За исключением известия о некоем мистере Джексоне из Кливленда, который ловким ударом в клубе “Поло Граундс” улучшил свой гандикап, в утренних газетах не сообщили ничего, что оправдало бы расходы на чернила и бумагу.

Все были за городом, и новости, как всегда, следовали за толпой. Серийные картинки и прочие регулярные развлечения безупречно заполняли свои колонки, в Эсбери актриса варьете загремела под арест за цельнокроеный купальный костюм, в Джерси суд присяжных зашел в тупик, потому что один из них не верил в смертную казнь, а хитроумные японцы – это уже совершенно точно – продолбили шлюзы Панамского канала риолитом, кордитом, максимитом et cetera, чтобы в психологически верный момент (в качестве вежливого объявления войны) один-единственный самурай под личиной цирюльника мог нажать кнопку и оставить большую часть наших супердредноутов по колено в грязи.

Годаль – несравненный Годаль! – лениво отодвинул свой завтрак и пролистал утренние газеты. Он с удовольствием отметил: только самые предприимчивые из них обнародовали, что Панамские шлюзы построены не из бетона, а из довольно взрывоопасных материалов. Большая часть изданий обошла эту щекотливую тему стороной. Годаль бросил газету на соседний столик, за которым завтракал его друг-космополит Адичи Якасава – или Якасава Адичи, смотря как посмотреть.

– Адичи, я вижу, вы опять за старое, – добродушно сказал Годаль.

Маленький японец несколько раз перевел неуверенный взгляд с газеты на Годаля и обратно. Он никогда не мог понять с этими западными людьми, искренни они или нет. Большинство из них не принимали его всерьез. И очень зря. Он медленно путешествовал вокруг света – так медленно, что домой собирался вернуться очень старым и мудрым. В Германии он вырезал деревянные игрушки, во Франции служил банкиром, в Англии торговал шелками, в Америке – писал в газеты. Дома Адичи занимался чем-то, чего нам никогда не понять. Здесь он изо всех сил пытался стать американцем… вот только мы ему этого не позволяли.

– Ха-ха! – ответил Адичи, все еще не зная, как реагировать. Годаль, с которым он был знаком еще в Берлине, Париже и Лондоне, никогда не говорил с ним свысока, зато имел привычку смотреть на него так сосредоточенно, что приводил в крайнее замешательство.

У Адичи был звонкий голос. Но во всем его лице лишь квадратные блестящие зубы вторили той веселости, которую предполагало его восклицание. Он несколько раз посмотрел на Годаля, дабы убедиться, что тот действительно желает начать беседу, но Годаль снова погрузился в чтение. На сей раз это был ранний экстренный выпуск дневной газеты, которую только что принес официант. Адичи вернулся к своему занятию – он покрывал лист бумаги узором, похожим на вышивальный мотив. Это были письмена его отцов, скоропись, ведущая начало из тех времен, когда даже о предках Бенна Питмана никто и слыхом не слыхивал. Адичи владел печатной машинкой не хуже любого репортера, но думалось ему легче над родными закорючками. Сейчас он был занят тем, что переводил музыкальные ноты из общеизвестной нотной азбуки в свои фантастические идеограммы.

Годаль, следивший за ним в зеркало собственных очков, был страшно заинтересован – как, впрочем, и всегда, когда дело касалось Адичи.

Однако вскоре Годаль переключил свое внимание на газету. Немедленно вернувшись на землю, он вспомнил, ради чего вообще находится в городе в такую отвратительную жару. Биржевые сводки на первой странице!

В десять утра, на самом открытии торгов, на “Литтл Стил” налетели “медведи”, совершенно взбаламутив этот неугомонный ручей, питающий всю круговерть Уолл-стрит, – и это тогда, когда совет директоров думал, что наконец-то все схвачено и под контролем.

Это были отличные новости! Не потому, что вокруг “Литтл Стил” разворачивался очередной цирк, а потому, что биржа наконец взбудоражилась настолько, что попала на первые страницы газет. Годаль с нетерпением ждал этого момента вот уже несколько месяцев.

Через пять минут он уже сидел в своем автомобиле – маленькой мощной машинке, дышавшей легче, чем паровоз под гору. Через десять минут он уже был на Сидер-стрит и поворачивал ключ магнето, чтобы, когда он вернется, машина была наготове. Вполне возможно, что возвращаться придется в спешке. Наконец он бросил шелковый плащ и автомобильные перчатки в защищенную от пыли камеру сзади и натянул блестящий шелковый цилиндр. Цилиндр был ключом ко всему мероприятию. К перекрестку он двинулся легкой походкой, которую освоил в ранней юности, в ходе долгих и мучительных тренировок с известным фехтовальщиком.

