Книга: Казнь без злого умысла
Назад: Суббота
Дальше: Понедельник

Воскресенье

Утром Коротков, надев костюм вместо вчерашних джинсов и придав лицу выражение деловитой собранности, сел в машину к Володе и поехал «решать вопросы». Настя же, одевшись попроще, как для неспешной прогулки, покинула гостиницу через полчаса после Юрия, прошла два перекрестка и свернула в переулок, где еще вчера Егоров оставил для нее машину. В гостинице за ними, конечно же, наблюдали, это понятно, а вот за ее пределами – крайне маловероятно. Наружное наблюдение – штука дорогая, если осуществляется профессионалами. А если лохами – то Настя и Коротков заметили бы их в первый же день.
Сев за руль старенькой машины Егорова, она порадовалась: все было знакомым и понятным, потому что навыки вождения Настя Каменская получала много лет назад на автомобилях как раз этого поколения. Дорогу до психоневрологического интерната она помнила хорошо и преодолела уверенно, не заглядывая в карту на каждой развилке.
Той медсестры, с которой Настя разговаривала в первый приезд, не было, сегодня не ее дежурство, но ведь если Дмитрий Голиков прожил в интернате много лет, то его коробочку с сокровищами наверняка видели все сестры, и не по одному разу. Медсестра средних лет, похожая на сдобную булочку, сразу поняла, о чем ее спрашивают.
– Конечно, я помню, – закивала она. – А что случилось?
Настя достала фотографию, показала женщине.
– Ой, так это же Дима наш, – заверещала медсестра. – Какой молоденький! Это сколько же ему здесь лет?
– Восемнадцать.
– И вот этого я помню. – Она ткнула пальцем в Ворожца, который на снимке стоял в центре группы, обнимая одной рукой Голикова, другой – девушку, которую предположительно звали Юлей. – Только постаревший, само собой. Он к Диме нашему приезжал, как раз в мою смену. Все расспрашивал о нем, как он да что, как чувствует себя, что говорит. Потом в комнату к нему прошел, посидел с ним немножко. Вышел расстроенный такой! Ничего, говорит, Димка не помнит и меня не узнает.
– Он всего один раз приезжал? – спросила Настя.
– В мою смену – один раз, это точно. Но мы ж работаем сутки через трое. Может, другие девочки его видели.
Ладно, захочет Егоров – сам приедет и с медсестрами из каждой смены поговорит. Времени и так в обрез.
Настя попросила посмотреть повнимательнее на изображенную на снимке девушку.
– Обратите внимание на заколки. Они похожи на ту, которая была у Голикова?
Медсестра долго щурилась, то отставляла руку с фотографией подальше, то приближала к глазам, потом не выдержала и, сконфуженно улыбнувшись, достала из кармана очки.
– Никак не привыкну, – вздохнула она. – Все кажется, что очки для чтения – признак старости. Говорят же: возрастная дальнозоркость. Ужасное слово какое: возрастная! Особенно для нас, женщин.
Она подняла глаза на Настю.
– А вы пользуетесь очками?
– Конечно, – рассмеялась Настя, – давно уже. Постоянно ношу с собой.
Она открыла сумку и показала медсестре очечник. Та снова вздохнула, не то с пониманием, не то с облегчением, и принялась рассматривать фотографию.
– Вроде такая же, – неуверенно произнесла она. – У Димы была черная, пластмассовая, с большим красным цветком. А здесь цвет не разберешь…
– Но в целом, по виду, похожа?
– Похожа. Очень похожа. А что случилось-то? – повторила она свой вопрос, ответа на который так и не получила.
Зато получила конверт, после чего перестала проявлять любопытство. Однако напоследок все-таки добавила:
– Я должна буду сообщить дежурному врачу о нашем разговоре. У нас с этим строго, знаете ли.
– Конечно, – улыбнулась Настя, – сообщите. Никаких секретов у меня нет.
