Глава 6
«Всякая война ведется ради последующего мира», – эту аксиому знает всякий, кто взял в руки оружие. И даже если не знает отточенную формулировку, подсознательно чувствует, что так оно и есть. Вот как мои славные воители под командованием рассудительного, неспешного, однако же отчаянно храброго Афанасия Михайловича. Те спят и видят, когда же наконец закончится эта нелепая бойня. Что им до континентальной блокады Великобритании, до императора Наполеона, да и до нашего отца-государя им, по-хорошему, дела нет. Он для них абстракция, сродни Господу, с одной лишь разницей – Владыку небесного не увидишь, как ни тянись, а повелителя всероссийского, ежели повезет, то все же своими глазами лицезреть можно. А если уж совсем удача привалит, то и удостоиться внимания Его Императорского Величества, доброго слова или же, того более, серебряного рубля с царским профилем.
«…Всякому известно, государь добр, и он обязательно даст волю своему народу, поднявшемуся на защиту Отечества против супостата-погубителя Европы и предтечи антихриста. Уж во всяком случае, тем, кто своеручно поднял дубину народного гнева, – как не дать? Заслужили ведь! А Русь испокон веку жила не законами с их параграфами да глаголями с ижицами, не чиновничьими вывертами да кляузами, а высшей справедливостью: достоин, стало быть, получи!»
Такими речами не раз пытался разговорить меня Афанасий, мужик прямой и разумный, тот единственный, кому я смог доверить сопровождение бесценной казны. Всякий раз я объяснял ему, что государь не только отец всем своим подданным, но и первейший из помещиков. А стало быть, отпускать на волю крепостных, пусть даже и сражавшихся против Наполеона, не пожелает. К чему ему сердить дворянство?
– Ну, так и вы ж, поди, не простого звания, – не желая мириться с очевидностью, настаивал Михалыч. – А вот ведь, обещались волей нашей озаботиться.
– Обещал, стало быть, непременно сделаю, – чеканил я. – Разве когда-то иначе бывало?
– О том речи нет, вашему слову от нашего брата вера железная всегда и во всем, – не сдавался крестьянский вожак, взволнованно теребя окладистую бороду. – Но ведь и иные-то господа тоже в великом числе против единого с нами врага нынче бьются. Нешто может такое быть, чтобы нынче они в нас собратьев по оружию видят, а назавтра – быдло немое, рабочую скотину?
– Умный ты мужик, Афанасий, а простых истин понимать не желаешь. Сам посуди, видел, сколько имений война в распыл пустила? Вон, то же поместье Вакселей, почитай, одни стены закопченные остались. Пожелают хозяева их вновь отстроить да краше прежнего сделать – где деньги брать? Так что кто из них и хотел бы крепостных своих отпустить, да побоится сам без штанов остаться. По миру с сумой идти кому ж охота? Так что очень скоро забудут прежние заслуги. Кое-где кое-кого по личному желанию барина за геройство, может, и освободят, но из сотен тысяч – лишь единицы.
Лицо Афанасия в этот момент делалось мрачным, он вздыхал грустно.
– Дай вам бог, Сергей Петрович, долгих лет жизни и крепкого здоровья. Вы-то нас, поди, не оставите.
– Не оставлю, – вновь и вновь обещал я.
Проходило время, и Михалыч вновь заводил этот разговор, будто позабыв о наших прежних беседах.
– …Но ведь, скажем, в войске государевом ежели кто рекрутом пошел, то ему после службы воля обещана, а мы-то не по набору, а своей волей, за веру, царя и Отечество…
Я только вздыхал и вновь заверял, что как бы то ни было и во что бы то ни стало выкуплю соратников на волю. Вот теперь их ждал скрытый марш под Москву, где в моем поместье Мещерское староста уведомлялся письмом о приходе каравана, о необходимости освободить для них господский дом и не вмешиваться в дела Афанасия и его людей. Староста и в прежние времена не стал бы перечить князю, но теперь, когда имя Трубецкого летело впереди самых лихих коней, и вовсе готов был душу заложить, лишь бы угодить грозному хозяину.
Однако поскольку, как уже говорилось прежде, война ведется ради последующего мира, наступило время позаботиться о нем, о том, как он будет выглядеть после того, как отгремят победные фанфары и высохшие лавры будут годиться разве что в суп.
Можно было не сомневаться, что русские войска, предводительствуемые Кутузовым, ведомые отличными, испытанными в боях генералами, неминуемо вытеснят жалкие остатки некогда великой армии с территории России. И хотя полководческий гений Наполеона по-прежнему не знал себе равных, ему все же было суждено подписать отречение и отказаться от дерзновенных планов переустройства Европы. И если императору, и уж тем паче его генералам, о столь дальних перспективах задумываться было рано, мне в самый раз было заняться подготовкой обустройства грядущего мира. Я сделал свой выбор, и теперь вопреки привычным шахматным правилам в этой игре, пройдя через все поле, ферзь, если принца Богарне можно считать ферзем, должен был стать королем. Вернее, императором.
