“Годаль, внимание! – сказал себе виртуоз интеллектуального мошенничества и замедлил шаг. – Ты считаешь себя хитрецом, но вот идет истинный мастер, у которого есть чему поучиться!”

Ему пришлось отступить на улицу, потому что на тротуар как раз хлынула первая вечерняя толпа: мужчины, женщины, мальчишки-газетчики… все они толкались, лишь бы оказаться поближе к проходившей мимо сенсации. Даже уличные лицедеи попрыгали со своих постаментов. В центре толпы, аккуратно постукивая перед собой тонкой тростью, шагал высокий худой мужчина в черном. Толпу, впрочем, прежде всего привлекало то, что глаза мужчины закрывала маска. Маска эта была непроницаема. Поговаривали, что у него вообще нет глаз. Это был маг Мальвино, рожденный в вечной тьме. Как гласила легенда, с самого детства его подвергали той же жестокой муштре, что и русских балерин, пока наконец его пальцы не научились видеть.

Высоко поднятая голова, квадратные плечи, осанка танцора – красивые черты лица жутковато контрастировали с черной шелковой лентой, закрывавшей слепые глазницы. Вокруг него не смыкался просвет в толпе. Маг продвигался маршевым шагом, то и дело стремительно, словно рапиру, выбрасывая свою тонкую трость, выбивая дробь по мостовой. Чтобы стать свидетелем его искусства, незачем было платить за места в первом ряду. Ни шелковые цилиндры, полные кроликов, ни даже бочка с кипящей водой, внезапно вынутая из кармана ничего не подозревающего зрителя, не могли сравниться с его театрализованным шествием по Бродвею в людный субботний день. Маг Мальвино будто и не замечал ничего, кроме неуловимых сигналов своей волшебной трости.

Вдруг он замер, будто почувствовав чье-то присутствие. Резкие черты лица смягчились, сверкнула улыбка.

– А! Годаль, друг мой! – вскричал он. Развернувшись, Мальвино устремился сквозь толпу, которая, впрочем, немедленно перед ним расступилась. Уверенно протянув руку в нужном направлении, он схватил Годаля за рукав своими всевидящими пальцами.

Годаль не сдержал улыбки. Благодаря таким фокусам “Виктория” и собирала с публики по тысяче долларов в неделю. Никто так не знал цену рекламе, как великий Мальвино. Именно поэтому он дважды в день прогуливался по Бродвею без сопровождения.

– Как они мне все надоели, – пожаловался он по-французски, ткнув тростью в толпу, которая, разинув рты, тщилась разобрать его слова. – Но что это перед нами! Частный таксомотор, которому нечем заняться, кроме как следовать по пятам великого Мальвино. Годаль, друг мой, вы ведь никуда не спешите? Тогда садимся.

Итак, Годаль с восторгом вступил в игру и позволил слепцу открыть перед собой дверь таксомотора и помочь – ему, зрячему! – сесть в салон, с нежностью отметив про себя, что за эту мимолетную секунду маг успел прикарманить его бумажник.

– В парк! – скомандовал Мальвино и, напоследок сверкнув зубами в сторону толпы, захлопнул дверцу.

Годаль познакомился с Мальвино еще в Риме. Великих мира сего всегда тянет друг к другу. Никто не знал, как велик Годаль, кроме него самого. Он ни разу не терпел поражения. Никто не знал, как велик Мальвино, кроме Годаля. Однажды он попытался повторить технику Мальвино и чуть не опозорился. По сравнению с великим магом ему катастрофически не хватало ловкости в среднем пальце левой руки. Мальвино считал Годаля занятным космополитом, каких на этом свете редко встретишь.

– Буду упражнять свой английский, – донеслось из-под маски, – если вы не против. Скажите, вам знаком берег озера в городе Чикаго?

– Он для меня как открытая книга, – ответил Годаль. – Собираетесь там покрасоваться?

– Собираюсь там покрасоваться, – ответил Мальвино, старательно подражая интонациям своего собеседника. – Поэтому мне надо его знать… как открытую книгу. Прочитайте мне ее… медленно… по странице. Скоро я там буду.

Годаль обладал удивительной зрительной памятью. При его роде деятельности она была чрезвычайно необходима, почти так же, как безглазому Мальвино. Спокойно и деловито, как моряк, расчерчивающий какой-нибудь опасный пролив, он детально обрисовал прибрежный бульвар от начала и до Аудиториума. Мальвино внимательно слушал, запоминая каждое слово. Он уже не раз обращался к Годалю за помощью подобного рода и знал, до чего ценны бывают его наблюдения. Но вдруг нетерпеливо перебил:

– Минутку, еще одно дело не терпит отлагательств. Клуб “Пегас”. Мы его проезжаем, да? Вы один из – как правильно?.. Ах да, пятьдесят маленьких миллионеров, ха-ха! Да?

