Эпилог

– Ты как?

Игорь вздрогнул и повернулся к побратиму.

– Терпимо, – ответил дружинник, виновато улыбнувшись самым уголком рта. – Столько людей пало из-за жадности двух торгашей, страшно даже задумываться.

– Такова их сущность, Игорек, – мрачно произнес Захар.

Дружинник хотел поправить старшего брата, но вспомнил, как его звал Громобой, и решил, что «Игорек» вполне с «пареньком» созвучен. Подумать только – одного-единственного дня, проведенного вместе, хватило, чтобы разведчик прикипел к беглому стабберу душой.

– От этого не легче, Захарчик, – зевнув, отозвался младший.

– Захарчик? – вскинув бровь, со смехом переспросил десятник: он явно такого поворота не ожидал.

– Ну, ты ж зовешь меня «Игорек», вот и я решил звать тебя «Захарчик». По-моему, справедливо.

– Э, нет, я же тебя старше, а, значит, мое имя коверкать нельзя!

– Совсем нельзя? Или, может, стоит звать тебя «Захарище»? Ну, чтоб подчеркнуть, что ты старше?

– Ох, все бы тебе дурачиться, – покачал головой десятник, но в глазах его плясали озорные огоньки.

– Иногда хочется, не скрою. Ну так что, в путь? – спросил Игорь.

– Давай.

Они забрались на спины фенакодусов. Одного скакуна кое-как удалось выходить с помощью лечебного пластыря и бутыли покой-травы, которую Игорь по настоянию Громобоя всюду таскал у себя за пазухой. Второй фенакодус, целый и невредимый, прятался в тех же развалинах, где ранее хоронились нейромант и дружинник. Когда побратимы его нашли, он как раз доедал своего ездока, которого, видимо, в пылу сражения обезглавил Щелкун.

– Жаль, что все патроны спасти не удалось, – сокрушенно произнес Игорь.

– Жаль, да. Но половина груза все же лучше, чем ничего. Да и, помимо этого, не забывай, у нас еще и несколько годных автоматов теперь есть. Ты помнишь, сколько в Кремле автоматов? Раз, два и обчелся! Так что все впрок, Игорек. Все впрок.

Младший брат кивнул. Пожалуй, все действительно закончилось не так плохо, как могло бы. Единственное, он до сих пор не знал… и, хуже всего, вряд ли когда-нибудь узнает, что же сталось с Громобоем. Выжил ли беглый стаббер? Или погиб и уже съеден вновь обретшим свободу Щелкуном?

Впрочем, как бы все для Громобоя ни закончилось, главное, чтоб в конце пути он снова встретился на небесах с Бо.

Игорь задрал голову и уставился в пасмурное небо.

«Можем ли мы рассчитывать на то, что после смерти встретим там, наверху, наших родных и близких? – подумал он. – Или, умерев, мы просто перестаем быть? Может, именно этот страх стать ничем и останавливает нас от самоубийства, вынуждает продолжать барахтаться в этом гнилом болоте?»

Игорь покосился в сторону Захара.

«Но мне, в любом случае, пока что рано уходить. Здесь мой старший названый брат. Кто о нем позаботится, как ни я?»

Взгляд его снова невольно уставился на то здание, за которым, убегая, скрылся Щелкун.

«Я не знаю, где ты, на нашей грешной земле или уже на небесах, – с трудом проглотив подкативший к горлу ком, подумал Игорь, – но, надеюсь, ты наконец-то нашел покой и стал счастливым… пусть даже и после смерти…

Хотя я, честно сказать, уже скучаю по тебе, мой друг».

Двое всадников молча ехали через московскую Зону.

Их ждал Кремль, родная община, близкие, семьи и друзья.

Словом, все то, за что стоило бороться.

Он нес его в зубах легко, точно пушинку. Стаббер подумал, что раньше он был куда крупней и мускулистей. Сейчас же Громобой напоминал лишь бледную тень себя прежнего – исхудавший, даже высохший, он мог при желании спрятаться за стволом березы-мутанта.