Французская армия продолжала отступление. Отступала, жестко огрызаясь, преследуемая партизанскими отрядами и казачьими партиями, поджимаемая сзади войсками регулярной армии. Впереди звездой надежды маячил Смоленск, где, как виделось, и зеленым солдатам пополнение, и ворчунов старой гвардии ждали комфортабельные зимние квартиры и бесконечные запасы продовольствия. В полках судачили об огромных стадах крупного рогатого скота, закупленных в германских княжествах генерал-интендантом Пьером Дарю. Ветераны рассказывали молодым о том, насколько тщательно и скрупулезно тот снабжал армии во всех предыдущих императорских походах. Никто не сомневался в том, что зима в Смоленске позволит армии вновь окрепнуть и воспрянуть духом. Вот еще два дня марша, день, час…
Вот и Смоленск. Плача от радости, усачи-гренадеры, спешенные драгуны и гусары, артиллеристы, порою заменяющие в упряжках павших от голода коней, шли к месту недавнего побоища. Смоленск казался им землей обетованной. Но лишь казался – он был пуст. Закупленные Дарю стада исчезли бесследно. Вернее, некоторое количество разного рода чинов, действующих на растянутых коммуникациях французской армии, в том числе и я, могли рассказать, куда делась часть несметных стад, но все же уведенных, забитых и розданных нами крестьянам быков и коров было куда меньше, чем числилось их по бумагам.
Но и это было полбеды: приведя в Смоленск отборные полки старой гвардии, Наполеон щедрою рукой позволил им брать на складах столько, сколько они пожелают. Желания «ворчунов» оказались совершенно баснословными: они словно ели в три горла и пили, не просыхая. Перед остатками линейных полков, вошедших в город после старой гвардии, открылась безрадостная картина нищеты и запустения. Обещанные зимние квартиры превратились в ничто, а вместе с ними в ничто превратились и грозные совсем недавно корпуса императорской армии.
Мой «интернациональный» ограниченный контингент двигался в стороне от старой Смоленской дороги, получая сведения о перемещениях, информацию о движении войск от гусарских разъездов ротмистра Чуева. Алексей Платонович был зол и, не скрываясь, досадовал на свою новую роль во время наших нечастых в последнее время встреч. Он, чертыхаясь, на чем свет стоит клял «новые порядки».
– Сергей Петрович, – до хруста сжимая кулак, цедил он, – прежде вы хоть и вели себя как волк несытый, но хоть француза били. А нынче-то, нынче что – супостаты хороши вдруг сделались? Или же в Заселье принц Богарне волшебное слово шепнул, что вы теперь свою прежнюю ярость позабыли и плететесь на флангах без всякого толку?
– Вам бы, ротмистр, не пытаться меня оскорбить! А то ведь, не ровен час, и впрямь обидеться могу!
– И что с того? – не унимался Чуев. – Нешто дуэлью меня пугать вздумали? Так я в отличие от вас, Сергей Петрович, нынче каждый день под пулями хожу.
– Терпение, Алексей Платонович! Терпение. Всякому маневру свое время и свое место. Вон, когда Кутузов французов в Москву пустил, как его только не костерили. А теперь что же – как он задумал, так все и получилось.
– Вы бы, Сергей Петрович, себя с Кутузовым не равняли.
– Отчего же так? Или достойнейший Михайло Илларионович в поручиках не ходил? Или же для примера вождя наших дружин брать не годится? Всякому маневру свое время и свое место, – снова жестко повторил я. – Нынче солдат и лейтенантов давить без толку. Они и сами от мороза и голодухи издохнут.
– Так вам, что ж, сразу и генералов подавай? – насмешливо бросил гусар.
– Генералы – это хорошо. Однако я целю выше. А потому, любезнейший Алексей Платонович, как друга вас прошу, ибо приказывать не в моей воле, продолжайте наблюдение. Это как в засаде, только нам еще до «ура» и сабельных песен потерпеть надо. Вы уж потерпите, богом вас прошу! Гнев дурной советчик. Потом ведь стыдно будет, что напраслину на меня возводили.
В тот день нарочный от ротмистра Чуева примчался на взмыленном коне.
– Ваше благородие! – не спешиваясь, крикнул он. – Корпус принца Богарне покидает Смоленск.
– Сами видели?
– Так точно. Не корпус, одно название, исход из земель египетских. Одеты кто во что, обуты и того хуже, с лица все осунулись, пушек раз-два и обчелся, кавалерии почти нет, не маршируют вовсе, а так, бредут. А дорога-то после оттепели сперва раскисла, а потом опять подмерзла. Так что этакую колонну терзай – не хочу.
– Вот и хорошо. – Я улыбнулся доброй вести. – Вот только терзать француза мы сейчас не будем. Мы его подкармливать станем, чтоб резвее шел.
– Это отчего вдруг? – опешил нарочный и осекся: – Простите, ваше благородие, глупое спросил.
Я кивнул и повернулся к Ротбауэру, флегматично покуривающему свою неизменную трубку.
– Ну что ж, Рольф, самое время почувствовать себя воинами Великой армии. Надевайте мундиры. И вот еще что: загрузите-ка пару возов мукой и мясом.
– Вы что же это, серьезно?
Ротбауэр, буде у него такая возможность, непременно измерил бы мне пульс, температуру, а заодно и поинтересовался бы, не съел ли я на ночь чего дурного.
– Серьезно, серьезно, – кивнул я. – И вот еще что, – я смерил взглядом его, а заодно и прочих моих иноземцев, – у вас есть полчаса, чтобы привести себя в порядок. Вы должны напоминать образцовых солдат, а не разбойников с большой дороги. Мы все же отправляемся на встречу с принцем, осунувшихся небритых морд ему и вокруг хватает. Как говорят в России, встречают по одежке, а уж как провожают непрошеных гостей, вы и сами видите.
Спустя полтора часа сани, запряженные тройками свежих рысаков, вылетели с раздолбанного проселка на тракт, сопровождаемые крошечным отрядом опрятно одетых и снаряженных по форме солдат Великой армии. Шедшие в передовом охранении италийцы ринулись было к саням, груженным снедью, чтобы провести немедленную экспроприацию, но тут из-под вздернутой наземь дерюжины прямо в лица им глянул совиный глаз орудия, установленного на третьем возе.
