Книга: Лолотта и другие парижские истории
Назад: Шубка Повесть
Дальше: Благодарности

Лолотта
Повесть

«– Мало ли на свете людей, похожих друг на друга.
– Да, но есть лица, которые никогда не забываются.»
Эрих Мария Ремарк
1
Она пришла ко мне в среду, девятнадцатого января. Днём раньше я записал её по телефону – на три часа, перед Игорем. (После я стараюсь никого больше не принимать, во всяком случае, никого серьёзного). Новую пациентку ко мне направила Лидия – и просила проявить особое внимание. Лидия – из той породы людей, которые делают всё исключительно по знакомству. Им даже в голову не придёт обратиться к человеку, номер которого не сохранён в телефоне – зачем, если для всего найдется знакомый профессионал: слесарь, репетитор, или, не допусти, Господи, онколог. Однажды я отвозил телефон Лидии в ремонт – и случайно заглянул в список контактов. Там были диковинные имена – Маша Ногти, Эля Ресницы, Света Эпиляция, Галина Наращивание, Владимир Плитка, Игорь Слесарь, Вадим Роутер, Иван Геннадьевич Лор, Сергей Петрович Виза и, конечно, я – Михаил Психолог.
– Михаил, к тебе придёт девочка от меня, – сказала Лидия. – Там ерунда какая-то, но человек переживает. Прояви, пожалуйста, особое внимание. За мной, ты знаешь, не заржавеет.
(За ней никогда не ржавеет – что правда, то правда).
Я только что нашёл ту старую запись в ежедневнике: «Д. от Лидии – 15:00».
Пациентка вошла в кабинет и плотно прикрыла дверь:
– У вас всегда так шумно?
Я объяснил, что по средам в поликлинике работает транспортная медицинская комиссия – десятки автолюбителей носятся из кабинета в кабинет, и создают этот шум. Психолога в списке обязательных специалистов нет, зато в нём есть психиатр и нарколог, две барышни. Поначалу я пытался с ними общаться, как-никак, коллеги. У барышень был общий кабинет, и стул для пациента стоял на заметном удалении от стола – ну я и пошутил, дескать, это чтобы не бросились? Ни та, ни другая даже не подумали улыбнуться, хотя перед этим я слышал, как они хихикали над несмешным анекдотом хирурга. Женщины всегда снисходительны к высоким и красивым мужчинам, а наш хирург, в отличие от меня, именно таков.
Разумеется, обо всём этом я уже не стал рассказывать девочке от Лидии, а просто объяснил, что нам придется потерпеть – мимо кабинета ещё часа два будут бегать туда-сюда взволнованные автолюбители.
Она вдруг выпалила:
– Зря я к вам пришла!
Начало традиционное, можно сказать – классическое.
– Как вас зовут? – спросил я. Мне показалось, что ей подходит имя Анна, но угадал я только начальную букву имени. Её звали Алия. Удивительно, что я не почуял восточную кровь – в извинение своей ненаблюдательности могу сказать, что кровь эта была значительно разбавлена среднеевропейской. Глаза тёмные, но не чёрные, а зелёные. Лицо приятной формы, жаль, подбородок чуточку длинноват. Под левым глазом – небольшой розовый шрам. Симпатичная женщина моих лет, но ничего особо выдающегося в этой Алии я не заметил. Разве что нервничала она не в пример сильнее других женщин, посещавших кабинет Михаила Психолога. Даже пот на лбу выступил.
– Кем вы работаете, Алия?
Она испугалась:
– А это ещё зачем? Лидия сказала, вы анонимно принимаете…
– Конечно! Но мы должны с чего-то начать.
Она помолчала несколько секунд, а потом заявила с каким-то вызовом:
– Я нянечка в богатом доме.
Честно сказать, я ожидал другого ответа. Алия засмеялась:
– А вы думали, я руководитель проектов?
Видимо, руководителем проектов работал кто-то из её близких – возможно, подруга, которой Алия всю свою жизнь завидует. Или, например, мамаша того ребенка, с которым её наняли возиться.
– Зря вы так, – осудила мои мысли Алия. – Я люблю малышей. Моя-то давно уже выросла, самостоятельная…
Заговорив о дочери, она сразу же успокоилась – как будто кто-то протёр ей лицо чистой салфеткой. Рассказала, что Мира окончила школу с золотой медалью, институт в Москве – с красным дипломом. Работает, купила квартиру. Ясно, что проблема, которую Алия мне принесла, но никак не решается предъявить, не связана с дочерью.
Я мельком глянул на часы, но Алия это заметила и тут же вскочила на ноги:
– Я же говорю, зря это всё! Вам, тем более, некогда.
– Нет-нет, что вы! Просто у меня после вас очень сложный пациент. Но у нас есть ещё время, Алия! Не уходите!
Она снова села, суставы в коленях громко хрустнули. Я тут же вспомнил Игоря, который дёргает себя за пальцы вначале правой, потом левой руки. Выдергивает каждый палец, чтобы щёлкнуло, и так – каждую нашу встречу. Кроме того, Игорь постоянно чешет нос и подмигивает, как будто намекает на тайну. Я терпеливо переношу всё, что он делает – особенно, после того, как увидел однажды себя по телевизору. Та же Лидия сосватала меня поучаствовать в телепередаче, посвящённой наркозависимости – вместе с двумя представителями городской администрации, которые бесконечно долго отчитывались перед ведущим в проделанной работе по борьбе с наркоманией. Когда я тем же вечером увидел себя на экране, выяснилось, что когда я молчу, то жую изнутри свои губы – и это заметно каждому. Так что пусть Игорь сколько угодно дёргает себя за пальцы и подмигивает – не мне делать ему замечания.
Психологи не должны учить и давать советы – для этого у людей есть семья.
– Вы замужем? – спросил я.
– Развелась. – Алия сказала это без всякого вызова, но с тяжёлой точкой в конце – такая сойдёт за чугунное пушечное ядро, из тех, что лежат перед военно-морскими музеями.
Как будто решившись, она вынула из сумки сложенный вчетверо листок и протянула мне.
– Вы верите, что мы живём не один раз? – спросила она.
Я не успел ни ответить, ни развернуть листок, вырванный, судя по всему, из старого журнала, потому что в кабинет, который мы забыли закрыть изнутри (Алия – потому что не знала, а я – потому что рассеянный идиот, который вечно всё забывает) ворвалась решительная сорокалетняя блондинка с обходным листом.
– Здрасьте, это вы психиатр? – блондинка улыбалась, как женщина, привыкшая к восхищению.
– Вам нужно в соседний кабинет, – сказал я. Улыбка тут же исчезла, но хозяйка исчезать не спешила. Она скрылась только наполовину, сверяя табличку на двери с моими словами. Убедившись что я, действительно, психотерапевт, а не психиатр, блондинка чертыхнулась и отбыла восвояси. Извиняться за всю свою долгую красивую жизнь она так и не выучилась.
Алия улыбнулась, и стала вдруг совсем молодой. У неё была редкая, неяркая красота – она то появлялась, то исчезала. На женщин с такими лицами можно смотреть подолгу, не надоест.
– Вы спросили, верю ли я в реинкарнацию. – Я говорил быстро, потому что Игорь и его мама уже, наверняка, сидели под дверью. – Если коротко, то нет. Но вообще, здесь должен быть подробный ответ, а времени уже почти не осталось. Сможете прийти к трём часам в пятницу?
Я говорил всё это, а сам машинально разворачивал журнальную вырезку – и когда увидел, наконец, то, что там было напечатано, замолчал. Алия следила за мной с явным удовольствием.
– Можно мне оставить это у себя, до пятницы?
Она разрешила.
И сразу же после того, как Алия закрыла за собой дверь, в кабинет вошёл Игорь.
2
Игорь достался мне по наследству от психолога и психиатра Евгения Алексеевича, с которым мы пару лет назад проводили совместные тренинги.
– Он уже не ребёнок, – сказал тогда Евгений Алексеевич, и так энергично стал при этом потирать себе переносицу, что я заподозрил подвох. – Мне иногда кажется, Миша, что он никогда и не был ребёнком, хотя я наблюдаю его с пяти лет.
Ирина Викторовна, мама Игоря, была очень недовольна тем, что Евгений Алексеевич передал вдруг мальчика другому специалисту – она боялась, что я разрушу хрупкие (весьма хрупкие) достижения коллеги. Но Евгений Алексеевич уже просто не мог больше работать с Игорем – не мог и не хотел. Игорь выпивал людей до дна: при знакомстве выяснял, куда бить, а после этого наносил удар за ударом – и все в область души. Мальчик вполне справедливо считал, что хоть все люди и разные, чувства у них – одинаковые. И что единственное исключение здесь – сам Игорь. Наблюдательный, умный, и при этом инфантильный, беспомощный. За шестьдесят минут консультации я поначалу выматывался так, будто отпахал целую смену в кочегарке (а я работал в кочегарке в юности, так что говорю это со знанием предмета речи). Минуты ползли так же медленно, как это бывает в аэропорту, когда ваш рейс задерживается на несколько часов, – а вы об этом только что узнали.
Когда пятилетнего Игоря впервые привели к Евгению Алексеевичу, он предложил ему цветовой тест Люшера – выдал пачку ярких карточек, и попросил выбрать те, которые понравятся. Стандартный тест, не вызывающий затруднений ни у взрослого, ни у ребёнка: но это был Игорь, не-взрослый-не-ребёнок. Он спрятал стопку разноцветных карточек где-то в книжных полках, когда Евгений Алексеевич отвлёкся на телефонный звонок.
– Тогда я по-настоящему на него разозлился! – признался старик. – А он был радёхонек! Будто я ему подарок сделал.
Игорь любит, когда окружающие выдают именно те реакции, которых он ждёт. Я это понял быстро, а Игорь, в свою очередь, понял, что я это понял – и тут же изменил правила игры.
Он с трудом учится в школе, одноклассники его не любят, учителя не выносят, а самый главный враг мальчика – его родной отец. В прошлом году я решился ему позвонить, уговаривал прийти на консультацию хотя бы один раз, но он буркнул в трубку: «Мне есть чем заняться и без этой фигни». Игорь рассказывал, что папа проводит много времени в спортзале и ежедневно выпивает по два с половиной литра воды. Но зная Игоря, я могу предположить, что это не совсем точный портрет.
Сегодня мальчик не настроен общаться – садится в свой угол дивана и вздыхает. Очень бледный, под носом пробиваются усики, пальцы вздрагивают. Предлагает:
– Давайте сегодня о вас поговорим.
Иногда я соглашаюсь поменяться ролями. Как будто это Игорь – психолог, а я – пациент. В таких случаях я чаще всего придумываю себе «проблемы», но, бывает, и проговариваюсь. Вот и сегодня, – возможно из-за Алии, затронувшей во мне то, что давно не болело, и вдруг ударило изнутри, – я заговорил о моей бывшей жене. Вспомнил какие-то истории из нашей прошлой жизни. Например, моя жена плохо знала географию, и считала, что Непал находится в Африке, а ещё она не могла понять, где расположен запад, а где – восток. Жена заменяла понятия «восток» и «запад» словами «справа» и «слева», и меня это всегда умиляло, как и то, что если она рассказывала о каком-то месте вблизи от нашего дома, то обязательно указывала рукой в противоположную сторону.
– Какая-то она была у вас не очень умная, Михал Юрьевич, – вежливо заметил Игорь.
Я сказал, отнюдь. У моей жены было два высших образования и кандидатская степень, кроме того, она постоянно посещала тренинги, семинары, учёбу. По пути на работу слушала познавательные книги, и очень боялась остаться наедине с собой – а с некоторых пор, и со мной. Об этом я Игорю уже, конечно, не рассказал, тем более, что он вдруг заплакал – иногда с ним такое случалось. Порой это были искренние слезы, а порой – особый приём, чтобы проверить реакцию окружающих. На сей раз – нечто среднее.
Сегодня Игорю не хочется рассказывать об отце, видимо, у них совсем всё плохо. Сидит, дёргает себя за пальцы – вначале правая рука, потом левая. Успокаивается.
– А где сейчас ваша жена? – спросил Игорь. Я сказал, что она живёт с другим человеком, потому что мы давно развелись. И подумал, что на память о ней мне не осталось ничего кроме тех историй из прошлого, когда она путала запад с востоком, а север – с югом.
– В Пермской области есть речка Северный Юг, – сказал Игорь. – Кстати, вы тоже считаете, что те, кто верит в Бога – идиоты? Ну или не очень здоровые люди?
Слово «кстати» Игорь использует не так как все – для него это нечто вроде булавки, которой можно подколоть одну тему к другой. И себя он, разумеется, считает абсолютно здоровым, – впрочем, это как раз-таки обычное дело. Ко мне лет пять ходила девушка, у которой было серьёзное заболевание почек и аменорея – она любила порассуждать о том, как станет воспитывать своих детей, и никто не решился бы сказать в ответ, что детей у неё никогда не будет. Она-то считала себя здоровой.