Годаль посмотрел в окно. Они и в самом деле проезжали клуб. Таксомотор шел медленно, то съезжая на параллельные улицы, то останавливаясь, то разгоняясь под окрик полицейского, пока наконец не влился в бестолково бурлящий поток Пятой авеню; было пять вечера, и весь центр Нью-Йорка куда-то спешил, пешком и на авто.

По слухам, в арсенале Мальвино значился такой фокус: в любом незнакомом городе он позволял отвезти себя куда глаза глядят и раскрутить на месте, а затем при помощи своей верной трости с уверенностью почтового голубя находил дорогу в гостиницу. Но даже эта его удивительная способность не объясняла, как он узнал, что в определенный момент они проезжали конкретное здание – клуб “Пегас”. “Если только, – думал Годаль, предпочитавший наблюдать за Мальвино со стороны, не задавая вопросов, – у этого хитреца не записано на какой-нибудь мысленной карте, что сто ярдов тому назад такси громыхнуло на трамвайных рельсах”. Годаль улыбнулся: все оказалось просто.

– Я выступаю в вашем клубе во вторник вечером. Они мне заплатят тысячу долларов – обезьяне, которая видит без глаз! Друг мой, хорошо быть ученой обезьяной, даже для таких… но… – Вдруг замолчав, он положил руку на плечо Годалю. – Если бы я мог хоть раз увидеть цвет… синий, его называют “синий”. Говорят, он прохладный. Говорят, но не могут сделать так, чтобы я почувствовал… Поедемте следующим летом на море, друг мой, и вы мне его опишете, хорошо? Хорошо, друг мой? Трое из ваших… Что значит “пятьдесят маленьких миллионеров”? Вы мне расскажите, почему так. Трое из них пришли ко мне в гостиницу и подали мне руку. Почему нет? Я бы пожал руку самому дьяволу, если бы он предложил. Они удивились! Они завязали мне глаза – Годаль, бедные мои глаза! – завязали мне их снова, и снова протянули мне руки – они думают, Мальвино шарлатан. Ха-ха! И снова мне пришлось пожать им руки! Один носит кольцо со скользким-скользким камнем. Смотрите! Вот оно. Стекляшка. Но этот варвар не стыдился его носить, пока я над ним не сжалился.

Годаль расхохотался. Так вот кто это был! Колуэлл, первая скрипка “Пегаса”, один из так называемых пятидесяти маленьких миллионеров, каждое воскресенье демонстрировавших последние моды на шелковые цилиндры и длинноносые ботинки в зеркальных витринах клуба, действительно страдал из-за утраты кольца – чудовищной побрякушки с кричащим зеленым камнем, за которую он отдал за границей огромные деньги.

– Не правда ли, Годаль, мне нет равных?

– Согласен! – все еще улыбаясь, ответил тот.

– Сегодня днем маг Мальвино искал своего друга Годаля. Петрофф – мой администратор – всегда идет в десяти шагах позади, в толпе. Он три раза стучит тростью. Три шага вправо. Ха! Вот он, Годаль! Канальи аплодируют, и сам Годаль, наверное, улыбается. Друг мой, Петрофф слишком неуклюж для “Пегаса”. Будьте моим администратором… И будьте во вторник в другом месте.

– Ну уж нет! – азартно воскликнул Годаль, а сам подумал: “Что это он замышляет?”

– Ну уж да! – возразил слепец, снова опустив руку ему на плечо. – Я вас прошу. Вы будьте где-нибудь еще. Скажите “да” – и мы поедем на море в июне, и вы объясните мне синий цвет. Но слушайте! Сначала Мальвино будет ученой обезьяной. Потом меня запрут в комнате на пять минут. Через пять минут, если меня там не окажется, все, что я унесу с собой, мое, даже их кошельки, толстые-толстые, совсем как ваш, который я вам возвращаю нетронутый.

Годаль рассеянно принял кошелек обратно.