– Еще один шаг, и на обед у вас будет горячая картечь с пороховым дымом, – пообещал соотечественникам Гастоне Маркетти. – Пошлите человека к его высочеству, сообщите, что прибыл лейтенант Пшимановский и настоятельно просит его принять.
Ледяной пронизывающий ветер заставлял солдат и офицеров кутаться в то, что удавалось добыть по дороге: крестьянские армяки, барские шубы, дырявые армейские плащи и шинели. Снег то и дело срывался с низких серых туч и, будто воюя на стороне русских, валил, силясь залепить лицо, запорошить глаза и нос. Несмотря на буйство стихии, маршал Богарне продолжал оставаться в седле, с упорством истинного полководца демонстрируя поредевшему корпусу образец несгибаемого мужества.
– Лейтенант? – увидев меня, проговорил он, сметая с бровей и ресниц налипший снег. – Вот не ожидал увидеть вас здесь!
– Отчего же? – удивленно спросил я. – Разве в исполнении обещаний есть что-то небывалое?
– Вы и так исполнили все, о чем говорили: переправа через Вопь и дорога до самого Смоленска были относительно безопасны. Если, конечно, не считать всего этого. – Он обвел рукой заметенный снегом лес, увешанные сосульками ветви деревьев и окоченевшие трупы на обочине дороги.
– Уж извините, но не в моих силах отменить морозы или остановить снег, но я доставил вам продовольствие и несколько тулупов.
Глаза маршала радостно вспыхнули, и мне даже показалось, что я услышал, как заурчало у него в животе. Но в ту же секунду он взял, да что там, схватил себя в руки и без жалости пресек естественный для всякого голодного человека порыв.
– Я весьма благодарен вам, лейтенант! Окажите любезность, передайте одежду и снедь в госпиталь, там они нужнее.
– С вашего позволения, мой принц, я все же вынужден настаивать, чтобы часть еды вы все же оставили себе.
– Я не могу, не должен этого делать.
– Напротив, обязаны. Что толку от самого могучего тела, если оно лишено головы? А с толковой головой и самое ослабленное тело имеет шанс выжить.
Богарне невольно улыбнулся моим словам.
– В конце концов, – продолжил я, – разве вам не был обещан благополучный исход из России и возвращение во Францию? Не станете же вы покушаться на мою честь, мешать осуществить данное слово?
Маршал печально кивнул.
– Стало быть, теперь вы что-то вроде моего ангела-хранителя?
– Боюсь, что в Великой армии не предусмотрена такая должность.
– Так и есть. Что ж, весьма благодарен вам за щедрые дары, прошу вас, присоединяйтесь, я с интересом послушаю ваши новые предзнаменования, прежние сбылись с удручающей точностью.
Я повернул коня и пристроился рядом с принцем.
– Итак, мой дорогой «месье Ленорман», что ждет нас впереди?
– Как говорят в России, у меня есть две новости, хорошая и плохая. Впрочем, хорошую я уже вам сообщал: вы останетесь живы. Плохая: из всего корпуса из России уйдет менее трех тысяч человек. Из них вам удастся собрать чуть больше тысячи, которые сохранят хотя бы условную боеспособность. Генералы будут командовать взводами и старшие офицеры занимать место в строю с ружьем в руках вместо выбывших солдат. Такова правда, она неприятна, но, зная ее, вы можете предпринимать зависящие от вас шаги. Впрочем, пока что от вас зависит немногое.
– Что же?
– Спасение тех, кто вам поверил. И вынесение горького, но столь необходимого урока из этой ужасной кампании.
Принц Эжен промолчал, вновь смахнул налипающий на лицо снег. Мы остановились на обочине, несколько адъютантов и десяток отощавших драгун королевы на изможденных конях составляли личный эскорт вице-короля Италии. Богарне смотрел, не отрываясь, на проходящие мимо остатки или же, вернее сказать, тени полков.
Устало поднимая головы, солдаты нестройно и все же явно от души приветствовали своего повелителя, и тот в величественном молчании приветствовал их, давая увидеть всем и каждому, что их генерал здесь, с ними, и не оставит их в столь трудный час.
– А что, лейтенант, – наконец прервал он молчание, – вы, как я понимаю, обшарили всю округу в поисках продовольствия?
– Так и есть, – не покривив душой, подтвердил я.
– Не доводилось ли вам слышать о местонахождении известного душегуба и разбойника, именующего себя князем Трубецким?
Я чуть было не возмутился, что это еще за «именующего»?! Но в зрелом размышлении был вынужден согласиться с подобной формулировкой.
– Как же, наслышан. У поляков, как известно, к сему принцу отдельный счет.
– Да, так и есть, – настраиваясь слушать, кивнул вице-король. – История с похищенной шляхтинкой… И что же слышно о нем?
– Могу сказать одно: он здесь где-то поблизости и как обычно атакует, когда его не ждут.
– Все верно. Внезапен и безжалостен подобно нильскому крокодилу. Слышали, нынче он пожег деревню? Тамошний староста согласился за вознаграждение собрать провиант для французской армии, он спозаранку атаковал поселение, истребил отряд фуражиров, а заодно и крестьян, имевшихся на тот час в своих домах. Собственных же соотечественников! Воистину кровавое чудовище!