– Я так не думаю, Игорь. Ты разве не веришь во что-нибудь такое… в переселение душ?
Он сморщился от жалости ко мне.
– От вас я такого не ожидал.
Я и сам не ожидал – никогда не был чрезмерно внушаемым, и не признавал слепой веры, тогда как жена моя, начав ходить в церковь, изменилась полностью. Из неё в буквальном смысле слова родился другой человек – не ребёнок, как у других пар, а верующая женщина. Меня она не агитировала, но когда рассказывала о молитвенных подвигах, святых мощах и крестных ходах, в голосе её звучало ожидание, а после – осуждение.
Я не был внушаемым, но вдруг начал говорить о переселении душ – да ещё с Игорем? С самым сложным моим пациентом, о котором я не забываю даже ночью – во многих моих снах мы продолжаем разговаривать, а иногда мне снится, что Игорь падает откуда-то с крыши, и я успеваю его поймать, но потом он снова ускользает из моих рук, оборачиваясь грудным младенцем.
К счастью, время вышло, Игорь, сгорбившись, как старый невролог из кабинета напротив, идёт к дверям. Через секунду в кабинет зайдёт Ирина Викторовна – с купюрой, свёрнутой стыдливым рулетиком.
– В следующий раз, как обычно?
Дежурные слова вдруг кажутся мне горькими. Я мало о чём мечтаю так же часто, как о нормальной жизни для Игоря – такой, чтобы была как обычно. Физически он здоров, и психиатр не нашёл отклонений – но душа Игоря хрупка, как роза пустыни, да простится мне этот поэтический образ, вывезенный из туристической поездки в Сахару. Чтобы не сломаться самому, Игорь крушит своих близких. Красивое этот мальчик считает уродливым, зато уродливому поклоняется от всей души. Не Игорь, а Кай из сказки, в глазах – осколки зеркала злого Тролля.
Я пытаюсь извлечь эти осколки, но они рассыпаны в мелкую соль.
3
Когда моя жена убедилась в том, что я никогда не стану религиозным человеком, она ушла – и стала моей бывшей женой. Вопрос веры определил и её, и мою жизнь. Церковь не благословляет разводы, но в особых случаях идёт навстречу верующим. Моя бывшая жена быстро нашла себе нового мужа, с которым они совершают паломничества и замаливают грехи (в том числе, разумеется, мои грехи – тяжёлые, вонючие, окостеневшие, как заношенные портки). Господь, как сообщила при случайной встрече бывшая тёща, благословил их сыном. Я видел его однажды – в мягких складочках младенческого тела скрывалась верёвочка с нательным крестиком… В тех статьях о реинкарнации, которые я нашёл сегодня вечером в Интернете, было много слов о младенцах, родившихся с отметинами на теле. Чаще всего это случается в Индии: стране, где никто не сомневается в том, что души путешествуют от тела к телу. Индусы замечают странные родимые пятна, повторяющие следы от пуль – и узнают место прежнего обитания новой души. Я рассматривал фотографии детей, родившихся без пальчиков – потому что они лишились их в прошлой жизни, а потом развернул вырванную из журнала репродукцию.
Журнал «Крестьянка». 1989 год. Женский портрет – «Лолотта или Женщина в ожерелье», художник А.Модильяни, 1917. Художественный институт, Чикаго.
Рыжая девушка с покатыми плечами. Курносый нос, подбородок вытянут и заострен. Карие глаза, под левым – небольшая родинка. Ожерелье на длинной шее, под ним ещё одна цепочка – судя по тому, что она спрятана под платьем, там нательный крест. Руки крепко сцеплены в замок – так Лолотта удерживает себя на месте: по наклону головы и взгляду чувствуется, что она устала позировать. Ничего похожего на улыбку, губы сжаты крепко, и, пожалуй, раздражённо.
Кажется, я знаю, что сказать Алии в нашу следующую встречу.
Я не верю в то, что души перепрыгивают из одного тела в другое, как из поезда в поезд, но я никогда не сомневался в том, что у каждого из нас есть двойник.
Своего я встречал в молодости чуть ли не каждую неделю. Он был старше лет на десять, но мы походили друг на друга так, что оба всякий раз вздрагивали при встрече. Это и вправду очень странно – внезапно наткнуться на зеркало.
Моя жена настаивала на знакомстве – вдруг мы родственники? Дальние? Ближние? Вдруг у моего отца была когда-то другая семья, или какая-то женщина родила от него сына? Она почти уговорила меня подойти к двойнику, но тот вдруг перестал мне встречаться. Зеркало исчезло, – возможно, он умер или уехал жить в другое место, где никто на него не похож.
В пятницу Алия выглядела не такой скованной, как в прошлый раз. На ней была красивая блуза с вышивкой, на шее – ожерелье, а на правой руке – тяжелый с виду браслет. Она улыбалась сжатыми, как у Лолотты, губами, и походила на неё так точно, что мне захотелось ещё раз взглянуть на репродукцию. Хорошо, что я успел сделать себе копию.
– Двойник? – переспросила Алия. – Не думаю. Я ведь ещё не обо всём вам рассказала.
Она повернулась так резко, что ожерелье съехало с шеи набок – и мне захотелось его поправить. Кожа её была смуглой, матовой, без единой родинки. Даже самый наблюдательный индус не нашел бы ни одного свидетельства из прошлого – следы от пуль, ожогов и рваных ран отсутствовали. Вот только этот маленький розовый шрам под глазом…
– У меня была здесь родинка, – сказала Алия, отследив мой взгляд – точнее, поймав его, как муху ладонью. – Я её удалила, мне врач посоветовала. И сразу же после этого, – ещё корочка не отпала, уж простите за подробности, – подруга принесла этот журнал и говорит: «Мне тебя с почтой принесли!».
– И вы что-то вспомнили? – догадался я. Не зря читал вчера про индийских детей с отметинами. – Что именно?
– Корову, – с досадой ответила Алия.
Я-то думал, она начнёт рассказывать про Монпарнас, абсент и бархатную куртку Модильяни.
– Корову?
– Ну да. Чёрно-белая, как дворняжка. И смотрит так пристально, вот прямо как вы на меня.
Алия хихикнула.
– Только не обижайтесь! У коров самый внимательный в мире взгляд, честное слово.
– И что было дальше?
… Алия решила выбросить корову из головы – вспомнилась, и вспомнилась. Свойства памяти до конца не изучены, никто не знает, почему нам часто приходят на ум какие-то нелепицы. Дочка тогда пошла в детский сад, с деньгами было худо – ни работы, ни перспективы. Муж устроился проходчиком в метро, приходил домой еле живой от усталости, а денег за этот адов труд не платили, задерживали. У соседки родился мальчик, и она с ним не справлялась – бедный ребёнок орал с утра до ночи, и Алия, не вытерпев, постучалась однажды к ним в дверь. В соседской квартире стоял плотный, как туман, запах отчаяния. Мальчик был весь сморщенный, на спине – красная гемангиома размером с куриное яйцо. Соседка от недосыпа валилась с ног, как муж Алии после смены.
Алия взяла мальчика на руки, он тут же зашлёпал губами, как рыбка в аквариуме. Мать отобрала ребёнка, прижала к груди, но он тут же закричал, выгнувшись назад.
– Да у тебя молока нет! – сказала Алия.
– Идёт понемножку, – оправдывалась соседка.
– Покажи, – велела Алия. Она окончила медицинское училище, считала себя опытным специалистом.
Соседка, красная от смущения, сдавила пальцами сосок.
– «Идёт!» – рассердилась Алия. – Эх, ты!
– Врачи говорят, надо грудным кормить…
– Ты его так заморишь до смерти! Лучше уж молочной смесью, но чтобы сыт был. Есть у тебя деньги на смесь?
Вечером за стеной было тихо. Алия легла спать раньше обычного, потом к ней, как обычно, прибежала Мира. Алия закрыла глаза – и снова увидела чёрно-белую корову. Струи молока с колокольным звоном били в ведро. По лбу катился пот, над губой давно намокло – но она продолжала доить корову, пока не уснула накрепко.
На другой день к ней пришла соседка – не сможет ли Алия посидеть с мальчиком пару часов? Она слетает в собес и в магазин.
Алия согласилась. Так она нашла свою новую работу.
Время консультации заканчивалось. Алия сказала, что не сможет прийти в среду – хозяйка с детьми возвращается из отпуска. Это её бывшая соседка, та самая. Спустя десять лет после того мальчика у нее родилось ещё двое сыновей. Беспокойные, сказала Алия с такой нежностью, что стало ясно, она любит этих оглоедов всем сердцем.
– А что если мы просто где-нибудь встретимся? – спросил я, сам не понимая, что говорю.
Я никогда не приглашаю пациенток «просто так где-нибудь встретиться». Алия нахмурилась:
– Бесплатно?
4
Вечером, уже из дома, я позвонил Лидии. Она сразу же спросила, как там Алия.
– Не думай, что это обычная нянечка! Лариса на неё буквально молится. Золотая женщина! Ещё и дом ведет, и математику со старшим делает. Сто раз пытались переманить, сейчас таких днём с огнём…
Это было сказано таким тоном, что я сразу понял – именно Лидия пыталась переманить Алию для каких-нибудь своих нужных знакомых, погрязших в быту и многодетности.
– Я тебе не за этим звоню, Лидия. Мне нужен искусствовед. Или просто человек, который разбирается в живописи.
– Купить что-то хочешь? – обрадовалась Лидия. – У меня есть чудная галерейщица, Оксана.
Я тут же представил себе запись в телефонной книге – Оксана Галерея. Нет, спасибо, я не собираюсь покупать картины.
– Подумаю, – сказала Лидия. – Набери меня через полчаса.
Ровно через тридцать минут мне был продиктован номер некой Эльвиры Аркадьевны, муж которой защитил диссертацию по русскому авангарду. Загвоздка была в том, что Эльвира Аркадьевна недавно развелась с этим самым мужем, и Лидия не знала наверняка, захочет ли она говорить о нём.
Я не стал объяснять, что, конечно, захочет. Ни мужья, ни жены не бывают бывшими.
Эльвира Аркадьевна поначалу держалась холодно, но я стойко выдержал многочисленные «по какому делу?» В конце концов, она дала мне адрес мастерской, где с некоторого времени обитал её бывший муж Геннадий – оказывается, он решил стать художником, и как раз в связи с этим ушёл от Эльвиры Аркадьевны.
Все люди вокруг – мои потенциальные пациенты.
Я решил поехать к Геннадию завтра же вечером. Консультация с Игорем отменилась – Ирина Викторовна сообщила, что мальчик заболел, – как бы не грипп. Я пожелал ему скорейшего выздоровления, стараясь, чтобы женщина не заметила облегчения в моём голосе. Впрочем, она бы не удивилась, заметив это облегчение – у неё давно не было иллюзий по поводу Игоря. Люди, у которых часто теряют багаж в путешествиях, в конце концов, начинают удивляться, когда видят свои чемоданы на ленте в аэропорту. Ненормальность становится нормой. Так и с сыном Ирины Викторовны – ей было привычнее ощущать чужую неприязнь к нему, а не симпатию или ещё какое-нибудь радостное чувство.
– Игорь – моё испытание, – говорила Ирина Викторовна. А Игорь добавлял:
– Можете звать меня «чтоб-жизнь-мёдом-не-казалась».
И тут же признавался:
– Я, кстати, ненавижу мёд. Я же не пчела, чтобы его любить.
Плох тот психолог, который не пытается анализировать каждую минуту себя и всех, кто рядом. Я – неплох, и понимаю, что Игорь заменяет мне ребёнка, так же как я частично заменяю ему отца. Разница лишь в том, что отец у Игоря имеется, а вот у меня детей нет и не предвидится. Я часто вспоминаю ту девушку из ранней юности, которая сделала от меня аборт. Тому аборту – восемнадцать лет, чуть меньше было бы моему сыну. Не сомневаюсь, что это был сын: я назвал бы его мужественным именем – Андрей.
«Андрей – ушастое имя. Лопоухое!», – смеялась моя бывшая жена. Своего младенчика, с крестиком в пухлых складочках, они назвали Стасиком – это имя звучит так, будто кто-то дважды мазнул тряпкой по полу.
Игорь – мой эрзац-ребенок: я беспокоюсь о нем, как о нерождённом Андрее, и боюсь, что это совершенно нормально.
5
В пору моей юности художники изрядно выпивали, поэтому я на всякий случай взял с собой в мастерскую бутылку коньяка. Коллеги по этажу каждый вечер уносят домой груды конфетных коробок и бутылки всех мастей – это благодарность пациентов, но мне она достается редко. Психологи – не настоящие врачи, поскольку лечат не всем понятную печень или простату, а довольно-таки сомнительную душу, в наличии которой люди сомневаются, хотя и твёрдо знают, что вес её составляет от 3 до 7 граммов (по последним данным – 21 грамм, возможно, секрет здесь в простом умножении). Нарколог и психиатр просят красивого хирурга помочь им донести бутылки до машины, а мне, если что и достаётся, то книги или сувениры, вроде вышитого крестиком корабля в рамочке. Психолог, по мнению пациентов, должен быть голоден и трезв.