Похоже, вчерашние соображения нашли свое подтверждение. Дмитрий Голиков хранил заколку Юли, девушки своего друга. Ну и что? Юля – красавица, наверняка в нее были влюблены все четверо. Нет, тут что-то еще… Что-то такое, что ей, Насте, в голову пока не пришло.
* * *
– И слава богу, что она больше не объявлялась! – сварливо заявила изможденного вида немолодая женщина с натруженными руками и глубокими морщинами. – Толку из Юльки все равно не вышло бы, а куда нам ее с младенцем в подоле? Своих ртов хватает, еле-еле концы с концами сводим. И не выгонишь, сестра ведь. Так и сидела бы на нашей шее, ребеночка бы подкинула нам и хвостом крутила бы.
– Насчет ребеночка – это точно? – спросил Егоров, уже минут сорок выслушивавший злобные, полные ненависти слова старшей сестры Юлии Ульянцевой, найти которую и в самом деле не составило особого труда. – Она была беременна, когда уехала?
– Ну, это вряд ли, – фыркнула женщина. – Юлька очень о себе много понимала, в артистки собралась, была бы тяжелая – не уехала бы. Вечно ей все самое лучшее доставалось, она ж младшая, когда родилась – мне уже почти двадцать лет было, да и остальные братья и сестры подросли, вот родители на Юльку все внимание и кинули. И красавица-то она, и умница, и талантливая, и большое будущее у нее. У нас всех, понимаешь ли, нет никакого будущего, кроме как метлой махать и уголь грузить, да на огороде вкалывать, а у нее есть!
– Тогда почему вы упомянули о ребенке? – не унимался Виктор. – Она вам сообщила после отъезда, что родила?
– Да прям! Будет она нам сообщать, дожидайся! Мы для нее мусор. Как уехала в Москву – так и все, с концами. Ни письма, ни звонка по телефону, и не приехала ни разу, хоть бы родителей навестила, сучка, пока они еще живы были. А я тебе так скажу: какая она артистка, к едрене фене? В проститутки она подалась, вот в этом я не сомневаюсь, таким, как Юлька, одна дорога. Ну, а где койка со всеми подряд, там и беременность рядом. На шалаве-то какой дурак женится? Значит, останется с ребеночком одна да без работы своей подстилочной. Куда ей деваться? Только к нам, сюда, на нашу шею. Она ж принцесса, едрена вошь, нормальной работой ручки марать не будет. Ну, раз не вернулась, значит, обошлось без ребеночка. Может, мужика нашла какого-нибудь. А может, и померла уже.
Ни малейшего сожаления в голосе старшей сестры Юлии Ульянцевой Егоров не услышал. То ли обида так и не прошла, то ли в этой семье вообще не принято любить родню и помогать ей, самим бы выжить…
– А Костю помните?
– Это какого Костю? – Женщина злобно прищурилась. – Рыжего такого, через два дома от нас жил?
– Нет, Костю Смелкова, с которым Юля любовь крутила.
Фамилия не произвела на нее никакого впечатления. То ли не знала, что это имя нынешнего мэра города, то ли не сообразила сразу.
– Да с этой шалавой кто только любовь не крутил! Полгорода у нее под юбкой перебывало. Только мне и забот их по именам помнить. Да я и не знала, у меня к тому времени уже своя семья была, трое детей, мы с мужем колотились, как могли, чтобы всех прокормить и одеть-обуть, в те времена-то – не то что сейчас, полторы ставки максимум можно было получать, много не заработаешь. Вот мы с ним на двух работах вкалывали да еще шабашили, где могли, чтобы лишнюю копейку заработать, света белого не видели. А ты про Юлькиных хахалей спрашиваешь! Не до них мне было.
– Тогда последний вопрос: когда Юля уехала?
– А я помню? – Женщина развела руками. – Столько лет прошло… Но отец тогда сильно ругался, а мать ему говорила, что Юлька, дескать, уже совершеннолетняя, имеет право сама решать, где ей жить и на кого учиться. Значит, восемнадцать ей исполнилось. Может, девятнадцать. Или двадцать. Не помню. Давно это было.
