Часы
Абу-Даби, март 1982 года

Однажды утром, вскоре после рассвета, Эдим появился на строительной площадке, где работал. Ночной сторож – здоровенный черноглазый пакистанец – удивился его неурочному приходу и одновременно обрадовался тому, что у него появилась компания.

– Рано ты сегодня, – сказал сторож.

– Не могу спать, – пожал плечами Эдим.

Сторож понимающе улыбнулся:

– Наверное, скучаешь по жене. Пошли ей денег. Когда жена довольна, у тебя тоже легче на душе.

Эдим замешкался, не зная, что сказать. Ответить согласием было бы оскорбительно для памяти Пимби, а пускаться в длинные объяснения ему не хотелось. В результате он ограничился молчаливым кивком. Взглянув в сверкающие, словно агаты, глаза сторожа, Эдим подумал о том, что этот парень наверняка капает в глаза лимонный сок. Здесь многие считали, что это отличное средство придать взгляду яркость.

Эдим закурил сигарету и предложил вторую сторожу. Некоторое время оба молча дымили, каждый думал о своем. Эдим вспоминал о тех временах, когда он, совсем молодой парень, подбирал окурки на улицах Стамбула, чтобы сделать хотя бы одну затяжку. Как-то раз он нашел сигарету, на которой остался след красной помады. Он таращился на эту находку как на великое чудо, пораженный тем, что женщина позволила себе закурить на улице, и тем, что она бросила почти целую сигарету.

Перебравшись в Лондон, он привык к тому, что женщины здесь курят открыто, не считая это зазорным. Когда Роксана передавала ему недокуренную сигарету, он наслаждался особой интимностью, возникающей между ними в этот момент.

– Бери все, – сказал он, протягивая сторожу почти полную пачку.

– Ты что, даришь ее мне? – удивился тот.

– Дарю, брат.

Сторож расплылся в довольной улыбке, обнажив ряд белоснежных зубов. Наверное, зубы он тоже чистит лимонным соком, решил Эдим. Надо бы попробовать. У всех англичан зубы паршивые. Потому что они ничего не знают про чудесные свойства лимонного сока.

Внезапно в небе зашумели сотни крыльев – огромная стая перелетных птиц пролетела над их головами. Может, они летят из Стамбула, подумал Эдим. А может, из Лондона, и там их видел кто-нибудь из его детей. Эсма, выходя со стопкой новых книг из книжного магазина, подняла голову к небу, Юнус отвлекся на минуту от граффити, которые выводил на стене вместе со своими друзьями-панками, Искендер выглянул из зарешеченного окна, наблюдая, как в тюремном дворе моросит дождь. Нет-нет, думать о старшем сыне и о том, где он сейчас, было слишком больно. Эдим был виноват перед ним, виноват перед всей семьей. Виноват в том, что сделал, и еще сильнее виноват в том, чего не сделал. С запоздалым раскаянием он думал о том, что всю свою жизнь боялся ответственности. Когда дело доходило до важных решений и поступков, он всегда отсутствовал, словно школьник, прогуливающий уроки.

Поймав на себе взгляд пакистанца, Эдим невесело улыбнулся. Лицо этого здоровенного парня светилось неподдельным добродушием, которого Эдим давно уже не встречал. Он чувствовал к пакистанцу симпатию и, повстречайся они при других обстоятельствах, непременно попросил бы его рассказать о своей жизни. Тот наверняка вытащил бы фотографии жены и детишек – такие, как он, никогда не расстаются с семейными фото.

Может, Эдим тоже показал бы ему фотографию своих детей – Искендера и Эсмы с маленьким Юнусом на руках. Фото было сделано вскоре после их приезда в Англию. Одеты дети неважно, но на лицах сияет гордое и вместе с тем слегка растерянное выражение. Фотография Пимби, сделанная за день до того, как они покинули Стамбул, у Эдима тоже была, но он никому ее не показывал и никогда не смотрел на нее сам.

Эдим поднялся на ноги и указал в сторону недостроенного здания:

– Если не возражаешь, я посижу там, поразмышляю на досуге.

– Давай, – пожал плечами ночной сторож. – Только не слишком напрягай мозги, а то и рехнуться недолго, – добавил он и постучал себя по лбу.