Коньяк я накануне купил в алкомаркете, с сожалением глядя на то, как из кошелька уплывает очередная купюра.
Адрес, который дала Эльвира Аркадьевна, привёл в давно забытый городской район – забытый лично мною, потому что городские власти как раз не желали о нем забывать, усердно застраивая квадрат за квадратом. Лет двадцать назад на месте желто-белой, как яйцо, многоэтажки, стояла смешная серая халабуда, – здесь снимала комнату одна взбалмошная девушка. Я был в неё влюблён, а она отрабатывала на мне силу своих чар… Халабуду снесли в начале нового века – тогда в городе исчезли, одно за другим, почти все здания, которые имели для меня сентиментальную ценность: кто-то будто бы последовательно выпалывал их, чтобы я не имел возможности вспомнить о прошлом, привалившись боком к знакомой шершавой стене… Так пропал роддом, где я – синий и сморщенный, как замороженный куриный окорочок (сравнение мамино, не моё) – появился на свет, мой детский сад, достроенный до нелепого офиса и утративший всяческое сходство с д/к «Ромашка», трёхэтажный барак, где жила моя жена, когда мы познакомились, и даже эта серая халабуда, о которой я не вспоминал все те же двадцать лет, исчезла без следа. Кажется, перед окном взбалмошной девушки росли тополя.
Мастерская располагалась на первом этаже «яичного» дома – я нажал на кнопку домофона, и мне тотчас открыли.
Геннадий оказался высоким, бородатым и безудержно счастливым – лицо его чуть не разрывалось от улыбки пополам. Он бросился ко мне с таким видом, будто мы находились в реалиях индийского фильма, какие смотрела моя бабушка (она любила только индийское кино) – и я по сюжету был его потерянным братом-близнецом. Впечатление подпортила бутылка коньяка, которую я вытащил из кармана куртки, как средство защиты от объятий. Геннадий сразу погрустнел.
– Я не пью, – с сожалением сказал он. – А вот работы покажу с удовольствием.
Он почему-то решил, что я хочу купить его картины – наверное, Эльвира Аркадьевна поняла меня на свой лад, и на тот же лад настроила Геннадия по телефону. И теперь на пути к разговору о творчестве Модильяни, лежали, как преграды, бесчисленные работы Геннадия – уму непостижимо, когда он успел всё это намалевать, если ещё год назад был искусствоведом, а не художником.
Мне сложно воспринимать творчество в чистом виде, не пытаясь поставить диагноз художнику. Я вижу страх вместо композиции, стыд вместо колорита, парейдолию вместо орнамента и так далее. Геннадий, судя по его произведениям, был типичным нарциссом, травмированным браком с властной женщиной. Рисовал он в абстрактном стиле – рваные полосы, цветные взрывы. Я вспомнил, что Геннадий – специалист по русскому авангарду, о котором защитил диссертацию. А вот я свою диссертацию похоронил – в прямом смысле слова. Зарыл под кустом сирени на родительской даче, предварительно запечатав в пластиковую папку. Сирень с тех пор стала чахнуть – и мама каждый год собирается её вырубить.
Если что и следует вырубить – так это привычку сравнивать себя с другими. Впрочем, я имею такое же право на ошибки и психотерапию, как Игорь и Алия. Психологами становятся многие, хорошими психологами – только те, кто имел собственные личностные проблемы.
Вот о чём я думал, разглядывая холсты Геннадия, и стараясь, чтобы он приписал задумчивость в моих глазах своим творческим усилиям. Как огорчились бы многие художники, музыканты, поэты, узнав, сколь низко на самом деле ценят их работы близкие люди! Страх обидеть «натворившего», желание сохранить добрые отношения, поддержать, не дать скатиться к отчаянию – всё это заставляет нас отыскивать тысячу и один повод для восхищения там, где восхищаться нечем. «Всегда найдётся, за что похвалить», – говорила моя бывшая жена. И добавляла: «Друзья и родные должны поддерживать друг друга, а желающих сделать нам больно и так хоть отбавляй».
Я пытался с ней спорить: а как же искренность? Как ни маскируй подлинное чувство, оно всё равно сбросит с себя покровы – как одеяло июльской липкой ночью – и предстанет однажды во всей свой прямодушной наготе. Но жена считала, что искренность ничего не стоит в сравнении с душевной раной творца – мы тогда обсуждали нашу институтскую подругу, выпустившую сборник стихов. Подруга жаждала обсуждений и восторгов, мы оба сочли стихи беспомощными, и, в конце концов, я просто ушёл из дома на весь вечер, а жена отдувалась в одиночестве, на все лады расхваливая поэзию этой самой Марины. Впоследствии Марина стала известной сценаристкой, и, по-моему, она до сих пор дружит с моей женой.
Иногда я понимаю, почему она от меня ушла.
Я бы тоже от себя ушёл, если мог.
Геннадий слушал меня, сияя от счастья. Доставал всё новые и новые картины. Я боялся, что они никогда не закончатся, – как вдруг, на моё счастье, между натюрмортом в красно-зелёной гамме и портретом женщины, похожей на мурену, мелькнула обнажённая натура. Знакомый землистый фон, обнажённое тело, вместо глаз – чёрные прорези.
– А это здесь как оказалось? – Геннадий изображал удивление на лице немногим лучше, чем реальность на холсте. – Это я поначалу копировал помаленьку, сами знаете. Модильяни.
– Поразительно точная копия! – сказал я.
Пациенты удивились бы мыслям, что роятся в голове доктора. Так роятся, что уже почти что роются! Глубокомысленное покачивание этой самой головой, сомкнутые кончики пальцев и внимательный взгляд часто скрывают неприязнь, осуждение, досаду. Да, я лицемер, но ведь и все остальные, за исключением детей, глупцов и юродивых, точно так же проживают одновременно в двух, если не больше, мирах.
Геннадий жарко вспыхнул от счастья, а я сказал:
– Удивительное совпадение, потому что я к вам пришел именно по этому поводу! Очень нужна консультация насчёт одной работы Модильяни.
Это был жестокий удар в область тщеславия, прямиком по зонам радости и счастья. Геннадий начал прямо на глазах сереть и оседать, как подтаявший сугроб. Принялся убирать со стола работы одну за другой, – небрежно, как грузчик в порту швыряет чемоданы.
– Коньяк-то давай, – сказал он покончив с этим делом. Без улыбки лицо Геннадия стало одухотворённым и почти красивым – она уценивала его внешность ровно вполовину.
Мы выпили. Геннадий порозовел, закурил. Двумя пальцами поманил репродукцию с портретом Лолотты, как будто она была должна сама к нему приблизиться. Я помог. С минуту Геннадий разглядывал картину, а потом решительно хрюкнул.
– Это никак не Модильяни! – заявил он. – Эпигонство!
В доказательство притащил альбом – на обложке грустно улыбалась тонкая девушка с длинной шеей: такой длинной, что голова казалась насаженным на неё сверху посторонним предметом.
Как только Геннадий оказался на своём привычном поле, – да ещё после двух стаканов – он тут же утратил трогательную неуверенность в себе. Теперь передо мной сидел настоящий знаток своего дела, неспособный робеть в принципе.
– Моя тема – русский авангард, – заявил Геннадий. – Но это не значит, что я не могу отличить подделку от оригинала.
– Тут же сказано: Чикаго. – встрял я. – Институт искусств.
Геннадий засмеялся. Подумаешь, институт! Знал бы я, сколько подделок висит на стенах уважаемых музеев, содрогнулся бы.
Я еле успевал подливать коньяк в его стакан, – лекция нуждалась в обильном смачивании, и, судя по всему, брак с Эльвирой Аркадьевной распался не только по причине неожиданно заявившего о себе призвания.
– Модильяни мечтал стать скульптором. Он начал красить холсты потому что это было дешевле. Материалы стоили меньше. А еще у него с детства был туберкулёз, и вся эта возня с гипсом, с камнями – это было очень вредно для его здоровья, понимаешь? Вот, смотри! Голова, известняк. Видишь? Это – Модильяни. Вот Жанна Эбютерн, это тоже – Модильяни. А твоя Лоллотта – подражание. Неплохое, конечно, но никакого отношения к Амедею не имеет.
Амедео уже стал у него Амедеем.
Скульптурная голова на фотографии в книге выглядела довольно странно – нос и глаза были похожи на схематическое изображение пальмы, а рот крепился снизу, под носом. Идол, подумал я.
– Ему нравилось примитивное искусство, – зевнул Геннадий. Он тёр глаза как ребёнок.
– Две недели не пил, – признался художник, и только тогда я понял, как виноват перед ним. Внимание Геннадия было уже почти полностью расфокусировано, но сознание отступать не желало – он был обижен тем, что я увидел в нём не художника, а искусствоведа, и помнил, лелеял эту обиду. И в то же самое время он хотел мне помочь. Хороший человек был этот Геннадий.
Последнее, что он сообщил мне, прежде чем вырубиться лицом в палитру – я в последний момент успел её вытащить – касалось глаз Лолотты.
– У него почему глаза у всех такие? Да потому что это – скуль-пту-ра! Он их не рисовал, он их рубил, понимаешь? А эта твоя Лолотта смотрит живенькими такими … глазками… Я бы её трахнул… м-да.
Геннадий уснул резко, в момент, как будто ему выключили подачу энергии.
Я был практически трезвым, коньяк вошёл в художника почти целиком – в бутылке осталось на донышке. Прежде чем уйти из мастерской, я выключил лишний свет, укрыл хозяина чем-то похожим на плед и прихватил с собой альбом Модильяни. Для Геннадия оставил записку с благодарностью и обещанием вернуть книгу при первой же возможности. Постскриптум: «У вас отличные работы, продолжайте творить, успех придёт!» Ни слова правды. Бывшая жена могла бы мною гордиться.
6
Как многим людям, недовольным своей жизнью, но любящим её вопреки здравому смыслу, мне нравится читать книги о преступлениях. Жаль, что я, как правило, догадываюсь о том, кто убийца, быстрее, чем хотелось бы автору. Вот и сейчас я чувствовал что-то похожее: как будто напал на след, и вот-вот схвачу тайну в кулак, точно комара в полёте. Комары – страшный кошмар моего Игоря – он ненавидит и боится любых насекомых, но комары в этом списке первым номером. Поэтому Игоря невозможно заманить куда-то на природу, в дом отдыха или санаторий – летом он даже в городской квартире не ложится спать без включённого фумигатора.
– Я не обязан их вскармливать, – сказал он однажды. – Мне неприятно, когда моя кровь летает по воздуху.
Одержимость комарами и одержимость тайнами ничем не отличаются друг от друга. Главное здесь не предмет, а чувство. Это как с зависимостями – если человек хочет бросить курить, то, исполнив свою мечту, он, скорее всего, начнёт выпивать или, как говорит наш грубоватый, но честный народ, "жрать в три горла". Круг зависимостей можно растянуть до бесконечности, меняя одну дурную привычку на другую. Поэтому я стараюсь переключить таких пациентов на те привычки, которые доставляют удовольствие и приносят пользу. Их всего три: спорт, благотворительность, секс. Есть и четвёртая – любимая работа, но эта зависимость от психолога никак не зависит. Она либо есть, либо нет – как вера и любовь.
Когда-то давно у меня самого была тяжелейшая форма одержимости – деньги. С утра до вечера, а также ночью во сне, я считал, умножал, вычитал, делил реальные и воображаемые суммы, необходимые моей семье. Жили мы скромно, но моя бывшая жена, (в отличие, например, от той же Лидии, в каждом из трёх своих счастливых браков усердно собиравшей материальные плоды матримониальных отношений) никогда не искала роскоши. Одежда из дорогих бутиков казалась ей смехотворной, в машинах она не разбиралась, путешествовать любила налегке. Ей вообще был близок спартанский дух, который и привел её, как я теперь понимаю, к церкви, а к старости, возможно, доведёт и до монашества. Жена не ждала от меня подвигов добытчика, но это не играло в моём помешательстве никакой роли – я целыми днями соображал, где бы ещё подзаработать, а равнодушие жены лишь раззадоривало. Трудился без выходных и перерывов, не бросая учёбы – сразу после лекций торговал бессмертной душой на рынке, вечером играл на гитаре в привокзальном ресторане, ночью разгружал чьи-то вагоны – в девяностых все мыслили вагонами… Но денег всё равно не хватало – не семье, а моему травмированному тщеславию. Когда я понял, что не смогу заработать столько, сколько хочется, меня бросило в другую крайность – я принялся экономить на всём подряд. Жена быстро приспособилась к нашей новой жизни, когда любая упаковка использовалась как минимум трижды, когда сахар из кафе приносился домой, когда трепетно пересчитывались все монеты, включая бессмысленные теперь уже копейки. Такая жизнь была ей понятна, но я с каждым днём чувствовал, как внутри меня растёт желание ухнуть все сбереженные деньги на какую-нибудь нелепую и дорогую штуковину вроде фарфорового журавля, выставленного в витрине ювелирного магазинчика, мимо которого лежал мой ежедневный путь в университет.