Толпа брокеров, занявшая всю улицу перед фондовой биржей, бурлила, как вода на раскаленной сковородке. Кто никуда не спешил, тот пытался перекричать остальных.

Единственными островками спокойствия в этом безумии были выстроенные в ряд посреди улицы дряхлые клячи, запряженные в старомодные хэнсомы, да изредка проходящие мимо сытые господа, явно преуспевающие и солидные, в сюртуках и шелковых цилиндрах.

Оба исключения – лошади, жующие овес из торб, и шелковые цилиндры – представляли интерес для Годаля. Лошади – из-за их безграничного безделья. Эти создания являлись на Уолл-стрит ранним утром и выстаивали на месте до закрытия биржи. Ни одна из них не видела пассажиров с появления автомобилей. Буколический образ биржевого брокера неотделим от хэнсома: возможно, кляч держали для поддержания атмосферы. Некоторые из них стояли скрестив ноги, как декорации в летнем водевиле, другие взбрыкивали, третьи спали днями напролет, свесив морды почти к самой земле. Все кэбби до единого выглядели так, будто сошли с рисунков Фила Мэя много-много лет назад.

Уличных кляч Годаль ценил как зрелище, но его интерес к господам в цилиндрах был совсем иной, и происходил он из страсти к воровству и приключениям. Зажиточные охотники за легкими деньгами, они и носа не совали на Уолл-стрит, если газеты не пестрели заголовками, что брокерам очень уж неймется что-нибудь купить или продать. Это были не игроки на бирже, а инвесторы. Они лишь пользовались очередной эпидемией близорукости, периодически заражавшей азартных игроков рынка, и довольствовались всего ста процентами на доллар в год.

Годаль ступил в обшитую красным деревом контору с золотой вывеской “Стерджес, Уилок и Ко, акции и облигации” и, кивая по пути знакомым, уселся в кресло в дальнем углу, поглядывая то на котировочное табло, то на рой брокеров, вившихся как мухи у несмолкавшего телеграфа. Годаль всю эту толчею не любил. Он пришел сюда не играть, пусть карты и лежали на столе раскрытые. Впрочем, “Литтл Стил” продолжала падать, и он не без удовольствия отметил, что вслед за ней устремились акции родственных предприятий, как стая мелких пичуг на хвосте у ястреба.

Тем временем на улице прогремел второй экстренный выпуск. На первой странице – шумиха на бирже; денежные мешки мчатся в Нью-Йорк на спецпоезде, заокеанские магнаты, в борьбе за каждую минуту, наперебой требуют монополии на радиосвязь. Рубрика “Последние известия” – свежайшие новости красными чернилами, доставленные в типографию в последнюю секунду, пока греется пресс, – отражала последние сводки всех обычных индустрий и железных дорог. Кого-то уже вышвырнули за борт. Кого – это Годаля не интересовало. Завидев сводки, он лишь пробормотал:

– Этого он ни за что не пропустит!

Был уже полдень, когда в холл вошел Уэллингтон Мэйпс. Он тоже был в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и цилиндре, невзирая на отвратительную жару и влажность.

Его сморщенное лицо и шаткая походка ничем не выдавали, что в свое время, каких-то десять лет назад, правительства всего мира считали нужным посылать шпионов, дабы быть в курсе мельчайших подробностей его жизни. В те времена сеть его агентов дотягивалась до любого уголка земли, и он содержал полный комплект президентов, министров и наследников трона, готовых при необходимости немедленно занять соответствующие посты.

Но это было до того, как старость взяла свое и он скрылся даже от ближайших друзей в полнейшем безвестии и уединении. Он все еще содержал официальную резиденцию, но где Мэйпс жил на самом деле, оставалось тайной почище загадки Сфинкса. Убежище он покидал, только когда на Уолл-стрит начинался кавардак и можно было поиграть с деньгами, которые носит ветер.

Именно этого человека, настолько пережившего свое время, что большинство напрочь о нем позабыло, и ждал Годаль. Сегодня он проследит старого лиса до самого логова.