Эдим зашагал к небоскребу. Гравий хрустел у него под ногами. Не успел он войти в здание, которое в голубоватом утреннем свете казалось почти призрачным, сторож окликнул его. Оглянувшись, Эдим увидел, что пакистанец бежит к нему, размахивая каким-то желтым предметом.

– Эй, подожди. Ты забыл надеть каску.

– Да, конечно. Спасибо, дружище.

Он надел каску, шутя отдал сторожу честь и вошел в здание.

Когда Эдиму было лет восемь – а может, девять, он не помнил точно, – мать взяла его с собой на прогулку. Мальчик очень гордился тем, что право сопровождать маму досталось именно ему, а не кому-нибудь из его братьев.

Они шли, взявшись за руки. Стояла осень, но день был такой солнечный, что казался весенним. Они сели в долмуш и доехали до вокзала. Мальчик был поражен поездами, их размерами, звуками и запахами. На вокзале их поджидал какой-то человек. Он курил, скрывшись за колонной. Черные волосы были смазаны гелем и зачесаны назад, так что лоб казался необыкновенно высоким, а брови – густыми. Как его звали? Откуда он знал мать? Долго ли ему пришлось их ждать? Все эти вопросы так и остались безответными.

Когда он увидел мать, губы его тронула самоуверенная улыбка, которая моментально погасла, стоило ему заметить мальчика.

– Зачем ты привела ребенка? – процедил он.

– Я не могу его бросить, – ответила мать. – Прошу тебя, возьмем его с собой.

– Мы с тобой уже говорили об этом, Айша, – отрезал он. – И все решили.

Судя по всему, человек куда-то спешил. Взгляд его беспокойно перебегал с лица матери на большие круглые часы, висевшие на перроне, с часов – на вагон.

– Это мой самый младший, – сказала мать. Лицо ее было неподвижным, как маска. – Я нужна ему.

Мужчина бросил окурок на пол и раздавил его ногой, словно это был таракан.

– Я ясно сказал, что не собираюсь растить чужих детей, – отчеканил он, глядя матери прямо в глаза. – У него есть отец, пусть живет с ним. Так будет лучше для всех.

Мать мягко коснулась плеча сына:

– Милый, пойди спроси у кого-нибудь, сколько сейчас времени.

– Что? Но…

– Пойди и спроси, – повторила Айша.

Когда мальчик вернулся, выяснив, что было двадцать минут двенадцатого, мать и незнакомец стояли на прежнем месте. Женщина молчала, опустив голову, мужчина буравил ее взглядом.

– На ближайшем поезде мы поехать не сможем, – заявил он. – Следующий будет в три. Возвращайся. Одна.

Сын и мать снова взялись за руки. Когда они вышли из здания вокзала, выяснилось, что солнце скрылось за тучами и пошел дождь, такой мелкий, что они не стали искать укрытия. Купив у разносчика два пакета кунжутных семечек, они уселись прямо на ступеньки. Половину своих семечек мальчик скормил голубям. Мать смотрела на него невидящим взглядом.

– Кто этот дядя, мама?

– Просто знакомый.

– Мне он не понравился, – сообщил мальчик, и губы его задрожали, но он еще не решил, стоит ли расплакаться.

Айша привлекла сына к себе и взъерошила ему волосы.

– Мне он тоже не слишком нравится, – сказала она.

Мальчик был рад услышать это, но все же чувствовал: что-то не так. До такой степени не так, что мать не стала бранить его, когда он, гоняясь за голубями, разгорячился и вспотел. Даже после того, как он наступил в лужу и ботинки его, издав громкое хлюпанье, моментально промокли насквозь, мать не сказала ни слова.

– Если ты куда-то поедешь, я поеду с тобой, – заявил мальчик.

– Правда?

– Конечно, мама! Обещаешь, что возьмешь меня?

– Обещаю, моя маленькая любовь, – неожиданно став очень серьезной, кивнула Айша.

– Нет-нет! – возмутился мальчик. – Почему маленькая? Ты должна была сказать – моя большая любовь.

Эдим вошел в грузовой лифт и нажал верхнюю кнопку – двадцать второго этажа. Когда лифт остановился, ему пришлось пешком подняться на двадцать седьмой. Дальше идти было некуда. Верхние этажи представляли собой голый остов, скелет из железных перекрытий. Когда дом будет достроен, он станет одним из самых высоких зданий в Абу-Даби.