Когда жена ушла от меня к Богу, я избавился как от привычки экономить, так и от желания сложить в карман все деньги мира. А года три назад у меня появилась новая пациентка – у неё было детское имя Настя и красный шрам на руке, изогнутый, как улыбка. Не смотреть на эту улыбку было выше моих сил, и Настя, поняв это, даже в жару стала носить кофты с длинными рукавами.
У Насти была такая же страсть к экономии, какую пережил я сам – поэтому и проникся к ней симпатией, выходящей за рамки профессионального интереса. Она рассказывала мне душераздирающие подробности своего падения – к психологу Настя записалась после того, как обнаружила себя рядом с мусорным контейнером, разглядывающей "вполне приличные туфли", оставленные кем-то из соседей. Она и вправду была привязана к деньгам, как к живым людям – когда наставало время платить за консультацию, она всякий раз начинала печально вздыхать, и так неохотно вытаскивала купюру из кошелька (красного, чтобы "приманивать деньги"), что я ловил себя на мысли отказаться от оплаты. Но это было бы нечестно по отношению к пациентке. Я, действительно, симпатизировал ей, и не отказался бы ещё раз увидеть улыбку-шрам на руке, чуть ниже локтя… Сейчас Настя в порядке – как только она перестала переживать из-за своих странностей, к чему я и подводил её несколько месяцев, так тут же все встало на свои места, и стоит там по сей день, почти не шатаясь. Недавно я случайно встретил её на улице – туфли на ней были точно что не с помойки, шрам-улыбка на руке выглядел так, что только самый бесчувственный человек не захотел бы его поцеловать. Но я и на сей раз сумел сдержаться. Никому не нужная этика и деонтология, проклятая корректность, а на деле – обычный страх.
С годами люди становятся трусливее. Молодым терять нечего, точнее, они не понимают, что могут потерять – и сколько оно стоит на самом деле. В детстве я не понимал, почему отец приезжает на вокзал за час до отправления поезда – но сейчас, спустя тридцать лет, делаю ровно то же самое. Страх опоздать, быть обманутым, выглядеть смешным растёт в нас с каждым годом.
Алия позвонила на другой день после пьянки с Геннадием – назначила встречу в кафе, недалеко от вокзала. Меня удивил этот выбор, но оказалось, она живет поблизости, в коротком, как обрубок, переулке.
Я приехал за час, занял место с хорошим обзором – спиной к стене, лицом к дверям – и раскрыл альбом Модильяни.
За последние дни я пролистал его раз пять, не меньше. Ночами видел во сне длинношеих девушек с голубыми глазами – сны эти были яркими, какие обычно снятся в путешествиях. Я очень давно не был в путешествиях, потому что ещё одна моя странность – нелюбовь к гостиницам или, хуже того, чужим комнатам, которые можно снять прямо у хозяев. Я представляю себе, сколько людей спало до меня на этой подушке, укрывалось этим же одеялом, вытиралось тем самым полотенцем, что висит сейчас в ванной – и не могу прогнать этих призраков. Бывшая жена считала, что я чересчур брезглив, Лидия советовала возить с собой личную подушку и заказывать номера в пятизвездочных отелях – как будто у богачей не текут слюни во сне!
А вот Модильяни, когда приехал в Париж, не особенно переживал насчёт подушек и полотенец. В родном Ливорно ужаснулись бы, увидав его комнату в доме на улице Коленкура.
Деньги у Модильяни летают как птицы – то цветов купит всем девочкам, то друзьям поставит выпивку… Иногда натурщицы соглашаются позировать бесплатно – например, та проститутка, которую пользовал от кожной болезни доктор Поль Александр, называла эти сеансы своей благодарностью. И та еврейка, портрет которой взяли на выставку. Альмаиза, Маргарита, Лолотта – вот этим приходилось платить… Курносая Лолотта требовала, чтобы «мсье художник уплатил вперёд».
Она была строгого воспитания, как всякая крестьянская девушка, выросшая в предместье – ноги с трудом привыкали к туфлям, душный запах парного молока вместо ароматических масел. А как вы хотели, мсье, если девочке с малых лет приходиться ходить за скотиной? Доить, корм задавать, чистить… Это у вас здесь, в Париже, барышни фыркают от простого труда.
– Что ж ты не вернёшься к своей корове? – весело спрашивает Моди, пытаясь вызвать улыбку на лице девушки, но она дерзко отвечает:
– А я нашла другую, мсье.
– Где же это?
– Да прямо здесь, в мастерской!
…Я хохочу во всё горло – нет, в три горла! Лолотта доит меня, как корову! Каждый сеанс приносит ей несколько монет – ещё до начала работы они будут завёрнуты в чистейший носовой платок, а потом нырнут за круглый вырез кофточки, чтобы согреваться там медовым теплом грудей. Увидеть бы! Хоть на секунду! Но нет – не дозволит. Сколько раз уговаривал её раздеться – ведь и Маргарита, и Альмаиза согласились! Я ещё монетку подбавлю, всё равно почти ничего не осталось, а мать непременно пришлёт в конце месяца. Но Лолотта твердит одно и то же: «Нет, мсье. Нельзя нам».
Как ладно сидит на ней городская шляпка! Никогда не скажешь, что эта девушка ещё год назад ходила босиком по коровнику.
Я художник, мне нужно видеть её всю целиком.
…Я психолог, мне совсем не нужно примерять на себя роль Модильяни.
– Что с вами? – спросила Алия. Странным образом я пропустил момент, когда она вошла в кафе. Всё потому, что смотрел внутрь себя, а этот вид зрения ослепляет. – Вы какой-то …растрёпанный.
– Да я альбом смотрю. Увлёкся. Тут, кстати, есть ещё одна «Лолотта».
Алия заглянула в книгу и возмутилась:
– Но эта совсем на меня не похожа!
К нам подошла девочка с бэйджем на груди («Светлана») и сообщила, что будет сегодня нашим официантом, и буквально в лепёшку разобьётся для того, чтобы мы провели приятный вечер. Алия попросила Светлану принести «авторский чай с облепихой». Ни минуты в простоте – девиз нашего времени.
Пока готовился авторский чай, мы сравнивали обеих Лолотт, Алия хмурилась и выглядела их третьей сестрой. «Лолотта» из книги Геннадия напоминала свою предшественницу из «Крестьянки» разве что родинкой на левой щеке. Рыжие волосы выварились в обесцвеченное золото, прижатое дурацкой шляпкой, из-под чёлки дерзко смотрели равнодушные глаза, улыбка съехала набок, как слишком широкая юбка. Первая «лолотта» была наивной и пугливой, а вторая примерила на себя не только чёрную шляпку, но и весь Париж – во всяком случае, весь Монмартр.
В те годы на Монмартре запросто можно было увидеть корову или курицу – такая же, в сущности, деревня, что и Лолоттино предместье, но в предместье не было художников, кафе и шляпок. И горничных никто не держал – утром вставали потемну, и всё делали сами. Мать, намаявшись от такой жизни, своими руками выставила из дома Лолотту, лишь только ей исполнилось семнадцать. Ехай в Париж, говорит, и весь сказ. Может, повезёт, устроишься в богатый дом. Или замуж.
Коров на холме Лолотта обходила стороной – но они, заразы, как будто узнавали, чувствовали в ней бывшую крестьянку. Смотрели пристально – люди так не умеют. Лолотта слыхала от одного циркового, с которым, говорят, гуляла ещё мамаша Валадон, что ни один живой человек не в силах вынести львиного взгляда. Будто бы лев смотрит в самую душу, и человек отводит свои глаза, чтобы не впустить в неё зверя. Удивительно устроены мужчины – этот цирковой взволнованно рассказывает про льва, а руками в это время сосредоточенно шарит у Лолотты под юбками, будто вентиль пытается нащупать. Глаза серьёзные, даже драматические, а дышит – нехорошо, прерывисто.
Лолотта отлично знает, где у ней этот вентилёк. Без вас, мсье, разобралась, что к чему, ещё девочкой. Цирковой-то, ишь, разошёлся – а ведь старик уже, волосы редкие, белые. Шарит да шарит пальцами своими шершавыми. Пришлось лягнуть его – несильно, вот корова бы поддала, так поддала! И смотреть она умеет не хуже льва, правда, львов Лолотта ещё не видала. Всё никак не дойдёт до зверинца на левом берегу.
Еле отбилась от старикана, – все они одинаковы, всем подавай свежее блюдо: вчерашнее есть не станут, им надо такое, чтобы никто не отщипнул и кусочка. Ну да с деревенскими девушками такие номера не проходят! Чай, не в цирке с конями. Блюдо подадут в своё время законному мужу! Лолотта нагляделась на несчастных брошенок, в предместье у них жила по соседству такая Мари-Анж: нагуляла брюхо до самого носа.
А позировать – не в грех. Она ж в одежде! Правда, на исповеди сознаться не решилась – священники в Париже не похожи на деревенских, Лолотта с ними осторожничает.
Мсье Моди ей нравится – в первую очередь, собой красавец! Глаза чёрные, пышет, как от печки! Руки холёные, сильные… Во вторую очередь, он добрый. Жаль, что дурак, что экономии не выучен, последние монетки отдает друзьям-пропойцам, а однажды скупил все фиалки у цветочницы и отдал Лолотте! Зачем ей столь фиалок? Она ж не корова! Захоти, сама соберёт, еще и почище какие выберет. Лучше бы деньгами дал. А он, главное, раскланивается, снимает шляпу:
– Это вам, – говорит, – синьорина, потому как вы сами собой прекраснейшая фиалка Монмартра!
А друзья его, пропойцы, хохочут!
Лолотта унесла фиалки на соседнюю улицу и отдала за полцены другой цветочнице. Денежка к денежке, монетка к монетке. За приданым и муж появится. Дорогой супруг.
Лолотте нравится, как звучат эти слова – «дорогой супруг».

 

Нам принесли счёт, а мы даже не помнили, что ели и пили.
7
Евгений Алексеевич, бывший психолог Игоря, человек для своего поколения нетипичный. Он не боится ни чёрта, ни Интернета, а с мобильником управляется так, что подростки позавидуют. На мой звонок Евгений Алексеевич отозвался сразу же, – и я поразился тому, как бодро звучит его голос. Я помнил его возраст – шестьдесят восемь лет. Игорь утверждает, что Евгений Алексеевич красит волосы и брови, но Игорь много чего утверждает.
– Сегодня никак, – сказал Евгений Алексеевич, – а завтра, пожалуйста, приезжайте. Но надеюсь, Мишенька, ваш разговор не по поводу Игоря, потому что я совершенно точно не возьму его обратно.
Я проглотил шутку про чулочно-носочные изделия, которые не подлежат обмену и возврату – с чувством юмора у Евгения Алексеевича дело обстоит значительно хуже, чем с современными технологиями.
В тот день опять была транспортная медкомиссия, и мимо моего кабинета носились табуны автовладельцев – каждый третий водитель пытался открыть дверь, но на сей раз я не забыл её запереть.
Игорь рассказывал мне о книгах, которые он сейчас читает – я не знал ни одного названия, ни автора: даже не слышал о таких писателях. Юный пациент был разочарован:
– Вы что, совсем не следите за литературным процессом?
Я догадывался, что мальчик и сам пробует писать. Ждал, что он покажет мне свои опыты. Игорь много раз пытался заговорить об этом, но в последний момент срывался, как удачливая рыбка с крючка.
Родители у него были, по авторскому определению, «тёмные». И если матери Игорь – пусть и неохотно! – прощал равнодушие к изящной словесности, то отцу от него доставалось крепко:
– У него вместо мозгов – мышцы.
Это слово Игорь произносил по-детски: «мы-шы-сы».
Увы, сегодня я не мог сосредоточиться ни на Игоре, ни на других своих пациентах – теперь я думал только о Лолотте. Чуткий мальчик моментально просек моё состояние:
– Вы как будто не здесь!
Он надулся, и я взял себя в руки. Через силу общаясь с Игорем, я продолжал думать о Лолотте – и вспоминал всё больше деталей и тех мелочей, которые невозможно придумать.
Или только кажется, что невозможно?
… Мир вокруг нас – один, но каждый видит его по-своему, присваивает некую часть и назначает единственно верной. Тысяча миров для тысячи художников. Для кого-то мир – это цветы, для кого-то – пустые холодные улицы, для Модильяни – лица. Бесконечные лица, галерея овалов, кругов, треугольников и квадратов. Лица, и ещё – плечи, руки. Неважно, похоже или нет, неважно, доволен ли заказчик (какие там заказчики, не смешите!) Слова «я так вижу» пока что не стёрлись, не слились в одну строчку, как у пьяного наборщика. Лица, знакомые и нет, глаза – как прорези в масках. Толстяк-гуляка (цилиндр, гвоздика в петлице, под руку с бровастой хохотушкой: нарисовать бы такую!) вертит в руках листок с двойным портретом, который Модильяни предложил ему купить за пять франков – а потом возвращает:
– Мазня! Мой сын рисует лучше!