Разговор разбередил Егорову душу. У него не осталось семьи, и с этой болью он до сих пор не мог справиться. Он даже не был уверен, что хочет другую семью, новую. Ему нужны были те, кого больше нет, и заменять их на других людей он не собирался. Может, и хорошо, что у него теперь нет семьи? Разве лучше было бы, если б она оказалась такой, как у Ульянцевых, когда каждый ее член рассматривается в качестве потенциальной обузы, и если от него нет ощутимой пользы, то пусть лучше такого члена семьи не будет совсем? Нет, невозможно даже представить, что его сын и дочка выросли бы и превратились в таких вот Ульянцевых, ненавидящих своих старых и немощных родителей, которые нуждаются в помощи и заботе. Его дети такими не стали бы! Или стали бы?
Снова захотелось выпить, захотелось мучительно, непреодолимо. Но почему-то было неловко перед москвичами. «Завтра, – решил Виктор. – Дотяну до завтра. Они уедут, и я оторвусь по полной. И гори все синим пламенем».
* * *
Он снова стоял в храме, в самом углу, и старался собраться с мыслями. Это был уже другой храм, не тот, в который он заходил на днях, находящийся в центре Вербицка, а тот, мимо которого он проезжал по дороге к дому Петра. Этот храм был большим и помпезным, и никому не было дела до притулившегося к стене в темном углу крупного мужчины в неприметной серой куртке.
«Зачем я убил ту птицу…» Зачем, зачем все это было? Зачем все это есть? Мир полон зла и грязи, политика лжива, экономика уродлива, любовь преходяща. Ни на что нельзя опереться. Есть только одно, во что можно верить и на что можно положиться во всем этом мраке: настоящая мужская дружба. Баев верил в нее. Надеялся на нее. Искал в ней опору и поддержку. И оправдание всему, что он делал. Нельзя подвести Костика. Нельзя подвести Петю. Они все втроем – одно целое, с самого раннего детства. Что бы ни случилось, как бы ни повернулась жизнь, они никогда не предадут друг друга.
Первый шаг сделал Костик, публично открестившись от Петра, на деньги которого провел свою первую предвыборную кампанию. На пресс-конференции, которую давал новоизбранный мэр, Смелков искренне благодарил всех, кто его поддерживал, кто верил в него и финансово помогал. Он назвал всех поименно. Всех, кроме Ворожца, чей вклад был самым весомым. Костик перестал приглашать Петю на публичные мероприятия, куда созывался весь цвет предпринимательства и бизнеса. Он ни разу не назвал Петиного имени, когда рассказывал о своей работе на строительстве зверофермы. Да, он продолжал тесно общаться с Петром, но делал это скрытно, словно стесняясь.
Петя его простил. Обида иногда прорывалась, Баев это замечал, но знал, что Петр – разумный и деловой человек и прекрасно понимает, что так действительно лучше для имиджа мэра. В реальной помощи Ворожцу Костик никогда не отказывал, это правда. Но кто знает, что для Петьки важнее: получать помощь в организации бизнеса или занимать официальную позицию лица, приближенного к руководству. Почему-то Баев всегда, с самого детства, был уверен, что для его друга Пети главное – деньги. Они стоят на первом месте. Они были нужны, чтобы прокормить себя и тащить мать-алкоголичку, работавшую уборщицей и мгновенно пропивавшую аванс в день аванса, а получку в день получки. Никому из друзей не приходило в голову не то что презирать Петю, а даже просто упрекать в том, что он зарабатывает бог знает на чем. Да и отец Игоря Баева, участковый, как-то сказал: «Бедный парень. Разве у него есть другой выход? Я могу упрятать его мамашу в ЛТП, это без вопросов, а дальше что? Отца нет, родни нет, значит, Петьку определят в детский дом. А так он хоть при матери растет».
