Анна Лихтикман
Тюльпанная грусть

«Наш дядя самых честных правил. И нечестных правил тоже», – шутил мой папа. Наш троюродный дядя, Нир Порталь, и в самом деле правил всех, он был литературным редактором.

Мы тогда и думать не думали, что придется жить с Ниром под одной крышей, но папа внезапно оказался без работы, мы едва сводили концы с концами, и вот вдруг что-то наметилось но далеко от нас – в Хайфе. Первые недели отцу было непонятно, стоит ли там оставаться; платили плохо. Папа уставал от ежедневных поездок в такую даль. Он припарковывал машину у пляжа и ночевал прямо в ней. «Это форменное безобразие! – постановила наша старая тетка Генриэтта, – там же дом Порталя в двух шагах! Пусть поживут у него, хотя бы пару месяцев». До сих пор не пойму, почему Нир Порталь, ужасный Нир, Нир-сукин сын, согласился на время поселить нас у себя за символическую плату.

Наше проживание в доме Нира Порталя началось с позора. Мы приехали в сумерках, дом Нира нашли, ориентируясь на запах – теплую вонь курятника. Но потом оказалось, что мы переоценили росказни родственников о «зеленых причудах» дяди. Органические яйца он покупал на ферме у соседа (там-то и был курятник) а сам никаких животных не держал. Зачем нужны животные, если зовешь по имени каждую былинку в своем саду?

Нир встретил нас с недоуменной растерянностью мизантропа, сознающего, что внезапно почему-то делает доброе дело. Он явно был смущен и то и дело почесывал щеку, обозначенную квадратной скобкой бородки. Он отпер для нас несколько дверей, продемонстрировал чудо включения лампочки в спальне, поскреб подбородок, почесал где-то за лопаткой… Побрел на свою половину и принес оттуда жуткий ночник, изображающий спящую под фонарем собаку, постоял, опершись на косяк, и удалился.

– А где туалет-то? – спросила вдруг мама.

Мы похолодели. Вспомнились какие-то шутки родственников про чудесный «русский туалет» Нира, содержимым которого он регулярно удобряет розы. Родители похоже хорошо знали, о чем речь, но мы с Михой никак не могли себе это представить. Лично у меня перед глазами возникал только висящий над пропастью унитаз.

Дощатая кабинка стояла в конце двора, сплошь усыпанном мелкими, как опилки, сухими лепестками. Мы открыли дверь и ничего не увидели, кроме сгущенной тьмы.

– Так можно провалиться в дырку, – сказала мама.

– Я боюсь, – сказал Миха.

– Утром спросим, как и что, – сказал папа.

Утром на ковре из лепестков явственно просматривались четыре темных круга, словно там приземлились четыре летающие тарелки. К тому же при свете дня двор словно развернулся, как, бывает, поворачивается театральная сцена, и то, что мы считали дальним краем сада, оказалось наоборот – передней частью, примыкающей к фасаду. Мы готовы были со стыда сгореть, тем более, что самый обыкновенный новенький туалет обнаружился в нашей же пристройке, под лестницей, а строение, которое мы ночью приняли за экзотический русский сортир было обыкновенным сарайчиком для садового инвентаря.

Мы были инопланетянами, что приземлились в саду Нира, а он в своем великодушии не изгнал нас немедленно, как мог бы. Так что мы старались не маячить лишний раз у него перед глазами. По утрам папа уходил на работу, мама тоже уходила; нашла неподалеку старушку, которой помогала по хозяйству. Мы с Михой прожигали свои каникулы в безделье и неге. Ясное дело, что с деньгами у нас в этом году совсем туго, так что летние лагеря нам не светили. С родителями установилось джентльменское соглашение. Мы не попрекали их отсутствием развлечений, они делали вид, что не замечают, сколько времени мы проводим у телевизора и за компьютером. Мне это было особенно ценно, потому что вот уже полгода я изощренно всех обманывала. Я открывала свою страничку в фейсбуке, где предварительно провела селекцию среди друзей, оставив лишь тех, кто поприличней выглядят (поменьше татуировок и пирсинга). Я двигала окно браузера так, чтобы глаза бросались именно их фотографии, эти светлые лики. Я знала, что школьный психолог наверняка говорил родителям: «В вашем случае социальные сети не зло, а благо. Девочке необходимо отрабатывать навыки общения». Под голубыми знаменами этой бутафорской фейсбучной дружбы я устанавливала окно Ворда, где писала все, о чем хотела. Это было самое настоящее окно, куда, мне казалось, как в разбитый иллюминатор, выдувало, вытягивало меня и все, что было моим; за спиной оставалась совершенно пустая комната – голые стены.