Эдим уселся на мешок с цементом, подвинув его к самому краю. Во рту у него пересохло, руки дрожали, как и всегда в последнее время. Отсюда, с высоты, открывался захватывающий вид, наполненный светом. Даже богачи в своих пентхаусах и шикарных офисах не имеют возможности любоваться таким видом. Эдим разглядел внизу затейливо украшенный фасад и решетчатые балконы одного из самых дорогих отелей в Абу-Даби. На долю секунды ему показалось, что за ним кто-то наблюдает, но чувство это моментально улетучилось.

Он сидел, свесив ноги над бездной, и любовался проплывающими по небу легкими перистыми облаками. Интересно, размышлял он, в какой момент до отца впервые дошли пересуды о недостойном поведении матери. Как это ни странно, он не припоминал ни единого разговора между родителями, из которого можно было бы сделать вывод, что отец знает. Не мог Эдим назвать и имена сплетников, которые трепали имя Айши, хотя, несомненно, этим занимались многие. Кто же сказал отцу первым? Может, сосед? Или мясник, чья лавка располагалась на углу, развеял неведение отца, отрубая кусок баранины? А может, то был совершенно чужой человек, с которым отец разговорился в чайной? Человек, который притворился другом и доброжелателем, в то время как уста его извергали яд. Как известно, сплетни распространяются со скоростью света. «Как она могла так подло поступить с таким достойным человеком?» – слышал отец со всех сторон слова фальшивого сочувствия, под которым скрывалось искреннее злорадство.

Та же самая история повторяется спустя много лет, уже в другом поколении. Недавно сюда приехал турецкий рабочий, которому известно о преступлении Искендера и о его причинах. Если этот парень не умеет держать язык за зубами – а скорее всего, это именно так, – вскоре все здесь узнают об их семейной трагедии. И в глазах своих товарищей Эдим будет встречать знакомый блеск, приправленный жалостью и насмешкой. Впрочем, ему это все равно. В этой жизни уже ничто не в состоянии его задеть. Он всего лишь тень человека, которым был когда-то, а тень не способна испытывать боль.

Далеко на горизонте небо переливалось всеми оттенками алого и розового, ослепительно-яркими и разнообразными. Казалось, мир, безмолвно замерший под этим сияющим небом, исполнен мудрости и гармонии. Отблески восходящего солнца пламенели в окнах домов. Эдим любовался картиной нарождающегося дня. Впечатление было такое, будто небеса разверзлись и открыли иную реальность, в которой все и вся нарисовано кистью всемогущего Творца.

В тот день мать Эдима не стала возвращаться на вокзал к трем часам. Вместо этого она взяла сына за руку, и они вместе отправились за город. Сражаясь с ветром, дувшим им прямо в лицо, они поднялись на холм. «Проход запрещен» – предупреждали надписи на столбах. Подходить близко к дамбе не разрешалось. Но они подошли, не обращая на надписи внимания. Никто их не видел, никто их не остановил. Они сидели на склоне, глядя, как таинственно мерцает внизу вода.

– Видишь, я тебя не бросила, – сказала мать. – Ты рад?

Мальчик ответил, что да, очень рад. Губы его побелели, он стучал зубами, как от холода, хотя день был теплым. Он без конца вертел в руках носовой платок, снова и снова завязывая его узлом, пока тот не превратился в тугой комок.

– Пойдем домой, – взмолился он, едва сдерживая слезы. – Мне здесь не нравится!

– А дома что хорошего? – возразила мать.

Голос ее доносился словно сквозь густую пелену и показался мальчику чужим и незнакомым. Потом, будто устыдившись своей резкости, мать нежно приложила палец к его губам и попросила:

– Помолчи.

В то же мгновение весь мир, выполняя ее просьбу, погрузился в безмолвие. Затихли цикады на деревьях, кузнечики в траве, грузовики на дороге. Смолк даже беспрестанный гул, доносившийся из города. Все вокруг замерло, подчинившись ее желанию. Все происходило словно в детской игре. Эдим ощутил прилив гордости, почувствовал себя взрослым. Мать выбрала его, а не братьев, чтобы поделиться своим секретом.

– Мама…

– Да?

– Куда мы идем?

– Милый, мы же с тобой говорили об этом.

