже мурашки, и спрашивает: «Ребенок, ты чей?»
Примерно тогда же, в четыре года, Карине начали сниться страшные сны. Это были не те кошмары, в которых убегаешь от чудища, тонешь в болоте или падаешь с высоты; нет, в этих снах она всегда оставалась в своей комнате, но к ней приходили «гости» – так она их называла, – описать которых она бы не смогла, да и никто бы не смог. Казалось, что сущности эти были сотканы из ужаса, тьмы и угрозы. Карина просыпалась, задыхаясь от крика и слез, но сон утягивал ее вновь, как воронка на месте кораблекрушения увлекает не успевших отплыть моряков, глаза закрывались, чтобы снова открыться во сне и увидеть «гостей», набившихся в комнату, как осьминоги в слишком тесный аквариум. Звать маму было бессмысленно; жаловаться некому; и у Карины не было другого выхода, кроме как привыкнуть к «гостям», не причинявшим ей зла, а потом даже как будто бы подружиться. Так ночные кошмары стали ее первыми и единственными друзьями.
Мать лишили родительских прав, когда Карине исполнилось пять лет. Она отправилась в детский дом, и в этом ей, можно сказать, повезло: в те времена, двадцать один год назад, многие дети, оказавшиеся в ее положении, до детских учреждений не добирались. Кто постарше превращались в беспризорников с пустыми глазами, шныряющих по дворам разрушающихся домов и возле вокзалов и прячущих пакет с клеем под грязной курткой с чужого плеча; кто помладше и вовсе исчезали бесследно.
Детский дом располагался за городом; Карина помнила высокие потолки, холодные коридоры, всегда влажные простыни и вонь тушеной моркови. Друзьями и подругами она не обзавелась: другие дети ее недолюбливали и побаивались, да и она не стремилась к общению; ей вполне хватало своих игр, фантазий и «гостей» по ночам. Жизнь была размеренной и монотонной – до тех самых пор, пока в десять лет Карину не изнасиловали мальчишки.
Их было четверо, самому старшему четырнадцать лет, а младшему двенадцать. Это случилось летом, во время прогулки в примыкающем к детскому дому огромном, похожем на дикий лес парке. Они натолкнулись на Карину случайно: обычно она забиралась в самую глушь, разговаривала сама с собой, рассказывая придуманные на ходу сказки, рассматривала листья, жучков, траву, деревья и небо или играла. С игрушками в детском доме дела обстояли не очень, и Карина играла палочками и камешками – для ее воображения их было достаточно. Наверное, сначала мальчишки и не собирались ничего такого с ней делать, просто хотели помучить, как поступили бы, попадись им в руки беспомощный зверек или лягушка. Вот и Карину они сперва просто стегали прутьями, потом били – несильно, шлепками, а потом, раззадорившись все больше и больше от того, что она не плакала, не кричала, а только скалилась молча и пыталась сопротивляться, сорвали одежду… в общем, так получилось. Карина ничего не рассказала тогда воспитателям – взрослым бессмысленно жаловаться на свои беды, она это знала, – и мальчики поняли, что им все сойдет с рук. Насилие продолжалось три года, и Карина не смогла бы сказать точно, сколько раз они ловили ее в темных пустых закоулках холодного дома.
Закончилось все, когда Карине исполнилось тринадцать. К тому времени из четырех малолетних насильников в детдоме осталось трое: самый старший уже покинул приют. Был день ее первых месячных; из наблюдений за старшими девочками она знала, что делать: неуклюже набила истерзанное влагалище кусками ваты и уснула, чувствуя себя нафаршированной непропеченной уткой, из внутренностей которой сочится кровь. В ту ночь к ней опять пришли «гости», но что-то теперь изменилось. Карина тогда поняла, отчетливо, ясно и четко, что может не только разговаривать со своими жуткими визитерами, но и управлять ими. Тени склонились над ней, будто ожидая приказов, шептали неслышными голосами, учили, что нужно делать и как поступать. На следующий день она набрала камешков, дала им имена, перед сном положила себе под подушку и дождалась «гостей». Утром одного из малолетних насильников нашли мертвым – он лежал под кроватью, обернув голову в одеяло, как будто пытался спрятаться от кого-то. Другой нечленораздельно мычал, выкатывая глаза, и ворочался в простынях, пропитанных мочой и калом. Третий сумел убежать, выбив табуреткой окно, – Карина тогда еще не вполне овладела навыком посылать «гостей» к нужной цели и формулировать им задачу. Только потом, через несколько лет, «гости» перестали приходить к ней, когда им вздумается: она сама звала их и говорила, что нужно сделать.
