В вестибюле пустующей гостиницы Хартман надела снегоступы и вышла на улицу. Вечернее небо было ржаво-красного цвета: от стен каньона отражались лучи заходящего солнца.

По городу разносились крики.

Добравшись до середины улицы, где в снегу уже протоптали широкую дорожку, Лана пристроилась за одним семейством из четырех человек и зашагала за ними по Мейн-стрит. Дети жаловались, что им холодно, и просили вернуться домой, где остались недоеденный ужин и рождественские игрушки.

Пианистка огляделась. Со всех сторон, из боковых улочек к Мейну стекались покинувшие свои дома люди. «Индейцы?» – услышала она чей-то крик.

Они прошли мимо почерневших остовов домов на северной окраине города, сгоревших год назад во время осеннего пожара. Шедшая впереди семья остановилась. Отец наклонился и взял детей на руки.

– Пап, ты почему плачешь? – пискнул один из малышей.

– Я не плачу. – Мужчина вытер глаза. – Мне нужно оставить вас ненадолго.

– А куда ты пойдешь? – заинтересовался ребенок.

– Мы – я и другие папы – поедем к перевалу и постараемся сделать так, чтобы с городом и всеми детьми и мамами не случилось ничего плохого. А вы слушайтесь маму.

– Да, папа.

– Да, папа, – отозвались детские голоса.

Глава семьи выпрямился, обнял жену, и Лана, проходя мимо, услышала, как та сказала:

– Мне страшно, Джон.

– Не бойся, милая. Просто молись.

Пешеходная тропа ответвлялась от Мейн-стрит и поднималась вверх. Проходя мимо домиков на поросшем елями склоне, Хартман увидела двух всадников-итальянцев, переезжающих от двери к двери и криками отрывающих семьи от праздничного стола и направляющих всех людей в церковь.

Стоящий на некотором удалении, храм был одним из первых построенных в Абандоне зданий. Пребывавший десять лет в небрежении по причине скудости средств, он нуждался в побелке, а его окна с северной стороны оставались заколоченными со времени снежной бури, разыгравшейся здесь зимой 1890 года.

На ступеньках уже собиралась толпа. Лана посмотрела на черный деревянный крест на фоне медного неба. Крест покачнулся, и в голове у нее промелькнула странная и страшная мысль, что миру приходит конец.

Лязгнул железный колокол. Он звенел все быстрее и быстрее, и Хартман, подняв глаза, увидела Стивена Коула. Проповедник дергал за веревку, но не спокойно и размеренно, как бывало при объявлении свадьбы или призыве к воскресной службе, а со зловещей настойчивостью и так сильно, что от его рывков сотрясалась колокольня и кренился сам крест.