Лора Белоиван
Борщ со взбитыми сливками

Ежик деловито бегал по веранде и срал чем-то синим, не синим даже, а лазоревым – красивый цвет.

– Кто ежу чего давал?

Плечами пожимают. Кто ежу давал: да никто, еж сам ест, не маленький. Ел улиток из коробочки, это все видели, чавкал ими как свинья, а потом пришел под стол и съел половинку яйца, оброненного Михасем. Но улитки коричневые, немного сиреневые на просвет, яйцо – белое с желтым, а кал такой, будто кусок мартовского неба ежу под стол уронили. Чувствовал себя вроде неплохо, судя по виду. Вид был обычный – недовольный.

И никто не сознается.

Михась весь в фейсбуке: «у нас тут еж бегает по веранде и срет чем-то синим» – сфотографировал планшетом ежа (отдельно), праздничное ежовое дерьмо (отдельно), запостил фотографии и теперь ждет, пока кто-нибудь его лайкнет. Елена заглянула через Михасево плечо в планшет и ударила брата яблоком по голове. Михась, не оборачиваясь, пихнул Елену локтем и сказал: «Отвали».

Тетя Шура убрала за ежом салфеткой и пошла выбрасывать ее в мусорку. Нет, это не она ежу синего дала: она бы сказала, если бы видела, что еж ест необычное.

Дядя Слава сидел на ступеньках, босыми ногами в траву, и читал бумажную газету. Он тоже не кормил ежа; он вообще вряд ли знает, что в семье есть еж; иногда кажется, дядя Слава не в курсе, какое нынче время года.

Еще есть бабушка и дедушка, но они ушли вздремнуть. Хорошо бы, если в одну комнату, а не в две разные: в доме буквально пустого угла не найти, везде кто-нибудь есть – или спит, или жрет, или торчит в интернете, или торчит в интернете и одновременно жрет, или смотрит телик, или заперся в уборной – кажется, будто не шесть человек приехало вчера, а тридцать пять.

Но нас тут всего семеро. Седьмой – я. Точнее, я первый, а Петренки приехали. Нет, не совсем ко мне, конечно. Дом, в котором я живу, принадлежит им. Три года назад тетя Шура позвала меня поселиться в их овчаровском доме, потому что они городские. Можно подумать, я был такой уж деревенский. Но я согласился, потому что как раз накануне мне стало негде жить. Так получилось. И вот они теперь сами приехали. Мне сказали: Саша, ты можешь съездить куда-нибудь, мы пока тут побудем. Они это от чистого сердца предложили, – мол, присмотрим за домом, устрой себе каникулы – но я остался. Мне пока никуда нельзя ехать, и странно, что тетя Шура об этом забыла. В общем-то они хорошие люди – за стол с собой зовут всегда. Хорошие. Только шумные. И много их сильно.

– Сашка как будто похудел, – сказала тетя Шура, – тебе не кажется?

– Шура, – Вячеслав Иванович вздохнул тяжело, – ну перестань, пожалуйста.

– Похудел, похудел. И бледный. Вроде вот на свежем воздухе постоянно, почему бледный? Питается как попало, наверное. За столом пока, смотрю – ничего не поел практически.

– Шура!!

– Слав, ну ты отрицаешь очевидные вещи же, почему ты такой, а?

– Шура. Шура. Шура. Я не хочу об этом говорить.

Я все слышу. Это моя беда: у меня не уши, а локаторы, настроенные на малейший шорох. Голоса Петренок доносятся до меня отовсюду, и я боюсь, что привыкнуть к этому мне будет очень сложно. Дядя Слава большей частью молчит, зато ходит так, что половицы прогибаются под его ногами, и их стон отдается в моей голове физической болью. Тетя Шура, наоборот, ходит бесшумно, почти не касаясь ногами пола, но говорит таким громким шепотом, что меня почти сносит звуковой волной. За те три года, что я живу в их доме, я совсем отвык от постоянного присутствия людей. Иногда мне кажется, что и сам я почти перестал быть человеком. Меня не пугаются лесные коты: приходят во двор и, глядя мне в глаза, ссут на гараж. Может быть, думают, что я тоже лесной кот, которому надо показать ареал обитания? Мол, парень, живешь в доме – живи, а на двор и на гаражные ворота не зарься, это наше. Однажды, когда их собралось во дворе штук пятнадцать, я вышел и демонстративно поссал на гараж. У котов сделались такие каменные лица, будто они все палата лордов, а я, официант, присел к ним за стол и отхлебнул из чьей-то чашки. Честное слово: такой неловкости я не испытывал с тех пор, как лежал в больнице и сестра-практикантка ставила мне катетер, стараясь не смотреть на то, что у нее в руках, и поэтому смотрела мне в лицо.