У Петра в голове только деньги. Так думал Игорь Баев. Думал до вчерашнего дня. Вчера после разговора с Каменской он вдруг понял, что Петя отчаянно боролся за сохранение позиции лидера. Не за деньги. А за то, чтобы быть главным. Быть тем, к кому приходят за советом, к кому прислушиваются, с кем считаются. Быть таким, каким он был для них, пацанов, потом подростков, потом юношей. А Костя его отстранил. Отодвинул.
И когда возникла проблема, Петя без жалости и колебаний вонзил нож в спину друга. Еще вчера Игорь Валерьевич задействовал все связи и информационные возможности, чтобы проверить то, что говорила Каменская. Сегодня к середине дня он получил ответы. Не все и не самые полные, но содержащие вполне достаточно сведений, чтобы убедиться: она говорила правду. Петька действительно все это сделал. Петя Ворожец наплевал и на дружбу с Костей, и на дружбу с Баевым, пребывание которого в должности напрямую зависит от того, кто будет избран новым мэром. Он мешал Косте даже в Перове, на уровне областной администрации: Костя простодушно и недальновидно делился с друзьями планами задумываемых интриг, а Петька немедленно предупреждал кого следует, чтобы у Смелкова ничего не вышло. И каждый раз Костик расстраивался и удивлялся, что хорошо, как ему казалось, продуманная комбинация непонятно почему сорвалась. Знал бы он…
Если посадить в одну и ту же почву несколько семян и одинаково ухаживать за ростками, все равно выросшие растения никогда не будут идентичными. Более того, они могут оказаться совершенно разными. С людьми происходит то же самое. И не имеет значения, что пацаны росли на соседних улицах и ходили в одну и ту же школу, играли в одни и те же игры и читали одни и те же учебники. Не имеет значения, что они вместе ходили в кино, курили сигареты из одной пачки, пили водку не просыхая и совершили один и тот же грех. Прошло тридцать пять лет, и в каждом из них это общее и одинаковое проросло по-разному. В Костике Смелкове – легкостью и уверенностью, что ему все дозволено. В Петьке Ворожце – цинизмом и бесчувственностью. В нем, Игоре Баеве, – тяжелой давящей виной. Виной, которую он пытался отогнать от себя и задушить, оправдываясь дружбой, той самой настоящей мужской дружбой, предать которую невозможно.
Но внезапно оказалось, что дружбы нет. А если есть, то ее легко можно предать. И между Баевым и его огромной Виной больше не осталось преград. Никакие идеи о настоящей дружбе больше не защитят его. Огромная и страшная Вина придвинется вплотную и поглотит его. Убьет.
Он вышел из храма, несколько секунд постоял на крыльце и вернулся в машину, которую оставил за оградой.
* * *
– Петр Сергеевич ждет вас в кабинете, – с деловитой приветливостью сказала помощница Ворожца, открыв Баеву дверь.
Он отлично знал, где на втором этаже находится кабинет Петра, но Инна, как положено, проводила его до самой двери.
– Что-нибудь нужно, Петр Сергеевич? – спросила она.
– Скажи Наде, пусть подаст чай. Ну и к чаю чего-нибудь. Ужинать будем позже. Ты ведь останешься на ужин, Игорек?
Баев промолчал, сделав вид, что не услышал вопрос. Петр с довольным видом развалился в кресле.
– Ну что, начальник, какие новости?
– Никаких, – глухо ответил Баев.
– Значит, что-то случилось? – Лицо Ворожца вмиг приобрело выражение озабоченности и готовности оказать любую помощь. – Проблемы?
– Что ж ты творишь, Петька? – проговорил полковник едва слышно.
– Ты о чем? Что я творю?
– Я о Шульмине. Об убитых экологах, о лаборатории. О «Прометее». Ты что же, думал, я не узнаю? Ты меня за кого держишь? За мальчика на побегушках?
Ворожец задумчиво смотрел на Баева, потом едва заметно усмехнулся.
– Значит, знаешь… Ну ладно. И что теперь?