И сейчас, разменяв девятый десяток, Мэйпс оставался удивительным зрелищем: высокий и костлявый, с орлиным носом и кустистыми бровями; один глаз стеклянный – настоящий когда-то вырезал малайский крис. В своем похоронном наряде он казался дряхлым и беспомощным, как траченный молью дьякон, но для своих преклонных лет был все еще очень силен. Руки у него были огромные; большой палец на правой руке на добрых полдюйма длиннее большого пальца левой, но при этом не толще сигары. Палец охватывал рубец, ровный, как кольцо, – напоминание о том, как один монгольский бандит однажды подвесил за этот палец все двести фунтов костей и мускулов Уэллингтона Мэйпса.

Мэйпс быстро покончил со своими делами. Как всякий игрок, следующий верной системе, все расчеты он подготовил загодя. Он расписался в бумагах – двумя пальцами правой руки, большой палец его не слушался. Огненным взглядом Мэйпс прошелся по лицам собравшихся у телеграфа. Лишь пара человек обращали внимание на то, что не касалось непосредственно телеграфа; они заметили старика и переглянулись, когда тот прошел мимо. Старик прошествовал к двери и, опираясь на внушительные медные перила, спустился к тротуару по мраморным ступеням. Годаль украдкой проследил за ним сквозь медную решетку окна, тонкую, как муаровый шелк. На последней ступени Мэйпс остановился и оглядел улицу.

Затем случилось чудо. Старик подозвал хэнсом!

Парадоксально: либо он пытался привлечь внимание, либо избежать его. Вполне возможно, он пытался достичь одного при помощи другого.

Кэбби во главе недвижимой очереди протер глаза, шмыгнул носом и сообразил, что происходит, только когда мальчишка-посыльный подтолкнул его в сторону старика, угрожающе потрясавшего тростью. Извозчик дернул за цепь, сложив подпорку под подножкой, гикнул – и зверюга, вздрогнув, вернулась к жизни. Хэнсом подъехал к обочине. При помощи привратника старик погрузился в кэб и без слов укатил прочь. Несомненно, инструкции кэбмен получит по дороге.

Годаль быстро отдал свои распоряжения, расплатился и промокнул чек той же промокашкой, на которой отпечаталась подпись Уэллингтона Мэйпса. Он перевернул промокашку. Можно было разобрать: “Сорок четыре тысячи трист…” Остальное терялось в путанице цифр.

Лишь через сорок пять минут глава спящих хэнсомов подкатил к дому на Седьмой авеню, достойному стать декорацией для “мелодрамы за 10, 20, 30 центов”. Это был старый деревянный доходный дом, постепенно превращающийся в развалины. В одном пыльном окне висело объявление портного, а за углом болталась вывеска, сообщавшая прохожим, что когда-то, в век процветания, в развалине находилась контора плотника по имени Джоунс.

На углу здания – дом был треугольный, с двух сторон очерченный пересекающимися улицей и авеню – непрестанно крутился аляповатый парикмахерский столб, рекламировавший расположившуюся внутри парикмахерскую. Перед входом, заползая на тротуар, рос старый айлант, на глазах терявший свои нежные цветки. Под деревом играло несколько чумазых детишек. К стволу прислонился молодой человек, судя по набору инструментов и пятнам графитной смазки на лице – сантехник. Эта засаленная маска прятала самые острые глаза в Нью-Йорке – глаза несравненного Годаля.

Годаль быстро переоблачился из своего безупречного прогулочного костюма и был готов встретить Уэллингтона Мэйпса в этом обшарпанном районе во второй раз за три месяца. В прошлый раз, когда новости Уолл-стрит выплеснулись на первые страницы и выманили Мэйпса на биржу, Годаль проследил его обратный путь до этой парикмахерской, но у человека, за которым он последовал полчаса спустя, оказались в наличии оба глаза и рабочий большой палец правой руки, хотя во всем прочем он был точной копией Уэллингтона Мэйпса. Судя по всему, в тот раз старый лис прибегнул к услугам двойника.

Мэйпс вышел из хэнсома и нетвердым шагом подошел к двери, которая открылась перед ним изнутри. Все произошло как в прошлый раз. Когда дверь снова открылась, цирюльник – весь в белом – препроводил старика к ожидавшему хэнсому. И снова он был копией Уэллингтона Мэйпса, вот только дремлющий сантехник все-таки заметил сквозь ресницы, что старик внимательно осматривает окрестности – обоими глазами. Одного взгляда на его правую руку было достаточно, чтобы окончательно убедиться – это не Мэйпс. Годаль улыбнулся про себя. Все так просто – стоит только поработать головой.