С того дня к грязно-синему унылому фону добавился аспидно-черный – цвет жажды мести. Двое сумели уйти от возмездия, и это было неправильно. Если бы на протяжении последующих десяти лет кто-то вздумал спросить Карину о смысле жизни – и если бы она решила сказать правду, что вряд ли, – то ответом, вне всяких сомнений, была бы месть. Это желание, черное, как пустота, сидело в ней, будто обломок клинка, застрявшего в ране, или осколок от разорвавшейся бомбы: человек живет, ходит, работает, говорит – но ни на секунду не забывает о том, что носит у самого сердца. Возможно, так бы прошла и вся жизнь, а может быть, что черное, острое, злое и вовсе исчезло бы, растворилось со временем, если бы не встреча с Валерией, которая привела ее в ведьминский ковен, хотя иногда Карина думала, что привела ее туда не эта женщина, ставшая лучшей подругой, а как раз жажда мщения – так магнитная стрелка всегда поворачивается в сторону полюса, указывая направление. Стремление к возмездию было удовлетворено, последний из пропавших, казалось, бесследно злодеев оказался в ее власти, привязанный ремнями к койке в психиатрической больнице, мучимый самыми жуткими, невыносимыми видениями и кошмарами, какие только могли предложить Карине «гости», – и если ради этого необходимо было получить метку в виде трезубца, смотреть, как перерезают горло младенцу, целовать в задницу Хозяйку Шабаша и мазаться вываренным из детского трупика жиром, то Карине тогда это не казалось слишком высокой ценой.
Ведь с достижением главной цели жизни сама она теряет смысл и ценность.
Последующие два года были цвета непроницаемой ночи, цвета смерти, которая порой наступает еще до того, как умерло тело. А потом вдруг все изменилось: зловещий и неуловимый Инквизитор, одну за одной неумолимо истребляющий сестер ковена, пожар и взрыв в подвале Виллы Боргезе, гибель Валерии, спасение от неминуемой смерти – и вот она уже сидит, прижимая сумку к груди, в купе выбранного наугад поезда дальнего следования, отправляющегося куда-то на край земли, в город на берегах холодного северного моря. Карина тогда не успела еще осознать свое возвращение к жизни, как часто бывает, когда очнешься от долгого тяжелого сна, она едва открыла глаза – и первым, кого она увидела перед собой, был Аркадий.
Какими цветами раскрасить свою жизнь последних нескольких месяцев, Карина затруднялась представить: их было так много, они так тесно переплетались друг с другом, что выделить какой-то один казалось решительно невозможно. Ясно только, что все они были живыми, теплыми, яркими: так случается, когда сходит снежный покров и земля расцветает весенними красками – только что все было монотонно белесым и серым, а потом в одночасье становится зеленым и красным, и желтым, оранжевым, фиолетовым, розовым, голубым, сиреневым и бог знает каким еще. Это радовало и немного пугало одновременно, так же, как и ее чувство к Аркадию: нежность и опасение, притяжение и настороженность, доверие – и понимание того, что он что-то скрывает, совсем как тот самый еловый бор в яркий полдень.