Сейчас можно было не прятаться. Родители уходили, Миха в пижаме уже сидел у телика. Я вскакивала с постели, и ступала прямо по намазанным ровным слоем сливочным прямоугольникам света на полу – идеальный утренний бутерброд, каждый день падающий маслом вверх! Мы завтракали ближе к полудню. Заливали молоком хлопья и садились на ступеньки нашей пристройки. Приблизительно в это время звякала щеколда калитки, и на садовой дорожке появлялся кто-нибудь из «людей Порталя» – как называли их родители.

Всех их, «людей Порталя», что-то объединяло между собой. Они были словно присыпаны нежнейшей сизоватой пылью. Уверена, окажись кто-нибудь из них на людной улице, это выглядело бы так, словно человек вырезан из какого-то другого изображения и вклеен в улицу, как вклеивают фотографии в коллаж. Такова была и Матильда Вах. Удивительная, не похожая ни на кого. Ангел увядания сидел на ее плече, когда она впервые возникла в проеме калитки. Несомненно, это он, лукавый ангел увядания, нашептал ей, что черная бархатная шапочка расшитая бисером очень даже ей пойдет, что бриджи вовсе не вышли из моды, а яркие полосатые гетры приятно разнообразят ее наряд. Закутанная в свою шелковую шаль, она напоминала черную цаплю на тонких полосатых ногах. В кожаной торбе лежала рукопись, в этом не было сомнения. Я гадала, как она называется. Повесть это или роман?

С Матильдой Вах Нир Порталь просиживал иногда по целому дню. Такие дни он называл «мои Ваханалии». Мы с Михой любили издали наблюдать эти Ваханалии. Нир и Матильда садились за огромный стол под старым эвкалиптом. В руках у каждого были распечатанные листы. Издали, на фоне сияющей на просвет зелени, эта композиция из двух фигур выглядела как черная симметричная клякса Роршаха. «Что вы видите в этом пятне?» – «Я вижу двоих, которые никогда не станут единым целым». Нир сидел, ссутулившись, скрестив под столом свои волосатые ноги и вывернув подошвы. «Утро окунуло плечи Рины в розовую взвесь», – читал он и взглядывал на Матильду, словно чего-то ожидая и давая ей последнюю возможность отречься от своих слов. Но раскаяния не было – Матильда молчала. «Как утро ее окунало? Вниз головой?» – спрашивал Нир. Слова, и фразы, и целые абзацы пролетали над столом туда и обратно. Мне казалось, что работать было бы легче, сядь они поближе, но расстояние здесь видимо было чем-то вроде рабочего инструмента, таким же, как красная ручка Нира или детская покусанная линеечка из желтого пластика, которой он с маниакальной старательностью отчеркивал что-то на листах. Расстояние было испытанием для каждой фразы. Лишь немногие пролетали его до конца.

«Вот здесь, в начале абзаца у вас: “Уехал, ничего не сказав”. Кому не сказав?» – спрашивал Нир Порталь, и секунду смотрел прямо на Матильду. «Кому…», – растерянно повторяла Матильда Вах и торопливо записывала что-то на полях.

«Кому?», «Почему?», «Когда?», «С кем?» – каждый вопрос сопровождался внимательным и даже каким-то любопытным взглядом Нира. И Матильда смущалась, опускала глаза, начинала копошиться в своих листках. Пока она суетилась, Нир молча ждал. Он прихлопывал комара у себя на плече либо озабоченно рассматривал свой пупок и выуживал оттуда какую-то былинку. Но вот наконец они переходили к следующему абзацу и снова вопросы: где? когда?

А вдруг Матильда и пишет-то лишь ради этих вот коротких вопросов? – думала я. – Нарочно посылает своих героев в этот зыбкий туман неопределенности, забрасывает их, как забрасывают невезучий десант, куда попало, только для того чтобы увидеть в глазах Нира проблеск любопытства? Слова перелетали через стол, стопки листков, которые лежали перед каждым из них постепенно раскрывались веером, расползались, образуя два белых острова. Старый эвкалипт уютно поскрипывал. «Так, так, так – говорил Нир, вновь собирая листы и постукивая ими по столу. – Так, так, так… Сколько здесь будет знаков?» Потом Матильда передавала Ниру конверт с деньгами и уходила, оставляя на садовой дорожке запах своих духов «Палома Пикассо» – горячий ветер из-под черных крыльев. После ее ухода Нир долго еще курил на террасе. Как-то демонстративно он это делал, нарочито. «Выкуривает ее», – говорил Миха. Похоже, он был прав.