– Как ты мог? – Баев повысил голос. – Ты же Костю этим гробишь, победу Горчевскому обеспечиваешь. Почему, Петя? Неужели только потому, что Костя тебя отодвинул и публично не признал близким другом? Неужели из-за этой ерунды?
– Я, Игорек, жить хочу. Я жизнь свою спасаю. Если ты знаешь так много, то знаешь и то, какие люди стоят за «Прометеем».
Значит, Каменская не ошиблась и в этом… Или она знала точно? Впрочем, какое это теперь имеет значение! Важно, что это правда.
– Петя, ты идиот? Ты забыл, почему Костя так бьется за южный вариант трассы и за сохранение зверофермы? Ты забыл, что мы там четыре трупа закопали? По трупу на каждого из нас. Это ведь была твоя идея: после Юльки доказать, что никто из нас Костика не сдаст, а для этого мы все должны кого-нибудь грохнуть и в тот же котлован спрятать. Ты все забыл, да, Петенька?
Ворожец сделал успокаивающий жест рукой, и полковник понял, что непроизвольно повысил голос. За дверью послышались шаги, вошла повар Надя с подносом, быстро сервировала чай и скрылась. Петр налил чаю себе и Баеву, но пить не стал. Дождавшись, когда стихнут шаги на лестнице, негромко произнес:
– Не надо кричать, Игорек. Я не идиот. И поверь мне, снос зверофермы, при котором будут вскрыты все фундаменты, никому из нас ничем не угрожает. Подожди, не перебивай меня. Я все помню: и что скелеты там, и одежда, и личные вещи. Скандал поднимется, шуму будет много. Но ни тебя, ни Костика он не коснется. Даже меня он не коснется.
– Что ты хочешь сказать? – Баев нахмурился. – Как ты себе это представляешь?
Ворожец повернулся на вращающемся кресле, снял с полки несколько папок и открыл спрятанный за ними сейф. Достал из сейфа маленькую картонную коробочку, открыл ее и протянул Игорю Валерьевичу.
– Что это? – недоуменно спросил тот.
– Это, Игореха, наша «охранная грамота». Нам всем невероятно повезло. Димка брал с каждого трупа что-нибудь себе на память. Брал потихоньку, тайком от нас, пока мы не видели. У него с головой уже тогда было не все в порядке, просто мы по молодости не заметили, не поняли. Эту коробочку он дома хранил, а когда после отсидки его в психушку засунули, взял с собой. И с тех пор с ней не расставался. Ее в интернате все видели. И легко подтвердят, что это Димкины вещи. И все трупы можно будет списать на него. Никто даже сомневаться не станет, на Димке уже есть доказанное убийство с изнасилованием, и диагноз у него тоже есть. А самого Димки нет. Даже если ферму ликвидируют, здания и сооружения снесут, а фундаменты вскроют, даже если вторая заколка Юлькина еще не сгнила за тридцать пять лет и ее там найдут, я вовремя вспомню, что точно такая же заколка лежит среди вещей, принадлежавших моему покойному другу детства. Я навещал его в интернате, я его хоронил, я же и забрал его вещи, часть которых оставил себе на память. Все можно подтвердить. О том, что он совершил четыре убийства, не знали ни ты, ни я, ни Костик. И никто, – слышишь, Игореха! – никто и никогда не докажет обратного. Так что трасса с севера нам не страшна. А вот трасса с юга опасна лично для меня. Я подыхать пока не готов, знаешь ли. Знаю, что ты сейчас скажешь, знаю. – Ворожец скупо улыбнулся. – Что моя борьба за северную трассу будет стоить Костику места мэра, а тебе – места начальника УВД. Да, согласен, и политическая карьера Костика, и твоя служебная карьера пострадают. Но вы в любом случае останетесь живы и как-нибудь устроите свои дела. А лично для меня моя собственная жизнь дороже, чем ваши карьеры. Уж не обессудь. – Он картинно развел руками. – Я все сказал. Теперь я готов выслушать, какая я сволочь и как ты во мне разочаровался. Только давай быстрее. И пойдем ужинать.