Кэб двинулся прочь. Когда он поравнялся с поворотом, с ним разминулся второй кэб – еще один хэнсом с Уолл-стрит – этот поворачивал с Гринвич-авеню на Седьмую авеню. Вскоре завелся и лениво отчалил прочь стоявший напротив автомобиль. Не один Годаль интересовался перемещениями Уэллингтона Мэйпса. Лишь час спустя из парикмахерской показалась шаткая фигура, закутанная по самые уши; как по волшебству, тут же подъехал таксомотор – и старик исчез с глаз долой.

– На этот раз, дорогой друг, вы от меня не спрячетесь! – сказал Годаль себе.

Когда на Двадцать третьей улице таксомотор встрял в затор, в очереди за ним стоял маленький, прекрасно снаряженный мощный автомобильчик с чрезвычайно чумазым сантехником за рулем.

Дом был стар, но и в своем преклонном возрасте оставался образцом архитектурного величия. Парк при нем занимал примерно три акра с видом на реку. Под высоким обрывом берега пряталась железнодорожная ветка, протянувшаяся у тихих вод Гудзона. С трех сторон участок освещался окнами подступавших все ближе новых доходных домов. Повсюду, район за районом, вырастали восхитительные новостройки из терракоты и кирпича. Но от этого огороженного участка с заросшим газоном, запущенной живой изгородью и облезлыми заборами веяло Вашингтон-хайтс времен великой революции, когда город еще не двинулся на север. За гребнем, с другой стороны холма, росли тринадцать деревьев, посаженных собственноручно Александром Гамильтоном как символ первых штатов зарождающейся нации. В десяти минутах ходьбы к северу стоял исторический особняк с видом на реку Гарлем, где сначала британцы, а затем и американцы собирались за столом красного дерева, планируя предстоящие битвы.

Дом стоял в центре небольшого квадратного парка. В нем было три этажа и мансардная крыша. На реку смотрела покосившаяся веранда – с одной стороны подгнила балка, уложенная более века назад.

С предельным тщанием оценив обстановку, Годаль выбрал французское окно первого этажа, глядящее на реку. Кровь бурлила в жилах. Он крайне редко опускался до краж со взломом, только ради чего-нибудь уникального. Но сегодняшнее предприятие было поистине особенным. В свое время Мэйпс был аки лев рыкающий, и покушение на него или его имущество было чревато неминуемой карой. Но с годами все изменилось, и, беззаботно принявшись за дело, Годаль не ожидал, что ступает в сеть паука. Однако за вымыслом просто так не гоняются разнообразные транспортные средства. Трудясь над окном, Годаль размышлял, не выследил ли кто-нибудь Мэйпса, кроме него. Сам факт, что этот хитрый старик как минимум дважды виртуозно замел следы после своих появлений на Уолл-стрит, давал богатейшую пищу для воображения.

Для человека со способностями Годаля задача была предельно простой. Французское окно отворилось легко и бесшумно. Годаль очутился в просторной и, казалось, давно заброшенной комнате. За приоткрытой дверью позвякивало серебро. Мэйпс ужинал. Если информация Годаля была верна, при старике состоял единственный слуга. Слуга этот сейчас наверняка прислуживал хозяину за столом. Легким шагом вор прокрался в глубину комнаты и отодвинул пыльный гобелен, за которым скрывался проход в библиотеку.

Там были задернуты шторы и горела тусклая лампа. Эта комната была жилой, здесь приятно пахло. В углу стояло закрытое бюро. Рядом – небольшой сейф, утопленный в стену. Посреди комнаты, под абажуром газовой лампы – стол с грудой книг и всяких безделушек. В самом центре стола, на подносе, стоял графин виски с недопитым бокалом. У подноса было разложено несколько листов бумаги, перо, чернила еще не просохли. Слухи не обманули. Этот человек, иссушенный алчностью за более чем пятьдесят лет активной политической жизни, в старости заимел странную причуду. Он увлекся музыкой.