Карина говорила себе, что никаких особенно страшных и порочных тайн у А. Л. быть не может. Да, странно, что университетский преподаватель меняет жизнь и карьеру в Санкт-Петербурге на прозябание в Северосумске, но поводы к тому могли быть вполне понятные: тяжелый развод с женой, неприятности на работе, плохие долги – но ведь это дело житейское. Хуже было с другими секретами, которые появились в последние дни и были связаны с событиями в Северосумске, их общим чувством приближения зла и попытками разобраться в происходящем: недомолвки, странные поездки в Михайловск, туманные отговорки в ответ на прямые вопросы – причины этого Карина понять не могла. Она только гнала, как умела, неприятное чувство растущего недоверия, которое мешало сделать последний шаг навстречу друг другу, но также и понимала, что шаг этот необходим и совершить его надо как можно скорее, потому что к весеннему разноцветью снова стала примешиваться черная пустота и противостоять ей можно было лишь вместе.
За четыре дня этой недели Карина отработала четыре полные смены. Отчасти это было вызвано тем, что она и сама охотно выходила вне графика – лишних денег у них с А. Л. не водилось, а за переработки платили по двойному тарифу; отчасти тем, что последствия жуткой стрельбы коснулись и их интерната: у одной из медсестер погиб в «Селедке» племянник, и она была вынуждена меняться сменами, чтобы поддерживать родную сестру, совсем потерявшуюся от горя. Как и во всем городе, в интернате наступил странный, цепенящий покой; смены были тихими, сонными, размеренный распорядок не нарушался внезапными происшествиями, критическими ухудшениями состояния пациентов или пусть и вполне ожидаемой, но всегда горькой смертью. Между отбоем и временем, когда ночь останавливает время и мир замирает, Карина подолгу беседовала с Леокадией Адольфовной. Старушка ложилась спать поздно, а поднималась чуть свет: некоторые старики стараются прожить сознательно каждый час из немногих оставшихся дней и экономят на сне, понимая, что скоро уснут навсегда.
Карина думала, что их ночные беседы цвета ветхих страниц и потертых кожаных переплетов старых книг из забытой библиотеки. Все слова в них, когда-то значительные и глубокомысленные, давно перестали быть важными; чувства выцвели; знания обесценились; все, что составляло когда-то суть и смысл человеческой жизни, придавало ей силы и красоты, сегодня стало не более чем бумажной пылью – и вот уже наследник, обнаружив собрание древних бумажных сокровищ в квартире почившего прадеда, продает их скопом и по дешевке, сетуя, что вырученных денег не хватит на новый смартфон.
– Знаешь, моя милая девочка, ведь я прожила в этом городе всю свою жизнь, – говорила Леокадия Адольфовна, глядя в окно на редкие огни заводов и доков. – Мой отец был из тех Успенских, которые его основали. Помню, как мы с мамой шли по улицам, а все встречные снимали шапки и кланялись! Я видела, как ставили первые, еще деревянные, дома, настилали вдоль улиц узкие тротуары в две-три доски, а пристани были еще из толстых сосновых бревен, и рыбаки ходили в море на веслах и под парусами.
Карина вспоминала про другие рассказы старушки и про поход в местный краеведческий музей, где ни о каких Успенских вовсе не упоминалось, снова прикидывала, сколько той может быть лет, но не перебивала, только прислушивалась через открытую дверь к тишине коридора на случай, если кому-то понадобится за чем-то прийти среди ночи на пост медсестры или заголосит, застонет кто-нибудь из пациентов. Но было тихо; даже крысы, устраивавшие порой шумную возню в старых стенах, не издавали ни звука.
– Ах, какой это был прекрасный город! – И на глазах пожилой приятельницы Карины наворачивались слезы. – Какие сильные люди тут жили! Знаешь, моя девочка, нужно быть очень сильным и смелым человеком, чтобы жить у моря на самом краю земли, а еще надо обязательно быть очень добрым, потому что иначе можно легко оступиться. Один неправильный шаг – и вот ты уже не на краю, а за краем, откуда если и возвращается кто, то очень редко… Вот как ты, например.
И посмотрела на Карину удивительно острым взглядом прищуренных глаз. Та вздрогнула и заерзала на табурете, а Леокадия Адольфовна как ни в чем не бывало снова повернулась к окну и, покачивая седыми кудряшками, добавила:
– А еще иногда из-за края может что-то прийти, но только если его позовут. Раньше такое редко случалось, а сейчас постоянно.
