Даже несмотря на то, что мне было мало лет, я довольно живо могу воскресить в памяти, как мой отец опустился после того, как моя мама «ушла» от нас. Сначала он пытался нацепить на себя маску мужественности, но она продержалась на его лице не более нескольких недель.

Однажды, когда я учился в первом классе, я пришел домой после школы и обнаружил его в полной отключке на диване. В это время он должен был быть на работе. Я потряс его, но он не проснулся. Я тряхнул его еще сильнее и крикнул, но это тоже не возымело никакого действия. В панике я набрал 911. Папа был ошеломлен, растерян и смущен, когда очнулся от нашатырного спирта и увидел команду местных спасателей-добровольцев в нашей гостиной. Двое из них были его близкими друзьями. Все знали о смерти мамы, поэтому они проигнорировали данный инцидент, расценив его как нормальную реакцию на тяжелую утрату. После этого я часто находил отца в бессознательном состоянии, когда приходил домой. Я больше не набирал 911. Вместо этого я научился оставлять его в покое и заботиться о себе самостоятельно. Так мы прожили всего несколько месяцев, когда папа решил, что ему недостает навыков и силы духа, чтобы быть овдовевшим отцом. Я не возражал. Не были против и дедушка с бабушкой, которые любезно предложили забрать меня к себе.

В детстве я не мог осознать, как любой отец может просто поставить крест на жизни так, как это сделал мой отец. Как он мог перестать ходить на работу? Как мог передать своего единственного ребенка кому-нибудь еще? Как он дошел до того, что его утешением стало дно бутылки? Я никогда не понимал его. По крайней мере, до тех пор, пока не испытал это на собственной шкуре, ожидая, когда Анна сделает свой последний вдох. Я с таким трудом пытался сохранить оптимизм, когда сидел рядом с ее постелью дни напролет. Я говорил себе, что все будет в порядке. Либо произойдет чудо, и Анна выживет, либо Хоуп и я преодолеем потерю и будем продолжать жить без нее с высоко поднятыми подбородками. Но ни при каких обстоятельствах я в конечном итоге не буду как мой отец.

Однако на десятый день моего пребывания в больнице, в то время когда я читал Анне вслух очередную стопку записок, делая вид, что она, может быть, на самом деле слышит меня, внутри что-то изменилось. Дедушка мог бы назвать это депрессией, и, возможно, был бы прав. У меня появилось такое чувство, словно крупицы надежды, за которые я продолжал цепляться, просто испарились. Это был день, когда я начал сдаваться, и вскоре я понял, как мой отец, когда я был мальчиком, опустился до чудовищного состояния, чтобы валяться без памяти у себя дома.

Я не окончательно свихнулся, как он, но мои ноги уже так серьезно болтались над обрывом, что я сумел увидеть и почувствовать, что меня ждет внизу, и это было совсем неприятно. Находясь в состоянии депрессии, я перестал делать ежедневные вещи, которые раньше удерживали меня от приближения к кризису. Например, я перестал пытаться уговорить Анну выйти из состояния комы. Бритье и душ тоже стали казаться полнейшей тратой времени. На кого я пытался произвести впечатление тщательным уходом за собой? Конечно, не на Анну. Проще всего было сидеть в кресле и жалеть себя. Я продолжал оставаться в таком жалком состоянии ума в течение нескольких дней подряд, все это время, продолжая утаивать завещание Анны от юридического и медицинского персонала больницы. Все дни проходили как в тумане. Большую часть времени я проводил, наблюдая, как легкие жены двигаются вверх и вниз, ожидая увидеть, будет ли ее следующий вдох последним.

Наблюдая, я одновременно размышлял о тех вещах, которые, вероятно, усиливали депрессию. Например, как я должен буду пойти и рассказать Октавию Берку, что его дочь была бы жива, если бы не поехала по моей просьбе в магазин. Или, как я смогу убедить Стюарта и Хизер, что они гораздо лучше меня подходят для того, чтобы вырастить Хоуп. И как я буду объяснять дочери, что пройдет время, и она поймет, что это был акт любви, когда я передал ее в семью Берк, а не проявление трусости и жалости к себе.

