Александр Шуйский
Кого хочешь забирай
Хоровод из дюжины детишек бодро бежит против часовой стрелки.
– Как на Танины именины испекли мы каравай…
Дети останавливаются, задирают сцепленные руки верх.
– Вот такой вышины…
Кольцо стремительно приседает.
– Вот такой нижины…
Опять срываются с места, бегут по кругу. Главное – не расцепить рук.
– Каравай, каравай, кого хочешь забирай. Я люблю вас всех, а…
Если зажмуриться и стиснуть сильнее пальцы соседа, Алика, то пронесет.
– Тимошу больше всех!
Пронесло.
Больше всего на свете боялась этой игры. Потом с удивлением узнала, что их воспитательница переиначила текст – полагалось петь «кого любишь, выбирай». А, может быть, она сама ослышалась и запомнила навсегда именно эту формулу: кого хочешь забирай. Забирай кого хочешь. Ирина Витальевна была худой, костлявой, очень старой, пучком седых волос, во время игры в «каравай» несколько прядей всегда выбивались и вставали белесым пухом вокруг лица. В самой драгоценной книжке на свете, в тяжелом переплете, с толстыми страницами и картинками в рамках тисненого золота, именно так выглядела Смерть, когда пришла стать крестной матерью сыну бедняка. Столько, сколько помнит себя, Яся каждый раз обмирала на этой картинке. В сказке Смерть запросто заходила в людские дома, не по службе, а так, будто она тоже живой человек, вот хоть на крестины, и это было самое страшное, куда страшнее любой ведьмы в лесу, любого дикого зверя. В чащу можно не заходить, от зверя – убежать или влезть на дерево, а куда денешься от крестной, да еще и одарившей тебя, будто это и в самом деле подарок: остальным, мол, не видна буду, а крестник всегда меня будет видеть. И вот заходишь ты к соседям или друзьям, а там уже крестная мама сидит, кивает тебе от двери: здравствуй крестничек. На столе каравай, кого хочешь забирай.
Два года, сколько жили они в темной коммуналке на Пряжке, сколько Яся ходила в детский сад «Солнышко», два года группа время от времени принималась играть в «каравай». Ясю ни разу не выбрали. Но каждый раз, когда повисала секундная пауза, она чувствовала, как на шее встают дыбом короткие волоски, вдоль позвоночника прокатывалась жаркая, томная волна, ноги подкашивались, а в глазах темнело.
Много лет спустя школьная подруга затащила Ясю в парк на аттракцион «Сюрприз». На деле это оказалась гигантская центрифуга, и было очень здорово воображать себя космонавтом в центре подготовки к полетам – тогда все бредили космосом. Колесо вставало чуть ли не вертикально, ты несся по кругу вниз, наваливалась ужасная тяжесть, но потом колесо взлетало вверх, и внутри у Яси тоже все взлетало, волоски вставали дыбом, а по телу прокатывала знакомая волна – не в полную силу, но очень близко.
Еще несколько лет спустя, на втором уже курсе, Яся наконец узнала, что такое множественный оргазм. Впервые, потому что все детские эксперименты с собой она старалась закончить как можно скорее, саму ее ни разу не застукали, но от подруг она наслушалась, как за такое влетает от родителей. Так вот, был там один момент, когда одна волна уже прошла, но остается еще какое-то послевкусие, недосказанность, то самое томное и горячее по позвоночнику, что обещает новую волну, если не остановиться. Вот этот момент лишь отчасти напоминал то сильное, нестерпимое наслаждение детства, когда выбор падал не на нее. «Взрослый» эксперимент так и остался экспериментом, молодой человек сначала исчез на лето, а потом взял после второго курса академический отпуск, и так и не появился в институте, Яся его не искала и вообще больше никого не искала – справлялась собственными силами, и получалось у нее куда лучше, чем в паре с кем бы то ни было еще. Может быть, дело было в том, что восхитительное полуобморочное состояние, которое накатывало одной волной за другой, ни с кем не хотелось делить, она пробовала, и с мальчиками, и с девочками – все было как-то не то. Партнер сопел, стонал, отвлекал, да попросту мешал партнер, как мешали визжащие соседи на аттракционе «Сюрприз».
Каравай-каравай, кого хочешь забирай. Я люблю вас всех, ну а Ясю – больше всех.
Поэтому когда ей объявили диагноз, она даже с некоторым удовольствием почуяла, как бегут мурашки вниз по затылку, как волоски на шее встают дыбом, а от груди к животу прокатывает томное и горячее. Ей показалось на секунду, что сидит в углу прямая седая старуха и кивает: ну, здравствуй, крестница.
Старуху она, конечно же, выдумала. Да и диагноз оказался не смертельным, хотя и неприятным, не рак груди, так, новообразование. В больнице все-таки пришлось посидеть, но и это было не так плохо, как могло показаться сначала: больница была за городом, апрель выдался очень теплым, ужасную соседку с раком горла перевели в другую палату на второй день, мать приезжала раз в три дня и привозила тонны фруктов – словом, больничная жизнь оказалась очень недурна.