На следующую ночь, когда Леокадия Адольфовна рассказывала что-то о бале по случаю коронации последнего русского государя, Карина решила поговорить с ней о яме. Начала она осторожно:
– Леокадия Адольфовна, вы сказали, что этот город был раньше лучше. Что-то ведь изменилось в нем, да? В последнее время все стало хуже?
– Хуже стало уже давно, и не только здесь, – печально сказала старушка. – Весь мир стал другим, потому что в нем почти не осталось любви. Знаешь, что такое любовь?
И, когда Карина промолчала, сама ответила:
– Когда в жизни у человека есть что-то более важное, чем он сам, – это и есть любовь. А любви не осталось, потому что не стало того, что можно любить. Все какое-то ненастоящее, как в спектакле, где у актеров фальшивые чувства, чужие мысли, а вместо крови, фруктов, вина – крашеный реквизит.
Зашуршали и тут же смолкли в пустотах за стенками крысы. Через тонкие перекрытия с первого этажа донесся протяжный стон и тут же затопали шаги дежурной сестры. Карина снова спросила:
– Помните, вы говорили про волка, лиса, филина и медведя? Которых мне нужно остерегаться?
– А, эти. – Леокадия Адольфовна махнула рукой и посмотрела в окно, куда-то во тьму. – Маленькие зверята заигрались в опасные игры… Глупые, бедные дети…
– А где они играют? В яме?
Леокадия Адольфовна пожала плечами.
– Ну да, в земле. Но это неважно. Могли бы этим заняться и где придется: в заброшенном доме, там, где раньше стоял рыбацкий поселок, в подвале, на чердаке, да хоть и у себя в детской комнате. Плохо то, что они призвали Ее из-за края, случайно, наверное, а этого нельзя было делать, ни в коем случае нельзя. Думали, что могут с Ней справиться, что будут кормить Ее понарошку, а Она – выполнять их желания. А теперь уже поздно, теперь им с Нею не совладать. Да я говорила уже тебе об этом однажды.
– Кого призвали, Леокадия Адольфовна?
– То, что стоит у двери и ждет. То, что всегда голодно и никогда не насытится. То, что откликается на любой зов, приходит и остается, пока не вывернет всю жизнь наизнанку. Оно входит дверями страстей и действует через порок и изъяны. Оно там, где двое или трое подкармливают ее своими душами, а значит – везде…
«Почему с такой готовностью откликается на зов только зло? Почему ничего доброго и светлого не дозовешься на помощь, даже когда она так нужна?» – подумала Карина, и, к ее огромному удивлению, Леокадия Адольфовна ответила:
– Не думай, что то, что называют добром, глухо к человеческому зову. На самом деле оно откликается каждый миг, всегда старается быть рядом с нами: когда мы просыпаемся утром, когда благополучно приходим домой после трудного дня, когда счастливо избегаем бед – и тех немногих, о которых знаем, и неисчислимых, других, о которых нам неизвестно, но которые могли бы случиться… Просто люди куда чаще зовут Ее, чем Его, вот Она и приходит – ничего не поделаешь…
Леокадия Адольфовна озабоченно покачала головой и погрозила пальцем во тьму.
– Ходит там, ждет, ищет… Будь внимательна, моя милая девочка, не открывай Ей дверей, не впускай… Сама не заметишь, как Она и тебя начнет есть. Тем более что ты Ей знакома.
Леокадия Адольфовна повернулась к Карине, медленно протянула руку и чуть коснулась пальцем ее бедра.
Карине стало холодно и неуютно, как будто кто-то уставился ей между лопаток тяжелым, немигающим взглядом, плечи невольно передернулись, и по всему телу пробежали такие мурашки, что даже соски напряглись под плотной тканью бюстгальтера.
– Ее можно отправить обратно? Можно справиться? Что нужно делать?