«Все Зона, – думал нейромант, глядя на землю, которая равномерно приближалась и отдалялась, синхронно с шагами стального ящера. – Здесь нельзя быть сильным – здесь надо быть изворотливым, юрким… Ну как бы я выбрался из-под завала, случившегося полгода назад, если б оставался таким же бугаем, как прежде?»

А вот год назад, когда они с Бо рука об руку брели в Кремль, его габариты были более чем уместны. Тогда Громобой намеревался предложить свои таланты тамошней общине и претендовал на роль если не пластуна, то уж точно дружинника – благо, помимо внушительного телосложения, он обладал и другими весьма полезными талантами: мог и в рукопашную пойти, и прокрасться мимо нео, сидящих кружком у костра… В общем, кадр весьма ценный для любого воинства.

Теперь же эти мечты казались даже смешными. Получается, он сбежал из Зоны трех заводов, где был разведчиком, чтобы стать разведчиком в Кремле? Блистательный шаг, просто великолепный…

«Давай, смейся, – милостиво разрешил себе Громобой. – Делай вид, что все это было не ради Бо».

Встреча с Игорем не прошла бесследно. И если поначалу Громобой хотел лишь разжиться припасами и патронами к пистолям, то под конец до того сблизился с юным дружинником, что с трудом заставил себя уйти. Он до жути не хотел, чтобы Игорь глазел на его раны, чтобы мучился от мысли, что в этом есть и его вина, что без него Громобой и дальше странствовал бы по Зоне, грабя тех, кто сильней, и привечая тех, кто слабей. Юному дружиннику не втолкуешь, что виноватые давно лежат в земле, и не в этой, а в другой, чужой, откуда пришли в Москву разномастные захватчики в лице био и кио, а также бич всей флоры и фауны – радиация. Создатели монстров и бомб тогда наверняка сидели дома, с женами и детьми, пока в далекой русской столице подобные семьи умирали в жутких муках. Можно сколько угодно говорить о том, что ученые не несут ответственности за использование их смертоносных изобретений. Но Громобой почему-то не сомневался, что каждый в глубине души понимал, чем делится с неразумным человечеством – смертью в самом чистом, незамутненном виде, возьми и умри.

Однако теперь рассуждать об этом было, мягко говоря, поздно.

Щелкун бережно опустил израненного хозяина на землю, прислонив спиной к стене одноэтажного дома, из четырех стен которого уцелели только три. Громобоя тут же стошнило; к счастью, он нашел в себе силы отвернуться, иначе его излюбленный плащ оказался бы безнадежно испорчен, а вонь убила бы весь сопутствующий ситуации трагизм.

«Не будь слабаком, – сказал себе нейромант. – Прими смерть, как подобает мужчине. В конце концов, судьба подарила тебе целый год – ты ведь, что греха таить, должен был умереть еще тогда, когда сунулся следом за Бо в Красное Поле смерти…»

Но он тогда не умер, а, напротив, неожиданно обрел новую жизнь… вот только смысл ее, увы, казался Громобою слишком примитивным: «убей или умри». Никакого самопожертвования. Никакого потаенного смысла. Ты просто делаешь все, чтобы не сдохнуть. Забиваешься в нору, чтобы переждать очередной гон, на пути которого тебе едва не свезло оказаться. Забиваешь насмерть любого встреченного мутанта, каким бы безобидным или даже милым он ни казался, ведь под этой привлекательностью нередко прячутся самые кровожадные хищники.

«Забиваешься… Забиваешь… Ради чего?»

Громобой с трудом поднял руку, насколько мог, и преданный «Рекс» тут же нырнул вниз и прильнул к нейромантской ладони. Обшивка био была нестерпимо горячей, но бородач, стиснув зубы, вытерпел исходящий от питомца жар.

– А ведь ты мог сожрать меня там, во время схватки с другим нейромантом, – сказал Громобой тихо.

Глаза его заблестели, и вниз по щекам устремились, оставляя влажные дорожки, предательские и крайне редкие мужские слезы. До встречи с Игорем нейромант не задумывался, насколько же он одинок, но теперь, когда судьба развела их с новым товарищем, стаббер почувствовал в груди новую нестерпимую, жгучую пустоту. Подобное бородач испытывал, когда понял, что Бо больше нет. Тогда он тоже не сдержал слез, и тоже возникла пустота, которая не заросла до сих пор. А теперь пустоты в нем стало две, и, казалось, он попросту испустит дух, не справившись с этой вдвое возросшей горечью.