Чтобы скрыть удивление, я жестко прищурил глаза и сжал зубы. Кто бы ни был сей разбойник, каков подлец – прикрываться моей пусть и недоброй, но все же славой для своих мерзких делишек! Уж каким бы кровожадным нильским крокодилом я ни был, а все же предавать смерти и без того жизнью забитых крестьян, вся вина которых состояла в том, что, оказавшись на пути движения армии, они не хотели умирать, – гнусное злодейство! Да и, если подумать здраво, к чему бы, к чему убивать крестьян?! Разве что, – эта мысль обожгла меня, будто струя кипятка, – разве что крестьяне знали того, кто совершил налет. Возможно, это был кто-то из местных. Возможно, из помещиков и, быть может, даже из русских офицеров. Отставных или отставших от армии, но определенно из знающих службу…
– Ваше высочество, – наконец совладав с обуревавшим меня негодованием, проговорил я, – откуда стало известно, что этот налет, это отвратительное преступление совершил князь Трубецкой, а не казаки Платова или же партизаны того же Дениса Давыдова?
– И вам тоже представляется несообразным княжеский титул и столь гнусные действия?
– Как может быть иначе?!
– У нас в прежние времена, в лесах Вандеи, вполне себе подобное случалось. Он, поверьте, это он. Даже если бы имелись сомнения, князь как обычно пощадил одного из фуражиров и прислал его с приветом моему отчиму. Тому повезло столкнуться с нашим передовым разъездом.
– Ваше высочество, – я выдержал паузу, как подобает при серьезных ответственных предложениях, от которых подчас зависит и сама жизнь, – я был бы весьма благодарен вам, когда б вы дали мне документ, превращающий мой сводный отряд в ваш личный корволант для поисков и уничтожения сего преступника, попирающего законы как мира, так и войны.
– Вы что же, лейтенант, ищете смерти? – резко оборвал меня Богарне.
– Никак нет. Но Александра, та девушка… – я запнулся, не зная, как охарактеризовать любимую.
– Можете не продолжать, – вице-король чуть заметно усмехнулся, – я вас понимаю. И все же еще раз прошу вас, подумайте.
– Я все уже обдумал, ваше высочество. И прошу вас дать мне возможность истребить вражье отродье.
– А как же генерал Домбровский?
– Мы непременно встретимся с ним у переправы через Березину, и уверен, он не будет против.
– Что ж, лейтенант, я вижу, вы храбрый человек. Мне будет очень жаль, если вы сложите голову, но я не могу отказать доблестному офицеру в столь достойной просьбе. – Он кивнул одному из адъютантов. – Я выпишу вам такой документ.
Рольф Ротбауэр первый нарушил молчание:
– Экселенц, я было решил, что вы хотели отравить вице-короля. Ответный подарок, что-то вроде той водки, которой хотел угостить вас капитан Люмьер.
Мы находились в отдалении от бредших в сторону границы войск. Выданный мне документ призывал всех чинов французской армии и ее союзников оказывать возможное содействие командиру летучего отряда Зигмунду Пшимановскому и его людям. Под документом значилась подпись коннетабля Франции, вице-короля Италии, имперского принца Эжена де Богарне. Первый шаг в задуманном мною деле был успешно пройден. Но только первый из нескольких, рассчитанных мною.
– Зачем? – спросил я.
– Он все же командует целым корпусом, немалая потеря для Наполеона.
– И для Франции, – продолжил я. – Но для Франции куда большая, чем для ее императора.
– Это еще почему? – удивился мой верный соратник.
– Потому что для Бонапарта это будет потеря одного из многих генералов. Все генералы и маршалы империи лишь исполнители воли неистового Корсиканца, порой гениальные, порой довольно посредственные, однако же ни один из них не является кем-то незаменимым.
– А что же Франция?
– После окончания войны среди претендентов на трон Франции будет два бывших наполеоновских военачальника: нынешний шведский кронпринц, бывший маршал Бернадот, и пасынок императора Эжен де Богарне. Первого не пожелает сам французский народ, сочтя предателем, а вот против второго выступит архимошенник Талейран, и он сумеет убедить союзных государей, что лучшим вариантом является наследник Бурбонов Людовик XVIII – полное ничтожество и каналья. Но Талейран, которому черти в аду после смерти будут рукоплескать стоя, всегда заботился лишь о своей мошне, безопасности и сиюминутной выгоде. Быть может, тебя удивит, его выгода мне совершенно безразлична, и я считаю, что будущим королем или императором, это уж не мне решать, должен стать Богарне. Человека более разумного, благородного и в то же время имеющего основания для престолонаследия во Франции более не сыскать.
– Ишь ты, – Рольф покачал головой, – князь, я, быть может, скажу сейчас глупость, быть может, вас обижу, но уверены ли вы, что государю Александру есть дело до того, что вы считаете о французском престолонаследии?
– Уверен, что ему нет до этого дела, – не меняясь в лице, ответил я.
– Тогда что же, не проще ли было угостить его высочество крысиным ядом?
– Проще не значит лучше. И скажу тебе по секрету, мне тоже нет дела до того, что считают наш император и его венценосные собратья о дальнейшей судьбе Европы. Они вели здесь свою войну, я свою. И эта война продолжается.
– Что ж, экселенц, командуйте. – Рольф Ротбауэр расправил плечи.
– Привал окончен, отправляемся на поиски гнусного разбойника, посмевшего украсть мое имя!
Деревня, в которую наведался дерзкий похититель, казалась вымершей. Сожженные дома, трупы на улицах и во дворах. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – все местные жители были отправлены к праотцам ударами сабель или штыков, стреляли мало, то ли боялись привлечь внимание идущих неподалеку французских колонн, то ли просто берегли заряды. Для партизана порох и пули – совсем не то, что для солдат линейной пехоты. Здесь тыла нет, и ждать, что интенданты позаботятся и подвезут боеприпасы, не приходится.
Ротбауэр подобно гончей рыскал по дворам, осматривая распластанные тела. Наконец, закончив с этим пренеприятнейшим занятием, он вынес свой высочайший рескрипт:
– Их не мучили, просто убили, женщин, похоже, даже не насиловали. Очевидно, спешили.