Если бы не собака.
В самой собаке не было ничего необыкновенного. Обычная дворняга с узкой улыбчивой мордой, цвета очень грязной овчарки. Она приходила по утрам и садилась на одном и том же месте, прямо под окном Ясиной палаты. Яся потом вычислила, что как раз под ее корпусом должна размещаться кухня, и пес, скорее всего, просто дожидался объедков. Во всяком случае, около десяти утра собака вставала и уходила, быстро исчезая из зоны видимости.
Необыкновенно было то, что каждый раз, выглядывая в окно и видя на газоне песочно-серого пса, Яся ловила свою невероятную волну, едва не умирая от наслаждения. Это было сильнее, чем карусель «Сюрприз», сильнее, чем множественный оргазм. Приходящая обморочная волна накрывала, как прилив, окружающий мир превращался в размытые пятна, в центре живота нарастал огромный и горячий, как солнце, тугой шар какого-то невероятного усилия, он рос и рос, а потом взрывался вместе с Ясей вспышкой такой яростной, что темнело в глазах.
Два или три раза она пыталась выскочить на улицу, чтобы познакомиться с удивительным псом, но каждый раз, пока она бегала по коридорам и лестницам, пес уходил. А в другое время он не появлялся.
После операции Яся два дня лежала пластом. На третье утро заставила себя встать и дойти до окна. Собаки не было.
Прошло больше двадцати лет, когда она снова увидела эту собаку. Большую часть этих лет Яся не помнила – так, выскакивали иногда какие-то обрывки. Она жила от одной волны до другой, и каждый прилив приходил на несколько дней, за годы практики Яся научилась распознавать скорое приближение «таких дней», стелила соломку, как опытный эпилептик: запасалась едой и срочно доделывала всю работу, которую следовало сдать в первую очередь, отделывалась от всех встреч и запиралась в своей однокомнатной квартире. Приливы приходили, когда хотели, один раз их не было целых два года, и Яся даже успела закрутить какой-то невнятный роман, который немедленно бросила, как только почуяла приближение новой волны. Отношения требовали сосредоточенности на ком-то еще, а она едва справлялась с проживанием собственных ощущений. И еще отношения требовали постоянного выбора. А выбирать Яся не любила больше всего на свете. Она любила, чтобы выбирали ее, то есть не ее, а кого-то рядом с ней. В итоге она лет за шесть успешно выдала замуж четверых подруг – каждый раз сдавая приятельницу общему знакомому и каждый раз немедленно исчезая из дальнейшей жизни новообразованной парочки. Каравай-каравай.
О своих приливах она никому не рассказывала. То есть попробовала один раз объясниться, сбивчиво и беспомощно – и еще в процессе объяснения с ужасом увидела, как ее самые яркие, самые лучшие мгновения превращаются в какую-то постыдную блажь, сродни просмотру порнографических роликов в одиночестве. Собственно, после этой попытки приливы и прекратились на два года, и это были самые худшие двадцать шесть месяцев в ее жизни, несмотря на влюбленность, покупку общего жилья (из раздела которого потом получилась ее квартирка) и предсвадебные хлопоты.
Был период, когда она запоем читала эзотерическую литературу, без системы и разбора, потому что большая часть этих книг попадала ей в руки на редактуру – эзотерика была в моде, большей частью переводная, переводчики «гнали объем», а ей доставалось придавать чужим откровениям, и без того невнятным, мало-мальски читабельную форму. Там много было о видениях, о переживаниях во время клинической смерти, о порталах слепящего света, о множественных мирах, в которые вели эти порталы. Но ни разу она не встретила описание переживаний, похожих на ее собственные: ее портал раскрывался не снаружи, а внутри нее самой, и самым замечательным было не то, что в него можно было выйти, а то, что можно было как раз не выходить. Проживать его во всей полноте, но не выбирать. Обещание возможной избранности было слаще избранности состоявшейся, и, если уж совсем начистоту, самым сладким был последний вечер «таких дней», когда было уже понятно, что прилив ушел восвояси и можно приготовить обильный ужин и положить ощущение сытости поверх только что прошедшего урагана. В «такие дни» она ела не меньше пяти раз в день, однообразно, но жадно – голод и его утоление были абсолютно контрастны приливам: тяжелые, почти животные, очень понятные, и оттого особенно ценные.
Приливы всегда приносили сильные ощущения, но все это не шло ни в какое сравнение с ослепительной волной, которой ее накрыло в то утро, когда она снова увидела больничную собаку. То есть, конечно же, не ту самую больничную собаку, просто очень похожую. Какая собака прожила бы столько времени, да и откуда бы взяться тому псу из поселка Песочное в ее микрорайоне, за десятки километров? Яся стояла перед окном, ее тело, только что взорвавшееся сверхновой, медленно превращалось в атомный гриб высоко над горизонтом, а во дворе сидела собака. Точно такая же собака, которая сидела тогда в апреле под окнами онкологического центра.