И эти слова тоже пока что не стёрлись – звучат свежо и честно.
В плохие минуты Моди кажется, что лица на его портретах – маски, которые можно снять, но он этого почему-то не делает. Абсент – зелёная фея – утешает его, шепчет на ухо прохладными губами – придёт твоё время, придёт! Рассказывает сказку на ночь – сын толстяка в цилиндре вырастет в дородного мсье, станет коллекционером, и однажды наткнется на редкий рисунок великого Модильяни, и вскрикнет: стоп, это же мой отец с какой-то женщиной! Мсье захочет купить рисунок, но теперь он стоит значительно дороже первоначальных пяти франков, а потом владелец и вовсе откажется его продавать. Зеленая фея рассказывает правду, или то, что могло бы стать правдой: ведь человеку, художник он, или нет, всегда показывают единственную вариацию, а их тысячи, тысячи! Но Модильяни не хочет ждать, пока придёт его время – он вырывает у толстяка листок, рвёт его на четыре части и уносит в отхожее место: повесить на гвоздь. Самое то! Подотритесь моим талантом, покажите, каким местом вы цените душу художника.
В Ницце, с любимой Жанной, он зачем-то вспомнит об этом. Море шумит, будто кто-то листает альбом – страницу за страницей.
Певица в ресторане берет верхнюю ноту – словно тянется рукой к высокой ветке, где трепещет зелёный лист.
… Прежде я ни разу не был в офисе Евгения Алексеевича – он переехал сюда недавно, и с гордостью показывал теперь свои владения. Открывал дверь за дверью и остро взглядывал на меня, проверяя реакцию. Достаточно ли я восторгаюсь, сильно ли завидую. Я восторгался и завидовал от всей души! Мне такого офиса никогда не заиметь – даже если я буду принимать пациентов по двенадцать часов в день без выходных. У Евгения Алексеевича была светлая приёмная с панорамными окнами – за ними послушно лежал весенний город, свежий от дождя. Секретарша приветливо цокала каблучками, пофыркивала кофейная машина, и ковёр под ногами расстилался как скатертью дорога. В кабинете стояли классическая кожаная кушетка и уютный рабочий стол размером с бильярдный – так и тянуло сесть за него и задумчиво сложить руки «домиком», пока пациент, вытирая слёзы бумажными платочками, будет рассказывать историю своих горестей (с радостями к нам не ходят).
От меня разило завистью, как по́том – Евгений Алексеевич был доволен. Но вскоре этот запах исчез, а с ним испарилась и зависть. В новёхоньких декорациях коллега выглядел дряхлее обычного. Болтливые пигментные пятна на щеках, обвислая кожа норовит слезть с пальцев, и да, Игорь, прав – он красит волосы. И брови.
Евгений Алексеевич демократично сел со мной рядом на кушетку. Секретарша (чулки телесного цвета, а ноги – небритые: волоски были хорошо заметны, и меня это некстати взволновало) прикатила столик с кофейными чашками, печеньем и конфетами. Евгений Алексеевич отпустил её властным жестом, каких я у него прежде не замечал. Но когда мы остались вдвоём, он снова превратился в старого доктора, которого я хорошо помнил. Евгений Алексеевич энергично потёр нос и так близко наклонился ко мне, что я невольно отшатнулся – показалось, он хочет меня клюнуть.
– Так что у вас стряслось, Мишенька?
Я не хотел рассказывать Евгению Алексеевичу о Лолотте потому что он был лучшим в городе специалистом – долго работал как практикующий психиатр, потом занялся психотерапией… Врачевал и больных, и растерянных. Любил интересные случаи. Странно, что Лидия порекомендовала Лолотте не его, а скромного Михаила Психолога. Возможно, Евгений Алексеевич чем-то перед ней провинился.
Я аккуратно спросил, может ли человек помнить о том, чего с ним никогда не происходило?
Евгений Алексеевич оживился:
– А что именно помнит человек?
…Монмартр – прачечные, мельницы, пекарни. Под окнами блеют козы. Лачуги заняты художниками, двери не закрываются – утром уходишь в академию на Монпарнас, а по возвращении находишь дома нежданных, а то и вовсе незнакомых гостей. Или следы их присутствия. Модильяни менял жильё чаще, чем одежду – переехал на улицу Лепик, в мастерскую, похожую на теплицу из Ботанического сада (жаль, что не размерами). В мастерской стеклянные стены, а потолок белёный – как-то ночью на спящего Моди упал кусок извёстки. Попал точно в лицо, как будто целились, хотели снять посмертную маску – спящий или мёртвый, какая разница. По вечерам он ходит в «Чёрную кошку» или «Бойкого кролика», запивает гашиш крепким кофе.
Новый переезд – уродливый дом на углу Равиньян и Трех братьев, бато-лавуар, где по соседству живёт Пикассо, и у него всегда открыто: из имён гостей можно составить энциклопедию современного искусства. Но Модильяни так ни разу и не переступил порог жилища Пабло, он избегал любых объединений и групп – кубисты были так же далеки от него, как фовисты или экспрессионисты. Фернанда, тогдашняя подруга Пикассо, хотела бы видеть Амедео в гостях, но он предпочитает своих верных Утрилло и Сутина, художников без жанра и упрёка. На стенах в каморке висят прикнопленные копии Тициана и Веронезе. Стоит пианино без струн sopra mobile.
Когда Моди рисует в Академии, то прикрывает свою работу рукой – как школьный отличник, который боится, что у него будут списывать. Отличие от отличника: Моди вовсе не уверен в том, что рисунок достаточно хорош для того, чтобы его хотели присвоить. Художник зависит от чужого мнения, поэтому и старается избегать Пикассо с его свитой. Пикассо уже знаменит и чудовищно работоспособен. А Модильяни все ещё не знает, кто он – художник или скульптор.
Чужие слова Моди запоминает сразу. Один умник сказал, что щёки его моделей горят, как от пощёчин. Возможно, это комплимент, но Моди, призрачный принц гашиш и зелёная фея считают иначе…
… – Мишенька, всё это написано в книжках по искусству. – сказал Евгений Алексеевич, прихлебывая холодный кофе, как газировку. – Но ваш человек, кем бы он ни был, может страдать мнестическим расстройством – в психиатрии это называется парафренным синдромом, еще точнее – фантастическими конфабуляциями. Больной присваивает воспоминания выдающихся, знаменитых людей, ему кажется, что он был знаком с ними, входил в близкий круг, возможно, сам был великим художником или его натурщиком. Человеческий мозг устроен так, что мы можем убедить себя в чём угодно – и если у больного в прошлом имелись некие познания, к примеру, об искусстве, он будет верить, что описываемые события происходили не с Модильяни, а с ним самим, живущим в двадцать первом веке. Память здесь оказывает дурную услугу – детали жизни гения, которые были когда-то прочитаны и забыты, оживают вновь, но теперь они уже не имеют отношения к прошлому какого-то художника парижской школы. Теперь это уже история другого человека – к сожалению, нездорового.
– А если этих знаний нет? Человек – не из самых образованных, кроме того, у него есть ещё и внешнее сходство – поразительное!
– А вы приведите мне этого человека, Мишенька, я его с удовольствием проконсультирую. – Старик увлечённо мял свой бедный нос, и без того крупный, с массивным, как у трости, набалдашником на самом кончике.
Секретарша заглянула в кабинет, чтобы напомнить о следующей встрече. В приёмной ждала своего часа красивая женщина – когда она повернулась к нам, в ушах её вспыхнули драгоценные камни. Я снова от души позавидовал Евгению Алексеевичу – и распрощался, сказав, что вскоре позвоню.
8
Парафренный синдром, конфабуляции, мнестическое расстройство… Если бы речь шла только о Лолотте, я, может, и сумел бы привести её в роскошный офис Евгения Алексеевича, уложить на кожаную кушетку, и смиренно ждать диагноза в приемной, любуясь секретаршей, точнее, её ножками в чулках телесного цвета. К сожалению, речь шла уже не только о Лолотте – я стал полноправным участником событий, как будто заразился от неё бредом. Через совместное просматривание репродукций, не иначе. Других контактов у нас не было.
В пору юности мои циничные друзья-студенты любили пугать юных девушек рассказами о том, что шизофрения передается половым путём… Некоторые дурочки верили, я весело смеялся со всеми вместе.
Если Лолотта больна – я тоже нездоров.
Можно допустить, что портретное сходство подтолкнуло вначале её, а потом и меня к безумию – к его первой ступеньке, стёртой до такой степени, что она даже не похожа на ступеньку. Стёртой, как затасканное выражение – «мойсынрисуетлучше». Подняться на эту ступень можно незаметно для самого себя. Ррраз – и уже примеряешься к следующей.
…Моди рисует быстро и помногу – он не из тех художников, которые годами мучают один и тот же портрет. Энгр двенадцать лет писал мадам Муатесье! Но у Энгра было чему поучиться – он говорил молодым художникам: избегайте, чтобы получилось «ни горячо, ни холодно». Не бойтесь преувеличений, пусть даже рисунок будет выглядеть карикатурой.
– Карикатура! Насмешка! – к подобным словам Моди привык, это обычный фон его жизни, но когда кто-то вдруг хвалит рисунки из синего блокнота, он смущается и не верит:
– Плохой Пикассо, вот что это, – так он сам отзывается о своих набросках.
В 1907-м году Модильяни отправился в Англию. Участвовал в выставке прерафаэлитов – как скульптор. Особого успеха не было, не особого – тоже. Познакомился с леди, она заказала портрет, портрет леди не понравился – на острове всё было в точности так же, как на континенте. Можно было и не ездить, а дальше напиваться с Утрилло – монмартрские остряки приклеили ему кличку «Литрилло», обидную и точную.
Пикассо, встретив их однажды их на улице Коленкура – здесь теперь живёт Модильяни, после того, как его выгнали из мастерской на площади Жана-Батиста Клемана – язвительно сказал:
– Модильяни пьян уже только от того, что идёт рядом с Утрилло.
Моди рисует, рисует, рисует – сто, сто пятьдесят рисунков в день, и все сто пятьдесят никому не нужны!
С Лолоттой он не виделся года три, не меньше, хотя Лолотта по-прежнему живет на Монмартре – но совсем в других условиях, мсье, совсем в других.
Она побледнела и похудела, научилась носить шляпки так, что они не выглядят каким-то инородным предметом на её рыжих волосах – нет, шляпки теперь естественное продолжение самой Лолотты. Мсье Андре Ш., который углядел её однажды на улице Лепик – она была в тот день в своем лучшем платье, и в том длинном ожерелье, которое нравилось мсье художнику – снял для девушки квартирку в доме у Мулен де ля Галетт. Лолотта думала недолго – женихи всё как-то не подворачивались, а этот был хоть и без серьёзных намерений, зато нежный и щедрый… И красивый, почти как мсье художник, правда, этот – блондин. Приходил Андре вначале каждый день, потом – раз в неделю, сейчас навещает её дважды в месяц. Лолотте больше не нужно вставать затемно и отстирывать чужие рубашки: руки у неё теперь гладкие, как у настоящей дамы. Андре с ума сходит от её кожи – иногда Лолотта думает, что ему только кожа в ней и нравится. Как будто сапоги шить собрался! Но когда он шепчет, какая ты гладенькая, она перестаёт сердиться.
У Лолотты есть собственные сбережения, да и то, что даёт мсье Андре, она кладёт всё в ту же шкатулочку. Ключ от шкатулки всегда с Лолоттой – люди думают, нательный крестик спрятан под рубашкой… Когда Андре велит ей встать на четвереньки, ключ на длинной цепочке бьёт Лолотту по груди. Будто маятник качается, но только не в ту сторону. Однажды Андре чуть не сорвал с неё этот ключ – смял груди так, что она взвизгнула от страха: вдруг потеряется, закатится, ищи потом! Андре-то этот визг на другое записал, ещё пуще разошёлся! Но и ключик никуда не делся – только от цепочки осталась на шее красная полоска, Лолотта укрыла её под бархоткой. Она и бархотки носить научилась – не только шляпки. Правильно мать говорила – жизнь всему научит.
9
Весенние каникулы закончились, обожаемые «мальчики» (редкие, как я успел понять, оболтусы) пошли в школу, и только тогда Лолотта, наконец, позвонила: сказала, что хочет прийти ещё раз. От этого «ещё раз» тянуло прощаньем, но мы не виделись так долго, что я был счастлив насколько умею и могу. После той встречи в кафе прошло больше месяца. Я назначал дополнительные часы консультаций, ездил с матерью на дачу, – на первую после зимы «разведку», – в обеденных перерывах безнадежно пытался развлечь барышень из соседнего кабинета. Та, что психиатр, могла бы обсудить со мной конфабуляции, но я раздражал её так явно, что даже нарколог, – она была мягче, добрее, – сочувственно хмурилась.
