Подземное убежище гореванских повстанцев уходило на несколько километров вглубь горы. Высокие своды пещеры облюбовали летучие мыши и фелоры, небольшого размера зверьки, похожие на крыс. Только в отличие от своих обыкновенных серых собратьев, фелоры бегали по отвесным стенам и потолкам, умели перелетать со стены на стену и питались растительной пищей. Фелоры поедали серый мох, растущий в самых мокрых уголках пещер, и были очень любопытны. Они крутились возле людей, норовили заглянуть в палатки и стянуть что плохо лежит. Наученные горьким опытом гореваны прятали всё до чего мог бы дотянуться фелор. Таню о шкодливости и воровских наклонностях местной живности никто не предупредил. Да и предупреждать было некому.

Сразу после прибытия на базу гореваны выступили на поверхность. Пошли на штурм резервации «Тихая лощина». Отец поехал с ними. Ему предлагали остаться, но он сам настоял на своём участии. Таня тоже рвалась в бой. Там находился в заточении её Никита, она не могла оставаться на базе и сидеть без дела, ожидая, когда его выручат, или… об этом даже думать не хотелось.

Но Борис запретил ей. Он ничего не хотел об этом слушать. Когда же она попыталась надавить, сыграть на отцовских чувствах, напомнил ей о том, как она проникла на борт второго челнока, ослушавшись его. В конце он бросил жестокие слова: «быть может, если бы ты тогда была паинькой и осталась на корабле, не пришлось бы твоего Никитку из тюряги вытаскивать».

Таня и виду не подала, что её задели его слова. Хмыкнула недовольно, отвернулась и гордо вышла из палатки. Ушла куда глаза глядят и оказалась на окраине базы. Только там позволила себе разреветься.

Папа как всегда прав. Она обманула всех и проникла на борт челнока. Ей говорили, что путешествие будет опасным. Но могла ли она предположить, что экспедиция на Россу окажется столь экстремальной. Если бы она тогда не сунулась на «ГЕКа», то Никита и не попал бы в этот переплёт. Вот что может повлечь за собой маленькая ложь. При этом страдают другие люди.

Таня плакала, забившись в заросли какого-то кустарника. В первый раз за всю росскую экспедицию она позволила себе дать волю чувствам. Вокруг никого нет, не надо прикидываться стальной, не стоит строить из себя боевую леди, она могла быть такой, какая она есть. А на душе накопилось невыплаканное море. Так хотелось пожалеть себя. И за что ей всё это на голову сыпется.

Таня почувствовала как что-то мокрое и холодное уткнулось ей в ладонь. Она отдёрнуло инстинктивно руку, подняла голову и посмотрела. Сквозь заволакивающие глаза слёзы она увидела что-то чёрное мохнатое. Протёрла глаза. У её ног сидел меховой зверёк с большими круглыми глазами, полными сострадания. Зверёк сидел на задних лапах, передние просительно сложил на груди и печально смотрел на плачущую девушку.

Таня улыбнулась и протянула руку к зверьку. Он насторожился, поднял заострённые ушки с кисточками, подобрался, мех на спине потешно встал дыбом, но всё-таки дал себя погладить. Таня наслаждалась, гладя зверька. Какое умиротворяющее занятие. Постепенно все её проблемы и переживания отступили на задний план. Зверёк убаюкивающее фырчал, выгибал спинку, подставляя её под ладонь.

Таня успокоилась. Она уже не сомневалась, что её отец спасёт Никиту, а гореваны помогут ему в этом. Что её любимый жив и здоров, и вернётся к ней целым и невредимым. Она расслабилась, и мысли её растворились в океане безмятежности.

Гореванские повстанцы выступили на поверхность. Ушёл с ними отец. Она не пошла прощаться. Она попросту забыла о том, что кто-то идёт умирать за её Никиту. Таня погрузилась в воспоминания о себе. Перед её глазами возникали красочные картины дней, когда она была счастлива.