Я старалась не пропустить ни одного прихода Матильды Вах. Почему-то мне казалось, что вот-вот что-то произойдет там, под старым эвкалиптовым деревом. Не верилось, что они просто так вычитают всю рукопись и этим все кончится. Мне представлялось, что Матильда посылает в сторону Нира нескончаемые отряды слов. Они не шагали устрашающим строем, но продвигались вперед буднично, как пехота по проселочной дороге. На секунду мне представились все книги, виденные мной в жизни. Вспомнились пыльные собрания сочинений с пестрыми, как перепелиные яйца форзацами и пожелтевшие брошюрки, распадающиеся надвое, как мертвая моль. А что, если в каждой из книг есть такое послание? В одних – дремлющая терракотовая армия, готовая ринуться в атаку, в других – лишь слабый одинокий зов, но и те и другие написаны лишь для одного-единственного читателя, который возможно, так никогда их и не открыл.

Как-то вечером я вышла во двор и увидела, что за столом под эвкалиптом сидит Нир, а рядом наш папа. Тут же стояла бутылка арака.

«Почему же ты этим занимаешься? – спрашивал отец. – Если это все так тебе противно, все эти бездарные тексты… Зачем тебе в них ковыряться? Почему сам не пишешь?» – «Потому что я ненавижу слова, – отвечал Нир. – Каждое состоит из одной-единственной буквы. Наш чертов алфавит состоит из единственной буквы. И знаешь, что это за буква? “Я-я-я-я-я-я-я”», – вдруг заблеял Порталь. Он причитал на разные голоса, он пел… – «Йа-йа-йа», – он ржал как осел. «Я, я, я», – он кукарекал и кудахтал. Внезапно он прекратил, допил свой стакан и сказал тихим голосом абсолютно трезвого человека: «Я превращаю дерьмовые слова в что-то настоящее. Вот видишь эту аллею? Она называется “Лунная дорога Коломбины”. Говно роман, но старушка очень аккуратная, платила вовремя. А вон те кусты видишь? Это “Шатры страсти” – пятьсот тысяч знаков. Накатала одна адвокатша, пока у нее срасталась лодыжка, сломанная в Альпах. Железная женщина, дай ей Бог здоровья. А вот здесь, под деревом, можно сделать веранду. “Тюльпанная грусть” – отличное название для имения. Люблю писательниц».

Я тихонько пробралась с лэптопом на темную кухню, и открыла свой файл с записями. Это были воспоминания, мысли, приходившие мне в голову, непричесанные разрозненные впечатления. Все мои слова состоят из одной-единственной буквы, в этом Нир прав; у кого хватит терпения такое читать? Я вдруг поняла, что не напишу больше ни слова, если не найду этого человека, того, кто это все прочтет.

«С кем все это происходит?» – прозвучал у меня в ушах строгий голос Нира. Я рассердилась и написала с кем. «Где происходит?» «Когда?» «Почему?» Да какое он право имеет так разговаривать? Злость меня здорово взбодрила. Где? В доме на дереве, вот где! Двое мальчишек построили домик на старом эвкалипте. Они там играют, придумывают супергероя, потом они встречаются через много лет и выясняется… Я писала всю ночь и к утру рассказала обо всем, что там произошло, попутно ответив на вопросы мнимого Нира. Оказалось, я умею врать! Послышались голоса первых птиц; спать не хотелось. В голове было странное чувство, словно заработал какой-то механизм, спрятанный где-то в дальней комнатке мозга. Неужели у меня получился рассказ? Я стала вспоминать все читанные когда-то рассказы и сравнивать со своим. Совершенно непонятно, хороший он или плохой. Я кинулась к принтеру. Вот теперь все и выяснится! Распечатаю – и будет легче сравнить с какой-нибудь книжкой. Я перечитала его еще раз. Мне все еще не было ясно, хорош ли он, но несомненно было другое: я держала в руках новую, раньше никогда не существовавшую вещь, сделанную из того, чего у меня никогда не было и не будет. Мне показалось, что я чувствую объем этой вещи, ее вес. Это не имело отношения к листкам у меня в руках. Это был небольшой, вдвое меньше нашей маленькой спальни, куб воздуха. Он имел четкие очертания и не собирался рассеиваться или растворяться.