– Мистер Колуэлл сказал, что так будет “спортивно”. Вот смотрите! Они подписали расписку! И в придачу тысяча долларов авансу. Ее я уже получил. Годаль, друг, скажите, эти пятьдесят маленьких миллионеров – они все как те трое, что пришли ко мне в гостиницу? У того, который носил мое кольцо со скользким камнем, – у него было восемь тысяч долларов – это сорок тысяч франков! Кошелек с восемью банкнотами по тысяче. Американская нация печатает специальные банкноты для таких, как он? Новые, все еще хрустящие, следы от пресса четкие, как циферблат моих часов. Сорок тысяч франков в одном кошельке! Я точно знаю, я снял с него кошелек, пока мы говорили. Нет-нет, друг мой. Я положил его обратно. Ха-ха! Что? Все пятьдесят такие же? И мне можно забрать все, что сумею! Годаль, я слышал, что даже прислуга в этом клубе сдает дома улицами и покупает облигации только по наводке! Но пятьдесят маленьких миллионеров! И Мальвино, запертый в комнате – один! Я заставил их расписаться!

В салон таксомотора заглянул свет проплывавшего мимо фонаря, Годаль моргнул.

– Годаль, друг мой, расскажите, что я должен знать… а я научу вас, чему вы хотите. Вы хотите знать многое, да? Я знаю, я всегда чувствую ваш испытующий взгляд, когда вы рядом. Расскажите мне, не забудьте ни одной детали, пусть это будет как берег в Чикаго.

Годаль рассмеялся. Никакой любви к пятидесяти маленьким миллионерам он не испытывал. А эти удивительные ловкие пальцы! Мальвино рассеянно поигрывал ими в воздухе. С такими пальцами можно обокрасть хоть ящичек для сбора пожертвований! С мрачной ухмылкой Годаль на словах расчертил для своего друга карту клуба. Три ступеньки вверх с улицы, первая дверь стеклянная. Внутри два вестибюля, один за другим. Далее по правую руку будут курительная и салон, в обеих комнатах камин напротив входа. По левую – главный зал с окнами на улицу, большим столом и тяжелыми мягкими креслами у стен. Слева, на перегородке между комнатами, электрический щиток. Не поиграть ли со светом и тьмой? Было бы очень кстати разведать тайну этого выключателя. На полу толстые ковры…

– Толстые ковры! – повторил маг. – Хорошо знать. Не люблю толстые ковры. А та комната, где меня запрут совсем одного…

– Гардеробная, слева от главного входа, – ответил Годаль.

Да, это был единственный вариант. Остальные комнаты, выходящие в главный зал, были без дверей. А в гардеробную вели две двери, одна из главного коридора, вторая – из первого вестибюля. И окошко – но для человека комплекции Мальвино оно слишком мало.

Двери тяжелые, дубовые, а замки… Годаль хорошо помнил эти замки, так как недавно ему довелось изучить их в подробностях. Это были сувальдные замки. Будет поистине удивительно, если кто-то, пусть даже настоящий маг, справится с ними без посторонней помощи. И это тоже значилось в “спортивной” расписке.

– В замках по пять сувальд, – рассмеялся Годаль, которому все больше нравилась эта затея.

– Да хоть пятьдесят! – пренебрежительно прошептал Мальвино. – А скажите, мой наблюдательный друг, подсчитывающий сувальды в замках, – открываются эти двери внутрь или наружу?

– Внутрь, – ответил Годаль.

Длинные пальцы Мальвино сжали его запястье.

– Внутрь, говорите?

– Внутрь! – повторил Годаль и пообещал себе изучить двери, открывающиеся внутрь: что в них такого особенного?

Мальвино поднял воротник. Таксомотор мчался по извилистым аллеям Центрального парка, и Годаль машинально принялся отсчитывать пролетающие мимо вспышки газовых фонарей.

– Вот единственное место в вашем огромном городе, которое приносит мне радость, – сказал слепец некоторое время спустя. – Здесь не собираются толпы, я могу всласть предаваться своим мыслям, и мостовые гладкие, как стекло. Но стоит покинуть эти места, и ваш город – вновь инструмент для пыток. Скажите, почему синий цвет прохладный? Июнь – слишком поздно для Средиземноморья. Поедем раньше. Если бы вы только рассказали так, чтобы я почувствовал, друг Годаль, я бы отдал вам половину… нет! Не отдал бы. Зачем вам деньги? Двери открываются внутрь, вы уверены? Да? Это хорошо. Если бы я мог видеть, Годаль, я был бы как вы – я бы посматривал и посмеивался. Но вот что я вам скажу про двери, которые открываются внутрь… Что?! Мы превышаем скорость! Мистер офицер!.. Да-да, великий Мальвино! Сжальтесь над его слепотой! Смотрите, у вас из головы сыплются деньги! Какой вы неэкономный, ай-ай!