Но взор Леокадии Адольфовны потускнел, голубые глаза подернулись той пеленой, которой, как полупрозрачной шторой, прикрывает взгляд уставший рассудок, и она принялась рассказывать что-то о террариуме, который видела в Петербурге, о крокодилах, которые не знают привязанности и от голода могут съесть своего хозяина, потом почему-то о сказке про Емелю и щуку, а позже и вовсе задремала, неразборчиво бормоча и склоняясь головою на грудь. Карина помогла ей раздеться, бережно уложила в постель, погасила свет и вышла.
В четверг, под конец смены, уже утром, Карина по обыкновению зашла к Леокадии Адольфовне попрощаться. Та сидела на краешке кровати, бодрая, свежая, освещенная блеклым утренним солнцем.
– Подожди-ка, не убегай, присядь. Я тебе что-то скажу.
После всех полуночных разговоров, пугающих и тревожных, этим утром старушка казалась удивительно благостной и словно омытой солнечным светом. Она взяла Карину за руку и неожиданно спросила:
– Ты замужем?
Карина смутилась.
– Нет… то есть у меня есть мужчина… но мы не муж и жена…
– Ты его любишь? – продолжала допытываться Леокадия Адольфовна.
– Да. – Этот ответ прозвучал твердо.
– Так за чем же дело стало?
– Я не знаю, – ответила Карина и удивилась.
И в самом деле, за чем? Ведь речь шла не о каких-то формальностях, а именно о том последнем, решающем шаге, который она давно должна была, но не решалась сделать. Почему-то сейчас Карине все показалось очень простым, понятным, естественным, как будто она не получила ответ на вопрос, а сам вопрос пропал, растворившись в легкой дымке раннего утра.
Леокадия Адольфовна снова улыбнулась и похлопала ее по руке. Повинуясь радостному чувству, Карина поцеловала старушку в мягкую щеку, обняла порывисто, но осторожно и выскочила из комнаты.
Она так много рассуждала о взаимном доверии – но кому доверяют обычно? Самым близким: родителям, братьям и сестрам, а еще мужу или жене. Как могла она сама сомневаться, переживать, что А. Л. недоговаривает или скрывает что-то, если не давала ему повода воспринимать себя не как подопечную, приемную дочь, ученицу, а как жену? Да, они оба испытывали взаимное притяжение, нежность, духовную близость, которая особенно ярко проявилась в дни последних событий, но нужно было еще и другое: то, что проявлялось таким напряженным томлением – до дрожи, до раздражения, что пугало, манило, о чем не хотелось думать и к чему то и дело возвращались их мысли.
Одним словом, перестать переживать и трепаться и заняться уже наконец сексом. Потрахаться, ясно? И уж коль скоро она, видимо, первая решилась на этот столь простой и такой сложный шаг, инициативу следовало взять в свои руки.
Конечно же, она волновалась. Требовалась серьезная подготовка. Когда твой сексуальный опыт ограничен насилием в далеком детстве и торопливыми лесбийскими утехами на сборищах ковена, поневоле занервничаешь. С технической стороны дела Карину ничего не волновало – она прекрасно представляла себе физиологию мужчины и женщины. А вот эстетический аспект вызывал много вопросов.
Дома Карина разделась, приняла душ и встала перед узким, мутным, треснувшим зеркалом в дверце платяного шкафа. Еще никогда она не смотрела на себя, оценивая собственную привлекательность, и теперь разглядывала придирчиво, тщательно, переступая босыми ногами по скрипучим половицам старого паркетного пола и поворачиваясь то боком, то попой к видавшему и не такие виды зеркальному стеклу. С той стороны на нее смотрела, чуть сдвинув брови, серьезная молодая женщина, невысокая, с острым, прямым носом, большими темными глазами, длинными черными волосами, маленькой аккуратной грудью и широкими бедрами. Карина провела ладонями по белой коже, чуть стискивая, сжимая, приподнимая: да, наверное, попа могла бы быть и поменьше, грудь повыше, небольшой мягкий животик и вовсе неплохо было бы убрать, но в целом осмотром она осталась удовлетворена: никаких лишних складок на талии, никакой «апельсиновой корки» на ягодицах, на руках не болтаются тряпками безвольные мышцы, ноги сильные и упругие. В конце концов, А. Л. первым обратил на нее внимание в поезде, первый заговорил, не оставил одну на вокзале, живет с ней полгода, и Карина, разумеется, чувствовала, как напрягалось его тело и какими горячими становились ладони, когда он обнимал ее перед сном. Значит, в общем и целом его все устраивает.