Мэйпс приохотился перекладывать на западные ноты затейливые песнопения некоторых восточных племен, которые он слышал в своих путешествиях. Когда-то не было такого места на земле, куда он не сунул бы нос, невзирая на любую опасность. Все, что у него осталось с тех давних времен, – память об удивительных песнопениях, значение которых затерялось во тьме веков. Говорили, что старик перекладывает их на ноты без устали. Судя по всему, он только что протрудился над ними несколько часов – немыслимые такты, начертанные дрожащей рукой, досыхали на бюваре. Годаль взял один лист и проиграл мотив в голове. Впрочем, его привел сюда не интерес к экзотическим мелодиям. Он искал нечто другое, но был готов воспользоваться и безобидным с виду увлечением старика, если увлечение это могло послужить его целям.

Скрип отодвигаемого стула вернул Годаля в настоящее. Он скользнул за бархатную штору и притаился. Ожидание обещало быть долгим, но оно того стоило.

Вошел Уэллингтон Мэйпс, за ним слуга, на ходу зажигая свет. Окна библиотеки были так плотно завешены шторами, что даже яркий свет люстры не пробивался наружу. Слуга немедленно ретировался. Старик вынул из кармана ключ и запер дверь. Он хотел побыть один. Годаль заволновался. Весь успех его предприятия зависел от следующего поступка Мэйпса. Если он просто уснет чутким сном восьмидесятилетнего богатыря, этого будет мало. Старика необходимо как следует одурманить.

Мэйпс уселся в кресло и некоторое время бесстрастно смотрел прямо перед собой. Наконец он поднял со стола медный поднос и осторожно поставил его на пол рядом с креслом. Затем взял лежавшую рядом связку ключей, положил руку с ключами так, чтобы они висели над подносом, и откинул голову.

Так значит, все правда! Уэллингтон Мэйпс и сейчас не бросил своей привычки. Еще в юности он разложил науку сна на составляющие. Забыться настолько, чтобы уронить ключи на поднос, и тут же проснуться от их грохота – вот и весь сон, которого ему хватало на долгие часы трудов. Этому фокусу он научился у одного знаменитого врача и практиковал его так же ревностно, как и великий доктор.

Старик дышал все ровнее и ровнее. Неслышными шагами Годаль прокрался в центр комнаты, не сводя глаз с ключей. Внезапно пальцы старика обмякли, и связка упала, но грохота не последовало – ключи перехватила мягкая рука вора. Годаль с улыбкой выпрямился и посмотрел на связку у себя в руках. Старик был его пленником – по крайней мере на время.

Годаль тихонько опустился перед спящим на колени и осторожно прикоснулся к его пергаментной шее большим и указательным пальцем. Мягко, как струей воды, он пережал пульсирующую сонную артерию. Теперь сознание не вернется, пока кровь не восстановит свой нормальный ход. Такому приему Годаль научился на Яве, где им пользуются очень многие. Но этим изобретением древних яванцев он не удовольствовался. Свободной рукой Годаль достал из кармана жгут мягкой резины и спокойно, будто оперируя пациента под эфиром, надел его Мэйпсу на шею, подтянул, подсунул на место своих пальцев две мягкие резиновые палочки – и отступил, любуясь работой. Теперь – за дело.

Во-первых, бюро. Шанс был невелик, но не проходить же мимо! Замок открылся с громким щелчком – Годаль замер и прислушался. К счастью, Уэллингтон Мэйпс проводил вечера за запертыми дверьми, вдали от глаз даже самых доверенных слуг. Внутри в беспорядке лежали письма и заметки, в основном о делах, ведущихся за наличные, поступающие со всех концов света. Но Годаль искал не деньги. Его внимание привлекло одно письмо. Он поднес конверт к свету и заметил, что письмо уже кто-то вскрыл и снова запечатал. Но кто? Точно не Уэллингтон Мэйпс – тот просто надорвал конверт сверху. Годаль осмотрел второй конверт, третий – каждое письмо, полученное этим вековечным стариком, кто-то вскрывал. Заинтересовавшись, Годаль вытащил содержимое из конверта. Оборванный лист бумаги, почти целый. Какой-то никчемный график с очередными акциями – азартные биржевые игроки составляют графики, совсем как синоптики в погодных бюро. Ничего такого, что оправдало бы хлопоты по перехвату почты.