Я молча кивнул, повторяя про себя: «Очевидно, спешили». Вероятно, так и есть, спешили и старались не шуметь. Скорее всего, это не французы. Неужто опять казачки постарались? Я вспомнил бедолагу корнета, умершего несколько дней тому назад. У того в голове не укладывалось, что русский воин, страж государев и защитник народный, способен на столь низкие преступления. К сожалению, у меня таких мыслей не было. И все же, все же, кого и где искать?
Я подъехал к высокому дубовому кресту, высившемуся на въезде в деревню. На нем, скорбно высунув язык, висел бородач лет пятидесяти, в рубахе и портках. Должно быть, староста – догадался я. Земля возле креста была занесена снегом, и все же можно было различить следы копыт, едва заметные, но все же различимые под еще не слежавшимся девственно белым снегом. Явно здесь были всадники. Но сколько и кто? Казаки – те вряд ли стали бы кончать старосту подобным образом. Да и вообще, к чему им заводиться с веревкой? Рубанул наотмашь – и вся недолга. А то и плетью с оттягом поперек спины так, что мясо с костей долой и хребет в куски. Нет, тут что-то другое.
Мой верный Кашка подскочил и выпучил глаза так, словно впервые увидел мертвеца.
– Ваше сиятельство, там, там…
– Что там-то? – нахмурился я.
– Там из колодца кто-то кричит, – затараторил мальчонка, – подмогу зовет. Может, из мертвяков кто? Мне дед рассказывал, что иные вроде как и совсем мертвые, а как тьма наступит, оживают, приходят, в дома стучатся и зовут так, что хоть плачь, до того жалостливо.
– Что за ерунду ты мелешь?
– Дед Пахом ерунду бы не сказывал, – назидательно подняв указательный палец, заявил мальчишка. – Да сами послушайте, ужасть, как страшно.
Я направил коня туда, куда указывал Кашка.
– Только ж трогать тех мертвяков нельзя, – продолжал тараторить он. – Они живого человека загрызают и кровь пьют.
– Куда ж пьют – белый день на дворе! – хмыкнул я.
– Ну так, а в колодце-то, поди, ночь, – не сдавался малец.
Возле прикрытого крышкой колодца уже хлопотали мои корсиканцы Доминик Огастини и Энцо Колонна. Увидев меня, обычно улыбчивый Доминик заговорил со своим невероятным акцентом, превращавшим французскую речь в сплошную загадку. По его словам выходило, что либо колодец заминирован, либо там девушка. Впрочем, в определенных случаях это было одно и то же.
– Вытаскивай, – скомандовал я.
Кашка скорбно поглядел на меня, перекрестился, отступил на шаг, но, устыдившись собственного испуга, вернулся на прежнее место. Корсиканцы налегли на ворот, и тот со скрипом начал вытягивать из темного жерла колодца толстую веревку. Вот еще один поворот, второй, третий, из колодца показалась русоволосая девичья голова. Увидев смуглых южан, девчонка, казалось, потеряла дар речи, в ужасе открыла рот и округлила глаза. Она бы, может, отпустила трос, однако же страх и холод намертво свели ее пальцы.
– Не бойся! – досадливо скомандовал я. – Не бойся, тебя никто не тронет. Кашка, принеси-ка ей тулуп и горжелки растереть.
Польская водка горжелка, как по мне, более всего и подходила для растирания, но ничего более пристойного в этих местах отыскать было невозможно. Мои корсиканские контрабандисты постарались извлечь девицу из колодца, та рыдала, стонала и Христом Богом заклинала не обижать ее.
– Я же сказал, тебя никто не тронет. Пошли в дом, перемерзнешь, от холода помрешь.
– Я не могу, – хлюпая носом, проскулила она. – Эти, ну, эти, всех убили. И отца, и мать, и брата с сестрой. Я сюда прыгнула, отец крышку прикрыл, и его потом…
Я оглянулся. Неподалеку, лицом в снег, лежало тело крупного мужчины. Судя по въевшейся копоти – деревенского кузнеца. От плеча и до грудной клетки поверх одежды проступал отчетливый сабельный след.
– Ты меня слышишь или нет?! – Я встряхнул ее. – Кто тут был?
– Князь Трубецкой и его люди, – выпалила девчонка.
– Тебя как звать? – невольно сжимая кулаки, спросил я.
– Праскева.
– Паша, стало быть. А меня – Трубецкой Сергей Петрович. И ни меня, ни моих людей тут не было. А теперь бегом в избу и рассказывай, что тут произошло!
По рассказу чудом выжившей Прасковьи, фуражиры явились в деревню чуть свет. Та находилась в пятнадцати верстах от почтового тракта, и чужаки сюда добирались нечасто. Этих, будто голодных волков, пустой желудок подвигнул на дальние поиски. Десяток солдат, оборванных, голодных, совавших какие-то бумажки, напоминающие плохо отпечатанные рубли, и без умолку твердивших: «Шер ами, шер ами». У них-то и оружия особо не было – на десятерых три ружья да пара сабель.
Староста на свете немало пожил и всякого повидал, и хорошо знал, что этакий сброд лучше не злить, себе дороже выйдет. А потому у него загодя короб с провизией готовый стоял. Нате, мол, возьмите и ступайте подобру-поздорову. Он тот короб выволок и только было порадовался, что легко отделался от чужаков, вдруг из лесу верховые. Один из них в стременах поднялся да как рявкнул:
– Я князь Трубецкой, бросай оружие!