Едва успела собрать теплые еще листы, как кто-то постучал в калитку. Я вышла во двор; на пороге стояла Матильда. Она казалась усталой, опиралась на забор, словно неслась к нашей калитке наперегонки с кем-то еще, прибежала первая, и теперь спешит коснуться калитки ладонью.

«Я не буду заходить, мы не назначали на сегодня с Ниром. Меня в машине муж ждет», – говорила Матильда не поднимая глаз, и роясь в сумке. Она вытащила рукопись: «Вот, передай ему пожалуйста. Скажи, это новая глава для правки». Внезапно, сумка упала, и из нее высыпались жалкие женские предметики: пудреница, пинцет, затупленный карандаш… Я помогала ей собирать вещи, держала эту ее торбочку на вытянутых руках, словно кошку, ощущая особый запах, исходящий изнутри, – запах затаенного женского несчастья. Я взяла у нее пластиковую папку; впервые я держала в руках рукопись. Пока я шла по садовой дорожке к дому, успела прочесть несколько стихотворных строчек, помещенных в начало главы:

Матильда использовала тот же шрифт, что и я – «Колибри». Как вела бы себя я на ее месте? Хватило бы у меня духу отсылать послание за посланием и не получать ответа?

Когда за калиткой послышался звук отъезжающей машины, из дома выглянул сонный Нир. Я протянула ему рукопись. Свои листки я секундой раньше сунула туда же, в папку.

С наших ступенек хорошо просматривался его рабочий стол под эвкалиптом. Делая вид, что поглощена общением с айфоном, я пыталась не пропустить момент, когда он займется рукописью. До завтра Нир постарается обязательно прочесть текст, чтобы задавать Матильде свои строгие вопросы. Но, несмотря на позднее утро, Нир не спешил приниматься за работу. Вначале он долго пил кофе и тихо чертыхался, вылавливая оттуда упавшие в кружку эвкалиптовые семена. Потом он курил, потом развесил на веревке свое холостяцкое бельишко. Наша рукопись лежала на столе. Я ждала. Вот он принес еще одну чашку кофе, уселся наконец за стол, посмотрел на папку… Звонок! «Ляля, что же ты не приходишь за Михой, мы уже на работу опаздываем!» Как я могла забыть! Недавно брат познакомился с соседским мальчиком, и вчера Миха остался ночевать у своего нового приятеля. Я побежала со всех ног туда, на другой конец деревни. Может быть, Нир еще помедлит с работой. Выпьет еще чашку кофе, выкурит сигарету-другую… Может быть, вернувшись, я увижу как он открывает папку, хмурится, вчитывается, перечитывает второй раз…

Миха не желал уходить домой, не допив какао, не желал идти по улице в пижаме, пришлось ждать, пока он оденется. Уже на полпути мы вспомнили, что забыли в соседском дворе его самокат. Пришлось возвращаться, объяснять соседской собаке, что самокат наш, целоваться с этой внезапно подобревшей собакой, утешать ее, чтобы не скучала, долго прощаться, чтобы не обижалась, а отойдя от дома, еще несколько раз останавливаться и махать ей рукой. Наконец мы свернули на нашу улицу.

Возле дома Нира стояла скорая, полиция и горстка соседей. Санитары заносили во двор большие носилки. «Ветка, это еще ладно, если бы ветка, – говорил какой-то дядька – А вы видели ту ветку? Бревно! Но сейчас ведь и ветра-то нет. Почему отломилось? А он еще на этом дереве когда-то беседку собирался построить. А я ему говорю, ненадежное оно, жучок, жучок все проест, вон как скрипит! Тогда еще скрипело. Это сколько ж лет прошло?»

«Детей, детей уведите! – требовала какая-то тетка. – Вы не смотрите туда, ребята не надо». Но мы смотрели и ничего такого, особо страшного не видели. Просто было странно, что повсюду разбросаны листы, а огромная эвкалиптовая ветвь, и в самом деле, не ветвь, а бревно, аккуратно лежит на столе. Отсюда незаметно было, что стол проломлен, ну и вообще – плохо было видно.