Как я уже сказал, с каждым днем я все больше и больше приходил к пониманию состояния своего отца. За исключением длины щетины, мало что изменилось в моей жизни за прошедшие пару недель. Время шло, я начал испытывать отвращение к медицинскому персоналу потому, что они продолжали сообщать мне все те же плохие новости снова и снова. Словно поцарапанный компакт-диск, который заело. Что еще хуже, возможно, Рег был самым хорошим парнем в мире, все же, несмотря на все его добрые намерения, я просто не хотел говорить о «возможных непредвиденных обстоятельствах», которые он продолжал выносить на обсуждение в отношении Анны, особенно до тех пор, пока ее завещание все еще было моим маленьким секретом. Я иногда проверял дату на мобильном, чтобы увидеть, насколько близко мы подошли к «волшебной» отметке в четыре недели с момента нахождения Анны в коме. По мере того, как месяц подходил к концу, мое беспокойство по поводу того, что я не предал гласности ее завещание, возрастало, но я не волновался. Я не был готов выпустить его из рук, поэтому хранил документ спрятанным в портфеле.

Через двадцать два дня после аварии доктор Найт пришел в сопровождении гораздо большей свиты, чем в свои обычные ежедневные визиты. В числе других в ее состав вошли доктор Гудинг и Рег Уилсон.

– Хорошие новости, – заявил он. – Доктор Гудинг говорит, что внутренние повреждения органов вашей жены зажили хорошо. Особенно значительно продвинулись ее легкие, так что пора проверить, как они будут справляться без аппарата искусственного дыхания.

– А диализ остается?

– Совершенно верно, – сказал Гудинг. – Это своего рода необходимость. Но если предположить, что ваша жена может дышать самостоятельно, без всех этих приборов, то мы наверняка сможем перевести ее из отделения интенсивной терапии в палату, которая будет более удобна для вас.

Я потянул рычаг кресла, чтобы перевести спинку в сидячее положение.

– Зачем так много дополнительного персонала?

Доктор Найт снова заговорил:

– Просто для наблюдения. Но если ваша жена отреагирует не так, как мы ожидаем, когда мы отключим ее от аппаратов, тогда совсем не лишними будут несколько дополнительных рук, готовых действовать.

– Ага, – прокомментировал я, встав с кресла и подойдя к изножью кровати, где я никому не буду мешать.

– Рассчитывайте на лучшее, но предполагайте худшее.

– Совершенно верно, – прощебетал один из интернов.

– Будет умно ожидать худшего, – сказал я себе под нос.

Процесс отключения оборудования занял около тридцати минут, но большая часть времени ушла на упреждающие выжидания между каждым шагом. Надо было убедиться, что все в порядке, и только потом двигаться дальше. Когда врачи закончили, к Анне были прикреплены только питательная трубка, капельница для ввода жидкостей и диализный аппарат. Убедившись, что она не собирается внезапно дать сбой, интерны и медсестры выкатили Анну из старой палаты и повезли в новую. Я остался, чтобы собрать вещи. Рег остался со мной.

– Ты не очень хорошо выглядишь последнее время, – откровенно сказал он, когда мы остались одни.

– Разве парень не может отрастить бороду, если у него есть такое желание?

– Итан, не только борода. Тут полный комплект: одежда, волосы, мешки под глазами. Ты выглядишь усталым. Нет… ты выглядишь так, словно потерпел поражение.

Я взял спортивную сумку и портфель.

– Неужели? Ваша команда врачей просто вывезла мою жену из палаты, которую она никогда не видела, в палату, которую она никогда не увидит. Так что это, как не поражение?

– Я знаю, что ситуация ужасна для тебя. Я не завидую тому, с чем тебе приходится справляться. И я не уверен, что не чувствовал бы себя так же в твоем положении. Но, по-моему, конкретно сейчас я вынужден признать, что твое круглосуточное пребывание здесь не приносит никакой пользы ни тебе, ни твоей жене. А как насчет вашей дочери? Когда в последний раз ты видел ее?