Полицейский, остановивший их таксомотор, чтобы пожурить водителя за нарушение правил, так и остался стоять с разинутым ртом, глядя на новенькую банкноту, которую слепец вынул откуда-то из его шевелюры. Авто рвануло вперед. Мальвино схватил переговорную трубку и велел водителю поворачивать к гостинице. Через пару минут они приехали. Годаль отклонил приглашение на ужин.

– И снова у меня ваш кошелек, друг Годаль! – рассмеялся слепой маг. – Пятьдесят маленьких миллионеров! Ха-ха! Обещайте! Обещайте, что вас там не будет!

– У вас моя булавка для галстука, – сказал Годаль. – Вижу, вы коллекционируете фальшивые камни. Это действительно фальшивка, но мой ныне покойный друг когда-то думал, что делает мне дорогой подарок.

С явной неохотой Мальвино вернул украденную булавку.

– Обещайте! Вас там не будет, когда там буду я, друг мой?

Годаль пожал на прощание бледную руку с просвечивающими венами.

– Да, обещаю, – сказал он и проводил своего странного друга взглядом. Тот держался прямо, шел твердым шагом и улыбался, прекрасно осознавая, какой бешеный интерес вызывает его персона. Мерно выверяя путь изящной тростью, маг прошел мимо лифта и устремился вверх по широкой мраморной лестнице.

Годаль отужинал в клубе, посматривая и посмеиваясь, в точности как выразился слепец Мальвино. Прямота мага словно пробудила обленившегося афериста ото сна. Мастерство Годаля не терпело недомолвок, он был преступником не от искусства, но от науки. Он был непогрешимый, несравненный. Но несколько раз за этот вечер в торжественном сумраке автомобильного салона он со странным волнением чувствовал, словно черная маска смотрела на него и пустые глазницы озарялись каким-то внутренним взором.

Как правило, Годаль не связывался в работе с калеками, и не из-за угрызений совести, которые его вовсе не терзали, но потому, что человек, лишенный одного из пяти чувств, нередко почти сверхъестественным образом развивает какое-нибудь иное из оставшихся. Годаль же был материалистом на все сто, в игре полагался исключительно на крапленые карты и никогда – на случай. Интуицию он почитал выдумкой дураков, за единственным исключением: когда ее можно было объяснить инстинктом. Но все же и он признавал, что калеки временами выказывают необычайную и порой необъяснимую прозорливость.

Мальвино тоже был приверженцем крапленых карт. В конце концов, магия – это лишь хитроумный порядок действий. Но зачем ему понадобился Годаль? С какой целью он изливал ему душу? Дюжина других членов “Пегаса” с радостью помогли бы слепому мошеннику подготовиться к “выступлению”, посчитав все это за прекрасный розыгрыш. Обчистить пятьдесят маленьких миллионеров прямо в сердце их обители – такое весь город поставит на уши. Что-то подобное давно следовало предпринять, чтобы сдернуть наконец этих зазнавшихся мужланов с небес на землю. Но, думал Годаль, все же он предпочел бы провернуть это дело сам, не разыгрывая партию третьего лишнего.

Мальвино все-таки был вором. Он не следовал своему прямому призванию только потому, что изображать ученую обезьяну было гораздо выгоднее. Опять же вору свои таланты приходится скрывать, а ведь нет ничего столь милого сердцу латинянина, как бурные аплодисменты. Мальвино никогда не умел держать себя в руках. Обчистить себя во время поездки Годаль позволил лишь затем, чтобы в свое удовольствие понаблюдать за процессом, ибо нет такой мелочи, которая не достойна детальнейшего изучения. И все же фамильярность мага его раздражала. Тот как будто считал себя ровней ему. Но Годалю не было равных!

Однако, обведя взглядом роскошную столовую, он не сдержал довольного смешка. Это стало бы фокусом года. Все члены клуба принадлежали к одному типу людей, и тип этот был Годалю чрезвычайно противен. Когда-то, на заре своего существования, “Пегас” объединял родственные души – это было место встречи интеллектуалов, нескольких простых, скромных, приятных людей, находивших наивысшее удовольствие в обмене идеями. Так клуб и заработал свою репутацию, выделявшую его из множества схожих заведений.

Годаль почитал клуб как дом, и, как он сам повторял с изрядным цинизмом, в отечестве своем он, может, и без чести, но никогда – в доме своем. Ему нравилось думать, что, ступая на порог клуба, он оставляет позади все нежелательное вместе с пылью ботинок на входном коврике; впрочем, его никогда не покидали азарт и та особенная гордость за собственную непогрешимость, которая делала его принцем даже для тех, у кого прочие ходили в нищих. Но всему свое место и время. А здесь был дом.