Французы оружие побросали, каждому, поди, известно, что сопротивляющихся кровавый принц предает лютой смерти. Так-то хоть помрешь без мучений. Да и куда там воевать, с пустым ружьем да на пустой желудок? Староста начал было князю поклоны бить, а тот ему:
– Ты что же, паскуда, врага тут кормишь? Вся Россия кровью исходит, чтобы супостата задавить, а ты ему тут хлеба да окорока подносишь?!
И кулаком ему в лицо. Тот с ног долой, люди зароптали: мол, как же, ваше благородие, он ведь не от щедрости, не по корысти, а токмо ради того, чтоб жизни людские сохранить. Тут-то князь, ну то есть не князь, а главенник тамошний, совсем взлютовал и приказал своим верховым всех как есть кончать, в избах снедь забрать, все ценное в сани грузить, а саму деревеньку-то предать огню.
– Тут-то я к нашему колодцу и бросилась, – всхлипнула отогретая горжелкой девушка. Растирать себя она категорически не давалась, и потому вонючее, обжигающее пойло пришлось заливать ей внутрь. Что дальше – не видела, а только слышала, как тот самый князь, ну, то есть, конечно, не князь, а тот, другой:
– «Бектемиров, этого вздернуть в назидание! А ты ступай к своим». Тут он перешел на чужестранную речь, – сообщила Праскева. – А дальше только староста кричал, умолял жизнь ему сохранить, а потом крикнул так жалостно, и все стихло, только кони умчали и возы по снегу скрипели. А я так продрогла, что и рукой-ногой пошевельнуть не могла. Думала, богу душу отдам в том колодце.
– Понятно, – кивнул я, – Рольф, займись барышней, у нее явное обморожение.
– Слушаюсь, экселенц, но только тут своими силами не обойтись. Надо бы в лазарет.
– Надо бы, – хмыкнул я, – да где ж его взять? Разве только к Богарне в гости, но там и своих хватает.
Я собрался было выйти из закопченной от недавнего, слава богу, остановленного снегопадом, пожара избы и вдруг остановился на пороге.
– Скажи, эта фамилия Бектемиров, ты ее точно запомнила?
– Точно, точно, у нас помещик соседний с той же фамилией. Он в десяти верстах отседа, в Темирове живет.
– Оч-чень интересно, – процедил я, кладя руку на эфес сабли. Но в этот момент дверь распахнулась, и в сени ввалился Доминик Огастини. На этот раз на его лице не было и намека на улыбку, что, прямо сказать, случалось нечасто.
– Гусары! – закричал он.
– Что еще за гусары? – Я недоуменно поглядел на корсиканца.
Как и большинство людей его профессии, он готов был при необходимости лезть в любые самые рискованные передряги и вовсе не был склонен к панике.
– Что еще за гусары? – повторил я.
– Там, за околицей, – он махнул рукой.
Я выскочил на крыльцо, и впрямь, вращая над головами серебристые молнии сабель, на деревеньку в развернутом строю несся полуэскадрон изюмских гусар. Впереди, на буланом коне, мчал ротмистр Чуев. Его ментик, заброшенный за спину, развевался на ветру, как бывало всякий раз в предвкушении лихой рубки. Должно быть, в его мечтах схватка обещала быть жаркой, и потому заботиться о согреве представлялось ему не обязательным.
– Какого черта?! – не слишком любезно процедил я.
Чуев и его молодцы явно видели бойцов моего интернационального отряда и все же, кажется, и не думали останавливаться.
– Всем отступить за заборы! – скомандовал я, прыгнул в седло и направил коня навстречу боевому товарищу. – За заборы! Изготовиться, но без команды не стрелять! – крикнул я, не веря своим словам. Но увиденному, похоже, необходимо было верить. Я перевел коня с шага на рысь. – Алексей Платонович, потрудитесь объяснить, что здесь происходит?!
– Подпоручик Трубецкой, вы разбойник и предатель. Прикажите своим людям бросать оружие, иначе я истреблю вас всех безо всякого сожаления!
Ветер стих, и снег мелкими, серебристыми, искрящимися на морозе снежинками падал на землю, покрывая саваном черные пятна копоти и красные, вернее, уже буреющие кровавые следы. «Замечательная погода, чтобы умереть», – мелькнула в голове непрошеная и в общем-то идиотская мысль. Ротмистр Чуев явно не шутил. Я уже видел его глаза, они были темны от ненависти, и, как мне казалось, он только и ждет, чтобы я отказал ему, чтобы отдал команду к бою, чтобы от всей души рубануть меня и раскроить череп, как перезрелую тыкву.
– Сдавайтесь, и я обещаю до суда сохранить вам жизнь!
Ох, не зря Дед учил, что самые большие неприятности возникают из-за банального недопонимания. А что, вполне логичная картина: знаменитый душегуб принц Трубецкой, о котором французы скоро будут детям рассказывать сказки примерно как о графе Дракуле или Синей Бороде, заехал в деревеньку, жители которой по неразумию решили откупиться от французов какой-никакой снедью. Вот и решил этот упырь всех без разбору порешить и тем всех прочих отучить с врагами иметь дело. Вот и милейший Алексей Платонович наверняка себе в голове нечто подобное навоображал. Только какой же он сейчас милейший – ишь, как глазами блестит, чуть помедли – рубанет от виска до соска, и все, «прощай, немытая Россия». Но тут уж рассуждать времени нет, пора действовать.
– Алексей Платонович, – я демонстративно закладываю руки за спину и стараюсь говорить как можно спокойней и убедительней, – вы бы так на морозе-то не кричали, не ровен час – простудитесь, а нам с вами еще в Париж входить, у нас там в 14-м-то году на Монмартре встреча назначена.
Ротмистр Чуев удивленно осаживает коня прямо рядом со мной, продолжая держать саблю на отлете, будто пытаясь рубануть.
