Максим Лаврентьев
Мюша и Нюша
Дабы читатель, коли нечем на досуге заняться, лучше представил себе моё отношение к матери, ему необходимо знать, что мать для меня не один человек, а два. Мюша и Нюша. Разобраться, кто есть кто, несведущему человеку трудно; я помогу. Мюша добрая, Нюша злая. Позовет меня ласково: «Ракуша», «Ракушечка», «Ракушок», «Ракондакока», – Мюша. А сурово крикнет: «Ракло!», да ещё присовокупит какое-нибудь прилагательное пожестче, – Нюша.
В раннем детстве они для меня существовали отдельно. Мюша кормила ужином, купала перед сном, укладывала спать, будила утром, умывала-одевала и вела на кухню завтракать. («В каше витамины, они хорошие. А у тебя в желудке плохие микробы. Скушай ещё ложечку – помоги витаминам победить!») Затем она исчезала, ненадолго появлялась Нюша и тут же уходила на работу. Возвращалась вечером с работы тоже Нюша, но через некоторое время пропадала она, и на её место вновь заступала Мюша.
Со временем я понял разницу. «Мюша», собственно, и была моей мамой. «Нюша» же возникала тогда, когда мама красилась. Подведёт ресницы тушью и брови карандашом, напудрит лицо, напомадит губы – другой человек!
Но ещё до того, как я это сообразил, произошла история, которую и собираюсь вам поведать. Историйка покажется внешне довольно простой, но, по всей вероятности, она уберегла мой хрупкий внутренний мир от чего-то более серьёзного, чем то, что периодически подлечивается таблетками, выписываемыми мне в Клинике неврозов.
Спас меня, как часто случалось и впоследствии, сильнейший стресс.
Не помню, ходил ли я уже к тому времени в школу. Ну, допустим, не ходил. Следовательно, речь пойдёт о самом начале восьмидесятых годов – предположим, о восемьдесят втором. Накануне Нового года мама достала в ансамбле «Школьные годы», где работала аккомпаниатором, билеты на «Кремлёвскую ёлку» – детский праздник, проходивший во Дворце Съездов в первые дни января. Раздобыла, подчёркиваю, два билета, по большому блату, но идти мне предстояло в одиночку. Второй билет предназначался для того, чтобы я получил по нему ещё один подарок.
А знаете ли вы, что такое были для нас, советских детей, эти «кремлёвские подарки»? Вы не в курсе? Тогда представьте себе: красная пластмассовая коробка в виде Спасской башни; циферблат отвинчивался, и пальцы запускались в закрома, а там… Леденец на палочке, шоколадная медалька в золотой фольге, парочка суфле и конфеты, конфеты, конфеты!.. Карамельки и шоколадные, с тёмной и светлой начинкой. У меня, побывавшего на такой ёлке раза три, был даже заведён следующий порядок. Первой, сразу по выходе с подарком на улицу, поглощалась медалька, затем отправлялся в рот леденец – его можно было сосать долго, всю дорогу в метро от Кремля до родного дома на улице Вишневского. А там уж содержимое коробки вытряхивалось на стол и сортировалось: суфле, «Мишки в лесу», «Мишка на Севере», «Ананасная», «Красная Шапочка», «Раковая шейка», «Театральная» (называю их так, как запомнилось, если где ошибся – извините, читатель!). Последними съедал я конфеты с ласточками на фантике; начинка в них была белая; ел я ласточек без аппетита, в силу необходимости.
Но ближе к теме. Нюша (из дома всегда выводила меня только она) отправилась со мною в Кремль, довела до парадного с лестницей и козырьком подъезда и строго-настрого велела сделать две вещи. Во-первых, я должен был по окончании праздника ждать её здесь, а во-вторых (и тут она, как померещилось со страху, чуть не испепелила меня взглядом), предстояло мне «отовариться» по второму билету, стоившему, кстати сказать, немалых денег.