Она опомнилась через несколько часов, выбралась из кустов и направилась назад к покинутой базе. Зверёк увязался за ней. Он смешно бегал вокруг неё, путался под ногами.

Таня смеялась и приговаривала:

— Тихо ты, Локет. Куда лезешь?

А Локет не слушался её. Ему так хотелось понравиться девушке, что он изо всех сил пыжился, вытанцовывал, да показывал свою молодецкую удаль.

Таня сама не заметила, как дала зверьку имя. Почему она назвала его Локет? Что-то нежное, горячо любимое было связано с этим словом, правда стёртое в памяти.

Локет… Локет…

Таня попробовала это имя на вкус, покатала во рту, словно мятный леденец, и память услужливо подсказала ей откуда оно ей знакомо. Так звали собаку родителей, огромного шерстистого ламалала, добрейшего пса. Маленькой она любила забираться на него, скакала как на верховой лошади, иногда засыпала, обняв его. Все тисканья с её стороны, Локет воспринимал со смирением и пониманием. В обиду её не давал, даже родителям. Поругаться на дочку, если он где-то поблизости, было практически невозможно. Стоило только повысить голос, как Локет важно приходил в комнату, садился напротив ругающегося, клал ему лапу на колено и укоризненно так смотрел. Мол, чего творишь, с кем связался, с малой соплявкой, самому то не стыдно. Под этим пристальным взглядом папа и мама обычно отступали. Пёс умер от старости, когда Тане исполнилось шесть лет. Она очень сильно переживала, даже заболела, а со временем память стёрла неприятные воспоминания, осталось только имя, потянув за которое она распутала весь клубок.

— Значит, будешь у меня Локетом, пока я не уеду…. Ты не голоден?

Зверёк словно понял вопрос и стал усиленно тереться о ногу, пофыркивая и чихая.

Таня припустила к лагерю. Она боялась, что осталась в пещере совсем одна. Только пустые палатки, да брошенные грузовики, как напоминание о гореванах, но стоило ей вбежать в лагерь, как все её опасения рассеялись.

Она наткнулась на старого горевана в белом поварском фартуке, спешившем на кухню с набитыми провизией сумками. Увидев девушку, он чуть было не выронил сумки от неожиданности и тут же был атакован Локетом. Настырный любопытный, да к тому же голодный зверёк набросился на повара, норовя запутаться у него в ногах и уронить. Тогда проще будет еду умыкнуть из пакета.

— Ты, дочка, совсем с ума сбрендила. Зачем фелора за собой привела? — заворчал старый гореван. — Ну-ка отстань от меня. Брысь, кому говорю. Нет у меня нечего. Нету. По твою честь пусто. Вот так приведешь, прикормишь одного, назавтра глаза продерёшь, а здесь вся его семья со всеми родственниками до двенадцатого колена ошиваются. И все голодны. Ты бы поостереглась, дочка, всяких приблудных за собой таскать.

— Но он такой миленький, — не смогла сдержаться она.

— Да, миленький, ничего не скажешь, а жрёт как летианская корова. Всего да побольше. Нет, дочка, неправильно ты поступила. Вот вернуться наши, а тут нашествие фелоров.

— Его зовут Локет, — на зная зачем, сказала она.

— Локетом говоришь, — задумался старый гореван. — Ладно. Веди его за мной на кухню. Во дворике его и покормишь, а то начнётся в лагере людоедство, скажут старый Мухомор виноват. Довёл несчастное животное. Оно же не виновато что таким уродилось.

Таня пошла вслед за старым Мухомором на гореванскую кухню. Там во дворе она и просидела весь оставшийся день, слушая рассказы горевана. Наевшись до отвала, Локет сытно зевнул и прямо тут завалился спать, но всё же время от времени приоткрывал один глаз и поглядывал на девушку, которую отчего-то стал считать своей хозяйкой. Зверёк боялся, что когда он заснёт, она куда-нибудь денется, а он не переживёт этого, прикипел к ней всей своей широкой звериной душой.