Был – пока постепенно его не захватило это новое племя и не подменило вульгарной медью франтовства драгоценное золото общности, которую они не пытались даже понять, не то что исповедовать. Как-то раз один газетный писака обозвал их “пятьюдесятью маленькими миллионерами” – и прозвище закрепилось. Некоторые из них были выходцами из-под крыла одного медного барона-филантропа, когда-то начинавшего на шлаковых отвалах. Банда выскочек постепенно набирала силу, и старые друзья в конце концов оставили былой приют. Это место стало для них слишком модным.

Мальвино не соврал и о слугах – а ведь ничто так не портит аппетит, как презрение тех, кто подносит тебе еду и напитки. Посматривая и посмеиваясь, Годаль все-таки остался верен привычке ужинать в клубе, пусть это и претило его чувству хорошего тона. Впрочем, в последнее время он все реже вытирал ноги на пороге. Но иногда он присоединялся к игре и за игрой прислушивался к важным сплетням.

Сегодня за выбранным им столом для роббера говорили только о Мальвино. Дело было поистине редкостное. Заплатить магу, конечно, придется немало, к тому же “из спортивного интереса” все подписали бумагу, где передавали в его законную собственность все, что ему удастся украсть… но к спорту пятьдесят маленьких миллионеров вообще относились по-своему. Всего каких-то два века назад в развеселой Англии привязывали бойцового петуха к пню и кидались в него обломками кирпичей – тоже ради спортивного интереса. Игра эта проводилась по тщательно разработанным правилам и была любима всеми ее участниками за исключением петуха. Наконец, наслушавшись, Годаль с отвращением встал и вышел на улицу. Фонарь на углу подмигнул ему со знающим видом, и, позабыв о бурлившем в нем возмущении, Годаль с улыбкой подмигнул в ответ.

Колуэлл, глава клубной “приветственной комиссии”, как раз рассказывал отдельным избранным, что некоему шарлатану теперь заказан керосиновый маршрут Арканзаса, когда слуга, приставленный к телефону, принес ему сообщение из “Виктории”. Мальвино уже выехал – на автомобиле, чтобы избежать назойливой толпы.

Приветственная комиссия наводила последние штрихи (они прятали за ширмой автоматическую камеру со вспышкой), когда раздалось знакомое постукивание трости по мраморным ступеням. Если судить по походке, человек в маске был в отменном настроении.

– Итак, – бормотал он себе под нос, – три шага с улицы, два вестибюля… и толстые ковры. Толстые ковры – плохо!

Проходя первый вестибюль, эта странная невозмутимая фигура в черном флегматично провела пальцами по стене. И в самом деле, вот и дверь – путь к отступлению.

– Маг Мальвино! – объявил лакей в золоченой ливрее, и внутренняя дверь открылась. За ней с протянутой навстречу рукой стоял Колуэлл. Вошедший уверенно пожал ему руку и мгновение ее не отпускал.

– Вы не говорите на французском? Нет? Это… очень жаль. Я говорю… я плохо говорю на английском. Здесь есть синий цвет? Перед игрой я хочу прикоснуться к синему. И коридор? – Он указал тростью на выход. – Он пуст, да? Так у нас в расписке! И, – он одарил собравшихся белозубой улыбкой, – все, что я унесу, мое – да?

Колуэлл многозначительно изогнул бровь. Не зря он в юности подвизался помощником сантехника. Он залил замочные скважины плавленым свинцом. Стоит захлопнуть двери, и мастеру по замкам, будь он хоть трижды волшебник, их уже не открыть, разве что плотник с ними бы справился. Колуэлл, может, и не жалел мелочи на проигрыши в аукционный бридж, но чтобы она вся перекочевала в карман этого слепого побирушки – тут уж увольте.

Магу помогли снять пальто.

– Возьмите и трость! – сказал он и протянул ее Колуэллу. Трость была из черного дерева, тонкая, как палочка дирижера, гладкая, с платиновой ручкой. – Это… это мой верный Ахат. Он… младший брат моих увечных чувств. Чудесный… – Маг пошатнулся, и оперся на Колуэлла, чтобы не упасть. – Но сегодня, господа, в вашу честь Мальвино себя обезоружит, ибо… Как правильно сказать? Пятьдесят маленьких миллионеров – ха-ха! – оказались так любезны меня принять. Удостоюсь ли я чести пожать руку господам? – продолжал он. – Я никогда не знаю.