Но подготовиться все-таки следует. В первый раз за свои двадцать шесть лет Карина собиралась заняться сексом с любимым мужчиной, и это должно было стать настоящим событием, праздником для них обоих.
Несмотря на бессонную ночь на дежурстве, спать не хотелось. Карина попробовала было прилечь, но в голове носилось такое количество мыслей, переживаний и планов, что через полчаса она собралась, оделась и поехала в центр города.
Салон красоты на Рогатке назывался «Марина» – по обыкновению подобных ему заведений, именуемых «Иринами», «Светланами» и иногда, для разнообразия, «Жасмин». Две большие, светящиеся неоном вывески – горизонтальная над входом и вертикальная на углу дома – свидетельствовали то ли о большой любви, то ли об умении выбивать хорошие условия при разводе. Три витринных окна пестрели объявлениями, напечатанными на розовой и желтой бумаге. Многое из написанного было понятно лишь посвященным: «Биоламинирование + стрижка + укладка», «Кератиновое выпрямление Brazilian Blowout», «Перманентный прикорневой объем Boost Up» и многое другое. Расположение в самом центре города обязывало «Марину» быть в тренде.
Карина решила, что пришла в нужное место. Она стянула с головы платок, блестящий бисером дождевых капель и подтаявшего снега, нахмурилась по привычке, как всегда делала, когда ей предстояло что-то серьезное, и решительно толкнула дверь.
Прозвенел колокольчик. Сидящая за короткой стойкой справа от входа молоденькая девушка с белыми, идеально прямыми волосами, пугающей длины ресницами и в леопардовом платье бросила взгляд на Карину, на секунду замешкалась, но все-таки встала, улыбнулась и произнесла:
– Здравствуйте! Чем я могу вам помочь?
– Добрый день! – вежливо поздоровалась Карина и огляделась. Большой светлый зал салона был пуст. Негромко играло радио. Из-за приоткрытой двери в дальней стене доносились приглушенные голоса.
– Я хотела бы записаться на несколько процедур… на самом деле мне нужно сделать довольно много.
– Я вас слушаю, – отозвалась девушка и извлекла из-под стойки объемный журнал.
– Стрижка, укладка, маникюр, педикюр…
– Стрижка с окраской?
– Нет. Нет, спасибо. Мне вообще-то только концы подровнять.
– Маникюр с шеллаком?
– Нет, простой.
Блондинка кивала кукольной головкой и прилежно записывала.
– Хорошо, что-то еще?
– Да, еще… эпиляция.
– Какой зоны?
Карина слегка покраснела.
– Я не уверена, как сказать правильно…
– Зоны бикини? – участливо помогла девушка.
– Да, – с облегчением сказала Карина. – Вот именно там.
Блондинка улыбнулась, махнула пальчиками с длинными разноцветными ногтями, усыпанными стразами, и предложила:
– Пожалуйста, раздевайтесь и присаживайтесь. Я позову мастера.
Карине со времен учебы в медицинском колледже не приходилось так много говорить, еще больше слушать и так часто теряться в ответах на задаваемые вопросы – и вовсе никогда не доводилось получать такое количество комплиментов, как в этот день в салоне «Марина».
– Какие у вас шикарные волосы, такие густые! Может быть, пострижем чуть короче, до плеч? Не хотите сделать цвет понасыщеннее? Или добавить оттенок? А можно колорирование сделать, легкое, не желаете? Вам очень пойдет!
– У вас такие изящные руки! А какая красивая форма ногтевого ложа, это такая редкость! Какие цвета выберем? Вот, можем что-то светлое и темное, например, на этот пальчик и на эти, маникюр «Фэн-шуй» называется. Нет? А оригинальный дизайн?