– Шура, – говорит дядя Слава, – я не хочу об этом говорить.

А придется.

– Мам, почему мы раньше сюда никогда не приезжали? – Елена крутится на кухне, уверенная, что помогает матери готовить ужин, – здесь так здорово! И у бабушки с дедушкой своя комната есть, и у меня, и у Михасика, а дома мы все друг у друга на головах. Давай совсем сюда переедем? Не только пока ремонт, а вообще. Давай?

– Подай, пожалуйста, лавровый лист. Он вон там, в литровой банке, за сахаром.

– Мам?

О боже. У них, оказывается, ремонт. Значит, я был прав: только тетя Шура более-менее понимает, из-за чего они здесь. И то я не уверен.

– Саша, – говорит тетя Шура, когда дочь вышла из кухни, – ты очень мало ешь и совсем перестал ухаживать за своим местом, а кто это будет делать?

…Все перепутала. Я должен ухаживать за их домом, и я это делаю очень хорошо. При чем тут мое место? Я уж и найти его не смогу, наверное. Да и зачем.

– Теть Шур, – говорю, – кто еще думает, что у вас в квартире ремонт?

Молчит. Ясно: так думают все, кроме нее. Она им не сказала.

Это значит, что ей одной придется ухаживать за местами всех членов семьи. В самом начале важно, чтобы все было в порядке, это потом можно забить. Конечно, я ей стану помогать в меру сил, в одиночку ей тяжело будет. Хотел спросить ее о настоящей причине приезда, но передумал. Решил: и так узнаю.

На ужин тетя Шура приготовила сладкие рисовые котлеты, а на гарнир к ним – гречневую кашу. На обед был борщ с малиновым вареньем и взбитыми сливками, на завтрак – яичница, приправленная какао-порошком. Я знаю, что чуть погодя все войдет в свою колею, примет более-менее нормальную форму, но пока вот так. Еще бы я это ел, ага. Дернулся было приготовить на всех что-нибудь приемлемое, но подумал, что нет смысла: я просто не знаю, что для них приемлемо, а что нет. Пусть уж шоколадная яичница, так безопаснее.

Ужинали на веранде. После ужина (Саша, съешь хотя бы котлетку) пришел еж и нагадил синим. Посмотрев на дерьмо, бабушка засмеялась и сказала: «Мать моя, ну наконец-то я увидела, как ежики срут», дедушка сделал ехидное лицо и ответил ей: «Поздравляю», Михась хмыкнул и уткнулся в планшет, остальные не отреагировали никак. Я подумал, что бабушка ближе всех, и угадал – через неделю ей предложили путевку в хороший санаторий, но она сказала, что без дедушки ей санаторий на черта не сдался, дедушка сперва заупрямился, но вынужден был согласиться, так как расставаться с бабушкой ему не хотелось.

И они уехали вместе.

Как это происходило, я пропустил: отвлекся на ежа, который снова нагадил синим; я наклонился, собрал ежовое дерьмо пальцем и, повинуясь мимолетному хулиганскому импульсу, намазал на стене знак бесконечности. Получилось красиво и загадочно, а на следующий день я увидел рядом с моим синим знаком бесконечности еще один синий знак бесконечности: его прямо на моих глазах рисовал дядя Слава, так же как и я, окуная палец в ежовое говно.

После отъезда бабушки и дедушки в доме сделалось посвободнее. Уже можно было без труда найти комнату, где никого нет, но я все равно не мог остаться в одиночестве надолго, потому что за мной, как привязанный, ходил печальный и злой Михась, которого с момента приезда в деревню, с самой первой фотографии ежа, не комментировали и не лайкали в фейсбуке.

– Этого не может быть, – бубнил Михась, – двести семь друзей, и прям чтоб никому ежик не понравился, ага.

Но окончательно он разозлился после того, как разослал друзьям запросы на дополнительную жизнь в какой-то новой игрушке – при мне такой еще не было – и не получил ни одной. «Как это трогательно и символично, – подумал я, – просить игрушечную жизнь в сложившихся обстоятельствах».

Довольной абсолютно всем была только Елена. Мне даже стало казаться, что она знает секрет, но я по собственному опыту знал, что это просто невозможно: слишком мало прошло времени после того, как они приехали. Хотя тете Шуре времени не понадобилось совсем, но она совершенно особенный человек, она все понимала еще тогда, когда до ее приезда сюда оставалось целых три года. И когда к ней приперся я.

– Ах ты ж боже мой, – сказала мне тогда тетя Шура, – тебя же никуда не пустят, где же ты жить будешь?