Будто смутившись, он замолчал и неловко передернул плечами, но наконец улыбнулся:

– Если вам так угодно, здесь не человек, а набор талантов, который вы купили и оплатили. Ах, ваш язык так труден, господа. Иногда я гость, иногда – ученая обезьяна и ее фокусы. Понимаете? Благодарю, сэр. Сондерс Тексас Юнион? Из аристократии этой великой страны? Очень приятно.

Все улыбнулись. Сондерс Тексас Юнион, одной рукой производивший рукопожатие, а другой тайком прощупывавший мускулатуру под черным рукавом, был когда-то рабочим-пудлеровщиком в Хоумстеде, пока недюжинный талант к регтайму не спас его от безвестности и не преподнес ему “Тексас Юнион” в качестве сувенира. За ним подошел Джоунс Пасифик Каскейд, Уэлтон Тонопа Мэгнет, Смитерс Эксельсиор Коммон, Джемисон Аллегани Уэстерн – и далее по списку. Судя по всему, гость наивно полагал, что за именами следуют названия фамильных владений. Впрочем, пятьдесят маленьких миллионеров и их манипуляции на бирже так часто попадали в газеты, что они давно привыкли к подобным прозвищам и воспринимали их как нечто само собой разумеющееся, как, скажем, англичанин назовет себя себя Китчнером Хартумским или Мальборо Бленгеймским.

Человек в маске обошел комнату. Тут было на что посмотреть. Он уверенно пожимал каждую протянутую руку, неизменно обращал черноту своей маски в сторону подошедшего, говорил быстро, но запинаясь. Отказавшись от трости, маг будто бы потерял стать великого Мальвино, каким он представлялся прохожим на улице и зрителям на сцене. То тут, то там он тяжело опирался на чье-либо плечо, хватался за руку – будто переходил от одной опоры к другой. В комнате царил восторг предвкушения. Всем пообещали диверсию, но что это будет, не знал никто, кроме достопочтенных членов приветственной комиссии и их ближайших друзей. Колуэлл, Сондерс и Мэйсон (Индепендент Гуано) секунду пошептались и, когда круг почета был наконец завершен, вывели гостя в центр комнаты. Он занял место во главе большого стола, ожидая, пока все рассядутся; его пальцы нервно исследовали столешницу.

Последовавшее представление вышло несколько скучноватым, о чем собравшиеся усердно перешептывались. Все это они уже видели; за исключением пары трюков, которые маг приберегал для частных выступлений, это были все те же фокусы, в любой день доступные последнему уличному гуляке в “Виктории” за два доллара, а их чуть более простые варианты – за несколько пенни в любом тематическом заведении на Шестой авеню. Все это была лишь ловкость рук против зоркости глаз. Говорят, зоркость отказывает, когда счет идет на сотые доли секунды. Пальцам мага этого времени более чем хватало. Но все же собравшиеся смотрели на него уныло, с видом публики, явившейся на бой чемпионов и вынужденной терпеть отборочный турнир.

Фокусник попросил новую нераспечатанную колоду карт и принялся сам с собой, в открытую, играть в вист – этот знаменитый фокус Мальвино, кстати, так никто никогда и не разгадал. Вдруг бароны Тонопы, Аллегани и так далее заерзали в предвкушении. Всем, кроме, пожалуй, самого выступавшего, было ясно: вот-вот свершится то, ради чего и затевался этот вечер. Мэйсон неслышно открыл электрический щиток, Колуэлл и Сондерс тихонько подошли к столу, встав по обе стороны от фокусника, будто бы чтобы лучше видеть карты.

Обрушилась непроглядная, оглушительная темнота. Раздался топот ног, затем удар тела о тело, резкий вздох, сдавленный крик боли и, наконец:

– Проклятье! – Это был голос изрядно запыхавшегося Колуэлла. – Он силен как бык! Чтоб тебя!.. Держи…

В ответ раздался второй голос, Сондерса:

– Спокойно… Держу! Готов?

Невидимая драка вдруг прекратилась. Некоторые из присутствовавших скривились. Было совершенно очевидно, что затеяли господа члены приветственной комиссии: они схватили мага и теперь собирались сорвать с него маску, разоблачить как шарлатана, который слишком долго обманывал город. Раздался треск рвущейся ткани, и Колуэлл издал резкий смешок – маска была у него в руках.

– Давай! Мэйсон, пора!