– Она в хороших руках, – отрезал я. – Я разговариваю с ней каждый день, и потом, это не ваше дело.

– Да, ты прав. Не мое. Я просто переживаю, вот и все.

– Ну, я бы хотел, чтобы вы меньше переживали за меня, а больше за мою жену. Это ей нужна помощь.

– Итан, что касается Анны, то мы достигли той стадии, когда врачи мало что могут сделать. Им удалось стопроцентно подлечить ее травмы. Но мы оба знаем, что мозг более сложный орган и менее предсказуемый. Анна так и не показала прогресса в ответ на раздражители, а ведь прошло уже больше трех недель. Обычно к этому времени, если пациент собирается выздороветь, то уже были бы видны значительные улучшения.

– Про что это вы?

– Я говорю, что пора начать думать о том, как долго мы собираемся продолжать в том же духе. Как долго вы собираетесь держать жену на питательной трубке? И если уж на то пошло, как долго планируете сидеть рядом с ней, в ожидании, что что-то случится? Мне очень неприятно это говорить, но Анна не единственный человек в данной ситуации, который находится в подвешенном состоянии. Вам на самом деле надо начинать думать о расставании, чтобы вы и ваша дочь смогли двигаться дальше.

Стиснув зубы, я сказал:

– То, на что вы намекаете, равняется убийству, а я не собираюсь убивать жену!

– Нет, – спокойно сказал он, – я лишь предполагаю, что, возможно, она уже ушла. Может быть, ее не было с самого начала, а мы просто не знали об этом. Но теперь, когда ее мозг имел шанс восстановиться, и с учетом отсутствия какого-либо прогресса в ее состоянии, нужно подумать о том, что является самым гуманным для нее. Как долго поддерживать ее тело в вегетативном состоянии? Это вопрос недель? Месяцев? Лет?

Я подумал о завещании, спрятанном в портфеле. Я мысленно прокручивал тот юридический язык, которым были описаны пожелания Анны на случай развития как раз такого сценария. Один месяц. Я быстро напомнил себе, что Анна не понимала, что говорит. Один месяц – это слишком мало!

– Сколько нужно, – ответил я и развернулся, чтобы уйти.

– Итан, – окликнул меня Рег, пока я не ушел далеко, – ты забыл гитару.

Я даже не обернулся.

– Можете взять ее себе.

Новая палата Анны находилась в углу здания, поэтому на обеих стенах были окна, от этого в палате было в два раза больше света. Это было хорошо для меня, а Анна не замечала. В палате стояли две кровати, и это было еще одним серьезным бонусом. Медсестры сказали, что я могу спать на свободной кровати до тех пор, пока больница не начнет переполняться и не возникнет необходимость класть больных по двое в палату. Но все сомневались, что такое может произойти.

На следующее утро, после перевода Анны из реанимационного отделения, я проснулся и обнаружил футляр Карла в углу палаты между окнами. Я не мог видеть его. Он напоминал обо всех моих провалах: я так и не стал автором песен, которым я раньше мечтал стать, так и не написал Анне песню, которую обещал создать, перестал исполнять музыку для жены и дочери, потому что был слишком занят работой, не нашел времени, чтобы забрать в магазине гитару Хоуп, которую хотел подарить на день рождения, что в конечном итоге привело Анну к ее нынешнему состоянию псевдожизни.

Если бы у меня была более сильная мотивация, я, возможно, отнес бы Карла в мусорный контейнер за больницей и покончил бы с этим. Но почему-то я знал, что потом буду сожалеть об этом. Ведь дедушка прошел через ад, чтобы получить его, поэтому, может быть, лучше всего, если просто разрешить ему стоять себе в углу.