И велела мне стеречь этот дом – до тех пор, пока что-нибудь не изменится. И оно изменилось: сперва стали приходить лесные коты, потом поселился ежик, которого я кормил улитками. Коты с приездом тети Шуриной семьи приходить перестали, и ежик начал гадить синим, так что изменений случилось уже как минимум два. Даже три: Михась нарисовал синим ежовым говном третий знак бесконечности. И, несмотря на все эти перемены, я не чувствовал, что они как-то касаются моей собственной судьбы.

– Тетя Шура, – я в конце концов улучил момент, когда Михась где-то замешкался, – а как так получилось, что вы здесь все сразу?

Тетя Шура вопросу не удивилась. Или не подала виду.

– …Ты знаешь, Саша, – ответила она, – я этого совершенно не помню. Как отрезало. Понимаешь?

Я сперва промолчал, а потом, конечно, кивнул. Я тоже не помню, почему три года назад выбрал сделать так, как сделал. И тоже – как отрезало.

– Пойдем-ка сходим с тобой, твое место в порядок приведем. Пока Слава спит и дети где-то гуляют.

Я не особо хотел туда идти, но перечить тете Шуре не стал. И мы с ней сходили сначала ко мне – и тетя Шура, пока я стоял как болван, протерла мое имя и повыдергала всю старую траву вокруг, а потом мы пошли к ним, и еще издали увидели Михася и Елену.

– Мам, – крикнул Михась, обернувшийся на наши шаги, – смотри, какая ржака! – и показал пальцем на шесть мест.

Елена ударила брата яблоком по голове.

– Он так радуется, потому что понятно теперь, почему его статусы никто не лайкает, а то он думал уже, что ежик – фигня, – сказала она и откусила от яблока. Оно у нее всегда с собой.

«Конечно, ржака, – подумал я, – еще бы не ржака».

Отваживаться на более глубокую мысль мне было лень.

Потом мы вернулись домой, где дядя Слава пытался приготовить ужин из рыбы, но не понимал, что должно пойти в пищу: куски рыбы слева или кишки и рыбья голова справа.

– …Шур, – сказал он, – что варить: это или это?

– Давай лучше пожарим, – сказала тетя Шура и сгребла обе кучи на сковородку.

От ужина я отказался и, несмотря на раннее еще время, пошел спать – в ту комнату, которая выходит окном на гараж. Эту комнату я люблю больше других: отсюда видно почти весь двор и лесных котов, когда им приходит в голову припереться. Их не было с тех пор, как приехала семья, поэтому я даже обрадовался, когда увидел полосатый хвост, мелькнувший и скрывшийся за углом гаража. Это был хороший знак. Я лег и действительно уснул, а когда проснулся утром, то в доме уже никого не было. Я это почувствовал; можно было не проверять. Я вылез во двор через окно, обогнул дом и вошел на веранду, весь пол которой был обгажен синим. Еж как ни в чем не бывало хрустел в углу веранды яблоком.

Я обмакнул палец в ближайшее дерьмо и нарисовал на стене знак бесконечности. Работы предстояло много.

Петренковский дом – крайний, наполовину вдавленный в лес. Он стоит к Косому переулку передом, а к лесу всем остальным периметром. Дом выглядит не страшно, даже приветливо. Наверное, потому, что Петренки никогда в нем не жили постоянно, а лишь использовали в качестве дачи, да и то последние годы не появлялись. Соседи говорят, что вся их семья, включая бабушку, дедушку и двоих детей-подростков, вышла на арендованном катере на морскую прогулку в честь дня рождения дочери – и пропала без вести, хотя их искали даже с привлечением вертолетов. Через две недели был найден спасательный круг, но этого было слишком мало, чтобы официально считать семью погибшей: ждали, пока пройдет пять лет, и они прошли, но уже, конечно, ничего не изменилось – и дом как стоял, так и стоит, и стекла в нем целые, и труба на месте, и крепкие на вид стены – снизу доверху в синих кляксах – не покосились и не растрескались. Как будто заговоренный стоит дом, ничто его не берет.

И никто в него не суется, хотя участок огорожен легкомысленным штакетником.

Сквозь штакетник видно все, что происходит во дворе. А во дворе у Петренок происходят сорняки, ржавые качели, беседка с сорванной давним тайфуном крышей и гараж с заржавленными воротами. Когда едешь мимо на велосипеде, то в нос ударяет запах кошачьей мочи – лесные коты считают петренковскую собственность своей. У них тут что-то вроде гайд-парка: обычно страшные территориалы, лесные коты собираются во дворе заброшенного дома в стаи, густо метят гараж и долго толкуют о чем-то заунывными, толстыми голосами.