– Я забыл.

– Мы идем в очень красивое место, где на деревьях растут сладкие яблоки.

– Но если я буду есть много сладкого, зубы испортятся.

– Не волнуйся. Ты будешь есть, сколько хочешь.

Эдим изо всех сил пытался казаться довольным и счастливым, но взгляд его оставался встревоженным. Ему не нравился новый тон, которым разговаривала с ним мать. Матери должны ругать своих сыновей и твердить, что сладкое вредно, что от сладкого портятся зубы и болит живот. А если мать ведет себя иначе, значит она не хочет выполнять свои обязанности.

Айша вздохнула, уловив растерянность сына.

– Там, куда мы идем, никто никогда не болеет, – добавила она, не глядя на Эдима. – Зубы твои всегда будут здоровыми, а у меня перестанет болеть голова. Разве это не прекрасно?

«Если мы идем в такое прекрасное место, почему ты плачешь?» – хотел спросить мальчик, но не решился. Мать обняла его за плечи. Тепло ее руки было приятно и в то же время давило тяжестью. Он ощущал, что к ее дыханию, обычно такому свежему, примешивается кислый аромат гниения. Мальчик привстал на цыпочки и коснулся синяка на ее щеке, прямо под правым глазом. Когда они выходили из дома, синяк был едва заметен. Но теперь, когда косметика чуть смылась, сразу бросался в глаза – темный и зловещий.

Эдим, охваченный приступом какого-то неведомого страха, изо всех сил вцепился холодными пальцами в руку матери. Они спустились к плотине, волоча за собой собственные тени. Губы матери беспрестанно шевелились. Мальчик знал, что она молится. В тот момент, когда она собиралась броситься вниз, увлекая его за собой, он инстинктивно дернулся в сторону и вырвал свою руку из ее ладони. Это оказалось так же легко, как выхватить кинжал из ножен. Внезапный рывок не поколебал решимости Айши, но траектория ее падения изменилась. Она не упала в воду, как намеревалась, а, рухнув на бок, скатилась по склону. Но всего лишь на несколько ярдов.

– Мама, мама! – крикнул сверху Эдим. – Ты жива?

Мать была жива и даже не переломала костей, только нижняя губа ее была разбита, лицо покрылось мелкими ссадинами от ударов о камни и волдырями от укусов крапивы. Но внутри у нее что-то надломилось. Они вернулись домой и никому ни слова не сказали о случившемся.

Два года спустя Айша бросила семью, не в силах больше выносить опостылевшей жизни. Проснувшись утром, муж и сыновья обнаружили, что ее нет, с вешалки исчезло ее пальто, из-под кровати – старый потрепанный чемодан. Эдим долго не мог поверить, что мать его покинула. Он убеждал себя, что она непременно вернется, по нескольку раз на дню открывал ящик ее комода, где лежали маленькое серебряное зеркальце и щетка для волос. Раз мама оставила здесь зеркало и щетку, значит она уехала не навсегда, говорил он себе. Если до него – дома или на улице – доносились разговоры о матери, он молча выслушивал самые грязные домыслы, не пытаясь их опровергать. Никогда и никому, даже отцу, Эдим не признался в том, что мать пыталась убить себя и его. Ни разу не упомянул и о мужчине, которого видел на вокзале, хотя догадывался: это был тот самый пресловутый любовник, с которым сбежала мать.

Накануне вечером в грязном подпольном казино на окраине города Эдим снова рискнул и проигрался в пух. Сумма проигрыша была чудовищно велика, и о том, чтобы выплатить ее, не могло быть и речи. Эдим провел рукой по лицу и с удивлением ощутил под пальцами влагу. Он и не думал, что плачет. Чувство, которое он испытывал, мало походило на печаль. В душе его безраздельно царила апатия, полное безразличие ко всему на свете. Если в этом мире человек не способен хоть что-то изменить, включая самого себя, значит переживать не имеет смысла. Пусть все идет прахом.

Он снял с руки часы и бережно отложил их в сторону. Будь это настоящий «Ролекс», он попросил бы переслать эти часы кому-нибудь из его сыновей, лучше Юнусу. Но ему вовсе не хотелось, чтобы единственной памятью об отце, оставшейся у сыновей, была подделка. Будет неплохо, если часы найдет этот симпатичный парень, ночной сторож.