Всё это время, сидя на скамейке, вынесенной из кухни, Таня старалась не думать о Никите и папе. Удалось ли гореванам прорваться в резервацию, удалось ли вывести несчастных заключённых из-за колючей проволоки, сколько народу погибло при штурме «Тихой долины», жив ли папа, жив ли Никита. Стоило хоть одной мыслишке просочиться за пределы запрета, как сердце начинало учащёно биться, глаза заволакивали слёзы. Она тут же прогоняла отравляющие мысли. Но самое страшное, это когда она на миг представила, что папа погиб, спасая Никиту, но его не спас. Они оба умерли, и она осталась одна. Одна на проклятой, забытой богом планете Россе. Эта чудовищная мысль чуть было её не убила.

Старый гореван как мог её отвлекал, травил байки из истории гореванов, рассказывал о своей нелёгкой жизни, вспоминал смешные истории, рассказываемые бабушками внукам, отказывающимся спать. Таня слушала его внимательно, ей было интересно. Только так она забывалась и отвлекалась от своих грустных мыслей.

Локет словно почувствовал её нервозность, забрался к ней на колени, свернулся клубочком и заурчал, время от времени пофыркивая.

Таня сама не заметила, как наступил вечер. Здесь в пещере не было разделения на день и ночь. Установленные по периметру фонари, да фосфорицирующий мох освещали пещеру круглые сутки. О вечере сказал ей старый Мухомор и предложил выпить горячего травяного чаю.

Пока он ходил на кухню за чаем, да готовил его, на краю посёлка послышался шум приближающейся техники и разноголосый людской гомон.

Гореваны возвращались с операции. Танька вскочила на ноги, Локет, никем не предупреждённый, шмякнулся на землю и недовольно зашипел. Она не слышала и не видела его, бросилась со двора на улицу, навстречу возвращающимся солдатам.

Усталые грязные лица строй за строем проходили мимо неё. Она с надеждой вглядывалась в них, надеясь увидеть отца, но на неё с равнодушием, иногда с любопытством смотрели чужие глаза. Шаг за шагом, гореван за гореваном проходили они мимо неё.

А Таня боялась пошевелиться. Возле её ног замер Локет.

Наконец показались освобождённые заключенные. Они выглядели оживлёнными и счастливыми. Значит, у них всё получилось. Они взяли резервацию, освободили несчастных. Слёзы просились на глаза, но она запретила себе даже думать об этом.

Колонны солдат перемежались машинами. На них ехали раненные гореваны. Одна из таких машины повернула к ней и остановилась. Ещё издалека Таня увидела гордо сидящего на заднем сидении Магистра, поддерживающего Горца, её Никиту.

Только тут Таня поняла, как сильно она переживала все эти дни с момента разлуки с Никитой. Всё её тело и душа были одной напряжённой струной, звенящей от каждого порыва ветра, малейшая нагрузка и струна порвалась бы. И тут её отпустило, струна чуть ослабла и запела.

Таня бросилась к ним на встречу, Локет не отставал. Она запрыгнула на подножку машины и обняла самых дорогих в ей жизни мужчин. Локет забрался на спинку сидения и довольно зафырчал. Его хозяйка была счастлива, он радовался за неё.

— Потише ты, шальная. Потише. Задушишь же. Всё хорошо. Все живы. Нормально всё, — запричитал Магистр, обнимая одной рукой дочку.

— Ёж, ты чего? — спросил улыбающийся Никита. — Соскучилась что ли?

— Дурак. Какой же ты дурак, — ответила она ему, улыбаясь сквозь слёзы.

— Есть немного, — согласился он.

За радующимися, счастливыми людьми наблюдал стоящий возле входа на кухню старый гореван. Сложив руки на груди крестом, он улыбался и бормотал себе под нос:

— Будь счастлива, дочка. Береги своё счастье.