Дни, которые приближали к магическому сроку, месяцу со дня аварии, в которую попала Анна, были одними из самых грустных в моей жизни. Единственное, с чем я могу сравнить этот период, так это с фильмом, который папа прислал мне на мой тринадцатый день рождения. Это был триллер про зомби, снятый в 1968 году, «Ночь живых мертвецов». Он отправил его вместе с открыткой, в которой объяснил, что это был фильм, на который он повел маму в день их первого свидания (что, вероятно, многое объясняет), и он уверен, что фильм мне понравится. Но он мне не понравился. На протяжении нескольких недель мне снились кошмары про мертвецов, бродящих повсюду в состоянии тупого оцепенения. Все последние дни в больнице я словно зомби слонялся без дела по палате Анны в ожидании, что кто-то поднимет дубинку и освободит меня от мучений. Как мне помнится, единственной сознательной мыслью в то время было понимание того, что время жизни Анны быстро сокращается, и не было никого, кто мог бы это остановить.

На двадцать седьмой день была зафиксирована вспышка активности, когда одна из медсестер уколола Анну булавкой в пятку, и это вызвало небольшое сокращение пальца на ноге. Оно было совсем небольшим, но сразу повысило ее результат по шкале Глазго с трех до шести баллов. Вначале всех охватило возбуждение, особенно меня. Я подумал, что это был поворотный момент, после которого несправедливость мира будет исправлена и Анна снова будет со мной. Но когда пришел доктор Расмуссен, чтобы проверить результаты, он все испортил, ввергнув меня в еще более худшее настроение, чем это было раньше.

– Сожалею, – пояснил он, – но это мало что значит. Движения, которые мы видим, являются показателями мышечного сокращения, а не реакции нервной системы.

– То есть ее мозг никак не связан с движением пальца на ноге?

По его глазам было видно, что ему очень жаль.

– По моему мнению, нет.

– Но вы не уверены.

– На сто процентов, нет.

– А что, если вы ошибаетесь? Тогда это хороший показатель того, что она может восстановиться?

Я могу сказать, что ему совсем не хотелось быть посланником плохих новостей. Он придвинул стул поближе ко мне.

– Итан, в медицине никогда ничего не однозначно. Нам не известно все. Но мы знаем много, и нам ясно, что даже если у вашей жены сохраняется некоторая минимальная мозговая активность, вероятность ее восстановления очень мала.

– Насколько мала? Мне нужны цифры! Должны быть данные на этот счет, которые подтверждают иной результат.

– Хорошо, – ответил он спокойно. – Для начала, давайте посмотрим на то, каково было состояние вашей жены в первые двадцать четыре часа после аварии. Это позволяет дать наилучший прогноз на конечный исход. У нее был самый низкий результат. По статистике, только около пяти процентов людей с таким результатом могут восстановиться. Остальные, в конце концов, умирают. Из тех, кто может восстановиться, большинство начинает показывать заметное улучшение в течение первой недели. Для Анны прошло уже почти четыре недели, и это первый скачок в ее результате за все время.

– Какой прогноз для человека с результатом в шесть баллов?

Я знал, что хватаюсь за соломинку.

– Ну, это приблизительные цифры. Но если человек набирает где-то от пяти до семи баллов в первые двадцать четыре часа, то у него есть шанс, но более половины таких пациентов все равно умирают, не приходя в сознание. У меня нет точных данных о больных, которые перескакивают с трех баллов до шести по прошествии месяца, но, насколько я могу судить, скорее всего, в результате она все же не придет в сознание.

Медсестры, кажется, тоже были подавлены такой новостью. Они закончили все, что им надо было сделать, и быстро покинули палату, оставив меня одного, чтобы я продолжал находиться в состоянии, которое одна из медсестер окрестила «виниловым ступором», намекая на мое дневное просиживание в кресле.

Потом наступил двадцать восьмой день… и двадцать девятый. Анна по-прежнему глотала пищу через трубку, и ее палец еще вздрагивал, когда в него тыкали булавкой, но это был предел ее существования.