«Каждый из нас может предать…» Именно эти слова и произнес тридцать пять лет назад Петька Ворожец. Произнес дня через три после того, как измученный ревностью, исстрадавшийся пьяный Костя Смелков убил бросившую его Юльку, которая заявила, что рядом с ним, постоянно нетрезвым работягой со стройки, у нее нет будущего и свою жизнь она будет строить отдельно, в столице, в театральном институте. Убил и бросил в котлован, вырытый под фундамент одного из зданий будущей зверофермы.
Они все тогда плохо соображали, пили не просыхая. И Петькины слова восприняли как руководство к действию, не обдумывая. Никто не хотел показаться слабаком. И никто не хотел, чтобы его заподозрили в предательстве «настоящей мужской дружбы».
Фундамент залили в котлован, ферму построили. И никто никогда не узнал бы о спрятанных трупах, если бы не возникла опасность, что ферму ликвидируют и все постройки снесут. Все силы мэра и начальника УВД были брошены на то, чтобы не допустить строительства трассы на севере района. Если найдут останки – первым делом будут искать и отрабатывать тех, кто в тот момент работал на строительстве. Вспомнят про Диму Голикова. А вдруг окажется, что он кому-то рассказал об их отвратительной тайне? Конечно, Димка псих, кто ему поверит? Но все равно страшно: а если тот, кому он рассказал, хоть и не поверил, но запомнил? Вот старик со зверофермы, профессор, ездил же к Димке в интернат… Зачем ездил? Чем Димка ему так приглянулся? О чем рассказывал, какими секретами делился с этим профессором, пока они вместе срок мотали? А ветеринар Чураков, друживший с Тарасевичем и проводивший с ним много времени? Бог мой, сколько усилий было потрачено! И сколько грехов взято на душу…
И еще до вчерашнего дня Смелков и Баев были уверены, что в этой борьбе их не двое. Их трое. С ними Петр Ворожец.
«Каждый из нас может предать…»
– Димка умер два года назад, – пробормотал Баев. – Ты его хоронил. И вещи забрал. Значит, все эти два года ты знал, что никакой опасности нет? Ты все это еще тогда придумал?
– А я вообще парень сообразительный. Удивлен?
– Ты знал, – продолжал Баев. – И спокойно смотрел, как мы с Костей с ума сходим от страха, что все вскроется. Тебе нравилось на это смотреть, да? Ты хотел быть главным. Ты хотел быть выше нас, сильнее нас. Ну что ж, у тебя это получилось. Ты ведь не просто смотрел, как мы дергаемся, ты не останавливал меня, когда я делал то, что делал. А я много чего сделал для того, чтобы выяснить, не проболтался ли Димка профессору, с которым вместе сидел, о нашей ферме. С ветеринаром этим, с рукописями профессора… Вы с Костиком оставались в стороне, все в белом, один я в дерьме по уши.
– Про девку с телевидения не забудь, – цинично усмехнулся Ворожец. – Ее ведь тоже твой мальчик приговорил, которого ты для таких вот особых поручений за собой перетащил. Но отдаю тебе должное: твои люди хорошо следили за всем, что происходит вокруг Кости. Как только какая программа или статья – во все глаза смотрели, кто какой материал собирает и в какую сторону копает. Девку-то эту, Милюкову, в пять секунд вычислили, как только она к бабке Федюниной зашла. Помню я эту Федюнину, вечно ко всем лезла, все про всех вынюхивала, все про всех знала. Так что мальчик твой молодец, не оплошал. Выпиши ему премию от моего имени. Хотя старался он зря. Но ты прав, Игорешка, мне было приятно наблюдать за тем, как вы с Костиком пыхтите и из-под себя выпрыгиваете, чтобы сохранить Косте место мэра и не допустить ликвидации фермы. Костик стал стесняться открыто дружить со мной. Ты тоже меня предупредил, что если что – покрывать не станешь, руку помощи не протянешь. И на что ж вы рассчитывали, дорогие мои друзья детства? Что я – мать Тереза, все прощу и все пойму? А я вот не понял. И не простил. Мне было приятно видеть, как вы боитесь. Такие все важные, светские, при должностях, при регалиях, почетные с ног до головы – и боитесь, аж трясетесь от страха и нервов. Ну, я сказал достаточно, чтобы ты, наконец, плюнул на идеалы дружбы и назвал меня подонком? Или добавить?