Громобой не соврал, когда говорил, что ждал дочь: он почему-то не сомневался, что Бо принесет ему именно девочку. Но в глубине души стаббер, как и всякий мужчина, конечно же, мечтал о прямом наследнике. И потому к дружиннику Игорю, молодому, горячему, но честолюбивому, Громобой со временем невольно начал относиться как к сыну, которого у него так никогда и не было.

«И не будет», – без сомнений изрек нейромант про себя.

Бородачу оставалось только надеяться, что Игорь, воссоединившись с побратимом, без особых проблем вернется в Кремль. Если б они не нашли Захара, нейромант никогда не осмелился бы бросить юного дружинника. Но теперь Громобой, по его собственному мнению, стал третьим лишним. Захар, судя по рассказам Игоря, приглядывал за ним с самого детства, так нужна ли выросшему «мальку» еще одна нянька?

«И вот ты снова стал не нужен, стаббер Гром. Осознавать это, конечно, не очень приятно, но, с другой стороны, чего еще ты ждал? Или всерьез помышлял отправиться с ними в Кремль и исполнить вашу с Бо мечту… только без самой Бо?»

Нет, разумеется, без жены ему в крепости делать нечего. Ради нее одной он мог стерпеть косые взгляды и недоверие окружающих… да, в принципе, любые неудобства – ведь наградой за стойкость служила ее чудесная улыбка.

Но без этой улыбки Кремль уже не казался городом мечты. Так, еще одна Зона, закрытая сама в себе. С тем же успехом он мог бы вернуться к Директору…

«А впрочем, какая теперь разница, что я мог бы, если уже не могу?..»

Громобой нервно усмехнулся. Что-то теплое и склизкое плюхнулось на руку. Бородач скосил глаза и увидел, что по руке стекает вниз мокрота, перемешанная с кровью.

Что ж, видно, и его час настал.

Он не жалел о том, что выскочил из дома и выстрелил в Кондрата, прикрывая безумный рывок Игоря. Не жалел, что остался стоять, чтобы проклятые маркитанты не думали даже обернуться к дружиннику. Единственное, о чем жалел Громобой – что верные пистолеты подвели его так не вовремя, и он не довел начатое до конца. В одном стволе закончились патроны, второй заклинил, и стаббер остался стоять, безоружный и растерянный – легкая добыча для беспощадных автоматов врага. Если бы не «Рекс», все бы закончилось еще там, на проспекте Маршала Жукова.

Хотя, возможно, так было бы даже лучше.

Закрыв глаза, нейромант увидел Бо. Она улыбалась ему и приветливо махала рукой, увлекая мужа за собой.

Громобой, не поднимая век, слабо улыбнулся ей в ответ самыми уголками рта.

Все, как обычно. С той лишь разницей, что теперь он, похоже, все-таки откликнется на зов.

«Иду, родная! Жди!»

А пока нейромант балансировал на грани жизни и смерти, к месту, где он лежал, медленно подбирались некие темные силуэты…

Москва двадцать третьего века медленно погружалась во тьму. И в этом не скрывалось никакой мистики, не таилось никакого наследия прошлого, связанного с кровопролитной и жестокой Последней Войной. Это был обычный ежедневный цикл. Мир как будто повторял глупым людям: «Делайте с собой, что хотите, убивайте друг друга, грабьте, насилуйте, но я не изменюсь».

Но это было обманчивое впечатление. На самом деле мир все-таки изменился. Пусть не в таких архиглобальных вещах, как рассвет поутру или закат вечером, но достаточно сильно, чтобы предки, попади они в здесь и сейчас, были бы шокированы открывшимся им зрелищем.