В тот вечер после ужина я снова разрыдался. Я давно уже так не плакал, только в первую неделю после аварии. Я был опустошен внутренне и эмоционально. Жизнь, которая у меня была до этого, официально закончилась. Анна никогда не восстановится, теперь я был в этом уверен. Моя семья лежала в руинах. И, что хуже всего, я больше не видел себя в роли родителя и еще меньше рассматривал себя как полезного члена общества.

– Прости меня, Анна, – плакал я. – Я не хотел, чтобы так случилось.

Моя унылая мольба была прервана телефонным звонком. Судя по времени суток, я правильно догадался, что на экране высветился номер Стюарта, а это значит, что на другом конце линии будет Хоуп. Я не был готов разговаривать, по большей части потому, что точно знал, о чем пойдет разговор. Но я не мог просто игнорировать ее, потому что именно так поступил бы мой собственный отец. Я постарался говорить весело, когда ответил на звонок.

– Папа?

– Привет, тыковка.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, разреши мне увидеться с мамой.

– Ты знаешь, что я не могу этого сделать.

Я ждал возражений.

– Тебе еще нравится проводить время у дяди и тети?

– Я в порядке.

– Что нового?

Она раздумывала вслух с протяжным «ммммммм» и потом сказала:

– Ах да, кажется, из меня получается хороший пловец. У них в бассейне такая теплая вода, я даже не знаю, зачем им джакузи. Тетя Хизер купила мне два новых купальника сегодня и кое-что красивое из одежды. Я тебе покажу как-нибудь.

– Здорово.

– Папа? Когда я могу показать все это тебе?

– Может, когда я в следующий раз приеду?

– Когда? – повторила она.

Разговаривая, я взглянул на Анну.

– Я, честно говоря, не знаю.

– Может, когда я прибуду повидаться с мамой?

– По-моему, хорошая идея.

– Я скучаю по ней, папа. Я хочу ее видеть.

– Знаю, тыковка. И ты увидишь… через какое-то время.

– Но я хочу видеть ее сейчас.

– Хоуп, извини, – быстро сказал я. – Мне надо идти. Поговорим завтра.

Я отключился. Каким надо быть родителем, чтобы намеренно прекратить разговор со своим ребенком, спросил я сам себя. И с каждым днем ответ становился для меня все очевиднее – который не должен быть родителем.

Я прошел к свободной кровати за занавеской и попытался наплакаться так, чтобы уснуть, но единственное, что из этого вышло, – мокрая подушка. Через три часа, в одиннадцать тридцать, я все еще не спал. Я встал и подошел к кровати Анны. Стоя рядом с ней в темноте, я взял ее за руку и нежно погладил.

– Почему ты не хочешь проснуться? – спросил я. – И не говори, потому что ты на самом деле не спишь. Я уже столько раз слышал это от врачей. Мне все равно, где ты сейчас и что делаешь, я просто хочу, чтобы ты была здесь. Я пытался не падать духом, но я не могу. У меня не получается это!

Мое страдание вновь было прервано телефонным звонком. Когда я увидел номер вызывающего абонента, я не сразу ответил. Хоуп должна была уже спать, а разговаривать с шурином у меня не было никакого настроения.

После пятого звонка я ответил.

– Алло?

– Итан, это Стюарт.

Как только я услышал его голос, у меня в голове начали раздаваться сигналы тревоги. Он был в панике, а не просто в состоянии обычного для себя бытового испуга.

– Что случилось?

– Итан, тебе необходимо приехать сюда. Прямо сейчас.

– Почему? Что происходит?

Есть несколько слов и фраз из моей жизни, которые я никогда не забуду. Например, такие как: «Я сожгла курицу!» или «У нас близнецы!». И кто мог бы забыть «Иногда такое просто случается» и «Мне жаль, господин Брайт, Фейт не справилась». Каждая из этих фраз намертво запечатлелась в моей памяти. Но ни одно сочетание слов я не буду помнить более точно, чем то, которое «богатый» произнес в последние минуты уходящего двадцать девятого дня: «Хоуп пропала».