Но тут раздался рев ярости и боли, а также хруст костей, выходящих из суставов. В то же мгновение – взрыв магния и слепящая вспышка фотокамеры. За сотую долю секунды собравшаяся публика успела разглядеть следующее: маг держал двух напавших на него членов приветственной комиссии на расстоянии вытянутых рук, вывернув обоим запястья, – их лица исказились от боли. Комната снова укрылась пеленой тьмы – но только что представшая перед всеми сцена будто оставила на ней фосфоресцентный след.

Кто-то догадался включить свет. Это был сам маг. Но пока на это примечательное обстоятельство никто не обратил внимания. По щелчку выключателя люстры снова вернулись к жизни. Колуэлл так и стоял с порванной маской в руках. Все глаза, больные после вспышки, устремились на лицо фокусника. Без шелковой маски оно казалось еще более слепым, чем прежде. Глазницы закрывали большие, больше серебряного доллара черные диски, будто бы слепленные из гипса. Маг сделал несколько шагов и чуть не упал, споткнувшись о стол. Неуверенной рукой ухватился за Колуэлла, на ощупь пробежался пальцами по его рукаву – и вернул надорванную маску на место. Распорядитель церемоний как завороженный смотрел на его мертвенно-бледное лицо. Воцарилась гробовая тишина. Маг сверкнул зубами, но улыбка получилась не очень уверенная. Когда он заговорил, его голос звучал хрипло, как шелест сухой листвы:

– Ах, мои несчастные глаза! Я не продаюсь, господа. Не знаю, как сказать… Пусть не обидятся мои друзья среди вас, когда я говорю – я не продаю себя, продается только ученая обезьяна.

Колуэлл и Сондерс пытались вправить себе немилосердно ноющие руки. Несколько устыдившихся бросились вперед, чтобы загладить неловкость извинениями, но лицо мага под маской осталось непроницаемым. Постепенно все успокоились, кроме уважаемой приветственной комиссии, которая воспользовалась первой же возможностью, чтобы удалиться со своими увечьями. Маг в маске был силен, будто сделан не из плоти и крови, но из стали, и руки он им выкрутил на совесть.

– Продолжаем, – сказал он, пренебрежительно взмахнув рукой. – Ведите! Я буду вашим пленником! Как в расписке!

Те немногие, кто знал, что Колуэлл залил замочные скважины свинцом, ничуть теперь этому ни радовались. Если так будет продолжаться, клуб “Пегас” станет посмешищем для всего города!

– Забудем об этом, – предложил Уэлтон Тонопа Мэгнет, первый из тех, кто бросился приносить извинения, и усмехнулся: – Ведь мы даже не дали вам возможности нас обчистить. Не с пустыми же руками вам совершать побег!

– Позвольте! – возразил фокусник с церемонным поклоном. – Возможность вы мне уже предоставили, и я ею воспользовался.

С этими словами он продемонстрировал содержимое своих вместительных карманов. Там обнаружилось десятка два бумажников и несколько пачек банкнот. Комната взорвалась изумленными возгласами. Но вскоре все поняли, что произошло: пока они с ним здоровались, маг ловко подменял их бумажники пачками резаной бумаги.

– Час уже поздний, – продолжал он, достав часы и ощупав стрелки. – Через пять минут мне придется вас покинуть. Идемте, прошу вас.

Ничуть не сдерживая хохот, Уэлтон Тонопа Мэгнет взял мага под руку (хотя бы в том, что он маг, теперь уже никто не сомневался) и проводил его к двери гардеробной.

– Одно одолжение, прошу вас! – сказал маг на пороге. – Мои пальто, шляпа… моя верная трость. А! Благодарю. Доброй ночи!

Его слова были преисполнены необычайной наивности. Уэлтон Тонопа Мэгнет захлопнул дверь, замок щелкнул. Обернувшись к остальным, он со смехом вывернул карманы брюк. Перспектива лишиться денег его не пугала. Впрочем, к ловкости мага он проникся уважением.

– Что ж, хоть без часов меня не оставили, – сказал он и выложил их на стол. До полуночи оставалось пять минут. – Что меня больше всего волнует, – добавил он, глядя на закрытую дверь, – так это как мы теперь достанем оттуда бедолагу, не сломав ее. Колуэлл сегодняшними увеселениями заработал вечную славу, с этим не поспоришь.

Замок за пленником защелкнулся, и от ключей теперь не было никакого толку. Кто-то предложил вызвать слесаря, но все согласились, что вежливость требует выждать обещанные пять минут. Все удалились в салон и предоставили слепому воришке самостоятельно догадаться, какую шутку с ним сыграли.