И Москва в ее нынешнем виде была едва ли не флагманом этой флотилии изменений; гонимый беспощадными волнами времени, этот флагман стремительно несся в бесконечность. Все, что деградировало за последние двести лет вместе с окружающим миром, теперь стремительно наверстывало упущенное. И совершенно необязательно, что новый путь развития повторит тот, который они прошли многие годы назад.

Чьи-то скрюченные пальцы скребут по асфальту. Так человек, карабкающийся по отвесной стене, ищет, за что бы зацепиться. Вот небольшой уступчик или, напротив, выбоина, кажется, довольно надежная. Пожалуй, можно ухватиться и подтянуть изможденное тело вверх… но сил слишком мало, надо передохнуть…

«Нельзя!»

Москва двадцать третьего века напоминала бесконечную полосу препятствий, которую, помимо, собственно, ее бесконечности, отличала особая жестокость к участникам забега. Тут тебя не бросали в грязь – тут ты сразу проваливался в трясину, прямо в объятья к болотнику, который мигом высасывал из тебя кровь. Этакая Мертвая Зона в миниатюре, ага.

Из мыслей в голове, помятой и окровавленной, только одна и осталась: «ползи, или умрешь». Московская Зона требует от своих обитателей постоянного движения, и они снова и снова попадаются в эту ловушку, покупаются на хитрый обман. И никто почему-то не смотрит на Кремль, разве что с ненавистью, а надо бы – с интересом. Ведь что-что, а эта крепость как стояла двести лет назад, так и стоит до сих пор. Стены впитали в себя кровь сотен воинов, однако ни у кого не повернулся бы язык назвать эту жертву напрасной – ведь ров у стен был наполнен кровью тысяч врагов.

Ты жив, не пока ты двигаешься. Ты жив, пока ты сражаешься. За себя, за своих близких, за родной дом.

Поблизости завыла крысособака, и увечный вздрогнул, но не оглянулся – только быстрей пополз. Нельзя было тратить силы на то, чтобы оглядываться, ведь их, этих сил, и без того осталось крайне мало.

«Могу не доползти…»

«Заткнись и шевелись, а не философствуй!»

Позади лежал мертвый брат. Он не дополз, умер на полпути – раны его оказались куда серьезней, чем у еще живого родича.

Из ближайших развалин на ползущего человека смотрят две пары глаз. Это вормы. Они голодны, но к еще шевелящемуся подойти боятся – вдруг это ловушка? Поэтому они терпеливо ждут, пока их потенциальная жертва наконец умрет. Живых лучше не трогать, это всякому ворму известно с младых ногтей… или чем там они трупы на части раздирают?

«Надеюсь, я вас не порадую, падальщики проклятые…» – думал увечный, снова елозя рукой по асфальту, покрытому паутиной трещин.

Человек очень хотел добраться до намеченной цели. Что гнало его вперед? Что заставляло двигаться к цели? Два величайших катализатора на свете – ненависть и отчаянное нежелание умирать.

Многие путают последнее с жаждой жизни, но человек знал, что это две абсолютно разные вещи. Жажда жизни возникает, когда она, жизнь, дюже как хороша, и тебе не хочется ее терять. Но жизнь в Москве была ужасна. И все тут хотели просто не умереть.

Ну а ненависть у человека зародилась в тот момент, когда его впервые назвали мразью. Затем, с каждым новым унижением, которому его подвергали пленители, это чувство только крепло.

И вот, когда остановилось сердце Кондрата, ненависть достигла своего апогея.

Вадим не знал, что ждет его впереди. Возможно, если он доползет и пересечет вожделенную границу, его сожжет еще быстрей.

Но он должен был по крайней мере попытаться.

За Кондрата. За дело всей жизни, которое уничтожили два презренных червя, не захотевшие принять свою жалкую участь.

«Ах, если бы этот треклятый дружинник погиб вместе с прочими…»

Но что случилось, то случилось. Одна надежда, что он, точно феникс, сможет восстать из пепла и посрамить своих врагов.

Вадим медленно, но верно полз к Красному Полю – туда, где он мог с равной долей вероятности переродиться или же умереть в страшных муках.

Туда, где у него, по крайней мере, был шанс.

Еще немного… еще чуть-чуть…

До огненной полусферы осталось буквально полметра.