– Чтобы я, да с таким мерзавцем?! – уже без прежнего запала говорит он.
– Ай-ай-ай, Алексей Платоныч, к чему все эти словеса? Ежели вы кого-то всерьез решили убить, что мешает вам быть с ним вежливым? Прозвание «мерзавец» небось для супостата, разорившего эту деревеньку, припасли?
Ротмистр Чуев наконец опускает руку с саблей. Я натужно улыбаюсь, стараясь не подать виду. Сердце колотится как бешеное. Мне ли не знать, сколь горяча голова моего боевого товарища? Но, слава богу, не рубанул. Значит, все же до конца не уверен, где-то в глубине души таится надежда, что все же не я это злодейство учинил. Гусары, ожидавшие противодействия или же бегства, но никак не столь будничного приема, тоже уняли ход коней и теперь гарцевали на заметенной улице, растерянно оглядываясь, стараясь уложить в голове увиденное.
– Вы бы спешились, Алексей Платоныч. Раз уж вы карать приехали, то давайте уж вместе, как в былое время. Я тут как раз следствие веду, что за ублюдки под моим именем тут лютовать вздумали. Пожалуйте в дом. Какие ни есть, а стены и крыша над головой.
– В дом, – опасливо глядя на меня, буркнул лихой гусар. – Знаю я, какие фокусы у вас в доме бывают припасены.
– Ну что вы, честное слово, фокусы я и прямо тут показывать могу. – Я пожимаю плечами, разворачиваюсь, короткий взмах рукой – остро отточенный нож вонзается в дверной косяк. – Там наш единственный свидетель сейчас отогревается. Вернее, свидетельница, продрогла бедная. Еще б немного, и совсем бы окоченела. Благо, мы вовремя подоспели.
– Не единственная, – спешиваясь, бросил Чуев. – Мой разъезд видел, как тут лютовали. Издаля, вон с той опушки, а все же видел.
– И что ж, меня кто-то из людей твоих тут наблюдал?
– О том не говорили, – мотнул головой ротмистр. – Сказали, люд тут был в форме, кто в какой, и в крестьянских армяках тоже были.
– Ну, крестьян-то, сам знаешь, я от себя отослал, а вот с людьми в форме – тут вопрос поинтересней. Заходи в дом, есть о чем потолковать.
Село Темирово насчитывало сотни три домов, обращенных к улице узкими, как бойница, оконцами. Высокие заборы с крепкими воротами превращали главную улицу и примыкавшие к ней проулки в импровизированную крепость. Вал, явно недавно подсыпанный и укрепленный частоколом, довершал сходство населенного пункта с долговременным укреплением. Кроме обычной в селе церкви, восточнее, близ господского дома, тянул к нему указательный палец минарет старой мечети. Впрочем, даже если бы его не было, по самому названию можно было предполагать, что некогда на этой земле великие князья литовские, в том числе и мои предки, селили липиков, пришедших к ним на службу татар. Неведомо, пользовались ли мечетью по прямому назначению. Однако, как разглядел остроглазый Дунке, под куполом с полумесяцем, поблескивая время от времени окуляром подзорной трубы, прятался наблюдатель.
– Вот такие вот дела.
Ротмистр Чуев оглядел укрепления, будто среди русских снегов пред ним предстал оазис с пальмами и верблюдами.
– Кругом война, а чуть больше полудня маршевого перехода от тракта этакая тишь и благодать.
– Благодать, прямо скажем, условная, – тихо отозвался я. – Численность гарнизона этой крепостицы нам неизвестна, но вон там располагается четырехорудийная батарея. Верховых здесь, судя по рассказу Прасковьи, не меньше трех десятков, а уж сколько пехоты, можно только догадываться. В общем, нашими силами на ура не возьмешь.
Чуев согласно вздохнул, хотя и явно печалясь невозможности брать крепость в конном строю.
– Твоя правда, Сергей Петрович, но неужто ждать, пока наши дойдут, чтобы упырям этим кровь пустить?
– Помилуйте, господин ротмистр, я такого не говорил и думать не думал. Надо лишь с умом за дело взяться. Сам видишь, в этом гадючнике народ собрался по большей мере наш, уж во всяком случае, форму они российских полков носят. А что, если тебе сказаться передовым отрядом русской армии? После нашей победы им, как ни крути, жить захочется, а раз так, то, может, этот сброд и начнет тебе заливать, что от самого начала вражьего нашествия эту крепость держали и били врага не смыкая глаз, не покладая рук. Им же нужен будет человек, который впоследствии их командованию представит. Самим-то, поди, неудобно объяснять будет. А как в крепость войдешь, сообщи, что еще твоя разведка вернуться должна. Пусть они тебя угостят.
– Чем угостят? – перебил Чуев. – Тем, что у нынешних бедолаг отняли? Да у меня этот кусок в горло не пойдет!
– Алексей Платонович, порой из-за военной хитрости на такое идти приходится, о чем в иные времена и слушать тошно. В некой чужедальной стране один воин, чтобы вражеского полководца убить, цельный день в его отхожем месте просидел. А как тот решил над головой его присесть, то снизу и доверху копьем его пронзил.
– Фу, какие ты истории похабные рассказываешь! Да лучше голову сложить, чем этак воевать.
– Твоя правда, да только если бы полководец сей жив остался, многие б тогда головы сложили. А дерьмо хоть штука вонючая и противная, но и отмыться можно, и одеколонами запах отбить. А здесь все куда проще. Только ж в руках себя держи, на рожон не лезь. Пока суд да дело, расставь людей, чтобы готовы были по сигналу ударить. Я тебе нарисую как. А как с «разведки» вернусь, сразу и начнем.