На эпиляции, к счастью, обошлось без комплиментов, зато вопросы вгоняли в краску. Карина не отличалась стеснительностью, жизнь не оставила ей шансов приобрести это качество, но попробуй ответь на что-то вроде:
– Будем делать глубокое бикини или по линии трусиков? Волос у вас довольно густой, если хотите оставить растительность, то можно рисуночек выстричь: стрелочку, например, или бабочку. А еще у нас значок «Мерседес» часто делают или playboy. Нет?
– Мне просто аккуратно сделать, – неуверенно сообщила Карина. – И так, чтобы… ну, не торчало, в общем.
– Ложитесь «лягушечкой»… Я так понимаю, вы в первый раз? Будет больно.
– Ничего, я не боюсь боли, – сказала Карина, хотя все же поморщилась, когда пропитанная горячим воском ткань с треском вырвала волосы на самых нежных местах.
Напоследок она, снова немного смущаясь, попросила помочь с макияжем – что-то не очень яркое, так, просто немного подчеркнуть глаза и губы, еще зачем-то позволила уговорить себя на покупку пары упаковок средства по уходу за волосами, набрала полные руки пробников в миниатюрных коробочках и флакончиках и целую пачку рекламных листовок и купонов на скидку при следующем посещении. Провожали Карину всем салоном. Беловолосая девушка в леопардовом платье улыбалась и приглашала зайти еще.
Карина вернулась домой, когда с меркнущего неба на город уже опускались сумерки; в голове был веселый сумбур, в паху жгло, в теле разливалась усталость, как будто она не просидела весь день в удобных креслах, а отработала непростую смену в больнице, но при этом странным образом хотелось идти пританцовывая. Что-то напевая под нос, Карина ворвалась в квартиру, бросила на пол сумку с торчащими из нее рекламными буклетами, быстро разделась, кружа по комнате, и снова встала во весь рост перед зеркалом.
Дело стоило потраченных денег и времени. Волосы ниспадали пышными волнами, сияя оттенками темного дерева. Подведенные глаза удлинились, как у египетской кошки, и сверкали из-под густых длинных ресниц. Красный лак блестел на кончиках пальцев рук и на стопах, как капли пурпурной крови. Губы стали пухлее и изгибались в хищной, манящей улыбке. Внизу живота чернел идеально ровный, небольшой треугольник – Карина провела по нему подушечками пальцев, ощущая приятную колкость, и почувствовала, что сама возбуждается от этого прикосновения. Впечатление портил только назойливый темный трезубец на внутренней стороне бедра, но Карина нашла в аптечке пластырь телесного цвета и решительно залепила отметину крест-накрест. Еще раз осмотрела себя с головы до ног, крутанулась, подпрыгнула и захлопала в ладоши.
Настроение было цвета шампанского и спелой малины.
Звонок А. Л., который предупредил о том, что вернется домой только завтра, ничего не испортил, а только еще больше обрадовал: отлично, значит, у нее есть еще сутки, чтобы сделать их завтрашний вечер по-настоящему праздничным – требовалось еще поработать над некоторыми немаловажными деталями.
От предвкушения Карине хотелось жмуриться и мурлыкать, как кошке.
Выходной в пятницу был очень кстати. Для начала Карина отправилась в «В двух шагах» и вернулась оттуда с двумя большими увесистыми пакетами: овощи, специи, фрукты, мороженое, а главное – большая маринованная свиная лопатка и бутылка вина, самого дорогого, которое нашлось на полках. Разгрузила покупки, едва уместив все в старенький холодильник, и снова вышла из дома – на этот раз в «Корабел», на вещевой рынок. К ее новому образу требовалось достойное обрамление.
Вывеска одной из торговых секций сообщала: «СОБЛАЗН». Магазин элитного белья». На стеклянной двери были прилеплены рукописные объявления: «Скидки до 50 %» и «Распродажа прошлогодней коллекции – все по 100 рублей». С учетом того, сколько уже было потрачено в «Марине» и супермаркете, предложение выглядело очень заманчивым, можно сказать, соблазнительным.