Три дня назад пришла Марина – моя «блуждающая» клиентка, которая исчезает и появляется по мере обострения проблемы, которую мы с ней так пока и не смогли решить. После долгого перерыва мы успевали отвыкнуть друг от друга, но уже через десять минут всё было ровно так же, как полгода назад. Марина угрюмо вздыхала, от неё пахло табаком, – ничего нового.
Когда она обратилась ко мне впервые, я был удивлен тем, как странно сочетаются её внешность и голос. Точнее, вообще никак не сочетались, и это был самый настоящий изъян, пусть и не такой заметный, как шрам на руке. Марина высокая, широкоплечая, сильная – настоящая физкультурница. Чем-то она напоминала девушку с картины Александра Самохвалова – первое сильнейшее эротическое переживание в моей жизни. Высококультурное советское время, когда подростку проще было найти репродукцию картины «После кросса», чем порнографический журнал.
Дома у нас было не так уж много альбомов – Самохвалов, Константин Васильев, Карл Брюллов, и, пожалуй, всё на этом. В детстве я полагал, что мне нравится творчество художников-передвижников – но, вероятнее всего, мне просто нравилось, как это звучит. Передвижники – почти «подвижники». Во всяком случае, ни о каком Модильяни я не слышал – а то, что узнал о нём позже, не выходило за рамки общеизвестного.
Опять Модильяни! Как бы я ни пытался отвлечься, мысли приводят меня к нему, как ноги приводят пьяницу в винную лавку.
Попробую ещё раз. Марина, Марина, Марина. Такая Марина и копьё метнет, и марафон пробежит. Но стоило ей раскрыть рот и произнести хотя бы слово, как люди начинали недоуменно оглядываться по сторонам – голос у девушки был высокий и при этом механически-кукольный. Казалось, что её озвучивает другой человек, который прячется сзади и дергает за невидимые нити, чтобы Марина вовремя открывала рот. Контраст был таким сильным, что это сбивало с толку – то, что говорила Марина, терялось за её голосом. Это был поистине завораживающий эффект, и каждый раз, когда она появлялась после долгого перерыва, я заново привыкал к ней – и заново учился воспринимать её голос. Похоже на иностранный язык, который ты учил в институте, и решил вернуться к нему спустя несколько лет.
Ко мне Марину привели сложные отношения с курением: она сама их так определила.
Впервые Марина попробовала курить на школьном выпускном – и ей это не понравилось. Тем не менее, спустя месяц она уже покупала в ларьках «ментоловое море» и «салям» (так звучали названия сигаретных марок в вольном изложении торговцев 90-х), и умела прикрывать горящую спичку ладонью.
Ей не нравились запах, вкус и ощущения, но она продолжала курить, как будто участвовала в конкурсе на самого старательного курильщика. На мой вопрос, почему, Марина, не задумываясь, ответила своим кукольным голосом:
– Потому, что этому нельзя найти замену.
Она пробовала иглорефлексотерапию, ходила к бабкам и попам, но всякий раз, покидая то кабинет врача, то храм, то деревенскую избушку, закуривала. Наслаждение было похоже на отвращение.
Накануне нашей первой встречи Марина познакомилась с известным хирургом, и он разоткровенничался:
– Я знаешь как раньше курил? Выхожу из операционной – одна сестричка с меня маску снимает, другая сигарету в рот вставляет, а третья – спичку подносит. Во как курил! Три пачки в день. А потом чуть ногу не потерял, ну и бросил. В шестьдесят девятом.
– И как? – замерла Марина. – Не тянет?
Хирург помрачнел:
– Каждый день об этом думаю. Ночами снится, что курю.
Наша с Мариной терапия привела к следующим результатам – курить девушка не бросила, зато научилась анализировать свою зависимость и находить для неё оправдания, порой весьма элегантные.
– Курение в моем случае – это медитация, – заявила она год назад, прежде чем исчезнуть в очередной раз. Пропадала Марина чаще всего после того, как ей вновь удавалось на время бросить курить – она держалась иногда по целому месяцу, прежде чем зайти в ларёк и попросить пачку "Вог" и "зажигалочку". Картинки на сигаретных пачках пугали мою пациентку ампутацией, онкологическими заболеваниями и страданием: она выбирала пачку с импотенцией, если таковая имелась.
– Мне кажется, вы не хотите признаться самой себе в том, что курите. Прячете от себя эту зависимость, как подросток – от родителей. – заметил я однажды, и Марина выдала такую бурную реакцию, на которую не казалась способной. Она действительно не разрешала себе думать о том, что курит – поэтому часто выбрасывала початые сигаретные пачки вместе с зажигалками (а потом, ночами, выуживала их из помойного ведра), никогда не покупала пепельниц или портсигаров, и всегда подчёркивала в разговорах – особенно, с новыми людьми, что она, вообще-то, не курит.
Любопытно, что Марина не переносила сигаретный дым – и если рядом с ней курили, обязательно делала замечание.
Вот такая была у меня пациентка. И я заранее знал, что она скажет:
– Михаил Юрьевич, я опять!
– Ничего страшного, Марина, – отвечу я.
Но сегодня она спросила:
– А что если попробовать гипноз?
Я верю в гипноз – если это не эстрада, результаты могут быть впечатляющими. Но я честно предупредил Марину, что курение – одна из самых труднопреодолимых зависимостей. Между актами курения – теми глубокомысленными стояниями в каком-нибудь углу, с дымящейся палочкой в руке – проходит значительно меньше времени, чем у алкоголиков или обжор. Люди курят чаще, чем выпивают и объедаются. Поэтому курильщикам требуется больше сеансов, и, конечно, нужен хороший специалист. Я дал Марине телефон лучшего.
Зависимости, пристрастия, дурные привычки – человек, изначально склонный к ним, чаще всего меняет одну заразу на другую. Я верю, что Марина сможет бросить курить – но буду приятно удивлен, если она при этом не растолстеет и не начнёт выпивать.
Спорт, секс, благотворительность и любимая работа – мой рецепт остаётся неизменным, но пациенты скучнеют, лишь только я начинаю расписывать им прелести такой жизни. Чувствуют, что сам я не очень-то продвинулся на этом пути. И что у меня тоже есть дурные привычки.
… Если Модильяни от чего и зависел, так это от собственного таланта. Всё прочее лишь помогало делать жизнь выносимой – чтобы не сравнивать без конца свои картины с работами других, чтобы не жрали сомнения, чтобы Момо Утрилло не скучал в одиночестве – чем не повод? Моди и Момо – друзья навек. Другая пара – гашиш и абсент, о, эти два демона свили в душе Модильяни уютное гнёздышко. Зелёная фея и призрачный принц жили дружной, почти семейной жизнью. Это они подговаривали Моди разбивать чужие скульптуры и мазать красками чьи-то холсты потехи ради. Это они советовали раздеться перед всеми догола – и плясать с розой в зубах. Это они вечером шептали ему, что он гениален, а наутро показывали, как бездарен. Стиль его – истинный бастард. Ни к селу, ни к городу, сказала бы, наверное, Лолотта.
Весной 1909 года Моди перебрался на левый берег, в Сите Фальгьер. Новинка сезона: теперь между Монмартром и Монпарнасом ходят поезда метро. Моди по-прежнему много работает, но он по-прежнему не в моде и почти ничего не продаёт. Каждый вечер у посетителей кафе "Куполь" и "Ротонда" (её открыли в бывшей обувной лавке – какой шарман!) есть возможность купить рисунок Модильяни. Художник предлагает свои работы, что называется, "из тёплых рук" – фея и принц вьются здесь же, неподалёку. Они не оставляют Модильяни без присмотра даже на полчаса, а за полчаса можно сами знаете чего натворить.
Например, Лолотте хватило тридцати минут, чтобы разорвать отношения с Андре – и вступить в новые. Эта девушка идёт по мужским головам, как будто пересекает болото по кочкам. Новый мсье – солидный и красный, как сырая свёкла. С Лолоттой он почти не разговаривает, зато долбит её так, словно хочет туннель пробить для новой станции метро! Лолотта с сожалением вспоминает нежные теплые пальцы Андре – он долго и терпеливо гладил её, пока все лепестки не оживали, открываясь. Мсье Долбёжнику такие деликатности неведомы – он и за грудь-то её хватает, будто ощупывая, всё ли на месте, ничего не пропало? Бухгалтер, знамо дело. Зато – неженатый и, по слухам, готов связать свою жизнь с приличной девушкой. А Лолотта приличная, не какая-нибудь с бульвара! У неё и мужчин-то было, на одной руке пальцев хватит перечесть. В крайнем случае, можно добавить вторую руку. И ногу, но на этом – всё.
После ночи с бухгалтером Лолотту изнутри жжёт болью – то, что он с ней делает, какая-то жестокая гимнастика. Шлепок, переворот, шлепок, разворот. Алле-оп! Зато он не жадный, и оставляет ей утром деньги на комодике – славные купюры шуршат, как осенние листья! Оставить деньги девушке, которую всю ночь выдалбливал, как пирогу – это священный долг. Бухгалтер понимает, что одной прожить не так уж просто, тем более – в Париже.
Лолотта надеется, что он это понимает.
А если нет?..
В середине мая она посылает Андре записку – пусть придёт, или, по крайней мере, пришлёт ей с посыльным своим пальцы. Томление заполняет её снизу доверху, а от долбёжки бухгалтера никакого толку. Она, конечно, стонет, когда надо, чтобы это скорее закончилось, но бухгалтер просто какая-то ненасытная прорва. Кровать ходит ходуном, за стенкой одобрительно смеются.
Андре, получив её записку, тем же вечером приходит в новую квартирку на улице Коленкура. Рюшечки, розочки, вышитые подушечки – и среди них Лолотта. Лежит, потому что ей больно сидеть.
– Сегодня он не придёт, – говорит Лолотта. – Погладь меня, пожалуйста, а то я уже забыла, как это бывает.
Потом она просит Андре уйти, и ночью, оставшись одна среди своих розовых рюшек и вышитых картинок, горько плачет так, что от подушки начинает пахнуть мокрой курицей.
С мсье художником Лолотта не виделась так давно, что за это время он вполне мог умереть – а не только перебраться на левый берег. Лолотта, хотя в это трудно поверить, так и не была ни разу на левом берегу. Ей там делать нечего – жизнь проходит здесь, на Монмартре. Проходит, вот именно что проходит!
Лолотта хранит карандашный набросок, сделанный с неё в один из первых сеансов. Мсье Моди тот рисунок не понравился, – слишком красиво, объяснил он. Лолотта подняла смятый листок, расправила – и сохранила. Не в память о мсье художнике, а в память о себе самой. Какая она была юная, робкая и красивая. Вовсе даже не слишком.
10
Когда мы познакомились с моей будущей женой, она была весёлой, до краёв налитой радостью девушкой. Пригласила меня к себе в гости, где были две её подруги. Крупная блондинка с лицом, забрызганным веснушками – Юля, и миниатюрная, точёная, смуглая Вика – её хотелось аккуратно гладить кончиками пальцев, а после всего церемонно поставить на полку, как драгоценную статуэтку. Мы были тогда ещё очень юны, и полагали, что музыка всегда лучше, чем тишина – поэтому Юля включила радио, и девочки «гадали» на песнях – кому какая выпадет, и что это может значить. Я в этом развлечении не участвовал, но вспомнил, как в пятом классе соседка по парте учила меня точно так же гадать по книгам – открывать их на случайной странице и зачитывать «пророчество». Ещё тогда я подумал о том, что всё зависит не от страницы, а от того, какую книгу ты выбрал для гадания – Шекспир это, Нострадамус или Аркадий Гайдар?
Тогда мы выпили на четверых две бутылки кислого болгарского вина, и девушки, сделав музыку громче, танцевали перед диваном, на котором сидел я. Юля беззвучно подпевала в такт, и рот у неё открывался пугающе широко. Вика порозовела, у неё случайно расстегнулась пуговица на блузке: я видел кружевную полоску белья и смуглую, блестящую как у деревянной статуи, грудь. Моя будущая жена мотала головой, как рок-музыкант.
А потом Юля и Вика как-то очень быстро собрались и ушли, и я, дурак, упрашивал их остаться. Мне не давала покоя эта лазейка на блузке Вики, изводили мысли о влажных, намазанных чем-то бесстыдно красным Юлиных губах. Казалось, эти губы могут тянуться во все стороны, как резиновые… Мою будущую жену я хотел в этот вечер меньше всех, поэтому именно её и получил.
Вечером, накануне встречи с Алией, я вновь пожалел о том, что никогда больше не видел ни Юлю, ни Вику. Кажется, они уехали куда-то – в Москву, в Питер, в Париж: в те годы все легко снимались с места и уезжали. Моя жена никогда больше не упоминала об этих своих подругах, а спустя лет десять, в связи с чем-то другим – или просто так – сказала:
– Тебе нужно обязательно найти в женщине какой-нибудь дефект, только тогда она тебе нравится…
Она была отличным психологом, моя бывшая жена.