Я покуда остаюсь в засаде наблюдать, как к крепостице отправляется гусарский разъезд, останавливается у ворот и окликает часового. Впрочем, часовые не дремлют. Судя по всему, в этом разбойничьем гнезде кто-то поставил дело весьма серьезным образом. Это не крестьяне-мародеры: набежали, убежали, что схватили, попрятали, не партизаны в исконном смысле этого слова, войсковая партия, действующая на коммуникациях в тылу противника. Здесь настоящий гарнизон. Вот только никаких дорог, никаких переправ, ничегошеньки, кроме самой себя, эта крепость не охраняет. От почтового тракта – полдня ходу, та дорога, что сюда ведет, военного значения не имеет. Не с чего бы тут этакий гарнизон держать. И что удивительно, французов сия фортеция абсолютно не беспокоит. Этак стоит себе и стоит. Может, все же не русские в селе засели? Может, у них с французами что-то вроде пакта о ненападении? Звучит, конечно, глупо, но ведь крепостица стоит и, по всему видать, всю войну этак спокойно простояла, а ведь летом сюда достаточно было послать батальон с батареей, чтобы выжечь это Темирово к лешему, до седого пепла. Нет, что-то тут не так, есть какой-то подвох. Я вновь и вновь проверял свой расчет, наблюдая продвижение гусар ротмистра Чуева. Изюмцы подъезжали к укреплению не спеша, важно, стараясь придать лицам выражение значимости. Еще бы, сейчас они не абы кто, не залетная шайка, а авангард наступающей русской армии. И все же, все же каждый из всадников подспудно ждал, что вот-вот еще несколько шагов, и со стены из-за заточенных бревен частокола свинцовым градом ударит залп. Вот подпустят чуть поближе, вот еще чуть-чуть, вот еще пару шагов…
Но залпа не последовало, вместо него из-за стены послышалось нестройное «ура!».
Кажется, сработало, – подумал я, глядя, как открываются ворота и всадники въезжают в село. Сейчас Чуев объявит о том, что еще должна вернуться разведка, и тем покуда себя подстрахует. Наверняка здешние разбойники решат дождаться возвращения разъезда. Ведь если речь идет о регулярных частях, то рисковать нельзя. Хоть один доберется до Ставки – и завтра на руинах крепости нечем будет поживиться даже голодным псам. А значит, нужно ждать сигнала, сидеть и ждать, невзирая на усиливающуюся метель, на мороз, сидеть, не подавая признаков жизни, лишь изредка давая возможность людям по единственной натоптанной уже тропе на четвереньках отползти подальше в лес и уж там попрыгать или вовсе справить нужду.
Я уже начал застывать, когда из лагеря послышалась старая солдатская песня: «Дело было под Полтавой, дело славное, друзья, мы дрались тогда со шведом под знаменами Петра!»
– Отлично, – прошептал я. – Значит, принимают как своих и сейчас будут садиться обедать. А за обедом практически наверняка все командование соберется в господском доме послушать Чуева. Гусарские байки, как известно, блюдо заливное. Как начнут заливать, так до полуночи не уймутся. Вот в разгар этой трапезы как раз и стоит нагрянуть. Лишь бы изюмцы до этого времени на радостях не упились, а то нелепая картина получиться может.
Трое гусар, оставленных ротмистром якобы для связи, галопом поскакали к воротам и осадили коней.
– К ротмистру Чуеву!
Ворота со скрипом отворились, из села доносились удалые песни и смех. Похоже, в крепости действительно радовались приходу соотечественников. Старший оставленной мне троицы, осанистый вахмистр, став перед командиром, доложил, что разведка возвращается без потерь, явно внутренне любуясь и собственной выправкой, и четким звучанием рапорта. Ротмистр оглянулся на хозяев и прикрикнул:
– Ну, так что же ты, скачи обратно, зови сюда! – Он вновь повернулся к собеседникам: – Вы уж не обращайте внимания на их мундиры, разведка она на то и разведка, чтобы самим притаиться и врагу не дать себя заметить. А притаившись, все видеть и слышать.
– Да, да, – закивал молодой уланский корнет вида столь грозного, что на поле боя его можно было выпускать без оружия.
Однако, не пользуясь столь редкой возможностью, корнет ни на минуту не расставался с оправленной в серебро восточной саблей и парой кавалеристских пистолей, лежащих прямо тут же на столе возле тарелок. Как уже знал ротмистр, сей кавалерист являлся также и хозяином имения, потомком мурзы Бектемира, некогда выехавшего на службу в Великое княжество Литовское. Думаю, что в образе ордынского мурзы сей русский помещик смотрелся бы весьма органично. Второй его приятель носил горский чекмень вместо мундира, однако же белокурые волосы и сталисто-голубые глаза не оставляли сомнений, что к горным джигитам сей абрек отношения не имеет. Впрочем, и произношение, и повадки, и манера рассказывать прошлогодние гвардейские анекдоты выдавала в нем офицера из тех, о ком порой говорят «столичная штучка». Но сейчас он все больше расспрашивал гостя об обстановке на всей линии боевых столкновений с проклятым Корсиканцем. И в тот момент, когда я вошел в обеденную залу, он меланхолично кивал головой в такт речам бравого ротмистра.
Стоило мне переступить порог, Алексей Платонович простер ко мне руку, будто любуясь собственным творением, и объявил:
– А вот и мой друг, о котором я столько рассказывал.
Самозваный джигит повернул голову и вскочил из-за стола, будто укушенный оводом.
– Сережка! Трубецкой! Вот нечаянная встреча! Ну что ты застыл, как засватанный?! Это же я, подпоручик Тышкевич!