Магазинчик был тесным, сплошь уставленным вешалками с таким количеством разноцветного кружева, что запестрило в глазах.
– Пожалуйста, скидочки у нас сегодня, на комплектики, на бюстье, на пеньюарчики, выбирайте, спрашивайте, – заговорила полная пожилая продавщица с волосами цвета лежалой соломы.
Карина набрала охапку вещей на тоненьких пластиковых вешалках и спряталась в примерочной – тесном закутке, прикрытом желтенькой занавеской. В итоге она решила остановиться на ярко-красных узких кружевных трусиках, таком же бюстгальтере – в цвет алого лака, и черном, полупрозрачном то ли халатике, то ли ночной рубашке – под цвет волос.
– Чулочки не желаете? Они тоже идут со скидочкой.
Карина взяла и чулочки.
На этот раз, возвращаясь, она заглянула в почтовый ящик. Кроме обычной бесплатной газеты и пары рекламных листовок там еще оказался конверт: большой, белый, плотный, свернутый пополам, который сразу распрямился в руках, когда Карина вытащила его из ящика. Странно: клапан плотно заклеен, ни адреса, ни имени не подписано. Карина повертела конверт в руках и оставила его на полочке в коридоре – посмотрит потом, сейчас не до этого.
В квартире было тепло и витали ароматы семейного счастья: обновок, косметики и маринада со специями. Вечерний автобус из Михайловска в Северосумск отъезжал в семь часов вечера; с учетом неспешной езды, остановок и дороги от автовокзала до Слободки прибытие А. Л. ожидалось никак не раньше девяти, но уже в половине седьмого все было готово: мясо ждало отправки в духовку, стол накрыт относительно белой чистой скатертью, найденной среди хозяйских пожитков, посуда расставлена, приборы разложены, бутылка вина почетным гостем возвышалась над парой тонких стеклянных стаканов, притворяющихся бокалами. В отчищенном от зеленых пятен медном подсвечнике торчала толстая белая свеча. Карина накрасилась, расчесалась и переоделась: красное кружевное белье кололось и неприятно саднило все еще чуть воспаленную после эпиляции кожу, черная полупрозрачная ткань пеньюара липла к попе. Она немного походила по квартире, стараясь привыкнуть к неудобству и дискомфорту, подумала, что неплохо подошли бы к ее наряду туфли на шпильках, за неимением оных попробовала надеть сапоги, посмотрела в зеркало, тут же сняла и решила, что останется босиком. Так даже лучше.
В начале восьмого зазвонил телефон.
– Я в автобусе, только что выехал, – раздался голос А. Л.
– Отлично! – обрадовалась Карина, искоса глянула в зеркало и улыбнулась своему отражению. – Как все прошло, удачно?
– Более чем! Есть очень интересные новости, приеду – обязательно все расскажу!
Карина снова заулыбалась. Стоило только пойти в верном направлении – и вот, уже результат. Слово «новости» вызвало какие-то быстрые ассоциации, и Карина вспомнила про конверт:
– Кстати, ты никакого письма не ждешь? Я в почтовом ящике нашла конверт, очень странный, без подписи. Подумала: может, тебе?
– Нет, вроде бы мне никаких писем не должно приходить, – ответил А. Л. – Посмотри, если хочешь: наверняка реклама какая-то.
– Ладно, – сказала Карина. – Приезжай скорее. Я тебя очень жду.
Она прикрыла глаза и слегка поцеловала телефонную трубку.
– Ну, тут все зависит от водителя, – заметил А. Л. – А он, судя по виду, к спешке не склонен.
– Так поторопи его, – и добавила, не удержавшись: – Тебя дома ожидает сюрприз.
– Да? Какой?
– Не скажу.
Она засмеялась и положила трубку. Времени до приезда А. Л. оставалось достаточно. Карина поставила мясо запекаться, прошла в коридор, взяла притаившийся на полке конверт, повертела его в руках, вернулась в комнату и открыла.