Зизхан будит меня на рассвете, чтобы вместе медитировать. Сегодня я поднимаюсь без ворчания. Мы сидим, скрестив ноги, на полу, напротив друг друга. Зизхан, как обычно, сияет. Интересно, где он заряжает свои батарейки?

– Чистишь ум, – говорит он, как обычно. – Грязный воздух плохо для города. Грязный ум плохо для человека.

Минут десять мы сидим в полном молчании. Этому упражнению он учил меня весь прошлый месяц. Предполагается, что в это время надо очистить голову от всех мыслей. Но мне это никогда не удается. Мысли упорно возвращаются, путаются, цепляются друг за друга и устраивают у меня в голове настоящий шабаш. Больше всего меня занимает загадочный посетитель, который должен явиться сегодня. Я перебираю все возможные кандидатуры. Дядя Тарик, Оратор, мой старый приятель Аршад… Никого из них я не хочу видеть. Это из-за них я стал таким, какой я сейчас. Но они все на свободе, наслаждаются жизнью, а я гнию здесь.

В общем, медитация не удается. Как и всегда. Но Зизхан не собирается отступать от своей цели. Как и всегда.

– Искендер, не надо думаешь о другие, – говорит он. – Когда делаешь так, энергия внутри тебя ходить к ним. Тебе оставаться ничего.

Зизхан уверен, что мир пронизан невидимыми проводами, соединяющими людей, места и события. По этим проводам мы можем посылать друг другу энергию, мысли и все прочее. В общем, не жизнь, а дурацкое фантастическое кино.

– Мы, люди, похож на печь, – рассуждает он. – Мы делать тепло. Мы делать энергия. Каждый день. А когда мы обвиняет других, говорит плохие вещи, энергия уходит. Наше сердце становится холодный. Всегда лучше смотрит внутрь себя, – продолжает Зизхан. – Пусть другие живут как хочет. Злоба – тяжелый груз. Зачем его носишь? Ты можешь стать воздушный шар. Скажи, ты хочет лететь или катиться вниз? Выбрасывай прочь обида. Выбрасывай злоба. Тогда лететь. Во вселенной есть одна большая дуга. Два конца. Один вести наверх, другой вниз. Люди постоянно двигаться. Кто-то наверх, кто-то вниз. Если хотеть наверх, посмотреть внутрь себя. Находить свои ошибки. Если не умеешь это делать, никогда не излечишь сам себя.

С тех пор как Зизхан появился в моей камере, мне множество раз хотелось приказать ему заткнуться, а то и съездить по морде. Как ни странно, я ни разу не смог это сделать. Что-то в этом типе повышает мой порог терпимости. Волей-неволей я прислушиваюсь к его болтовне. Иногда просто прикалываюсь над ним. А иногда мне кажется, что его бредни не лишены смысла. Вот и сейчас он говорит нечто такое, что заставляет меня навострить уши.

– Сегодня к тебе приходить гость. Обещай Зизхан, ты не будешь сорить.

– С какой стати я буду сорить? – хохочу я. – Не надо с ним ссориться, ты хочешь сказать?

– Да, да. Не надо злоба. Не надо с ним ссориться. Ты работать над собой, помнить? Ты драгоценный камень. Но края острые, очень острые. Надо обтачиваться. Долго, долго.

Язык у него, конечно, без костей. За пять минут успел назвать меня печкой, воздушным шаром и драгоценным камнем. Богатая фантазия, ничего не скажешь.

– Ну, на драгоценный камень я вряд ли потяну, – говорю я. – В отличие от тебя я сижу здесь, потому что совершил преступление. Тяжкое преступление.

Зизхан закрывает глаза, несколько раз вдыхает и выдыхает. Воздух вырывается из его груди со свистом, и я вспоминаю отца с его приступами астмы.

– Многие люди идти вниз, – изрекает он. – Некоторые не идти, а лететь. Ты знает, где кончаться этот путь?

– Нет.

– В аду, – сообщает Зизхан. – Ты сейчас там. Твоя душа гореть огнем. И это правильно. Ты делать ужасная вещь. Поэтому должен гореть. Но ты можешь подниматься. Наверх. По другой конец дуга.

– И куда же ведет этот конец? – спрашиваю я. – Небось в рай?