Годаль – мастер шифров – изучил слова, порядок букв… Удостоверившись, что никакого тайного послания в них не содержится, он оторвался от этого занятия и перевернул письмо. Сверху виднелось тиснение – “Уэллингтон Мэйпс”. И эту бумагу старик использовал для своей диковинной музыки. С дюжину нотных строчек было покрыто закорючками нот. Годаль пробежался по ним глазами – какофония, ни ритма, ни мелодии. Второе письмо было на таком же листе, только целом и без музыкальных отрывков. Третье и четвертое тоже. На некоторых листах попадались отрывки странных мелодий, вроде тех, что сохли на столе, прямо перед тяжело дышащим хозяином дома. Каждое из посланий начиналось с R. Судя по всему, бережливый корреспондент использовал для писем черновики Уэллингтона Мэйпса.

Засунув несколько писем в карман, чтобы хорошенько исследовать на досуге, Годаль отложил остальные и продолжил обыск.

На сейфе был сложный замок, но ловкие пальцы взломщика слышали щелчки механизма и легко справились с комбинацией. Было что-то фантастическое в той неустрашимости, с которой работал Годаль всего в двух шагах от спящего хозяина дома. Время от времени он замирал и прислушивался, но ничто не предрекало опасности. В сейфе обнаружилась всякая ерунда: деньги, бумаги, шкатулка иностранных монет, несколько резных безделушек грубой работы и украшений из золота, серебра и драгоценных камней – каждое, несомненно, со своей долгой кровавой историей. Годаль на них и не посмотрел. Он продолжал обыскивать комнату – каждый закуток, каждую щелочку, – но напрасно.

Наконец он с чрезвычайной осторожностью пробежался беглыми пальцами по карманам беспамятной жертвы. Пояса на Мэйпсе не было. Может, на шее? Да! Под рубашкой на шнурке висел кошелек. Дрогнувшей рукой Годаль развязал шнурок и запустил пальцы внутрь. Нашел!

Это было кольцо, целиком вырезанное из циркона, рассчитанное на мужской большой палец. На камне было вырезано несколько крошечных символов на языке, мертвом вот уже две тысячи лет. Из кармана Годаль достал другой камень такого же цвета и размера. На ощупь они были абсолютно одинаковые, но даже мастерство Годаля не позволяло в точности повторить символы оригинала. Положив подделку в кошелек, он вернул шнурок на место. Если повезет, Мэйпс обнаружит подмену только через несколько месяцев, а может, и никогда. Но все же копия ничего не стоила, тогда как оригинал, который перекочевал в просторный футляр от часов, был талисманом, знаком королевской власти, ключом от всех дверей; само обладание им в незапамятные времена даровало владельцу неограниченный доступ в самые заветные тайники древней империи. Сегодня это был всего лишь сувенир, безделица, но для Годаля он стоил всех опасностей этой ночи – еще отнюдь не миновавших. Мэйпс прикарманил его в сокровищнице одного языческого принца, которого ему однажды довелось убить. Пожалуй, лучше будет, если наследники и назначенцы этого принца не узнают, что чудесный камень сменил владельца.

Несмотря на все сложности, дело того стоило – по крайней мере для того, кто крал во имя искусства. “Когда-нибудь, – думал Годаль, – надо будет передать его в Британский музей, пусть он там затеряется среди прочих невиданных камней и символов”. Лишь Годаль и Британский музей знали цену этому камню – ну и Уэллингтон Мэйпс, который носил его в кошеле на шее, не снимая ни днем ни ночью.

Годаль осторожно поправил голову старика на подушках, а также костюм и позу. Пока все шло хорошо. Оставалось только ускользнуть – и одновременно пробудить жертву к жизни.

– В обмен на побрякушку я дарю вам полчаса времени, – кивнул он спящей фигуре. – В вашем возрасте стоило бы ценить время превыше рубинов.

Блаженно улыбаясь, он подошел к часам и перевел их на полчаса назад. Затем повторил операцию с карманными часами Мэйпса. Встав рядом с креслом, Годаль измерил расстояние до шторы, за которой недавно прятался. Потребуется известная ловкость – именно это Годаль больше всего и любил в своей работе. Прижав пальцы к сонной артерии, он удалил резиновый жгут. Одним движением он швырнул ключи на поднос и прыгнул за штору. Мэйпс вздрогнул, проснулся и по привычке потянулся к подносу за ключами. Некоторое время он сидел неподвижно, приходя в себя, затем придвинул кресло к столу и вернулся к своим вечным трудам.