Мне важно отыскать особую примету, – не обязательно изъян, но примету, которая отличала бы женщину от других. Помню, как волновали меня в "Войне и мире" мраморные плечи Элен – их холодная, сиюящая красота ослепляла, как вспышка белого света. Эти плечи и была сама Элен.
Моя бывшая жена считалась миловидной, но была непримечательной – такие лица любят, как мне кто-то объяснил, любят визажисты: можно сходу нарисовать поверх другое лицо. Для меня это тоже стало особого рода приметой.
Что касается Алии, то она вся была сплошная примета. От тёмных, с глухим медным отблеском, волос и до розового рубчика под глазом.
Телевизор в моём доме давно понижен до звания мебели. Пульт зарос пылью, или это плесень? Обиженно крякнув, телевизор всё же включился, и я решил, что погадаю сейчас на нём, как будто это книга или музыкальное радио.
Показывали что-то местное – в студии сидела журналистка с преувеличенно-любезным, как у вышколенных продавщиц, выражением лица. Напротив неё расположился высокий мужчина в оранжевой майке, глядя на которого, я сразу понял, что где-то его видел и откуда-то знаю.
Честно говоря, подобные мысли посещают меня гораздо чаще, чем радость от осознания того, что я вижу совершенно незнакомое лицо. Как все, я люблю новых людей и новые истории – это дарит иллюзию постоянных перемен и вечной жизни.
Титры внизу экрана напомнили мне имя, а главное – профессию мужчины в оранжевой майке. Это был известный в городе йог, и когда я видел его в последний раз, лет пятнадцать тому назад, он выглядел точно так же, как сегодня.
– Скажите, это правда, что те, кто занимаются йогой, живут значительно дольше других? – с надеждой спросила журналистка.
Йог невозмутимо переспросил:
– Вы имеете в виду долгую жизнь в одном теле?
Я выключил телевизор.
Мне никогда не хотелось жить значительно дольше других.
Другое дело если значительно лучше.
… Лолотта опоздала на приём. Она будет со мной всего тридцать минут, а потом в кабинет войдёт Игорь. Среда, автомобилисты, взволнованный топот в коридоре: дежавю устойчивое, как запах в парижском метро. Я никогда не был в парижском метро, но помню, как в нём пахнет.
Сегодня Лолотта в оранжевом платье – этот цвет ей, по-моему, не идёт. В ушах какие-то слишком уж блестящие серьги.
– Вы сегодня очень красивая, – говорю я.
– Спасибо, – улыбается Лолотта. – На майские мы едем в Париж, с Ларисой и мальчиками. Надо же им Диснейленд показать, пока не выросли…
– Париж! – я рад за неё. Всегда приятно вернуться в город, где ты жил сто лет назад в другом теле.
– Вдруг я там ещё что-нибудь вспомню, – говорит Лолотта. – Хотя, знаете, я и так каждый день вспоминаю… разное. Иногда не очень приятное – мне кажется, в той жизни я была довольно-таки легкомысленной особой.
– Уверен, что не особо, – улыбаюсь я.
– Лишь бы с погодой повезло, – невпопад заявляет Лолотта. – Там очень переменчиво, а у младшего – слабое горло.
Мы встали, прощаясь, и она вдруг поцеловала меня в щёку сухими губами – так целуют нелюбимого дядюшку, который пришел на именины и подарил деньги в конверте, поэтому его так или иначе придется целовать.
– Спасибо вам большое, вы мне очень помогли. Я напишу из Парижа, хотите?
– Все хотят, чтобы им написали из Парижа.
– Кстати, тот мальчик, в коридоре, который с мамой… Я его почему-то помню. Знаю.
11
Скульптор Константин Бранкузи пришёл в Париж пешком, как истинный паломник. Но Модильяни любит его не только поэтому – благодаря Бранкузи он в очередной раз выбирает скульптуру. Моди оплачивает счета от дантиста, нарисовав его портрет – как другие рисуют фальшивые купюры, но это всё не то. Не настоящее. Ради денег. Он ваяет кариатид и женские головы, проводит лето в Ливорно, работая с каррарским мрамором и задыхаясь от этого. Нас убивает то, что мы умеем и любим делать лучше всего – но поначалу дарит нам жизнь и надежду.
Моди слишком часто переезжает, скульптуры разбиваются, теряются по пути из "Улья" на Монпарнасе в дом на бульваре Распай. Потом опять Монмартр, и снова Монпарнас, улица Гран Шомьер… Скульптуры и холсты пропадают, а вот зелёная фея и призрачный принц неуклонно сопровождают Модильяни во всех его парижских метаниях.
Зимой 1910 года, когда в Париже случилось то жуткое наводнение, Моди не расстаётся с феей и принцем ни на минуту – они работают втроём, и если Париж уйдет под воду, как Атлантида, в мастерской этого никто не заметит. Модильяни как будто бы ещё и мало воды – пусть парижане добираются до работы на лодках, пусть статую зуава поглотят воды Сены, пусть торговцы оплакивают размокший в погребах товар, он знай поливает скульптурные головы из садовой лейки, глядя, как переливается мокрый камень, восхищаясь живым блеском застывших глаз.
Вода уходит только весной, Париж долго приходит в себя, а Моди участвует в выставке, и вновь почти ничего не продает, и почти всё тратит.
Зато Лолотта не расходует ни франка – она становится прижимистее с каждым годом. Ключик от шкатулки всегда с ней, горячий, как её кожа. Деньги Лолотта держит в шкатулке, никаких глупостей вроде как отнести их в банк, ей и в голову не приходит. Бухгалтер-долбёжник однажды пропустил свидание, а потом и вовсе пропал. Андре уехал из Парижа.
Однажды, спустившись с холма, Лолотта встретила Модильяни, но он её не узнал, и это оказалось очень обидно. Она считала, что не очень-то изменилась, и уж точно не постарела, но Моди скользнул по ней взглядом, и уже через секунду смотрел мимо. Лолотта прижалась к холодной стене кабачка, откуда как раз выметали опилки – дневная уборка. Вот и Лолотту вымели из памяти художника, а ей казалось, он в нее влюблён…
Рядом играли ребятишки, гвозди на их каблуках стучали так, будто кто-то вбивал их в сердце Лолотты. Или заколачивал гроб с её надеждами. В груди тяжело ворочалась обида, как человек, который никак не может не уснуть.
В следующий раз Лолотта увидела мсье художника через год, у станции метро Ламарк-Коленкур. Он был с такой дамой, что Лолотта вся прямо дёрнулась от расстройства. Черноволосая, из благородных, фигура в синем платье ровная, как статуя, а нос, хоть и с горбом, но всё равно красивый – не чета лолоттиному пятачку.
Что ж, и на её скромную внешность находятся любители! Сейчас таких было двое – для удобства она звала их Чётный и Нечётный. Шесть вечеров в неделю – на Чётного с Нечётным, а по воскресеньям она ходила в церковь Сен-Винсент. Над холмом уже нависали чудовищные телеса новой базилики, ощетинившейся строительными лесами, но Лолотте было страшно даже смотреть на неё, не то, что представить, как там можно падать на колени и молиться. Её Бог жил в маленьких храмах, и сам был маленьким, уютным и всепрощающим, как добрый дедушка, грешивший в юные лета.
Нечётный любовник жил неподалёку, на улице Равиньян. Чётный приезжал к Лолотте аж с левого берега. Он тоже был художником, рассказывал про Лувр. Там есть большие комнаты с египетскими богами. Есть бог-карлик по имени Бес. Есть богиня-кошка Бастет, у которой на руке висит корзинка, и платье как будто современное, по моде. Есть львиная богиня Сехмет, – она сидит, сложив руки на коленях. Чётный рассказывал про египетские раскрашенные гробы, Лолотта забыла, как они называются, про сосуды для внутренностей и статуи бабуинов с неприличностями (на этом месте Лолотта начинала жарко хохотать, и рассказ прерывался). Она обещала и себе, и Чётному доехать до Лувра, посмотреть на эту кошку с корзинкой, и на раскрашенные египетские гробы, и на бабуинов!
… Модильяни приводил Анну в Лувр, и сразу у них было – бегство в Египет! Скарб и скарабеи, зеркала и арфы, смирные сфинксы и статуэтки из могильного габбро, лодки с гребцами, горшки и боги, боги и горшки…
Среди богов была Бастет с кошачьей головой и бог по имени Бес, и бог по имени Птах. Анна объясняла, как это смешно по-русски. Не менее смешно, чем медовый месяц в Париже без мужа.
Из Лувра они шли на другой берег, в Люксембургский сад – денег на платные стулья у них не было, так что они гуляли по дорожкам или садились прямо на траву. Какая-то пара торжественно вносила в сад свои собственные, домашние стулья – чтобы не платить за казённые. Эта пара пришла в нашу повесть из чужой – но их помнил весь Париж!
… – Ты любишь живопись, Игорь? – спросил я.
Сегодня мальчик выглядел спокойнее обычного, но вокруг него клубилось нервное облачко. Он дёрнул себя за палец – только один, на пробу, – прежде чем ответить:
– А помните, Михал Юрьевич, как вы приставали ко мне со всякими рисунками? Чтобы я вам свою семью изобразил?
Был такой эпизод, стыдно вспомнить. Обычный тест – как правило, дети справляются с ним без труда. Но Игорь – это не дети. Взял у меня листок, и намалевал чёрные каракули.
– Это образ отца, – пояснил тогда маленький мерзавец. – Исполнение оставляет желать лучшего, но суть я передал верно. Видите, как он давит на меня своей чёрной волей – даже за границы рисунка выплеснулось! Себя я даже изображать не стал – зачем, если моя сущность полностью подавлена?
Игорь глумился надо мной, но говорил при этом чистую правду.
Ему стало бы легче и лучше, разведись его мать с отцом, но этот вариант мы, конечно, не рассматривали. А жаль.
– Так почему вас заинтересовала моя жизнь в искусстве, Михал Юрьевич? – спросил Игорь, всё-таки сыграв ужасную гамму щёлкающих пальцев от первой и до последней ноты. – Сам я рисовать не умею, Господь не одарил, но чужие ухищрения ценю. Отто Дикс, Фрэнсис Бэкон, Джон Беллани.
– А Модильяни? Нравится?
– Попса для девочек, – сказал Игорь. – Плохой Пикассо. Если уж становиться художником, то таким как Ротко. У него в каждую картину можно войти, как в дом. И дверь за собой закрыть.
Игорь вздыхает так искренне, что я чувствую – он действительно хочет закрыться в одной из картин этого Ротко, кем бы тот ни был.
Он хочет закрыться от всех, но мы с его мамой упорно тянем его наружу. В люди.
12
Модильяни меняет квартиры с той же скоростью, что и мнения о том, кто же он всё-таки, живописец или скульптор? Бульвар Распай, Сен-Готар, Дуэ, Дельта, Гран-Шомьер – названий улиц хватит на целую адресную книгу. Вечерами, в компании феи и принца, он рисует – в свете зелёных газовых рожков, на оборотах собственных картин, так быстро, что редкие заказчики возмущаются: разве можно за столь короткое время изобразить их неповторимые лица?
Если бы Моди снизошёл до них, то объяснил бы – неповторимых лиц в природе molto poco. Число вариаций ограничено, как винный ассортимент в кабачке добрейшей Розалии с улицы Кампань-Премьер. Каждый из нас похож на кого-то, и вопрос лишь в том, насколько часто встречается подобная внешность.
Новые лица Модильяни всегда рассматривает придирчиво, как покупатель в лавке.
В 1913 году в Париж приезжает обладатель действительно оригинальной внешности – японец Цугухару Фудзита. Он художник, и Моди находит в нём друга. Вертикальные строки иероглифов спускаются вниз, как вьющиеся локоны барышень из прошлого века. Моди приводит Фудзиту в Гран-Пале, где проходит художественная выставка, и японец мечтает принять участие в следующем Салоне. Модильяни тоже представит там несколько картин. Жаль, что слава идёт к нему так медленно, постоянно сворачивает с пути – как алкоголик, который всё никак не может добраться до дома.
«Какой художник, такая и слава», – считает зелёная фея, а призрачный принц молча протягивает Модильяни лепешку гашиша.
Утрилло, Сутин, Кислинг, Сандрар – друзья и собутыльники Моди. Сутин не имеет понятия о личной гигиене, а Моди при всём своём образе жизни болезненно чистоплотен – но это не повод для ссоры с другом, скорее – повод для того, чтобы научить Хаима чистить зубы.
Моди – отличный друг, зелёная фея и дымный принц не дадут соврать. Он верен им душой (днём) и телом (ночью).