Баев прикрыл глаза, чтобы боль не выплеснулась наружу. Что Петька может добавить? Какую еще гадость он сделал? Догадка отозвалась еще одним всплеском тупой боли где-то в груди.
– Я сам добавлю, – едва шевеля губами, проговорил Игорь Валерьевич. – Ты Лорика покрывал, чтобы в нужное время все выплыло и ударило по Косте. Ты берег этот козырь до того момента, когда наступят выборы. Чтобы уж наверняка.
Он говорил совсем не то, что хотел сказать. Не то, о чем догадался. Но произнести это вслух не было сил. Может, промолчать? Как будто это спасет! Невысказанное знание о факте не отменит сам факт.
Баев поднялся. Ему больше нечего здесь делать. Ворожец не встал, чтобы проводить гостя, только смотрел на него насмешливо и выжидающе.
– Значит, ужинать не останешься? Убийцы у нас теперь такие гордые, что с подонками за один стол не сядут? Ранг не тот?
Шагнувший было к двери полковник обернулся.
– Ты, Петька, тоже убийца. Не прибедняйся. Это ведь ты Димку?.. Конечно, ты. Ты боялся, что он все-таки что-то помнит и может кому-нибудь сказать. А когда увидел эту коробочку несчастную, сразу понял, что даже если Димка кому-то что-то и рассказал, то коробочкой всегда можно будет прикрыть задницу. Только хорошо бы, чтобы виновный был уже мертв. Что ты ему дал? Сердечный препарат? Так что я, Петька, конечно, убийца, но и ты не лучше.
Ну вот, он все-таки сказал. Но легче не стало. Навалилась тяжелая безысходность. Точно такая же, как тогда, когда он задремал в кабинете у отца Николая и видел тот странный сон. Зачем он убил птицу? Нет ответа…
– Я же тебе говорил, что я сообразительный, – ухмыльнулся Петр Сергеевич. – Но и ты не хуже. Иди, обрадуй Костика, что он может больше не бояться ликвидации фермы. Уж с ним-то ты не побрезгуешь выпить-закусить за одним столом.
Он протянул руку к телефону, лежащему на столе, одним движением выбрал нужный номер.
– Инна, проводите Игоря Валерьевича, он уходит.
* * *
Минут через пять после ухода начальника УВД Петр Сергеевич Ворожец спустился в столовую ужинать. Инну он пригласил составить ему компанию, но помощница от горячего отказалась и пила чай, сидя у противоположного края стола.
– Как кондиционер в кабинете? – спросила она. – Все в порядке? Работает? Мастер сказал, что проблем быть не должно, он все почистил, фильтр поменял, жидкость залил.
– Нормально. Кстати, я его, кажется, не выключил.
Инна немедленно встала.
– Я выключу, не беспокойтесь.
Она поднялась в кабинет, нашла на столе пульт и выключила кондиционер, который и в самом деле оказался включенным. Подняла спрятанный на полу за диваном мобильник, полученный накануне от Короткова, посмотрела на индикатор заряда батареи, на котором дрожала тоненькая красная полоска, нажала кнопку «отбой» и сунула его в карман. Хорошо, что начальник УВД приехал не слишком поздно. Ей удалось включить и оставить телефон заранее, когда хозяин предупредил, что ждет Баева. Зарядки едва-едва хватило. Если бы Баев приехал хотя бы на полчаса позже – могло и не хватить.
Назад: Суббота
Дальше: Понедельник