Была полночь, когда путь для отступления освободился и Годаль выбрался из дома. Он прижался к решетке забора в тени разросшегося кустарника. Человеку в его наряде, да еще и с таким чумазым лицом, в это время суток лучше не попадаться никому на глаза. Он терпеливо прождал у ворот целых полчаса, затем наконец выпрямился и поспешил прочь по заброшенной улице.

Вдруг из тени дерева появился человек и со смехом преградил ему путь.

– Попался, уголовничек! – добродушно, но с пугающей деловитостью сказал он.

Годаль вгляделся в хитрое лицо. Даже он, готовый ко всему, не ожидал такого сюрприза. Однако же мгновенно опустил одну бровь и искривил уголок губ, сделавшись совершенно неузнаваемым. Его быстрый ум тем временем работал на всех парах. Приключение внезапно приобрело удивительный оборот.

– Скотт! – презрительно воскликнул он. – Вы бестолковый неуч! Я думал, вы, дилетанты, застряли сегодня на Седьмой авеню.

Великий вор знал Марвина Скотта как юного оболтуса, который по мере сил подражал Годалю во всех клубах, где они сталкивались. Скотт был из хорошей семьи, благодаря чему несколько лет продвигался по дипломатической части, пока не загремел в отставку за склонность к нелепым выходкам. По крайней мере, такие ходили слухи.

Услышав от засаленной личности в джинсах свое имя, да еще в насмешливом тоне, Скотт поначалу опешил, но быстро пришел в себя. Схватив Годаля за плечи – большая ошибка, так как уже через мгновение его запястья были стиснуты железной хваткой, – он рванулся к свету фонаря.

– Кто вы такой? – вскричал Скотт, отбиваясь изо всех сил. – Я вас не знаю!

– Так узнаете! – яростно ответил Годаль. Он начал рискованную игру. Даже сейчас, когда все было под контролем, он остро осознавал, что, если этот недоумок его узнает, несравненному Годалю настанет конец. Наблюдение, установленное за домом Уэллингтона Мэйпса, могло означать только одно: старый лис опять взялся за старое. Что до Скотта, Годаль давно подозревал, что его разъезды по земному шару вряд ли носили развлекательный характер. Все было ясно как день. Этот искатель приключений мог здесь находиться только в одном качестве – спецагента госдепартамента.

– От вас одни проблемы! – рявкнул Годаль. Хватку он ослабил, но зато так выпятил подбородок, что Скотт, и без того пребывавший в шоке, отпрянул. – Думаете, мне больше нечего делать, кроме как исправлять ваши ошибки? Скажите лучше, кому все-таки хватило ума выследить Мэйпса, после того как он сбросил вас с хвоста? Я слушаю! И уберите уже руку с пистолета!

Годаль набирал обороты, так как, несмотря на все замешательство, Скотт потянулся к карману. Но в голосе незнакомца звучал нерушимый авторитет. Впрочем, при таком роде занятий коллеги часто не знают друг друга в лицо.

– За мной! – скомандовал Годаль и двинулся прочь. – И помните, – сказал он, дожидаясь, пока Скотт его догонит, – я Браун. Если в ближайшие полчаса вы назовете меня каким-нибудь другим именем, вы у меня пешком в Шанхай отправитесь!

Они шли вперед, и под покровом тьмы Годаль не сдержал улыбки. Так значит, юному Марвину Скотту поручили под видом дипломата обхитрить старика Мэйпса. Крайне неловкая ситуация обернулась весьма забавной. Спецагент, который, совершенно очевидно, безоговорочно принял его в роли сердитого начальника, следовал за Годалем так покорно, будто всю жизнь только и делал, что слушался приказов засаленного сантехника. Они вышли на Бродвей и пересекли Амстердам-авеню. Годаль выбрал ночной бар и вошел через черный ход. Зал в глубине был пуст, и вскоре Годаль и Скотт уже сидели друг напротив друга, испытывая при этом очень непохожие чувства.

– Полагаю, – устало сказал Годаль, – что, если бы я вас не остановил, вы окончательно отличились бы, сдав меня полиции, как какого-нибудь воришку?

Его собеседник промолчал. Он все пытался вспомнить, где же раньше видел это лицо. Если бы не пятна графитной смазки, черной как сажа, задача, возможно, была бы проще.

Годаль покачал головой. На его губах поигрывала странная улыбка.

– Самое прекрасное, – продолжал он тоном, полным отвращения, – что теперь, когда я исправил очередное ваше фиаско, все заслуги опять достанутся вам. Как всегда.