Лолотта не жалует разговоров о теле и душе́ – с телом всё понятно, а душа только мешает, вырвать бы её с корнем! Нечётный любовник с улицы Равиньян взял вдруг моду приходить навеселе – а однажды привёл с собой приятеля. Сам, главное, уснул, а приятель решил откусить от торта, да ещё и рассвирепел, что отказались угощать. Прижимался к Лолотте, сопел, ухо облизывал, пока Нечётный храпел в кровати… Она еле как отбилась, хотя в голове пару раз пронеслись быстрые мысли, как облачка в ветреный день на Монмартре – Нечётный-то всё равно не проснется, а у приятеля в штаны будто скалка засунута: хотелось бы посмотреть, конечно, из чистого любопытства, неужели бывают такие большие и твёрдые? Но Лолотта знала, что где посмотреть, там и потрогать, дальше сами знаете, не маленькие. Она себя соблюдала, и замуж собиралась, а сплетни по Монмартру носятся быстрее тех самых облачков в ветреный день.
Приятель – очень недовольный – ушёл. Обозвал Лолотту грязным словом и пнул красивый комодик, оплаченный бухгалтером. На плече в память об этой ночи остался синяк – большой, и ужасно болючий. Чётный любовник неосторожно прихватил её на другой день за это место, и она взвыла, как шавка мамаши Валадон.
Чётный Лолотте нравился – ей даже удавалось через раз получить для себя приятственное ощущение – горячее, но какое-то слишком уж быстрое, не как с Андре. Чётный тоже был художником, правда, рисовал не лица, а домики, как Момо Утрилло. Но у Момо домики были настоящие, как в жизни, а у Чётного – кривые, косые, будто летят куда-то. И цвета, каких взаправду не бывает – сиреневые крыши, красные стены… Как будто модистка свихнулась и собрала в один ансамбль остатние лоскуты. Картинки Чётного Лолотта увидела, когда он принес их на Монмартр – продать. Тогда на Монмартре все подряд продавали картины – и кабатчики, и прачки, и цирковые. Художники малевали столько, что можно было весь холм закрыть полотнами. Но у Чётного никто не покупал, а «будто-бы-прекрасная» Габриэль даже обсмеяла его домики. Сама бы что понимала!
Однажды Лолотта показала Чётному рисунок Модильяни – похвалиться, какой она была в семнадцать лет. Чётный прямо из рук не мог его выпустить, даже замял с одного краю – и Лолотта пожалела о своём доверии. А вдруг он увидит, где она прячет рисунок – и выкрадет?
Права была мать: никому в этой жизни верить нельзя, а счастье – в деньгах, и точка.
13
В середине апреля, когда были уже почки на деревьях, и сухой асфальт, и мои соседки по этажу ходили в лёгких платьях (нарколог даже в босоножках явилась – пятки у неё оранжевые и круглые, как мандарины), выпал снег. Холодные белые лепёшки падали на землю, будто в свежую рану, и тут же превращались в жидкую грязь, как сбывшиеся мечты.
Алия больше не появлялась, я мог рассчитывать разве что на открытку из Парижа – да и то после майских.
Снегопад прекратился только к вечеру. По улицам ездили чумазые машины, и брюки у всех пешеходов были выпачканы до колен. Я зачем-то вспомнил урок-наставление своей бывшей жены: ни в коем случае не пытаться стереть грязные брызги, а дать им высохнуть до конца, и потом пройтись щёточкой.
Удивительная вещь – люди исчезают из нашей жизни, но их слова и советы остаются в ней надолго, если не навсегда. И даже если жизнь заканчивается, слова всё равно остаются – непостижимым образом прорываются к нам через годы.
Я думал об этом, перешагивая через лужи на пути к мастерской Геннадия. Под мышкой – альбом Модильяни в пластиковом пакете, в портфеле – расстегаи из больничного буфета. Вкусные, кстати сказать, расстегаи: когда я вижу их в буфете, то радуюсь, будто встречаюсь с приятными людьми.
Геннадий открыл не сразу, лицо у него было распухшее, как толстая книга, упавшая в воду.
– Здорово, Модильяни! – сказал он. – Я тут что-то приболел слегка. Лечусь коньячищем. Будешь?
Сегодня, во всяком случае, я не был виноват.
Расстегаи уместно оттеняли букет напитка, который мы пили из гранёных стаканов, не виданных мною с юности.
Геннадий долго и сбивчиво рассказывал о напастях, которые сыпались на него в последнее время буквально отовсюду. Лишь только он договорился с одной частной галереей о выставке, как галерея тут же разорилась. Стоило ему продать картину через Интернет, как именно эта работа неожиданно пропадала из мастерской – хотя ещё вчера подпирала стены вместе с другими, как девушка на танцах, которую не спешат приглашать… Добила Геннадия на редкость приставучая инфекция, свившая гнездо в организме, а контрольный удар нанёс некий Женька Падерин, который вдруг неожиданно изменил стиль – и начал красить как Геннадий. Художник утверждал, что Женька изменил курс на следующее же утро после совместной лечебной пьянки в прошлый понедельник – что ночью он жадно рассматривал свежие работы Геннадия, после чего беззастенчиво украл у него идеи, а вместе с ними – кураж, смысл существования и jeu de vivre.
– Зачем мне теперь всё это? – спрашивал Геннадий, указуя свободной от стакана рукой на пристыженные холсты. Они были как несчастные страшные бесприданницы, на которых польстится разве что слепой.
Я хотел утешить Геннадия, – он нравился мне, и не был виноват в том, что не имеет таланта. Поэтому я долго и терпеливо слушал его, задавал правильные вопросы, поддакивал – в общем, вёл себя не только как психолог, но, прежде всего, как друг.
Мы допили коньяк, и Геннадий отправился в алкомаркет за новой бутылкой. Пока его не было, я читал названия альбомов, напечатанные на корешках – книгами была заставлена целая стена. Утрилло, Сутин и Фудзита (правда, на английском) стояли дружно в ряд, как будто и став книгами, не желали расставаться. Я полистал альбом Утрилло – рисунки казались сделанными белым по белому. Открыл Сутина – и на меня дунуло даже не ветром, а вихрем, который крутил спирали из домов, деревьев и детей. А работы Фудзиты показались мне просто очень странными, какими, впрочем, и должны быть картины, рождённые на стыке двух культур, у которых в принципе не может иметься никакого стыка.
– Геннадий, ты веришь в двойников? – спросил я у художника, который как раз открыл дверь ключом и страшно топал ногами по коврику в прихожей, чтобы не разносить грязь по мастерской. Эта аккуратность, проявленная крупным и крепко пьяным человеком, показалась мне очень трогательной – однажды Эльвира Яковлевна научила мужа вытирать ноги прежде чем войти в дом, и он будет делать так до самой смерти (а может – и после неё).
Геннадий поставил бутылку на стол и сказал:
– Я даже в тройников верю!
В ту ночь я давал Геннадию советы и творческие рекомендации, спрашивал, почему бы ему не рисовать так, как это было принято до импрессионистов? Абсолютный реализм в изобразительном искусстве сегодня может быть воспринят, как смелый вызов и, возможно, это будет иметь успех. Геннадий промычал, что художнику следует воспарить над реальностью, а не барахтаться в ней, как в грязной луже. И что после Пикассо о реализме даже думать неприлично. Вот разве что всё созданное доселе человечеством однажды погибнет, – тогда история искусства вернется к истокам, и наш далекий потомок схематически изобразит на стене своей пещеры какого-нибудь оленя, в точности напоминающего оленя работы нашего далекого пращура.
Мы сидели почти до утра, и с каждым новым стаканом я всё лучше понимал, что со мной происходит – глубина тех мыслей была непостижима, как вечность, и потом я пожалел, что не записывал свои озарения. Конечно же, они забылись – я восстановил лишь одно. Внешнее сходство не может гарантировать соответствия судьбе, упорно объяснял я Геннадию, который давно уже спал лицом в стол, и лишь изредка вздрагивал всем телом, как собака, которой снятся лес и лето.
14
В жаркие летние дни Модильяни охлаждал бутылки вина в Сене, обвязывая их верёвкой и спуская в воду близ Нового моста. Он давно привык к левому берегу – каждый день ходил в «Ротонду», где подыскивал себе натурщиц и дразнил хозяина, милейшего папашу Либиона. Привык даже к полицейскому участку на улице Деламбр, где трудились ажаны, знавшие толк в изящных искусствах – один комиссар собрал впоследствии неплохую коллекцию работа проштрафившихся художников.
Моди простился, наконец, с надеждой стать скульптором, да и с молодостью – тоже. Повзрослеть – означает делать то, чего никогда не позволял себе прежде: он впервые в жизни подновляет свои старые работы, счищая с них плесень и представляя как новые. Для действительно новых портретов ему по очереди позируют две очень разных девушки с одинаковым именем Эльвира, а потом он знакомится с англичанкой Беатрис Гастингс.
«Поле битвы при Гастингсе»! Моди предпочитал Бодлера Гейне, и всем прочим – Данте. Без Данте жить не мог – даже зелёная фея и призрачный принц смирились с терцинами «Божественной комедии».
Модильяни и Беатрис разглядели друг друга в кондитерской, где он передавал ей под столом лепёшечки гашиша. Она не слишком красива, но это не имеет значения – такое лицо хочется рисовать. Беатрис, к тому же, писательница, работала в журнале, где издавали Шоу и Честертона, была замужем за боксёром (он же – кузнец), и сразу увидела, как прекрасен этот итальянец. Голубоватое от пробивающейся щетины лицо, взгляд, перед которым хочется вывернуть себя, как карманы – наружу. Ранимый, как девочка, и по любому поводу у него – Данте. Беатрис пытается бить Данте Мильтоном-тузом, но к Моди всегда приходят лучшие карты. Должно же хоть в чём-то везти!
Впереди у них два года буйной любви с драками, оскорблениями, угрозами, уходами и возвращениями. Залейте всё это абсентом, и можно не заметить, что началась война.
… О том, что Франция вступила в войну, Лолотте рассказал Нечётный. Он одним из первых прошел комиссию – чуть ли не до того, как объявили мобилизацию.
– Зачем тебе? – удивилась Лолотта, но Нечётный не ответил – он не любил разговоров с женщинами. Женщина, считал Нечётный, должна быть нежной, терпеливой и послушной. И очень важно, чтобы чистенькой – неряшества у дамочек он не терпел, и бросил предшественницу Лолотты, потому что волосы у той воняли горьким жиром.
Лолотта – аккуратная, ручки и ножки одинаково гладкие – а у Мадо кожа на пятках шуршала, как сухие листья на кладбище, когда она снимала чулки. И когда пришпоривала Нечётного своими сушёными пятками, это были вот именно шпоры – он вздрагивал от боли, а не от удовольствия. Даже вспомнить неприятно! А ведь с лица Мадо была симпатичнее Лолотты, хитрой крестьяночки, которая никогда не снимает с шеи цепочку с ключом, и умело выпрашивает у него деньги. Её не интересовали ни наряды, ни конфеты, ни выпивка. Только деньги.
Лолотта «закопила», по её собственному выражению, уже немало – хватит на покупку собственного домика, но недостаточно для того, чтобы перестать задирать юбки перед Чётным и Нечётным. К тому же, Нечётный уезжает на фронт в ближайший понедельник, значит, нужно срочно найти ему замену. А вдруг с этой войной все сбережения обесценятся? Лолотте не спится – в спальне душно, и это единственная ночь на неделе, которую она проводит одна. В зеркале, поставленном у кровати так, чтобы Чётный и Нечётный могли смотреть на свои непотребства с Лолоттой, отражается одинокая фигурка, закутанная в кружевной пеньюар.
Лолотта встаёт, подходит к окну и видит за ним фиалковое, в тёмных тучах, небо, и чувствует, как начинает вдруг зудеть родинка на левой щеке. Чешется, будто укусил кто – и оставил яд под кожей.
Нечётный однажды укусил её за грудь. А Чётный, вот чудак, в первый же раз, как пришёл, лизнул зачем-то в подмышку.
Родинка зудела так, что было не до смеха. Лолотта позабыла и о войне, и о фиалковом небе, и даже о шкатулке, доверху набитой золотыми стофранковыми монетами – на Монмартре говорят, их вот-вот перестанут чеканить, но ведь золото есть золото, вряд ли упадёт в цене…
Страшно подумать, если так.
Не зря всё-таки Монмартр – гора мучеников.
Лолотта с трудом дождалась рассвета, – помчалась к знакомой лавочнице с улицы Дельта. У этой Франсуазы племянница замужем за доктором.
Родинку обметало чем-то красным со всех сторон, будто в огненное кольцо взяло.
Лолотта, пока бежала, закрывала щёку ладонью, и чувствовала на руке своё же горячее дыхание. Спускалась с горы – шлёпала подошвами, так что ноги заболели.
И так ей стало вдруг себя жаль – не перескажешь! До горьких слёз, до холода, булькнувшего вдруг в животе. Одним лишь чувством успокоилась – маленький ключик, влажный от пота, все так же висит на цепочке.
Назад: Шубка Повесть
Дальше: Благодарности