Попрощавшись, я отправился во дворец. Но праздник был давно и безнадёжно для меня испорчен. Дело в том, что ещё в тот день, когда я узнал, что поеду на ёлку, и в сердце поостыл порыв скоропалительного энтузиазма, возникший от сообщения о двух, гарантирующих подарки билетах, я понял, что второй билет кому надо предъявить не смогу. Ни за что и никогда. Духу не хватит. Ну как я протяну билет? Что при этом совру? А если мне и поверят, то куда потом девать злосчастную вторую коробку? Ведь я же сгорю со стыда от устремлённых на меня завистливо-негодующих взглядов! Но мне, верно, никто ничего и не даст. Напротив, глядишь, отберут и то, что вначале получу по справедливости…
С каждым днём росло во мне отчаянье, и теперь я шёл не на праздник, а будто восходил на костёр, в котором предстояло сгореть бедной душе моей.
В зале, хорошо известном тогда любому отечественному телезрителю, ибо там проходили съезды партии, нам, детям, показывали новые мультики, на сцене танцевали одетые снежинками девушки. Но я сидел в обитом красным бархатом кресле подавленный и безучастный ко всему, кроме своей беды. Разумеется, мне так и не удалось заставить себя получить в вестибюле второй подарок. Потолкался у столиков, попримеривался, да так и не осмелился. Неизбежность встречи с Нюшей нависла надо мною грозовой тенью.
И вот, наконец, настал ужасный час, когда действо кончилось. Детей повели в гардероб и на улицу. Вместе со всеми, но в то же время страшно одинокий, тоскующий вышел я из главного подъезда и тут, как ни был убит горем, заметил, что обстановка изменилась. Перед входом установили металлические, как в метро, заграждения; по образованному ими коридору всех нас под наблюдением служителей, тех самых, что раздавали внутри подарки, стали гнать в сторону, куда-то, кажется, на Соборную площадь. Однако я и несколько других малышей упёрлись. Ведь мы договорились встретиться с нашими мамами непременно вот тут, у подъезда! Как же мы могли отсюда уйти? Нас, конечно, пытались вразумить, говорили, что родители ждут на площади, однако всё было тщетно. Пять-шесть человек, и меня в том числе, оставили на месте, на небольшом пятачке, образованном загородками. И началось хождение по кругу. Мы, подчиняясь безотчётному чувству, двигались, как заключённые по тюремному двору, гуськом, в затылок друг другу.
На город быстро наваливался вечерний январский мрак. Задумавшись, я и не заметил, как постепенно остался один – других детей разобрали их встревоженные мамаши. Посыпал снег. Вдруг я увидел, что одиноко кружусь по закутку, и… заплакал.
Что было дальше, помню смутно. Нет, я не бился в истерике, не кричал «мама, мама!», хотя мысль о том, что мама бросила меня, пронзила мне сердце. Нет, я вёл себя тихо, и в этот момент… не знаю, как описать такое… что-то очень важное произошло со мною. Я… Нет, не могу.
Когда прибежала мама, она нашла меня ещё в соплях и с мокрыми глазами, но внутренне умиротворённого, почти отрешённого. Помню, я даже несколько высокомерно заявил, что от второго подарка отказываюсь, так как советскому ребёнку не подобает унижаться из-за сладостей. Мама не ругала меня, а, наоборот, целовала и утешала. Заплакала. Тушь у неё при этом размазалась, и она под фонарём долго тёрла лицо носовым платком, убирая остатки косметики. Потом взяла у меня оставшийся билет, отлучилась куда-то и быстро вернулась: в руке у неё алела заветная кремлёвская башенка.
Мы шли к метро, и я с удвоенным усердием налегал на шоколадные медальки.
«Боровицкая». Эскалатор.
Я внимательно посмотрел на маму.
Мюша и Нюша никуда не делись, но теперь они были вместе.
Навсегда.