По истечении положенного времени послали за слесарем. Явилась чумазая личность с кучей инструментов и выразила свое квалифицированное мнение: этой прекрасной двери теперь одна дорога – на дрова. Разве что попробовать выжечь свинец из замочной скважины бензиновой горелкой… Но нет, расплавленный металл лишь прочнее запечатал сложный механизм. Оставалось одно – выпилить лобзиком весь замок.

– Выше нос, Мальвино! – крикнул Уэлтон сквозь дверь. – Через минуту мы вас вытащим!

Тут с улицы вбежал Годаль и бросил слуге пальто и шляпу.

– Ха! Как вам такая чертовщина?! – взволнованно вскричал он. – Я только что узнал – и тут же примчался сюда.

– Что, что? – раздалось сразу несколько голосов.

– Мальвино! – воскликнул он, будто бы потрясенный их недоумением. – Неужели вы станете утверждать, будто не знаете, отчего он сегодня не явился?

– Не явился? О чем это вы?

– Вы и правда не знаете?! – изумленно вскричал Годаль.

– Нет! Но что? Что случилось? – со смехом отозвался кто-то.

– Полиция нашла его, связанного и с кляпом во рту, в брошенном таксомоторе в Центральном парке. Сейчас Мальвино в больнице Бельвью – разумеется, в бешенстве. Ну и ну! Если бы я…

Все рассмеялись. Даже чумазый слесарь, сверливший в двери дырку под лобзик, обернулся к Годалю и усмехнулся.

– Не суетитесь, Годаль, – сказал Уэлтон Тонопа Мэгнет. – Кто-то над вами подшутил. Мальвино здесь, с нами. И очень жаль, должен вам сказать! Вы как раз вовремя, поможете нам покончить с этим безобразием. Шутник Колуэлл заклинил замки; теперь, чтобы достать оттуда этого несчастного слепца, приходится выпиливать дверь. Он там, наверное, в обмороке.

– Он там?! – воскликнул Годаль, проталкиваясь поближе к двери.

– Там! – подтвердил Уэлтон. – Этот клептоман снял с меня десять тысяч!

– Нет!

– Да! – ответил Уэлтон, передразнивая тон Годаля. – Вы небось и не знали, что на свете столько денег бывает, а?

– Давайте уточним, – сказал Годаль, положив руку на плечо слесарю, давая ему знак остановиться, – вы думаете, что в гардеробной заперт Мальвино с вашими бумажниками? Клянусь вам, Мальвино сегодня и носа сюда не показывал!

– Спорю на тысячу! – вскричал Уэлтон.

– Можете мне поверить, – с блеском в глазах ответил Годаль, – вы ставите не на ту карту.

– Спорю на тысячу! – уперся тонопский магнат. Годаль лишь прицокнул языком. – Но моя ставка сейчас у Мальвино, придется нам подождать, пока сломают дверь. Ну и обчистил он меня – чуть без носков не оставил!

– Вы действительно готовы держать пари?

– Это все равно что отнять конфетку у младенца.

– По рукам! – вскричал Годаль и сверкнул глазами. – Кому еще конфетку? Я вас предупредил!

Нашлось еще несколько желающих. Все-таки не каждый день Годаль позволял выставить себя простаком.

– Повторяю еще раз, – говорил Годаль, принимая пари, – Мальвино здесь нет. Если там кто и есть, он самозванец. Это легко можно проверить, достаточно позвонить в больницу Бельвью.

Но лобзик уже завершил полукруг вокруг замка, и дверь распахнулась. В гардеробной было пусто!

Несколько добровольцев бросилось ко второму выходу. На хор их изумленных возгласов в комнату ввалилась вся толпа. Вторая дверь была снята с петель! Она стояла просто прислоненная к проему. И младенцу было ясно, что произошло. Набив карманы добром пятидесяти маленьких миллионеров, пленник вынул цилиндры из петель и снял дверь с косяка! На полу валялась пачка афишек, точно такая же, как те, которыми мошенник подменил бумажники в карманах своих жертв. На них было написано: “Мальвино! Великий слепец! Не своди глаз с его рук!”

Пятьдесят маленьких миллионеров в потрясении переглядывались, ощупывая карманы. Несравненный Годаль с хохотом упал в кресло. Откинув голову, вытянув ноги, он зарылся руками в деньги, которыми были набиты его карманы, – наличные деньги! В общем и целом, столько денег за один вечер он еще не зарабатывал.

Что до мага Мальвино, то этому шарлатану очень повезло, что не над ним измывалась почтенная приветственная комиссия. Итальянец был зорок как орел. Годаль убедился в этом сам, когда под личиной кровожадного таксиста бесцеремонно запихивал ему в рот кляп.