Но на этот раз пес имел дело не с дурочкой-студенткой, а со вполне взрослой женщиной, начитанной и умной. Поэтому на следующий день Яся уболтала очередную подругу заночевать у нее, и за утренним чаем, поймав знакомую волну, попросила выглянуть во двор.
– А что? – сказала Нина, озирая чахлые кусты сирени и детскую площадку. – Что я должна увидеть?
– Собака не сидит?
– Нету никакой собаки. Машина стоит моя криво. Вот это я вчера запарковалась, пять баллов просто. А должна быть собака?
Яся соврала что-то небрежное, быстро накормила подругу завтраком, быстро выпроводила из дома. Можно было попытаться показать загадочного пса кому-нибудь еще, но Яся заранее знала результат. Еще можно было попробовать выскочить на улицу и постараться все-таки застать собаку, ей бы очень сильно полегчало, если бы это оказался самый обычный пес, с влажной, вонючей шерстью, мокрым носом и репейником в пушистых штанах. Но почему-то именно этого она сделать не могла.
Зато она смогла заставить себя сходить до клиники. Ее покрутили так и эдак, сделали кучу анализов, отправили на УЗИ. И УЗИ что-то показало. Что-то сомнительное, что требовалось на всякий случай изучить, тем более, что анамнез не очень хороший, две недели в онкоцентре в Песочном не может быть хорошим анамнезом, даже если прошло двадцать лет.
Яся послушно еще раз сдала анализы, записалась на пункцию, покивала на множественные уверения, что пока ничего не понятно и бояться нечего, – и пустила в ход операцию «такие дни», то есть отказалась от новой работы, закончила старую, набила морозилку едой и отменила все встречи. К собственному удивлению, бояться она как раз не боялась. Состояние, которое она называла «я плыву», было теперь при ней почти постоянно, и лучше этого не могло быть ничего на свете.
Утром она выглянула в окно. Пес сидел на месте. Его улыбчивая морда была немного отвернута в сторону, как будто он делал вид, что вовсе даже не смотрит на ее окна. Начинались первые заморозки, трава была влажной от изморози, над травой стоял туман, такой густой, что сквозь него еле проглядывали качели, а соседнего дома не было видно вовсе. «Привет, крестная», – сказала Яся собаке и взялась готовить завтрак.
Второе утро выдалось солнечным, пес не сидел на газоне, а полулежал, вывалив розовый язык. Тень от одинокого большого клена тянулась через весь двор, листья на нем опали еще не все, и от солнца сквозь ветки рябило в глазах, поэтому Яся не сразу заметила, что со вчера детскую площадку демонтировали и увезли. На третий день со двора исчезла половина машин, но Яся возвращалась из клиники после пункции, и ей было не до таких подробностей, до дома бы добраться.
Утром четвертого дня прошел дождь, намыл траву, сбил последние листья с клена и двух каштанов, вычистил асфальт – и вот тогда, выглянув в окно, Яся увидела совершенно незнакомый ей двор. Нет, это был, несомненно, ее двор, и соседний дом был виден за деревьями. Но в этом дворе не стояло ни одной машины, бывшая детская площадка заросла травой, а на траве толстым слоем лежали ярко-рыжие листья. Поверх листьев лежал пес, вывалив свой розовый язык, и смотрел уже прямо на ее окна.
– Фиг тебе, – тихо сказала Яся. Со вчерашней пункции сильно болел живот, ее подташнивало, а от привычной фоновой эйфории теперь скорее кружилась голова, чем делалось хорошо и томно.
Пес прикрыл пасть, сглотнул и снова вывалил язык.
Яся вышла в коридор и посмотрела на ботинки. Тумбочка с зеркалом в прихожей была полна медицинских бумаг – ее карта, отдельные листки анализов, какие-то выписки. В зеркале отражалось размытое белое лицо с темными пятнами глаз, с резкими тенями, некрасивое и испуганное. Завтра или послезавтра ей скажут результат. Если она, конечно, вообще пойдет за ним. Если сможет хотя бы позвонить.
– Фиг тебе, – повторила Яся и сунула ноги в ботинки. Потом надела куртку, замотала горло шарфом, постояла еще перед дверью, пока не стало жарко до такой степени, что либо выходить, либо раздеваться, – и вышла из квартиры.
Лифт вызывать не стала, пошла по лестнице пешком. Жаркая, мотающая из стороны в сторону волна заносила ее к стене на каждом повороте лестничных пролетов. В ушах звенело, в глазах рябило. Дверь подъезда она просто толкнула плечом, не глядя. Волоски на шее стояли дыбом. Лицо горело. Завтрак просился наружу.
Когда муть перед глазами немного разошлась, она увидела, как лучи ветра косо бьют сквозь зеленую гладь дороги, и от этого по шелковой поверхности идет легкая рябь, собираясь в складки, а по дороге уходит вперед собака цвета песка с подпалинами.