– Да, когда мы любишь и нас любишь, когда мы освободишься злая энергия, мы идти в рай. Каждый день маленький шаг. Может, ты не доходить. Я не мог обещать. Но надо пробовать, Алекс. Надо работать.

Я вхожу в комнату для свиданий, не зная, что меня ждет. Офицер Маклаглин уже здесь. На меня он не смотрит. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, зачем он приперся. Рассчитывает посмотреть комедию. Или драму. Как получится. В любом случае он уверен, что спектакль будет занятным.

Потом входит он. Посетитель. Это Юнус. Мой младший брат, которого я не видел много лет. За все то время, что я здесь сижу, он приезжал ко мне всего два раза. Сразу после суда. Тогда мы и словом не перемолвились. Он просто сидел, опустив голову. Год спустя он приехал опять. И снова промолчал все свидание. А после этого перестал приезжать.

За то время, что мы не виделись, он стал взрослым парнем. Среднего роста, худой, довольно симпатичный. А вот глаза у него остались прежними: добрыми, доверчивыми. И ресницы такие же длинные, как в детстве. Когда он был влюблен в девчонку-панка.

– Здорово, дружище, – говорю я.

– Здравствуй, брат, – отвечает он.

Мы пялимся друг на друга. Я первым отвожу глаза. Смотреть в лицо Эсмы куда проще. Она меня ненавидит. Иногда она приезжает, чтобы выпустить свою злобу. Она осыпает меня проклятиями в глаза и за глаза. И все же рядом с ней я не чувствую свою вину так остро, как сейчас, сидя напротив Юнуса. В его взгляде я читаю то, что особенно трудно вынести: непонимание. Да, он по-прежнему не представляет, как такое могло произойти. По-прежнему ждет объяснений. По-прежнему верит, что все люди добры. Наверное, он считает, что на меня нашло наваждение.

– Как твоя музыка? – спрашиваю я.

– Отлично! – оживляется он. – Вышел мой первый диск. Я привез его тебе, но его отобрали при досмотре. Сказали, отдадут тебе потом.

– Передадут, не волнуйся, – киваю я, хотя знаю, что этого диска мне не видать как своих ушей.

– Зачем ты приехал, Юнус? – задаю я вопрос, который волнует меня больше всего. – Пойми меня правильно. Я рад тебя видеть. Только все это… очень неожиданно.

Он молчит. На лицо его набегает тень.

– Ты скоро отсюда выйдешь, – наконец говорит он. – И я хотел узнать, какие у тебя планы.

Мои планы? Это звучит чертовски глупо. Словно я командир отряда бойскаутов. Но передо мной младший брат. Я не хочу его обижать. И я обещал Зизхану, что буду карабкаться вверх. Только вверх.

– Ну-у, какие планы? – пожимаю плечами я. – Постараюсь найти приличную работу. Буду жить тихо и мирно. Если Кэти не будет возражать, я хотел бы увидеться с сыном. – Я выжидающе молчу, потом добавляю: – И проводить больше времени с вами, с тобой и с Эсмой. Если только вы согласитесь.

Юнус вскидывает голову и смотрит на меня в упор.

– Я долго думал, говорить тебе об этом или нет, – произносит он. – Сначала решил, лучше промолчать. Я молчал все эти годы. И Эсма молчала тоже. Мы заключили соглашение. Но теперь, мне кажется, настало время его нарушить.

– Слушай, кончай говорить загадками, – усмехаюсь я, хотя мне вовсе не смешно. – Будь любезен, выражайся яснее.

Он набирает в грудь побольше воздуха:

– Когда ты убил маму, я был ребенком. Я не мог тебе помешать. Но теперь я взрослый. И если ты снова поднимешь на нее руку, я сумею ее защитить.

У меня отвисает челюсть. Похоже, мой братишка спятил. Такое случается сплошь и рядом. Здесь, в тюрьме, я видел уйму психов, которые свихнулись в результате сильного потрясения.

– Юнус, что ты несешь?

– Я люблю маму. И тебе лучше оставить ее в покое.

– Брат, но мама…

– Нет, – перебивает он так громко, что офицер Маклаглин бросает взгляд в нашу сторону. В глазах у него вспыхивают искорки интереса: спектакль начинается, только пока не ясно, драма это или комедия.

– Искендер, послушай, – говорит Юнус. – Мама жива.