Годаль вынул из кармана конверт, один из тех трех дважды вскрытых, что он позаимствовал из бюро Уэллингтона Мэйпса.

– Дорогой мой, обратите внимание на этот образчик чистого искусства, – произнес он, от души наслаждаясь ситуацией. – Или, читая корреспонденцию Уэллингтона Мэйпса, вы полагали, будто имеете дело с младенцем? Да пятилетний ребенок с чайником лучше бы справился!

При виде письма Скотт выпучил глаза – этот конверт действительно прошел через его руки. Он был окончательно сломлен и лишь тихо смотрел на оскорбительно высокомерного чумазого субъекта, который, в свою очередь, сосредоточил все свое внимание на содержимом конверта. В конце концов, кража со взломом была для Годаля пустяком. Теперь же происходило кое-что куда более интересное. Он перечитал письмо. В тексте не было ничего, кроме прибылей, дивидендов и решений Верховного суда касательно Большого бизнеса. Он перевернул лист бумаги, и его наконец осенило. Два и два внезапно превратились в четыре.

В комнате стоял потрепанный рояль. Годаль встал из-за стола и, держа перед собой лист, одной рукой сыграл ноты.

– Полагаю, вам это ничего не говорит, мистер Марвин Скотт? – произнес он.

Скотт покачал головой, его щеки налились багрянцем. Через его руки прошло не меньше дюжины подобных писем, но до сих пор ему и в голову не приходило обращать внимание на безумные нотные партии.

– Вижу, нет, – рассеянно продолжал чумазый сантехник. – Дайте-ка мне ваше перо.

Была половина первого ночи. В час тридцать Годаль протянул Скотту лист бумаги с расшифровкой. Все-таки это был код. Старик Мэйпс закопал его в нотах.

– Грубовато, конечно, – сказал Годаль, – но зато не нужен ключ, да и изменять его можно, как душа пожелает.

Вот что там было написано:

Ошеломленный молодой человек взял лист в руки. Его лицо горело – от восторга и досады. Годаль, сама снисходительность, лучился благодушием.

– Запишите ноты буквами, до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, – объяснил он. – Диезы и бемоли глухие. В аккорде читайте только доминанту. Вижу, вас всему учить надо.

Скотт лихорадочно схватился за письмо и перо. Вскоре все было сделано.

– Боже мой! Удивительно! – вскричал он и прочитал расшифровку: – Фламенко и Наос готовы, Перико не позже пятнадцатого.

Фламенко, Наос и Перико? Годаль напряг память. Если он не ошибается, это острова в Тихом океане недалеко от Панамского канала, где правительство в строжайшей секретности сооружает укрепления.

– С ума сойти! – вскричал юнец. – Кроме Гутельса, Сенатского комитета по военным делам и, может быть, Военного колледжа, об этом ни одна душа не должна знать! И вот старик Мэйпс, которого все давно похоронили и забыли, по крайней мере в отношении его способностей вмешиваться в государственные дела, влезает со своей проклятущей организацией прямо в гущу событий и похищает планы прямо у нас из-под носа!

– Полагаю, – ответил Годаль, чей мозг, отмотав назад события дня, вдруг испытал новое озарение, – вы уже настолько отличились на этой стороне аферы, что не имеете ни малейшего представления, кто работает с другой стороны?

Энтузиазм его собеседника вдруг приутих, и он, запинаясь, признал свое полное поражение.

– Не знаком ли вам, по случаю, кроткий маленький японец по имени Адичи Якасава? – спросил Годаль. – Он путешествует – вокруг света за сто лет.

– Ну и ну! – удивленно вскричал Скотт. – Самый тихий человек, какого я…

– Знаю-знаю, тишайший! – резко перебил его Годаль. – Это ваше дело. О моей роли в нем не должен знать никто, даже ваш шеф! Учтите это, если дорожите своей головой! Скотт! – зашептал он, наклонившись поближе. – Якасава интересуется музыкой – очень сильно интересуется. Переписывает ноты в свои японские крючочки. Не пытайтесь их расшифровывать, выше головы все равно не прыгнете. Обыщите его комнаты после одиннадцати утра, и вы узнаете, что именно Япония думает о Фламенко, Наосе и Перико… Кстати, Скотт, – добавил он с торжественным видом, – когда мы встретимся снова, вы меня не знаете. Поздравляю с успешным завершением задания. Позвольте пожелать вам доброго утра.